Текст книги "До новой встречи"
Автор книги: Василий Кукушкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 18 страниц)
– Пойдем домой.
Антон молчал.
– Пойдем, – настойчиво повторил Вадим. – Честно будешь жить, ручаюсь, никто не попрекнет.
– Куток не позволит честно жить.
– Мразь твой Куток, – Вадим сердито плюнул, – гад недобитый. Я спрашиваю – кто сильнее: воровское охвостье или мы, ученики, комсомольский коллектив? Если потребуется, за тебя Николай Федорович вступится. Если рассказать Андрею Матвеевичу, то он твоего Кутка в бараний рог согнет. Ну, что молчишь? Пойми, сила и правда на нашей стороне. Пойдешь, Антон, с нами – человеком станешь. К Кутку прибьешься – никто тебе из ребят руки не подаст. Куток! А кто он такой? Подлец, язва, охвостье капиталистическое! – Вадим схватил Антона за рукав шинели и решительно потянул за собой. Антон упирался, но слабо. Теперь, не стесняясь, он рукавом шинели вытирал слезы и простодушно признался:
– Жалко училища, да теперь уже все потеряно, сам виноват.
Вадим крепче взял Антона под локоть, будто боялся, что тот поскользнется:
– Ничего не потеряно, пойдем домой.
– Посадят меня, как пить дать.
– Ручаюсь! Андрей Матвеевич – человек?
– Человек, – согласился Антон.
– Николай Федорович – человек?
– Человек, – повторил Антон и тихо добавил, – Евгений Владимирович добрый, но меня все же посадят. Раз вор – обязательно в тюрьму. Ладно, пошли.
До побудки оставалось два часа. Открыв канцелярию, Вадим вызвал по телефону коммутатор милиции. Антон подсказывал название улицы, номер дома, где находилось логово Кутка…
Утром слесари нашли свои шинели на вешалке. Гнедышев обнаружил в шкафу готовальни, исчезнувшие приборы оказались на испытательном щите, а простыни Антонина Осиповна нашла в маленькой комнате возле душа, где она обычно выдавала белье.
Первым тайну ночного происшествия узнал Евгений Владимирович. Он слушал Вадима, не перебивая. Трудно было понять, о чем думает мастер, – осуждает, одобряет? Вадим нерешительно спросил:
– Может, я не прав, что привел Антона в училище. Но если бы он ушел…
– Я поговорю с Андреем Матвеевичем, – уклонился от прямого ответа Евгений Владимирович. – Вот вернется из Москвы директор, вместе зайдем к нему. Дело серьезное. За такие поступки отправляют в исправительный лагерь. В одном ты, Вадим, прав – надо еще попытаться поставить Антона на правильную дорогу. Есть в нем хорошие задатки, должен из него выйти настоящий человек. Иди, работай и пока никому не рассказывай.
Николай Федорович задержался в Москве. В субботний вечер Андрей Матвеевич и Евгений Владимирович до самого отбоя беседовали с Антоном. О чем они говорили, Антон не сказал ребятам, но пришел он в общежитие потный, бледный и долго молча стоял у окна, пряча лицо в портьере. Наказание – месяц не ходить в город – Антон встретил легко, – мучило его другое. Андрей Матвеевич сказал, что хотел дать ему рекомендацию для вступления в комсомол, а теперь подумает – не заслужил он доверия. Оказывается, и Антон мог бы быть комсомольцем. Черт принес этого проклятого Кутка!
27
Вадим не знал, как звали по имени жену и дочь полковника Камчатова. Можете быть, его новые знакомые с Моховой улицы, 7 – Тамара и ее мать – это и есть семья его командира, которую Камчатов считает погибшей? Правда, отец Тамары был артиллеристом. Но мало ли офицеров за время войны переменили род оружия, из старших лейтенантов стали полковниками. Все больше и больше укреплялась в нем эта мысль. С ней он и направился опять на Моховую.
Тамара задержалась в школе, Елена Павловна провела гостя в комнату, извинилась и ушла на кухню готовить ужин. Вадим открыл тяжелую крышку альбома. На заглавном листе надпись: «Начат в ноябре 1942 года». Заполненными оказались несколько листов, это были фотографии Тамары и ее школьных подруг: только на двух снимках была сфотографирована Елена Павловна в группе учителей и с дочерью. Фотографии отца Тамары в альбоме не нашлось. Вадим выругал себя за недогадливость, – ведь в Пушкине у Камчатовых погибло все имущество! Он почти решился высказать свои догадки Елене Павловне, что, может быть, Камчатов не просто ее однофамилец, однако передумал в самый последний момент. Зачем тревожить людей, может, быть, понапрасну. А что если?..
Вадим торопливо вынул фотографическую карточку Тамары и Елены Павловны, спрятал ее под гимнастерку и потуже затянул ремень.
Тамара вернулась из школы, довольная своими успехами. Часа полтора Вадим занимался с Еленой Павловной. Нелегко было делать вид, что забыл знакомые формулы, все равно опытная преподавательница не давала себя обмануть. Елена Павловна только удивлялась: почему Вадима считают в училище отстающим по физике? Она даже собиралась сама пойти в училище и доказать, что Вадим Хабаров знает физику в объеме программы семилетней школы. Этого еще не хватало!
Потом Тамара опять играла на рояле, Вадим ушел поздно. Настроение у него было превосходное.
Но на другое утро, вынимая из тумбочки тетради и учебники, он уронил на пол фотографическую карточку, выкраденную им вчера из альбома. Он покраснел. Что если Тамара или ее мать хватятся этой карточки? А его опять пригласили быть в пятницу.
В пятницу настроение у Вадима резко ухудшилось, Он рассердился на Якова, почему тот долго занимал наждачный круг, затачивая про запас два резца. Бесило его, что Алексей, пустив станок на самоход, громко напевал какую-то тарабарщину:
Дождь пошел,
Буран пошел…
– Репетируешь! По дворам ходить собираешься?
Алексей огрызнулся, но петь стал тише, а вскоре и совсем умолк. Вадим механически включал станок, заученно крутил ручку суппорта. Интереса к работе не было. Проточил крышку мины, установил вторую. 3a один проход снял припуск, осталось только сточить десятую миллиметра, а он автоматически вторично поставил резец на обдирку. Под острием задымилась стружка. Вадим заметил оплошность, торопливо отвел резец, но поздно. Подошел Евгений Владимирович, разжал кулачки, снял крышку, штангелем проверил размеры, мелкие складки под глазами мастера сошлись в две глубокие морщины
– Сталь в стружку перегоняешь?
Токарный мастер не любил, чтобы ученики напрасно изводили металл. Еще четверть века назад в школе ФЗУ он выступил против обучения на изготовлении бросовых изделий. Ученик должен видеть, что выточенные им – пусть простой болт, пусть немудреная гайка – нужны, без них нельзя собрать машину. И если заказ выполняют по заводскому, чертежу, то и заинтересованность у ребят выше.
За Вадимом порчи металла не наблюдалось. Евгении Владимирович недолго сердился, снова подобрели глаза, пропали под глазами глубокие, морщины.
– Где невнимательность, там и авария. Если нездоровится, пойди отлежись.
– Да я здоров.
Еще раз проверив размеры, убедившись, что деталь окончательно испорчена, Евгений Владимирович бросил ее в ящик со стружками. Но не успел он отойти, как у Вадима приключилась новая беда: нерасчетливо дал нагрузку, и выкрошился резец.
– В таком неуравновешенном состоянии нельзя управлять станком.
Евгений Владимирович написал увольнительную записку.
– Покажись невропатологу. Видимо, ранения сказываются.
В спальной Вадим обмяк, повадился на стул и чуть не расплакался, да вспомнил любимую поговорку Овчаренко: «Настоящие мужчины не плачут». И сразу же появился мастер. Подсев к столу, Евгений Владимирович, больше по привычке, чем по необходимости, долго протирал кончиком платка очки, не зная, как ему начать трудный разговор. Он сердцем чувствовал – с учеником творится что-то неладное:
– Ну, что стряслось? Говори уж. Всегда ноша тяжелее, когда ее один несешь, к земле клонит, а разделишь – сразу легче станет.
Конечно, лучше высказать все, что мучило его последние дни. Вадим признался:
– Украл. Был у знакомых, ну и…
Евгений Владимирович ожидал услышать от Вадима про гибель друга на фронте, допускал мысль, что парню приглянулась какая-нибудь девушка – шестнадцатый год как-никак… Думая, что ослышался, он попросил повторить
– Украл, – безучастно подтвердил Вадим, – украл самым настоящим образом.
Старик в растерянности шарил по столу – искал очки, хотя они висели на цепочке, закрепленной на пуговицу форменного кителя.
– Много? – каким-то чужим, голосом сказал Евгений Владимирович.
– Одну карточку…
Было слышно, как в коридоре уборщица ругала кота, забравшегося на стол, а во дворе протяжно подвывала циркульная пила, – это модельщики заготовляли материал. Наконец, Евгений Владимирович обнаружил очки и опять принялся старательно протирать стекла. Шепотом, словно боясь, как бы не услышали посторонние сказал:
– Нехорошо, Вадим, на всем готовом у государства живешь, сыт, одет, обут, а у знакомых кусок хлеба отнял. Партийным словом за твою честность готов был ручаться, вот какая была вера тебе, а теперь что? – Евгений Владимирович будто поднес к губам невидимый одуванчик, дунул и махнул рукой, дескать, был человек и нате вам – труха, пустота осталась.
Вадим оторопело смотрел на него. Как это можно взять открытку и лишить Камчатовых хлеба? Вдруг ему все стало ясно. Он ведь несколько раз произнес слово – карточка. Старик, конечно, подумал, что он унес продуктовую карточку! Опрометью Вадим кинулся к тумбочке, сидя на корточках, повыкидывал оттуда газеты, тетради, на самом дне отыскал фотооткрытку и положил ее перед мастером.
– Я вот что унес.
Евгений Владимирович счастливо заулыбался. Перед ним лежал семейный снимок: пожилая женщина и миловидная девушка, с плеч которой спадали тяжелые косы.
– Дурной ты, дурной! Ты ж меня прямо в пот вогнал, а оно, оказывается, вон что! Это кто же такая? Царица твоей мечты? – Евгений Владимирович понял, что неудачно пошутил, какая-то более глубокая причина толкнула ученика на эту «кражу».
– Во время войны, – угрюмо сказал Вадим, – бывает много странных историй. У нас в танковом полку начальника штаба Ничипуренко считали погибшим. Экипажи трех танков видели, как у переправы он поджег двух «тигров», а потом немецкие автоматчики из засады забросали машину бутылками с воспламеняющейся жидкостью. Неделю его подождали в полку и написали родным, а месяца через два нам сообщают, что раненый Ничипуренко успел выползти из танка и еще механика спас. Фамилия-то вот этих моих знакомых – Камчатовы. Я и подумал, может это и есть жена и дочь моего танкового командира? Он считает, что погибла у него семья. Ну, я и решил послать их карточку на фронт, а им, конечно, ничего не сказал. Что ж обнадеживать раньше времени.
Посвящая мастера в свою маленькую тайну, Вадим так увлекся, что и не заметил, как Евгений Владимирович положил руку ему на голову и осторожно ворошил его мягкие волосы…
Звонок, извещавший об окончании занятий, застал Вадима за сочинением письма. Старательно он переписывал набело:
«Многоуважаемый товарищ полковник, Алексей Андреевич. Вам низко кланяется ваш бывший связной Вадим Хабаров»…
28
И речи не было о том, чтобы Антону вступить в комсомол. Грехов за ним накопилось много. Сколько с ним ни бились, сколько ни взыскивали, все с него как с гуся вода. По-прежнему вместо ушанки носит фуражку, превратил ее в «блин», в брюки опять вставил клинья, чтобы отвороты были пошире. В город соберется, как выйдет из парка, обязательно снимет с петлиц буквы и цифры. Учится неровно…
Заявление Антона явилось полной неожиданностью для членов комитета. Собрались, твердо решив ему отказать. Говорили только про плохое, даже Вадим не очень настаивал на том, что нашел же Антон в себе силы порвать с Кутком. Оленька начала было вспоминать, что по инициативе Антона организованы передачи в больницу Мише Сергунову, и что многим ему обязан Иван Лосев, но тоже говорила как-то неуверенно.
На заседание комитета Антон пришел веселым. Пока перечисляли его грехи, он молчал, помня наказы Якова, что комсомолец обязан терпеливо выслушивать критические замечания. Но когда поступило предложение воздержаться от приема Антона Мураша в комсомол, вскочил, не стал ожидать результата голосования и, захлопывая дверь, крикнул:
– Святоши! Ладно, проживем и без комсомола. Порядок!
Суровое решение комсомольского комитета разорвало завязавшуюся было дружбу между Антоном и Вадимом. На теоретических занятиях Антон садился за парту Евгения Шаброва, своего прежнего дружка. Тайком он вернул Вадиму резцы, в большую перемену бесшабашно забавлялся, учил слесарей, модельщиков кататься на перилах, попадать снежком с одного удара в прохожего.
Удаль Антона нравилась кое-кому из ремесленников. Ему подражали в ношении формы. В мастерских и на уроках чаще слышались словечки: «мирово», «порядок», «знатно».
В пятницу Якова вызвали в райком. Из Морозовки туда пришло письмо. Земляки с тревогой запрашивали, учится ли Яков, почему он не пишет в деревню? Вадиму нужно было в отделе пропаганды и агитации взять материалы к докладу о борьбе китайских комсомольцев. У выхода из парка Яков начал отставать:
– Иди, Вадим, я догоню.
Думая, что товарищу нужно поправить обмундирование, Вадим сбавил шаг, но до конца аллеи Яков его так и не догнал. Вадим забеспокоился, оглянулся и заметил, как Яков торопливо отвинчивает от петлиц буквы и цифры.
– Без примет лучше, – виновато объяснял Яков. – Многие наши ребята так ходят в город.
Вадим возмутился:
– Антона копируешь? Стыдишься родного училища? Разве оно чем-нибудь запятнано?
Яков неохотно привинтил знаки на шинель.
Секретаря райкома Вадим не застал и сразу вернулся в училище. Сквозь неровно опущенную штору из кабинета директора выбивалась маленькая полоска света. Николай Федорович внимательно выслушал Вадима о том, что ребята копируют замашки Антона. Но не сделал пометки для памяти на календарном листке.
– Вы ошибку сделали, вам ее и исправлять.
– Мы? – переспросил Вадим. – Сделали ошибку?
– Конечно. Антон сам пришел в комсомол, а вы на дверь показали. Андрея Матвеевича не послушали.
– Антон недостоин звания комсомольца.
– Принимаете лучших! Это правильно. Но глубже, Вадим, посмотри. На кого вы оставляете ребят с «пятнышками»? Кто их воспитывать будет? Педагоги? Мастера? Разве недисциплинированные ученики уж такие пропащие, что и в комсомол их нельзя принять? Это же наши ребята.
Николай Федорович взял со стола Устав ВЛКСМ:
– По этой книге живите. Тут по-партийному сказано: под руководством партии комсомол воспитывает молодежь в коммунистическом духе. Сколько раз перечитывал Устав и не нашел, что обязательно нужно воспитывать лучших. И странно получается – в училище почти двести комсомольцев. Если по-военному считать – две роты испугались одного Антона! Парень он трудный, слов нет…
В пионерском отряде и в армии Вадим твердо усвоил: «В комсомол принимают лучших». Теперь в это неоспоримое правило директор вносит поправку, обвиняет комитет, что он отгораживается глухой стеной от «трудных» ребят. Да, в этом есть правда… Он заколебался, и, на секунду представив себе, как Антон воспримет это отступление, с еще большей настойчивостью стал продолжать отстаивать свое мнение.
– Предлагаете нам, членам комитета, пойти на поклон к Антону? Да он весь комсомольский актив на смех поднимет, скажет, струсили…
– А вы не бойтесь, партийное решение всегда выше обывательских кривотолков.
– Исправится Антон, тогда и примем в комсомол.
Упрямство секретаря рассердило Николая Федоровича. Можно заставить комитет изменить свое решение. Но разве это выход? Нельзя поступить так казенно. Нужно, чтобы Вадим покинул директорский кабинет без затаенной злости и с ясной головой. Долг директора, коммуниста показать, где корень ошибки комитета, а не давить своим авторитетом на комсомольских активистов. Ремесленники еще только начинают входить в самостоятельную жизнь. Много еще в них ребячества, отсюда провинности и срывы…
– Соберите комитет, пригласите Антона, – настаивал Николай Федорович, – честно скажите: ошиблись, хотим вернуться к обсуждению заявления.
– Это не принципиально!, – вспылил Вадим.
– Настоящая принципиальность и твоя, Вадим, «кисейная» принципиальность, – стараясь быть спокойным, говорил Николай Федорович, – это два полюса. Коммунисты смело глядят жизни в глаза, не боятся сказать правду, даже если она и горька.
– Выходит, и коммунисты… – Вадим смутился, слишком неправдоподобным показалось ему такое предположение. – Вы хотите сказать, что и коммунисты могут ошибаться?
– Ошибались и коммунисты, – твердо сказал Николай Федорович. – В страшных трудностях создавалась наша партия, были победы, были и поражения…
– Но об этом, конечно, молчали?
– Нет. Запомни, Вадим, только трусы прячут свои ошибки. Коммунисты говорили открыто, смело, громко – на всю страну о своих оплошностях. Говорили не для раскаяния, а чтобы учить людей, закалять их в борьбе, вот почему в любом деле коммунисты всегда и побеждают.
Николай Федорович вынул из стола Краткий курс истории партии, быстро отыскал нужную страницу и прочитал: «Умен не тот, кто не делает ошибок. Таких людей нет и быть не может. Умен тот, кто делает ошибки не очень существенные и кто умеет легко и быстро исправлять их».
Закрыв книгу, Николай Федорович посмотрел на своего молодого, горячего помощника.
– Чьи это слова?
– Не знаю…
– Ленин это сказал. Вадим, нужно учиться, изучить главную из всех наук – марксистско-ленинское учение. Ты теперь не рядовой ученик, а секретарь комитета комсомола. В знаниях политических тебе надо на целую голову быть выше сверстников.
Вадим ушел от директора с твердым намерением вторично разобрать заявление Антона.
29
Ночью Вадим почувствовал, что кто-то осторожно трясет его за плечо. Проснулся и глазам не поверил: стоит у кровати Максим Ильич, а рядом с ним полковник Камчатов! Не снял даже полушубок, стоит, нервно поглаживая мокрый барашек папахи:
– Здравствуй, Вадим.
Надо было бы ответить на приветствие, а Вадим сказал другое, чем жил последнее время.
– Ваши?
– Мои… Скажи, Моховая, дом номер… – взволнованно спрашивал Камчатов, вытаскивая блокнот, и вечное перо.
Ни разу Вадим не взглянул на номер дома, в котором жила Тамара, ходил так, по памяти.
Он даже не спрашивал Максима Ильича – отпустят ли его ночью из училища, вскочил, как по тревоге, бесшумно оделся. Максим Ильич остался заправить кровать. Спустя минуту полковник и его бывший связной уже шагали по аллее парка. Вадим невольно вспомнил: так вот ночью они иногда возвращались из боевого охранения в штаб полка и так же под ногами похрустывал снег и луна светила холодным светом…
На Моховую они добрались под утро. Дворники уже подметали улицу. У ворот знакомого дома Вадим остановился.
– Во двор направо, третий этаж, первая квартира налево, сказал Вадим.
Камчатов шагнул в подворотню, – он не пошел за ним.
По двору до лестницы нужно было пройти не больше полсотни метров. Камчатову это расстояние показалось самым трудным участком пути, пройденным от Восточной Пруссии до Моховой.
На третьем этаже он остановился: не тысяча километров, а только дверь теперь отделяла его от дорогих ему людей. За три года они не обменялись ни одним письмом. Как сложилась судьба! Он считал свою семью погибшей, а семья переживала его гибель. Еще в Пушкине Елене Павловне вернулись три письма: «Адресат неизвестен», а на одном конверте была страшная пометка: «Пропал без вести». Камчатов сердито отшвырнул коробок, в нем не нашлось ни одной спички. Впотьмах он шарил по обветшалой клеенчатой обивке, пытаясь нащупать звонок.
Дрожавший от волнения голос Камчатова затерялся в узком лестничном колодце.
– Вадим, где ты застрял?
Вадим не отозвался, он был уже далеко. Камчатов понял причину бегства своего связного. Отчаявшись в темноте найти звонок, он резко постучал. Дверь открылась, на пороге стояла девушка в шубке, наброшенной поверх халата.
– Вам кого? – Девушка удивленно смотрела на этого высокого офицера, который стучался в их квартиру в такую рань.
В памяти Камчатова бережно хранился образ маленькой школьницы, а теперь в двух шагах от него стояла девушка, очень похожая на мать. Такие же темные косы, спадающие с плеч, носила двадцать лет назад Елена Павловна. Железная выдержка, приобретенная в походах и закаленная в боях, помогла ему подавить желание забрать дочь в охапку, прижать к груди.
– Я хотел бы видеть Елену Павловну, – хрипло сказал Камчатов, не сводя с дочери глаз.
Встревоженная стуком и разговором в прихожей, Елена Павловна вышла из комнаты. Камчатов сразу заметил седые пряди в темных волосах, под глазами прибавилось морщин.
– Вы ко мне?
Раньше Елена Павловна по звуку шагов на лестнице, по звонку безошибочно определяла его приход. А сейчас они стоят в передней, и она спрашивает сухо, как незнакомого человека, – вы ко мне? Неужели он изменился еще больше? Волнение помешало Камчатову заметить, что свет крошечной коптилки на него не падал. Он все забыл, все слова, которые приготовил по дороге. Молча он сорвал папаху, отогнул воротник полушубка.
Елена Павловна прислонилась к стене. Она подняла руку, хотела что-то сказать и ничего не могла сказать. Глаза наполнились слезами. Тогда, обняв дочь за плечи, она сильно толкнула ее к этому незнакомому ей человеку. И, прежде чем Тамара поняла, что произошло, Камчатов, широко раскинув руки, обнял дочь, и, прижимая к груди, внес в комнату…
Быстро пролетел в семье Камчатовых день. Утром полковник куда-то исчез. Тамара ушла в школу, а Елена Павловна не могла отказать себе в удовольствии переметать петли на гимнастерке, укрепить пуговицы, заменить подворотничок, накроить и подрубить дюжину новых платков.
В сумерки Елена Павловна напомнила мужу про его старую домашнюю обязанность – разогревать самовар. Старый тульский, меченный двумя десятками медалей, остался под развалинами в Пушкине. Новый самовар выглядел проще и все же напоминал милые вечера в тихом домике недалеко от лицея.
Когда Камчатов осторожно внес в комнату шумевший самовар с маленьким расписным чайником на конфорке, стол был уже накрыт на троих. Он сам выставил из буфета еще один стакан в тяжелом подстаканнике;
Елена Павловна поняла, что муж ждет гостя. В доме ее отца мужчины пили чай из стаканов. После замужества и в ее семье прижился этот обычай. Стараясь не обидеть мужа, она все же робко запротестовала:
– Один вечер побыть бы своей семьей. Завтра уедешь, когда снова увидимся…
Нарезая хлеб, Камчатов ответил несколько загадочно:
– Не волнуйся, чужих не будет.
Уже усаживались за стол, когда в прихожей раздался звонок. Тамара побежала открывать дверь и, быстро вернувшись, о чем-то шепотом спросила мать. Елена Павловна была явно недовольна. Тамара сердилась. Камчатов догадался, о чем шел спор, и украдкой посмеивался. Девушка крепко обняла мать, поцеловала, заглянула ей в глаза. Разве Елена Павловна могла отказать в просьбе дочери. Тамара, радостная, выскочила в переднюю.
Если Елене Павловне хотелось побыть с мужем и дочерью без посторонних, Тамара, наоборот, хотела, чтобы все знакомые и незнакомые узнали о ее радости. Так и сейчас, таща за руку слегка упиравшегося Вадима, она громко его укоряла:
– Нелюдим, настоящий нелюдим, не понимаешь, какой сегодня у нас счастливый день. Мой-папа приехал.
Бросив на пороге гостя, Тамара кинулась к отцу и повисла у него на шее. Настал черед удивляться Елене Павловне. Вадим поздоровался с ней и будто не заметил Камчатова.
Елена Павловна насупилась – нежданный гость мог бы понять, какой у них сегодня день, и как-то разделить радость. Она решила не омрачать семейного праздника и поругать его в следующий раз. – Ну что же ты, Лена, приглашай к столу, – сказал Камчатов, отодвигая стул. – Садись, Вадим, хозяйку не дождешься.
Жена и дочь в недоумении смотрели на него.
– Папа, разве ты знаешь Вадима?
– Немножко знаю – мой бывший связной.
Камчатов раскрыл планшет. Под целлофаном Елена Павловна увидела пропавшую из альбома фотокарточку. Теперь ей стало ясно, куда утром уходил муж, для кого он поставил стакан, и крепко, по-матерински, обняла Вадима.
В семье Камчатовых это был самый радостный вечер за последние годы, но он был такой короткий, а так много нужно рассказать друг другу. Чай стыл в стаканах и чашках. Пришлось полковнику, к удовольствию Тамары и Вадима, не раз выходить на кухню, разуваться и сапогом раздувать угли в самоваре.
30
Трудно поверить, что лежавшие на инструментальной тумбочке шестерни, отливающие зеркальным блеском, и обожженные поковки у станины – близнецы! Вадим спешил до перерыва проточить еще одну шестерню. Удивительно удачный день, не заедал ремень, резец оказался на редкость хорошо заточенным. Молочный раствор охлаждающей жидкости ровной струйкой сбегал на дымящийся металл, стружка, ломаясь, падала в противень.
Не сводя глаз с суппорта, Вадим ощупью выбрал на тумбочке подрезной резец. Останется, пожалуй, время, чтобы установить, выверить четвертую поковку, а проточит он ее сразу после обеда. Праздничное настроение испортил вызов к директору. Николай Федорович только в исключительных случаях отрывал учеников от занятий.
В кабинете стояла духота, кочегар перестарался, вовремя не перекрыл пар. В раскрытую форточку клубами врывался морозный воздух. Николай Федорович, задумавшись, стоял у окна. Антон сидел в кресле, нервно ломая спички. Он перестал курить, но всегда имел при себе коробок спичек. Если ребята видели, что Антон молча ломает спички, то даже самые задиры не осмеливались его тревожить, в таком состоянии он мог нагрубить, даже ударить.
– Прибыл по вашему приказанию, – напомнил о себе Вадим. В нем еще сказывалась военная выучка.
– Из угрозыска звонили, – Николай Федорович нахмурился. – Что это значит? Напакостили и воды в рот набрали?
– Мы напакостили?
Николай Федорович недовольно махнул рукой и снова взглянул в окно, кого-то поджидая. Вадим не смел шелохнуться. Рассказать сейчас же, немедленно обо всем, что произошло в ту памятную ночь, когда он выследил Антона… Но вещи возвращены, а логово Кутка они сами указали милиции…
В дверь постучали. Николай Федорович, продолжая смотреть в окно, крикнул: «Можно!». В кабинет вошел лейтенант милиции.
– Горелов. По служебному делу.
В училище он, видимо, собирался долго пробыть, повесил шинель на крючок, и, грея озябшие руки у батареи парового отопления, пожаловался на внезапно наступившее похолодание. Николай Федорович не слушал словоохотливого лейтенанта и, как Вадим успел заметить, был настроен крайне неприязненно к нему.
Обогревшись, Горелов сел за маленький столик, не спеша переставил с письменного стола чернильницу, вынул из портфеля несколько канцелярских папок и, поглядев на ребят, тоном следователя больше по привычке, чем по нужде, спросил:
– Который из вас Мураш?
– Я, – тихо ответил Антон, чуть приподнявшись с кресла.
В эту минуту он жалел только об одном: зачем его берут из училища, лучше бы-просто вызвали в уголовный розыск и отправили в колонию. Ожидая прихода агента, он уже сжился с мыслью, что его арестуют, и даже сам статью определил: за бродяжничество. Вот в чем Вадим провинился, это ему было неясно.
Аккуратно разложив свои папки, лейтенант продолжал допрос.
– А твоя, паренек, фамилия?
– Хабаров.
Раскрыв томик в сером переплете, Горелов бегло прочитал статью о каре за ложные показания. Со стесненным сердцем Вадим нагнулся над предложенной ему бумагой, роспись получилась неуклюжая, от сильного нажима чернила расплылись на бумаге.
– Почему меня не пригласили в угрозыск? – вдруг загорячился Николай Федорович. – Там бы и разобрались. Неужели вас, офицера милиции, не научили понимать разницу между базаром и училищем?..
– Простите, наша служба, – примирительно возразил Горелов. – Без их показаний не можем закончить важное следствие. Начальник не разрешил вызывать ребят в уголовный розыск.
Шумно придвинув телефон, Николай Федорович одной рукой расправлял шнур, другой нажимал на кнопку. Он резко протестовал против допроса, кому-то горячо доказывал, что если и провинились ребята, то он может их сам наказать. Неожиданно с ним произошла разительная перемена. На его лице разгладились складки. Он спокойно слушал, иногда вставляя совершенно не подходящие по началу разговора слова: «хорошо», «очень рад», «спасибо…».
Теперь Антон и Вадим почувствовали, что приход лейтенанта не предвещает им беды. Тревогу сменило жгучее любопытство: что же будет дальше.
Закончив разговор, Николай Федорович выпрямился, оправил гимнастерку. Ремесленники снова увидели директора таким, каким всегда его знали: спокойным, в слегка прищуренных глазах исчез злой огонек. Он старался загладить свою грубость.
– Эх, батенька мой, отчего же сразу не выложили суть дела? Я поспорил справедливо. Мои ребята неспособны на подлость, – Николай Федорович старался дословно вспомнить приказ, который начальник угрозыска только что прочел ему по телефону: «Ученики сто двенадцатого ремесленного училища Хабаров и Мураш оказали содействие в задержке Кутка – бандита, имеющего восемь судимостей»… – А дальше знаете, что сказано в приказе?
Антон и Вадим переглянулись в совершенной растерянности.
– Начальник угрозыска благодарит преподавателей и мастеров училища, а вас награждает ценными подарками.
Заметя, как Горелов старательно чистит совершенно новое перо, видимо, еще собираясь снимать с ребят какие-то дополнительные показания, Николай Федорович предложил:
– Выпьем-ка лучше чайку. Чудное варенье из нервной смородины, сам за Лемболовским озером собирал.
Наказав повару заварить чай, Николай Федорович продолжал оправдываться:
– У каждого человека бывают ошибки. Но меня тоже нужно понять. Видите ли, милый человек, в училище у многих ребят нет матерей, отцы воюют. Кто за них заступится в случае беды! Я за каждого ученика ответ несу.
Теперь лейтенант спокойно допросил ребят. Николай Федорович едва удержался, чтобы не обнять Вадима, когда Антон рассказал, в какой момент Вадим бросился ему на помощь.
В субботу днем нарочный привез в училище пакет под пятью сургучными печатями. На вечернее построение мастера привели из мастерских и классов все группы. Андрей Матвеевич подал команду:
– Смирно! Ученики Хабаров и Мураш, два шага вперед!
Не помнил Антон, как он сделал эти два шага и как вернулся на свое место. Вадиму было привычно выходить вперед строя, в танковом полку это случалось. Николай Федорович вручил им обоим именные наручные часы.
Спустя неделю Антона вызвали в райком.
До последней минуты он не верил, что его примут в комсомол. Но вот секретарь райкома вручил ему книжечку с силуэтом Ленина на обложке и поздравил. Выйдя в приемную, Антон старательно осушил промокашкой подпись секретаря, вложил комсомольский билет в заранее купленные корочки и спрятал в карман.
На остановке Антон недоверчиво ощупал карман – комсомольский билет был цел. Сесть в трамвай он не решился, побоялся, что вытащат. Так пешком Антон и дошел до училища.
