Текст книги "До новой встречи"
Автор книги: Василий Кукушкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц)
С нехитрой операции – обдирки болванок – начали ученики знакомство с токарным ремеслом. На первых порах подросткам трудно было совладать со станком, резец непослушно снимал стружку, края болванки зеркалом блестят, а на середине пятнами темнеет окалина. Яков же проточит болванку – залюбуешься. Легко ему давалась и наладка станка. И вот у такого-то паренька, печалился мастер, не лежит сердце к токарному делу. Однако надежды он не терял, верил, привыкнет Яков, поймет, что рожден быть токарем.
Узнав от Николая Федоровича о просьбе Якова перевести его в училище, где учат на монтеров, Евгений Владимирович согласился не чинить ему препятствий, но предупредил, что считает своим долгом коммуниста убедить ученика и ошибочности задуманного им шага. Монтер из него получится заурядный, а токарь – знающий, пытливый, за это он, мастер, готов поручиться.
В тот день токарная группа занималась теорией. Евгений Владимирович через дежурного передал Пичугину записку. Яков догадывался, зачем его вызывает мастер, и после ужина отправился не в мастерскую, а в клуб, занял удобное местечко в десятом ряду. Сеанс начался с опозданием. Из кинобудки доносилось сухое потрескивание, механик перематывал ленту. От ожидания у Якова испортилось настроение, – за все хорошее, что делал для него Евгений Владимирович, он платит черной неблагодарностью! Не имеет он права отказываться от встречи с мастером.
В зале, мигнув три раза, потухла люстра. Из кинобудки вырвался сноп света. Яков смотрел на экран, где менялись надписи, и ничего не понимал, ничего не видел, а показывали самую его любимую картину – «Юность Максима». Не лучше ли все-таки пойти в мастерскую, выслушать мастера и честно признаться в увлечении электротехникой? Он встал и пошел к выходу.
Механическая мастерская была погружена в мягкий полумрак, тускло светили пожарные лампочки, освещая дымящимся красным светом проходы. Темными однообразными глыбами вырисовывались в полумраке токарные станки. Падавшая из окна конторки широкая яркая полоса света пополам делила мастерскую. Яков толкнул дверь в конторку, вошел. Евгений Владимирович сидел за столом в удобном кресле, читал газету, сбоку стоял продолговатый сундук с ученическими работами. Усадив Якова на табурет, Евгений Владимирович подал ему пакет серой ваты и строго заметил:
– Если вызывает старший, нехорошо опаздывать.
Яков заглянул в сундук. Там в деревянных прорезях лежали гайки, втулки, конуса, коленчатые валы. Он взял шестерню, ваткой осторожно стал очищать детали от тавота. Не обращая на него внимания, Евгений Владимирович читал газету. Вдруг он поднялся, вышел из конторки в мастерскую и вскоре вернулся с большим листом фанеры.
– Будем монтировать щит с наглядными образцами.
Мелом он разлиновал щит, слева укрепил кусок металла, поковку, а справа – готовую деталь. Контраст получался поразительный. Не пришлось скучать и Якову – из оцинкованной жести он нарезал полоски для крепления деталей. Никогда ему не приходилось видеть вместе столько диковинных токарных работ. Вначале он молчал, помогая Евгению Владимировичу, а когда дошла очередь до коленчатого вала, Яков, любовно проведя ладонью по резьбе, словно боясь помять сверкающие грани, спросил:
– Это тоже сделано резцом?
– Фасонным, – ответил Евгений Владимирович и с заметной гордостью пояснил: – Токарное дело – сложное, искусное. Большие люди не чуждались нашей профессии. Про Кулибина читал, паровоз Черепановых видел? Эти народные самородки сами вытачивали детали. Михаил Иванович Калинин тоже из токарей вышел.
– Михаил Иванович? Был токарем? – недоверчиво переспросил Яков. – Простым токарем?
– Токарем, – радостно подтвердил Евгений Владимирович, – да только не простым.
Взглянув на портрет Калинина, висевший над столом, мастер продолжал:
– У Михаила Ивановича золотые руки мастерового, а к станку не сразу пробился. Не то, что вы… На Путиловском – Кировском заводе и поныне берегут его станок.
Разминая пальцами полоски жести, Яков, как следователь, настойчиво допрашивал мастера, на каких еще заводах работал Михаил Иванович, в каком году, сохранились ли его станки на «Арсенале», на Трубочном… Потом разговор перешел на технологию. Яков узнал от мастера, что свыше восьмидесяти процентов деталей турбин и генераторов – машин, дающих электрический ток, изготовляют в механических мастерских.
За беседой монтаж двигался медленно. За вечер они смонтировали лишь один щит с работами учеников первого года обучения.
Незаметно беседа перешла на рыбную ловлю. Евгению Владимировичу ребята рассказали, что Яков страстный рыболов, что он из деревни привез крючки, поплавки, лески. Любил и мастер рыбную ловлю. Весной каждое воскресенье Евгений Владимирович отправлялся на рыбалку, – хорошо на рассвете клюют окуньки. Было у него любимое место возле Ростральных колонн. Постелит на ступеньке ватник, слева поставит банку с червями, справа – ведерко для рыбы, а в бидоне хлебный квас. Вода в Невке, как в озере, не шелохнется. Закинул однажды удочку, вытащил ерша, а на другой раз повезло – изловил леща на пять фунтов.
– Вот это улов, на простую удочку!
От этой беседы у Якова на лице даже вспыхнул румянец. Вспомнил он рассвет, плывущую по родной реке Ножеме рыбачью лодку. Отрадно встречать восход солнца на реке, если на корме укреплены ореховые удилища и позади лениво плывут цветные поплавки. Лежи на душистом сене, мечтай и следи, клюнет рыба – осторожно подтяни леску, брось окунька в ведро, нацепи на крючок, наживку, опять лежи и думай о чем хочешь…
Яков до трамвайной остановки проводил мастера. А утром, задолго до побудки, Яков, ушел из общежития… На трамвайном кольце он расспросил постового милиционера, как проехать за Нарвскую заставу. Без малого час ехал он в трамвае на другой конец города, сошел на остановке у Кировского завода.
Заступала утренняя смена. Прислонившись к высокому деревянному забору, Яков терпеливо кого-то высматривал. Через проходную уже прошло столько тысяч людей, что у него от напряжения устали глаза. В городе стояла оттепель. Водяная пыльца густой сеткой нависла над окраиной. Яков скоро озяб, торопясь, он забыл надеть шерстяные носки, и, чтобы согреться, добежал до переулка, а когда вернулся к проходной, то сразу повеселел. На противоположной стороне проспекта стоял высокий старик. На нем было драповое пальто с котиковым воротником, старомодная широкополая шляпа. В руке он держал тяжелую трость, похожую на обыкновенную кочергу. Старик пропустил трамвай, машины и, не торопясь, перешел мостовую. Еще мгновенье, и вновь нахлынувший людской поток увлек бы его в ворота. Яков шагнул ему навстречу:
– Дедушка!
– В счастливой сорочке я родился, еще отыскался внучек.
Старик остановился, разгладил густые усы, пожелтевшие от табачного дыма, и ждал, что скажет ремесленник в новенькой, еще не обношенной шинели.
– Ну-с, зачем тебе понадобился Федор Прокофьевич? – Голос у старика был звучный, мягкий, располагающий к откровенности. Глаза, светившиеся добрым огоньком, и улыбка, скрытая усами, окончательно расположили Якова к старейшему из кировцев.
– Можно задать один вопрос?
– Почему же нельзя? – удивился Федор Прокофьевич. – Можно и не один, если про дело будешь спрашивать.
– Вы на «Путиловце» до войны работали?
– До какой?
– Первой мировой, – Яков вспомнил, как на политических занятиях преподаватель потребовал от него точного ответа о причинах возникновения войн, и поспешил пояснить: – империалистической.
– И русско-японскую здесь застал. С тысяча восемьсот восемьдесят пятого года тружусь на Путиловском. Ты что – знакомых разыскиваешь?
Яков замялся. Всю ночь не спал, думал, наконец отыскал нужного человека, а сказать, зачем пришел, почему-то неловко.
– Не стесняйся, – приветливо, по-стариковски ободрял подростка Федор Прокофьевич. – Что знаю, то скажу! Ко мне даже московские ученые наведываются.
Заметив, что на фуражке ремесленника обмяты края, старик сказал:
– Придешь, парень, домой, непременно вырежь из картонки ободок и заложи, фуражка дольше прослужит и будет иметь приличный вид. Форма украшает человека, если ее берегут и носят как положено… Ну так зачем пожаловал? – заторопил Федор Прокофьевич, поглядывая на проходную.
– Правда ли, что Михаил Иванович работал токарем на Путиловце? – выпалил Яков.
– А тебе зачем?
– Хочу знать.
– Ишь, какой любопытный! – ухмыльнулся старик. Радовала старого путиловца любознательность ремесленника. Из старой гвардии на заводе остались немногие. Федора Прокофьевича часто поджидали у проходной, захаживали и на дом. Одному требуется подтвердить стаж, другому помочь выхлопотать пенсию, третьему – удостоверить пребывание в красногвардейском отряде. Неожиданный вопрос Якова вызвал воспоминания, приятные старику. Если бы не заступать в смену, сколько интересного мог бы он рассказать! Как Михаил Иванович учился токарному ремеслу, как рабочие оберегали его от полицейских, как любили слушать. Простые то были беседы. Хотелось ему, поговорить о Михаиле Ивановиче, да надо торопиться в цех. Однако нельзя было и от ремесленника отделаться казенным ответом: «Калинин работал в пушечной мастерской с 1896 по 1899 год».
Понимая, что Федор Прокофьевич спешит, Яков все же не хотел его отпускать, не успел еще спросить о самом важном.
– Верно, что сохранился станок Михаила Ивановича?
– Ты ленинградец? – сурово перебил его старик.
– Вологодский.
– Простительно, если вологодский, – примиряюще сказал Федор Прокофьевич. – Запомни, путиловские рабочие вошли в историю революции. В Кратком курсе отмечены заслуги завода. У нас, кировцев, свои обычаи – что дорого сердцу, в огне сбережем.
Яков еще более осмелел.
– Посмотреть бы своими глазами станок Михаила Ивановича.
– Токарить собираешься?
– Там будет видно, – уклончиво ответил Яков. Ему не хотелось, чтобы путиловец знал про его намерение уйти из токарной группы. – Одним глазком, хотя бы издали взглянуть на станок.
Разве мог Федор Прокофьевич отказать пареньку в такой просьбе?
– Похвальное желание, пойдем, покажу станок.
И Федор Прокофьевич вошел в проходную. Яков задержался у бюро пропусков.
– Со мной можно и без пропуска, – сказал старик.
С недоверием входил Яков в проходную следом за ним. Вахтер, до этого придирчиво проверявший пропуска, у старого путиловца не спросил документа, почтительно с ним поздоровался. Пропуская ремесленника вперед, Федор Прокофьевич коротко сказал:
– Со мной. Мой парень.
Вахтер послушно посторонился. Якову стало тепло от мысли, что пусть хоть ненадолго, его принимают за внука. Удивительный старик! Сам без пропуска проходит на завод и посторонних людей водит. Яков почтительно поинтересовался:
– Видать, дедушка, начальником служите?
– Самым большим начальником, – добродушно отозвался Федор Прокофьевич, то и дело отвечая на приветствия встречных. Он хитро поглядывал на ремесленника, вынужденного легонько бежать рядом с ним, чтобы от него не отстать.
– Поди мастером?
– Выше.
– Начальником цеха?
– Выше.
– Главным инженером?
– Выше.
– Директором?
– Выше.
До этой минуты Яков считал, что самый важный человек на заводе – директор. Ответы старика, в которых он не заметил шутливого тона, ввели его в крайнее смущение.
– Так кем же ты, дедушка, служишь? Если не секрет, то скажи.
– Токарь-лекальщик седьмого разряда. Чин не столько большой, зато очень нужный. Без токаря, малец, ни одну машину – ни большую, ни маленькую – не построишь.
В цехе, куда Федор Прокофьевич привел Якова, можно было разместить десять механических мастерских училища. Бесконечным рядам станков не было конца. Яков беспокойно поглядывал налево, направо, боялся пройти мимо рабочего места Михаила Ивановича. В глубине цеха он увидел огороженный канатами небольшой станок. На табличке стоял номер – 4037. Привод от общей трансмиссии… Громоздкая коробка скоростей, суппорт старой конструкции… Рядом – инструментальная тумбочка. Якову казалось, будто хозяин станка пучком ветоши смахнул со станины стружку, ненадолго отлучился поточить резцы, скоро вернется, зажмет в центрах деталь, выверит, бесшумно подведет суппорт, и вырвется из-под резца стружка, завьется, сама надломится и упадет в противень. И только памятная надпись: «На этом станке работал всесоюзный староста Михаил Иванович Калинин» говорила, что этот станок свой срок отслужил, и бережет его народ, как дорогую реликвию.
Долго стоял Яков у станка великого рабочего, задержался бы до вечера, да нужно уходить, – у Федора Прокофьевича срочная работа. Подходил мастер, спрашивал, когда он закончит обточку коленчатых валов к трелевочным тракторам. В знак начатой дружбы Федор Прокофьевич подарил ремесленнику два резца из кировской стали, проводил до проходной, пожал руку и просил наведываться.
Яков вернулся в училище после большой перемены, сдал в гардеробной шинель, незаметно встал к своему станку. Успел он произвести лишь черновую обдирку зажимного болта, как у станка очутился мастер.
– В самоволку ходил? – сурово начал Евгений Владимирович.
Утром, в поисках Якова, он даже заглянул в кочегарку, куда ребята бегали покачать воду ручной помпой, пошуровать в топке. Мастер решил строго наказать Пичугина, чтобы не разбаловались остальные новички.
– Я не гулял, – обиделся Яков, – ездил на Кировский завод.
– В рабочее время? Зачем? Кто послал?
– Сам надумал. Захотел посмотреть станок Михаила Ивановича.
И в других группах тоже бывали самовольные отлучки, но причины такие, что и наказать не жалко. Прогул Якова выходил из обычных рамок. Евгений Владимирович задумался: как поступить? Распорядок училища Яков все же нарушил. Не наказывать – значит, поощрять. Человек, не признающий дисциплину, не может быть настоящим мастеровым. Кто поручится, что завтра Яков или другой ученик не уйдет в самовольную отлучку? В Ленинграде много памятных мест, всюду непременно нужно побывать. Но для этого есть воскресные дни.
По окончании смены Якова вызвали в конторку.
– Думаешь, понравилось бы Михаилу Ивановичу твое самовольство? – спокойно начал Евгений Владимирович. – Я, вот, например, уверен, что крепко тебе досталось бы за эту экскурсию в рабочее время. У товарища Калинина много государственных дел, а то бы написал ему про тебя.
Когда все ребята ушли гулять, Якова оставили убирать мастерскую. Пусть! Было бы хуже, если б Евгений Владимирович в самом деле написал в Москву!
Тревожная выдалась для Якова следующая неделя. Он горько жалел: поторопился подать заявление об уходе из училища. Теперь он понял: точение металла – большое искусство. Кажется, имей пять жизней, и то не переделаешь всего, что можно изготовить на токарном станке. Чем тревожить себя сомнениями, проще было бы Якову пойти к мастеру и сказать: я передумал – ничего в том нет позорного. На всю жизнь выбираешь профессию. У Якова же сложилось мнение: изменить своему решению – значит отступить, проявить трусость. Так необдуманно могут поступать только слабовольные мальчишки. В ту пору он еще не понимал, что худший вид мальчишества – это ненужное упрямство.
Каждая мелочь напоминала Якову про необдуманное заявление. Подойдет ли к станку мастер, увидит ли в проходе курьера, и все ему казалось, что сейчас дадут ему направление учиться на электромонтера. А тут еще масла в огонь неожиданно подлил Федор Прокофьевич. Заказной бандеролью он прислал Якову тетрадь, в которой были советы начинающему токарю. Евгений Владимирович заметил перемену. в ученике. Яков стал проявлять любознательность к токарному делу. На целую смену-раньше он проточил болт, но не сдал работу, поджидая товарищей. Пока Евгений Владимирович спохватился, Яков успел выточить пять колец – одно входило в другое, без лупы не узнаешь, что кольцо разъемное. Про эту работу он вычитал в тетради старого путиловца. Яков не прятал подарка от товарищей, давал тетрадь с уговором не затерять и не запачкать. Выгоду извлек предприимчивый Антон. Каким-то неведомым путем он отпечатал в канцелярии «Советы токарю», один экземпляр дал Сафару, выговорив, чтобы тот неделю чистил ему ботинки, а за другой экземпляр Анатолий набело переписал ему чертеж и сочинил стишки про гитару, лодку и девушку с голубыми глазами. Зачем вдруг понадобились Антону стихи – так и осталось неизвестным. Наверно, ему завидно стало, когда Алексей гвоздем выцарапал на Оленькиной линейке непонятные, но красиво звучавшие строки:
Время даже камни разрушает.
Где мне, человеку, устоять.
Это торгашество возмутило Вадима. В перемену он увел Антона на лестницу и зло сказал:
– Ты, Антон, мелочный и нечестный человек.
Антон догадался, что Вадим уже знает про его проделку с тетрадью. Но и тут он попытался вывернуться.
– Подумаешь, Сафар сделал одолжение – почистил ботинки. Да хочешь, я тебе вычищу, чистить одно удовольствие…
Сердцем Евгений Владимирович чувствовал – Яков хочет поговорить, но он выжидал; была беседа, пусть теперь ученик скажет, какая профессия его более увлекает. Ожидание предстоящего разговора утомляло и мастера, и ученика. У Якова было меньше выдержки. В понедельник, после звонка, он нарочно задергался в мастерской, и, когда Евгений Владимирович остался один, смущенно переступил порог конторки.
– Я хочу взять заявление, можно? – И сразу Яков почувствовал, что нет ничего томительнее, чем неизвестность. – Буду учиться на токаря.
– На всю жизнь специальность выбираешь, – предупредил Евгений Владимирович. – Взвесь, может опять передумаешь и сбежишь в монтеры?
– Токарем на всю жизнь…
В тот вечер в конторке мастера дольше обычного горел свет.
Яков снова повеселел. Стоит мастеру ненадолго отлучиться, в мастерской раздается звонкий голос Якова:
– А что, братцы, споем про Буденного!..
Ранение у Вадима оказалось серьезнее, чем предполагал Камчатов. Прошло пять недель, а он все еще держал руку на перевязи. В субботу Варя, делая перевязку, проговорилась, что, как заживет рана, придется ему ходить на массаж. Настроение у Вадима совсем испортилось.
Самыми томительными для него были дни производственного обучения. Утром, строем придя в мастерскую, ученики расходились к станкам, и Вадим шел к своему рабочему месту. Постоит у станка, проведет щеточкой по станине, прогонит заднюю бабку по направляющим, откроет инструментальный ящик, достанет резцы, полюбуется и опять положит на место.
Вадим любил наблюдать за работой Якова. Не верилось, что еще совсем недавно этот паренек не мог отличить отрезной резец от фасонного, сталь от чугуна. Теперь же за ним не мог угнаться и Алексей. На установку втулки Яков затрачивал одну-две минуты, у Сафара и Анатолия уходило по полчаса, хотя им и казалось, что они все делают так, как показывал Евгений Владимирович. Установят все будто правильно, но стоит включить привод, и простым глазом заметно – деталь не плавно кружится, а подскакивает. У Якова все ладно, обдирочным резцом пройдет по металлу, и поверхность заблестит, словно только что отвели от нее шлифовальный круг. Посмотрит Вадим, как работают его товарищи, и еще горше станет обида на мастера. Почему нельзя работать одной рукой?
Позже Вадим понял, что обижался несправедливо. Подростки впервые попали в механическую мастерскую. Все для них ново – у одного неладно с установкой резца, другому нужно показать, как в центрах зажать поковку, у третьего ослаб ремень привода, а пятому непонятны размеры на чертеже. Если в мастерской тридцать шесть учеников, то вопросов не столько же, а в сто раз больше.
Бездействующего станка и скучающего ученика Евгений Владимирович не забывал. Учил он Вадима читать чертежи. Принесет синьку, гайку, болт, а то и подшипник. В строгих линиях, чуть заметном пунктире, легком штрихе токарь должен видеть уже готовую деталь. Он объяснял, как пользоваться универсальным угломером, а Вадиму хотелось другого – самому вытачивать болты, гайки. Как он завидовал своим сверстникам!
Проходил день, за ним другой, и незаметно в механической мастерской исчезла хлопотливая суета. Ученики словно повзрослели, реже подзывали мастера, им нравилось работать самостоятельно.
Однажды, прохаживаясь по мастерской, Евгений Владимирович заметил, что Вадим, облокотившись на инструментальную тумбочку, наблюдает, как Яков разрезает стальную трубу на кольца. Глаза у Вадима были грустные. «Скоро ли и я смогу резать металл», – казалось, спрашивали они. Мастер заметил это и подозвал его к себе.
– Скучаешь? – и шутливо предложил: – Давай на пару работать. Только мы с тобой не при деле. У тебя есть станок, да рука подгуляла. У меня есть две руки, а станка нет. А тремя руками мы можем многое сделать.
Наступило и для Вадима интересное время. Евгений Владимирович принес к станку полуметровую поковку, зажал в центрах, выверил. Включив станок, он подвел резец к торцу, и как только из-под острия начала выбегать стружка, окрашиваясь в темно-синие и золотистые цвета, Евгений Владимирович посторонился и передал управление станком Вадиму. У того даже сердце замерло: а вдруг сломается резец или, еще хуже, врежется в планшайбу? Однако резец послушно снимал ржавый слой, все шло хорошо. Обернувшись, Вадим вдруг заметил, что он один за станком, что мастер даже не смотрит на него, а что-то объясняет Оленьке…
7
Про неудавшуюся попытку Вадима вернуться на фронт не узнали ни в полку, ни в училище. Прошла еще неделя, Вадим уже тепло вспоминал неразговорчивого, медлительного, но душевного солдата-шофера десятитонки. Не ссади он Вадима, добрался бы тот до полка, а как бы его там встретили? Не простил бы ему Камчатов дезертирство, Овчаренко и руки бы не подал, а начштаба наверняка сказал бы: «Это разве человек? Одна труха!» Да и Вадим начал привыкать к новой жизни. Больше от него не слышали: «у вас в училище». Про полк говорил с уважением, но уже как о чем-то постороннем – «у танкистов».
Училище находилось в глубине старинного парка. Первое время Вадим в училище здорово путал проходы. Шел в общежитие – попадал на клубную половину, направлялся в медпункт, а оказывался в фотолаборатории. Заблудиться было немудрено – в главном здании одних винтовых железных лесенок насчитывалось шесть, три тупика, две фальшивые двери. За главным корпусом училища шла стометровая крытая галерея, в центре она разветвлялась, ходы слева и справа вели в одинаковые по архитектуре трехэтажные здания. В одном из них верхние этажи занимало общежитие мальчиков, нижний – столовая. Во втором флигеле был спортивный зал и жили девочки. В конце галереи была дверь в старый корпус, наглухо зашитая фанерными листами. Однажды Вадим добрался до заграждения и прочитал на фанере надпись: «22.9.1941 года. Владимир Полетаев». Вскоре Антонина Осиповна, помогая ему гладить брюки, рассказала грустную историю этой надписи.
…Стоял тихий, темный сентябрьский вечер первого военного года. На крыше старого корпуса дежурили два подростка. Возле них лежали кузнечные клещи и асбестовые рукавицы. Через каждые десять метров стояли деревянные ящики с песком. Один из ремесленников – Сергей Цветов – лежал на брезенте у водосточной горловины и негромко напевал песенку, его товарищ Владимир Полетаев прижался к трубе и задумчиво глядел в сторону Финского залива.
С крыши было хорошо видно, как под Стрельной и у Пулкова стремительно взлетали и гасли ракеты, четко очерчивая линию переднего края. Кое-где нейтральная полоса была так узка, что немецкие и русские ракеты нередко сталкивались в воздухе. Вдруг протяжно завыла сирена, и сразу же стал слышен прерывистый рокот фашистских бомбардировщиков. Над парком загорелись три огромные «люстры». Смердящие черным дымом факелы медленно опускались на парашютах, освещая мертвенным зловещим светом затемненную окраину города. Временами ремесленникам казалось, что «люстры» неподвижно висят в воздухе. Полетаев застегнул на все пуговицы шинель, надел рукавицы, вторую пару кинул товарищу.
– Сейчас бомбить прилетят.
Не успел Цветов ответить, как над Петропавловской крепостью и парком Лесной академии зашарили по небу прожекторы. Самолетов второго эшелона еще не было видно, но по белым пятнышкам разрывов зенитных снарядов можно было определить, что самолеты уже прорвались в город. «Юнкерсы» снижались, стремясь выйти из опасной зоны света, уйти от огня зенитных орудий.
Шли истребители, с земли не различить – «миги» или «мессершмитты». Но по тому, как легкие машины прижимали тяжелые бомбовозы к земле, Полетаев догадался, что это наши истребители. Он громко захлопал в ладоши, закричал:
– Ура! Наши! Стервятник горит!
– Еще один! – взволнованно сказал Цветов. – До аэродрома, гад, хочет дотянуть. Смотри, остальные повернули, струсили…
Часть бомбардировщиков все-таки прорвалась в район, освещенный «люстрами», и сбросила бомбы.
– Пятисотки, – по звуку определил Цветов.
Бомбардировщики засыпали жилые кварталы «зажигалками». Десятка три бомб упало на старый корпус училища. «Зажигалки» зловеще шипели, разбрасывая горящую смесь по кровле. Полетаев и Цветов бегали по крыше, захватывали клещами бомбы, кидали в ящики с песком, другие сбрасывали на землю, где их ползучее пламя злобно шипело, но вреда уже не могло принести.
Догорала последняя «люстра», когда над старым корпусом спикировали два бомбардировщика…
Спасательная команда нашла Цветова на крыше галереи, куда его отбросило взрывной волной; на четвертые сутки откопали Полетаева. Через неделю Цветов выписался из госпиталя. Он прошел в учебную половину, прильнул к стеклу классной двери – их парта была пуста. Стало понятно, почему товарищи, навещая его в госпитале, отмалчивались, когда он спрашивал про Владимира. Прямо из главного корпуса Цветов направился к разрушенному зданию. У фанерной перегородка ему под ноги попала головешка. Он нагнулся, отломил уголек. Так на фанере появилась надпись, показавшая Вадиму непонятной.
8
С интересом учились ребята мастерству, но к теории чувствовался холодок и даже неприязнь. Главным заводилой тут был Антон.
– Разве не зная косинуса выточишь болт? – с издевкой спрашивал он Якова и хитро подмигивал.
– Придешь завтра в мастерскую, а станок спросит, сделал уравнение?..
Со специальными предметами подростки еще мирились. Но вдруг после материаловедения им объявили, что на следующие два урока «самостоятельные занятия отменяются». Оказалось, что Андрей Матвеевич побывал в государственной комиссии по распределению окончивших университет, и теперь у токарей появился свой преподаватель по русскому языку и литературе.
Антон в перерыв сбегал в учебную часть посмотреть расписание. На всю декаду в клеточках, где были свободные уроки, карандашом вписано: «Русский язык и литература, преподаватель М. И. Петрова».
Разгоряченный влетел Антон в класс, запыхался, чуб выпорхнул на лоб.
– Долой междометия, суффиксы и приставки…
К началу урока вся группа была уже взбудоражена. Староста группы Оленька и Вадим пытались уговорить товарищей, но их никто не слушал. Алексей вымазал мелом стул учителя и приставил его к столу. После звонка в класс решительно вошла девушка с портфелем, маленьким, как у ученицы первого класса.
– Здравствуйте, ребята, давайте познакомимся, – сказала она. – Меня зовут Мария Ивановна.
Антон тоненьким пронзительным голоском крикнул:
– Ах, Марья Ивановна!
И в ответ класс разноголосо загудел:
– Марья Ивановна!
Но случилось то, чего не ожидал даже и Антон. Молоденькая учительница не застучала линейкой по столу, а продолжала так же непринужденно улыбаться и, в свою очередь, задорно сказала:
– Да, я Марья Ивановна. Чем некрасиво мое имя? Вы же знаете, что Пушкин в «Капитанской дочке» избрал своей героиней Марию?
Она вынула из портфеля толстую книгу, неторопливо перелистала страницы.
– Вот я вам прочту про Марию Ивановну, – и открыла главу о приезде Гринева в Белогорскую крепость…
Прозвенел звонок. Шумная толпа ребят наполнила коридор, а в тридцать четвертой токарной группе, казалось, забыли про перемену. Мария Ивановна захлопнула книгу и спокойно, словно для нее это был не первый урок, сказала:
– Теперь отдохните.
Но никто из учеников не кинулся к двери, пока она не вышла из класса.
Николай Федорович на лестнице встретил новую учительницу, виновато протянул ей руку.
– Простите, задержался в управлении. Как вас встретили? К теории отношение у ребят неважное. Многие из них по году и больше не учились. Если хотите, то берите слесарную группу летнего набора.
– Мне понравились токари, – сказала Мария Ивановна, – вы напрасно на них нападаете.
Николай Федорович не стал возражать, хотя и не верил, что токари могли хорошо себя вести на уроке. На что уж строг Добрынин, побаиваются его ребята, и то он из тридцать четвертой токарной двух учеников выставил за дверь!
Вернувшись после перемены в класс, Мария Ивановна заметила, что стул, перепачканный мелом, заменен, а доска старательно вымыта…
В пятницу до вечера на дверях комсомольского комитета провисела записка: «Уехал в горком», а на следующее утро, во время линейки, Савушкин показался в большом коридоре, держа в охапке, как дрова, несколько кусков обоев и поверх сверток кумача, за ним едва поспевал монтер с лесенкой-стремянкой.
В первую же перемену ученики, выбежав поразмяться, увидели, что за минувший час коридор принарядился.
Куда ни посмотри – всюду лозунги и плакаты. Вадиму было непонятно, чем вызвано такое экстренное увлечение наглядной агитацией. Недели две назад в училище подписывали социалистический договор со сто девятым ремесленным, и тогда не было вывешено ни одного призывного лозунга, а тут сразу столько…
Перемена на этот раз проходила скучно – Савушкин прогуливался по коридору, ни с кем не разговаривая. Ремесленники собирались в небольшие группки, вполголоса обсуждали свои дела. Только Антон как всегда своеобразно развлекался – встав на руки, плясал «барыньку».
Савушкин хмурился, тревожно поглядывая на входную дверь. Он ожидал секретаря горкома. Что скажет, какую оценку даст начальство работе комсомольского секретаря, если застанет Антона отплясывающим «барыньку»? Но, зная крутой характер новичка, Савушкин держался в стороне. Накануне он письменно предупредил комсоргов групп, чтобы у всех ремесленников были свежие подворотнички, но не все послушались. У Митрохина подворотничок из белого превратился в серый! Можно было, конечно, пристыдить парня, поговорить с мастером, но Савушкину не понравилась усмешка этого ученика.
– Нарушаешь комсомольскую дисциплину. Как форму носишь? Опять подворотничок грязный.
Визгливый голос, туго набитый портфель подмышкой, рука, вскинутая кверху, вызвали у ребят смех, что еще больше распалило Савушкина.
– Комсомол позоришь.
– Чем это я комсомол позорю? – не согласился Митрохин, но стал серьезнее. – Учусь на четверки, а по спецтехнологии даже пять получил.
