Текст книги "Старинная шкатулка"

Автор книги: Василий Еловских

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 27 страниц)

КИСТЬ НА ГАЗОНЕ

Он был один в безмолвной квартире, жена лежала в больнице. За окошками свистел-надсаживался осенний ветер, погромыхивая старой кровлей соседской избенки. Было одиноко и неуютно.

Прислонившись к теплой спинке дивана, пенсионер Аникин лениво просматривал «Литературную газету». И вдруг весь напрягся: то, что прочитал, ошеломило его. В городе Белом, что на юго-западе Калининской области, захоронили «останки 245 советских воинов». Фразы эти были тяжелее свинца:

«Сорок с лишним лет вблизи города, вблизи многих деревень лежали незахороненные останки погибших!», «Каждое лето жители ходили «на мох» за клюквой… Свернешь в лес с дороги, а там солдат в шинели раскинул руки… Убитых свезли только с полей».

Сперва он вроде бы и не поверил всему этому. «Не может того быть!» Еще раз прочитал. И еще… А потом долго беззвучно плакал (к старости он стал слезливым) и грубо про себя ругался. Какая духота! Раскрыл окошко, и сырой стылый воздух хлынул в комнату.

«Значит, люди просто ходили мимо. Шагали и глядели. И жрали клюкву и грибы, выросшие между трупами солдат. Как им только в глотку лезло? И как они могли спокойно спать, зная, что где-то «под городом», прямо в лесу, как попало валяются трупы фронтовиков. Сволочи! Ведь и я мог бы там лежать. Запросто мог. И тело мое растаскивали бы звери и птицы. Что же это, солдаты?!.»

И ему вспомнилось.

…В штаб полка лейтенант Аникин прибыл холодным весенним утром, доложился начальству и устроился в офицерском общежитии, толкнув тощий чемоданишко под солдатскую койку. Кроме него в комнате были только двое, оба старшие лейтенанты: один рослый усмешливый щеголь (все на нем свежо блестело, особенно сапоги и ремень), другой – хромой, с помятым, усталым лицом, ходивший с палкой в левой руке, – где-то в конце войны его ранило в ногу. У первого была фамилия Зотов, у второго – Федотов.

Аникин с первых же минут настроился по отношению к Зотову несколько настороженно. От Зотова пахнуло на него самонадеянностью и армейской сухостью. Отвечая на приветствие Аникина, он с привычной легкостью, даже лихостью, по-офицерски точно «приложил руку к головному убору». Чувствовался заядлый строевик.

Комната, где поселился лейтенант, была обширной; на потолке тонкая художественная лепка, на полу паркет; по-свежему блестели стекла венецианского окна с полукруглым верхом. Все здесь цело, чисто. Будто и не было никакой войны.

Зотов бодро пошагал в штаб. А Федотов, тяжело вздыхая, заговорил:

– Ну, успехов вам. А я вот уезжаю на гражданку. Демобилизуют. Дня через три документы получу. Больше двенадцати лет отбухал в армии. До войны на сверхсрочной был. Старшиной. А в начале войны мне младшего лейтенанта присвоили. Еще зимой хотели демобилизовать меня. И в самом деле, что за офицер с костылем. Но я упросил, и оставили на время.

Аникину хотелось помолчать, он чертовски устал за дорогу. Но как тут будешь молчать.

– А куда поедете?

– Не знаю, – уже с некоторым недовольством ответил Федотов.

– Как не знаете?

– Да так! Отец у меня помер еще в тридцать первом году. А мать в войну померла. Брат на фронте погиб. Деревня, где я родился, была немцами захвачена. И ничего там не осталось, говорят. Все разбито и сожжено.

– Ну хоть с кем-то вы переписываетесь?

– Ну раньше с братишкой переписывался, конечно. Как же!.. Была еще тетка, отцова сестра. Но она неграмотная. И жива ли, я не знаю.

Федотов сердито замолчал. Он слыл в полку молчуном. Но положение, в котором теперь оказался, неясное, темное будущее тревожили его, толкали к разговору, к откровенностям.

– Беда в том, лейтенант, что у меня нет ни квартиры, ни профессии, ни денег. Ничего. Гол как сокол. Один вот костыль.

– А образование?

– Да какое уж там образование. Семь классов, и те не закончил, хотя и писал в анкетах, что образование среднее. Дело, в общем, швах. Попробую съездить в Смоленск. Но… не знаю, как там будет. Мог бы и на какую-то простую физическую работу пойти. Да костыль этот… Плохо у меня с ногой.

– А из-за границы ничего не везете?

– Нет. Тряпками не занимался.

Этот хромоногий офицер все больше и больше нравился Аникину. Сам Аникин тоже ничего не брал для себя за границей. А многие слали домой посылки.

– А вот сосед ваш, я вижу, не теряется. – Аникин показал на фанерный ящик, который выглядывал из-под койки старшего лейтенанта Зотова.

– Э-э! Хапуга. Отправляет куда-то посылку за посылкой. – Помолчав, добавил с непонятной усмешкой: – А вот строевик, между прочим, неплохой. Служака. Как раз для мирного времени. Очень ценит звание офицера. И пренебрежительно относится ко всем штатским, делая исключение только для хорошеньких женщин.

В Кенигсберге Аникин впервые. Уже в конце войны он второй раз был ранен и долго маялся в госпитале. После госпиталя заглянул в свою деревню, где жили его мать, тетки и сестренка; считай, лет семь не был там. Материн дом, о котором он прежде думал с радостным волнением, сейчас показался ему жалким и чужим; потолки слишком низкие, порог непомерно высокий, а в сенях темно, как в могиле. Прошелся по деревне и ужаснулся: голод, нищета. «На одной картошке сидим», – сказала мать.

В Минске была пересадка. Вышел в город. Нет, города он не увидел. Одни руины, кучи битого кирпича. Кое-где в землю вбиты палки; наверху палок дощечки с надписями: улица такая-то. Среди развалин бродят люди, их немного, и у всех невеселый озабоченный вид. Возле кучи кирпичей сидел солдат в изодранной шинели с одной ногой и без обеих рук. Рядом шапка, в которой несколько монет. «Лейтенант, положи денег!» Это прозвучало как приказ. «Положил», конечно.

Рана зажила. Но Аникин чувствовал слабость, будто тяжелый цепкий груз навалился на все его тело. Утрами чувствует отвращение к пище, и это верный признак того, что какое-то напряжение, внешне ничем не проявляющееся, вселилось в него: аппетит был для Аникина, как он давно подметил, своего рода барометром его нервно-психического состояния.

Да, Кенигсбергу тоже досталось в войну. Вот целая гора кирпичей, черные головешки, пахнет нежилым, чем-то сырым и затхлым. Разбитые здания, руины. Но много и целых домов, город все же, а не бесконечная свалка битого кирпича, как в Минске.

Возле воронки с сухой грязью стояла тощая немецкая девочка лет восьми-девяти. Совсем малышка. Глядя на лейтенанта виноватыми глазами, она сказала, неуверенно протягивая руку:

– Папа куришь. Папа куришь.

Аникин вынул папиросин десять и отдал девочке. И тут же подумал: «Надо бы меньше, а то у самого мало осталось. Почему у нее такие глаза?»

Шел тяжелой, усталой походкой. Долго шел. И вот увидел длинную очередь возле старинного с узкими окнами дома, в которой стояли офицеры разных родов войск.

– Зачем это они стоят? – не без удивления спросил он у прохожего, старшего лейтенанта-пехотинца.

– Э-э, сифилитики! – махнул рукой офицер. И хохотнул.

«Что ему весело, дураку?»

Пройдя сколько-то, Аникин обернулся. Стоят. Ждут. И не подумаешь, что венерики. Как штатские за продуктами.

Повернул за угол. Шум. Гомон. Люди, много людей – не одна сотня. Толкучий рынок. Немки, пожилые и молодые, многие с ребятишками, русские мужчины в штатской одежде и офицеры. Немки торгуют чем попало, почему-то больше всего посудой. Миловидная, интеллигентного вида немка разложила на коричневой изношенной одежине штук пять кофейных чашек, изящную вазочку и блюдо, на котором нарисованы какие-то древнеримские развалины. Лейтенант мало чего понимал в посуде, всю жизнь ел и пил из чего придется. Какая есть, такая и ладно. Но он все же купил одну чашечку. Уж очень красива. И маленькая, как игрушечная. Пусть лежит в чемодане. Его единственный трофей за всю войну. Подарит эту чашку матери, когда снова увидит ее.

Женщина, у которой он купил посудину, как-то странно глядела на него – прилипчиво и изучающе. Глаза чистые, умные. Расплатившись, Аникин улыбчиво кивнул ей, отойдя в сторону, на пустырь, закурил и начал разглядывать разношерстную, разноязыкую толкучку. С неспешным проворством сложив посуду в сумку, женщина прошла мимо лейтенанта. И не просто прошла, а всем своим видом как бы показывала: иди за мной, не бойся, иди. Он опустил голову и отвернулся, чувствуя неловкость, стыд, будто был в чем-то виновен.

«Не ходил ли к ней кто-нибудь из той очереди офицеров?» – с усмешкой подумал он. Хотел с веселой усмешкой, а получилось с горькой.

Раненый лейтенант рассказывал Аникину в госпитале: «Немки в Кенигсберге вначале-то сильно голодали. А были и такие, что отдавались за буханку хлеба». Вспомнив об этом, Аникин помрачнел: «Их мужья мучили наших. А сами они не знали, как выжить».

Он долго бродил по древнему, основанному еще Тевтонским орденом, разбитому городу, чувствуя усталость и какое-то отупение. Зашел в полупустой магазин, где носастая немка по-купечески уверенно торговала хозяйственной утварью; заглянул в кинотеатр, в котором все было разбито, порушено и двери беспомощно распахнуты. Стены кинотеатра хозяева обили когда-то бордовым плюшем. Мягким, ласковым. Плюш кто-то ободрал, и сейчас со стен нелепо свисали лишь узкие жалкие лоскутья. Мимо кинотеатра шла, припадая на заднюю ногу, огромная головастая собака, по всему видать, породистая (таких больших Аникин никогда не видывал), на спине у нее плешинка с зажившей раной. Она по-человечьи спокойно поглядела на офицера. Аникин сунул руку в карман, это был машинальный, чисто детский жест, – будучи мальчишкой, он любил класть в карманы баранку или печенюшки домашнего приготовления, а когда повезет, то и дешевенькую конфетку. Но в кармане шинели было по-солдатски пусто. Дряхлый старикашка-немец, стоявший у дороги в позе покорного богомольца, сочувственно глядел на собаку.

У слепого кирпичного строения, смахивающего на старинный купеческий склад, лежала груда ношеных, но еще крепких солдатских сапог. Их было много, наверное, с сотню. И все, заметно, не нашенские, не российские. Возле вяло переминался (видно, надоело стоять) маленький хмурый красноармеец с винтовкой.

– Могу я поменять сапоги? – спросил Аникин. Голос получился просящий, будто не офицер спрашивает у рядового, а наоборот. – Свои оставлю, а отсюда возьму.

Сапоги у лейтенанта ни к черту: совсем износились, промокают, а в правом сапоге то и дело вылезают гвозди, ранят пальцы и пятку.

– Меняйте, – не сразу и как-то неохотно отозвался красноармеец.

Аникин подобрал подходящие по размеру сапоги на толстой крепкой подошве.

«Ну, этой обуви мне хватит до скончания века. Какие они, однако, жесткие. Как в железе хожу. И гремят. Противно гремят».

И тут же к нему пришла новая, уже совсем мерзкая мыслишка: «Откуда все эти сапоги? Уж не с покойников ли сняты?..» Он старался гнать от себя эту мысль, но она цеплялась и цеплялась, лезла и лезла ему в башку.

Все небо от горизонта до горизонта будто одной акварельной краской покрыто – темно-серое, застывшее, скучное до одури. И в воздухе тоже какая-то серость, унылая серость.

То, что он вскоре увидел, выйдя на окраину города, неприятно поразило его: на земле, между голых, искореженных кустов лежала часть руки – темная, как сама земля, кисть. С ногтями. Небольшая. Никакого запаха.

«Чья это рука – русская, немецкая? Столько месяцев прошло после боев. А она все лежит. Лежит и лежит. И я вот тоже… вижу и прохожу…»

И опять эти окаянные воспоминания. В плацкартном вагоне рядом с Аникиным ехал пехотный капитан, тощий, с нервным, измученным лицом; он был заметно подавлен чем-то, какие-то навязчивые мысли, видать, без конца томили его. Глухим отрешенным голосом он начал рассказывать лейтенанту о блокадном Ленинграде. Дескать, «случалось даже такое, что умирающий от голода человек ел труп человека». Помолчит и опять про то же: случалось… Это у него как заноза в мозгу. Вялые движения. И… тусклый взгляд.

«До чего же здорово гремят мои немецкие сапоги. Почему они так гремят?»

Память, память! Было бы, наверное, лучше, если бы кое-что в ней начисто стиралось.

…Их батальон торопливо отступал, оставляя убитых. Вода в речке, которую перебегал Аникин с красноармейцами, была красноватой от крови.

Давно, еще будучи школьником, прочитал он старинную книжку, обмусоленную, с истрепанным корешком переплета и с порванными страницами. Невозможно было понять, когда и где издавалась эта книжка и кто ее автор. Но две фразы из нее, кажется, навечно запомнились ему: воины Чингисхана «овладели укреплением, тотчас же перебили всех русских, а князей положили под доски и сели на них обедать. Несчастные были раздавлены».

«Всегда были на земле войны. Бесконечные войны. А значит, всегда было зверство».

Аникин почувствовал тупую неотступную боль в боку, там, где зажила рана. Он прислонился к грязной кирпичной стене разбитого дома. В кармане шинели коротко и беспомощно хрустнуло. Раздавил чашку.

«Какой-то полусумрак. Странный застывший полусумрак. Неужели вечереет?» У него не было часов.

Их комната-общежитие просторна и красива. Аникин понимал, что красива, но был холоден, не отзывчив к этой красоте. С трудом скинув шинель и сапоги, он в кителе и брюках завалился на койку, чувствуя, что уже не может больше двинуть ни ногой, ни рукой. На душе было пакостно.

Наплывали синие тревожные сумерки.

В комнату не по-армейски тихо вошел Федотов. Не раздеваясь, вяло сел на стул и проговорил про себя:

– Все! Ну, что ж!.. – Закурил. И спросил уже громко: – Вы не спите, лейтенант?

– Нет, – тяжело выдохнул Аникин.

– Со мной ускорили. Завтра документы получу. – Вздохнул: – Воевать может и хромой. Это ничего. Это разрешается. А вот в мирное время хромые армии не нужны. Нужны здоровые и красивые. – В его голосе печаль, недовольство. – Зотов, конечно, у своей Дульцинеи. Она у него медичка. Но это так… временная.

Аникин не знал, что в обед между Федотовым и Зотовым произошел разговор о нем. Зотов сказал с некоторым пренебрежением: «Какая-то квашня, а не офицер». – «Ну, это ты зря. У него три ордена. И характеристика на него самая хорошая, как мне сказали». – «А почему не носит награды?» – «Я тоже вот не всегда ношу».

Федотов сидел и курил. Без конца курил. Нервничал. Вся комната в дыму. Какой едучий дым. Почему он такой едучий?

Под окнами фырчала автомашина. И эти грубые звуки кинжальной болью отдавались в мозгу Аникина. В голову лезла ненужная поганая мысль: «Всего ужасней в смерти ожиданье». Кто сказал это? Кажется, Шекспир. «Не бойтесь смерти тела, а бойтесь смерти духа…» А это откуда? Не все ли равно откуда…»

Память, память…

…Из теплушек видны сожженные деревни: головешки, зола, мусор, среди которых нелепо и жалко тянутся кверху закоптелые русские печи с мертвыми трубами. Приблудный ветер раскачивает голые кусты, уцелевшие кое-где на околицах. Только-только успел Аникин с красноармейцами высадиться из эшелона, как вот они тут – немецкие бомбардировщики. Летят, по-особому, по-своему гудя – зло и прерывисто, будто захлебываясь. Аникин бухнулся на землю, все плотнее и плотнее прижимался к ней; от волнения постукивали зубы, немели ноги и по всему животу прокатилась острая боль – боль страха. Земля вздрагивала от разрывов бомб, тяжело, как больная. Самым ужасным было в те минуты чувство бессилия, цыплячьей беспомощности. От их батальона осталось меньше роты.

…Весь вчерашний день не унимался дождик, хлестал и хлестал с военной напористостью. И теперь в окопах полно студеной воды и грязи, склизкой и цепкой. Хлюпает в сапогах вода, мокрая гимнастерка противно липнет к телу. Зудят спина и руки. А обсушиться и обогреться негде. Кругом смерть. Их взводный был угрюмо-бодр и криклив. Такой здоровый мордастый сибиряк. И вот он лежит, окоченел, в нелепой неудобной позе, какую часто избирает смерть. Лицо как ледяшка – белое. На щеке у носа капли воды.

Аникин с пугающей ясностью представил себе, как фашисты загоняют людей в газовые камеры…

– Что с вами, лейтенант? Вам плохо?

– Н-н… ничего.

– Да как это «ничего». Что болит?

– Тяжело чего-то. И г-г… голова…

– Ладно, лежи. Я позову врача.

– Не надо! – хрипло выкрикнул лейтенант.

– Да что там «не надо»!

Ушел, грубо постукивая костылем.

Аникин опять почувствовал боль в боку. На этот раз она была более острой. Голова наполнялась мутной тяжестью. Поташнивало.

«Вся земля во все времена была пропитана человеческой кровью. Банальная мысль. Но есть что-то страшное даже в том, что она банальна…»

Когда ему было отчего-то тяжело, трудно, он, стараясь отвлечься, начинал вспоминать детство, избенку отцовскую на скалистом, будто обрубленном берегу Чусовой, усталые, как бы приплюснутые Уральские горы возле их деревушки. Сколько там старых пеньков в лесу. И осенью почти каждый прямо-таки облеплен веселыми опятами… Нет, сегодня все это вспоминается как-то тускло, туманно, что-то надломилось в нем, износилось или иссохло – не поймешь, и чужеродная липкая боль, тягость и опустошенность по-хозяйски вселились в его душу. И в голову лезло другое.

…Они отступают. Бегут. Под ногами топь, покрытая вечерним зловещим светло-фиолетовым туманом. Редкие жалкие кустики, жирные кочки и вонючая жижа. Везде жижа, жижа. Снова и снова противно ревут немецкие самолеты и рвутся авиабомбы. Убитые тонут в пучине. Они исчезают на диво просто. Были – и нет их.

Немо и неприязненно смотрела в окно чужая желтая луна.

В том же месяце лейтенанта Аникина демобилизуют по болезни, и он уедет к себе на восток. «На гражданку», как говорят армейцы.

1987 г.

ПОЕЗДКА В РЫЖОВКУ

© «Советский писатель», 1987.

Деревня называлась Рыжовка. И никто из тамошних жителей не знал, почему она так странно называется. Никто не знал также, когда появилась на свет эта деревушка, на краю которой, возле озера, там и тут выглядывали из земли черные трухлявые бревна, а в одном месте – старые кирпичи; на север отсюда тянулись бог весть куда две или три проселочных дороги, поросшие травой, еле видимые, и уже не было больше ни сел, ни деревень, только тайга, бесконечные топи, речки, озера да зверье, расплодившееся за время войны и делавшее ночные набеги на Рыжовку: выйдут люди утром за ворота, глядь – везде следы волчьи. Здесь была одна из бригад колхоза «Заря».

Я пришел в Рыжовку еще перед сумерками и диву дался: до чего же тихо, пустынно кругом, хоть бы где-то брякнуло, стукнуло, промычала бы корова, поскулила собака – нет! Тишина. Какая-то гнетущая тишина. Крайняя изба вся в пузатых, нетронутых сугробах, окна прозрачно и холодно темнели, ворота покосились, калитка беспомощно распахнута. А еще одна изба выглядела вовсе уж жалко: без рам, без двери, без крылечка, только сруб с крышей, с трубой да темный хлевок, робко выглядывавший из-за сугробов.

И все же деревня жила. Посреди улицы – санная дорога, стекла в домах заледенели, из труб кое-где тянулся дым. Тянулся вверх, столбами, значит, ожидай морозов. Я подумал не без тревоги, что надо бы побыстрей домой: так все перемело везде, засугробило, что машины уже ходят с трудом.

У колодца увидел старуху в длинном, латаном полушубке, видимо мужском. Спросил ее, как найти бригадира Корнеева. Старуха сказала, что его недавно видели в свинарнике, и я пошагал туда.

Свинарник старый-престарый, осевший в землю, бревна до того почернели, что казались чугунными, а дверь покосилась. Внутри полутемно, видны какие-то подпорки из толстых жердей. Недалеко от двери стоял мужик в солдатской шинели и прилаживал короткую доску к стене, но как-то странно, неуверенно прилаживал, казалось, доска вырывается у него из рук, и он неуклюже давит на нее, смешно налегая всем телом. Я подошел поближе. И то, что увидел, поразило меня: у мужика не было левой кисти, только неровный обрубок, которым он придерживал доску. Поверх культи положил гвоздь и ударил по нему молотком, гвоздь почти на треть вошел в доску. Еще раза два ударил, убрал левую руку и последним взмахом до шляпки вогнал гвоздь в стену. А потом, слегка прихрамывая, шагнул ко мне:

– Корнеев.

В голосе что-то тяжелое, недовольное. Но чувствую, это не из-за меня. Было Корнееву лет тридцать, наверное; маленький ростиком, лицо угрюмое, брови густые, мохнатые, из-под них откуда-то из глубины глядят острые, беспокойные, нервные глаза. Мне стало как-то не по себе: будто изучает, прощупывает. И главное – не доверяет тебе. Весь он какой-то задерганный: все чего-то поглядывает по сторонам, идет сгорбившись, чуть вперед выставив руки, будто на спине у него тяжелая-претяжелая поклажа.

«Видать, подменяет тут всех, вместо того чтобы руководить, – подумал я. – Бегает, не зная передыху, суется в каждую щель. Вот и довел себя…»

Я недавно уволился из армии и, работая редактором газеты в отстающем районе, где особо ощущались послевоенные разруха и голод, пытался понять причины отставания и наивно полагал, что уже близок к цели и скоро, совсем скоро расскажу всем через газету, в чем корень зла. Но Корнеев все же сразу произвел на меня большое впечатление.

– Морозы ожидаются, – сказал он. – А из пазов дует вовсю. Да и дверь еле-еле держится.

– Так есть же у вас какой-нибудь плотник?

Корнеев улыбнулся:

– Да вот я. И все тут плотники. Других нету.

Улыбка преобразила его лицо, сделав умным и добрым. Улыбка, как известно, может многое сказать о человеке.

На мне старый порыжевший полушубок, ношеная-переношеная армейская шапчонка – срам глядеть, но бригадир все же понял, что перед ним человек из района.

– На чем прибыли?

Сперва я ехал с комфортом – в кабине попутной полуторки, потом, когда машина свернула в сторону, пересел в сани, которые тянул неторопливый, сонливый мерин, подгоняемый хозяином, молчаливым старичком, и почти половину пути – километров этак двадцать – отмахал по заваленной снегом дороге на своих двоих. В нашей редакции не было ни машины, ни лошади.

– Гудят, поди, ноги-то? Фронтовик?

– Да. И вы, я вижу, тоже.

Он вздохнул:

– Кисть вот возле Кенигсберга оставил. И в ногу ударило. Отдохнуть вам надо. Только не знаю, к кому вас поселить.

– Мне на ночку, на две.

– Да это все равно. Пойдемте ко мне.

– Почему же к вам?

– Ну, а куда? У нас раньше все у Мироновны останавливались. Она старуха одинокая и чистоплотная. Но вот третьего дня слегла чего-то. И сейчас за ней самой глядеть приходится.

– Ну, может, еще к кому-то?

– Да вот не к кому больше.

Если командировки выпадали короткие – на сутки, на двое, я старался устроиться на ночлег в сельских Советах, которые располагались обычно в бывших кулацких домах, там удобно – просторно, тепло и, главное, никого не беспокоишь, никому не мешаешь. Но сельсовет был в четырех километрах отсюда, вот-вот стемнеет, а я не люблю бродить по лесу в темноте, мною овладевает чувство какого-то крайне тягостного одиночества.

– Пошли ко мне, – сказал Корнеев и оглянулся.

За нами шла женщина, судя по тяжелой, шаркающей походке, старуха.

– Ты чего, Егоровна?

– Дуняшка заболела.

– А что с ней?

– Да бог ее знает. Пластом лежит. Даже с лица изменилася. Фершала бы надо, Саня.

– Ох, бог ты мой! – вздохнул бригадир. – Да, может, еще оклемается?

– Уж не буровь. Голову поднять не может. Я у ней печь истопила. А Терентьевна травой какой-то попоила ее.

– Ну, гадство! Всыпать вам надо, вот что. Травой… – Чувствовалось, что Корнеев говорит больше для меня, чем для Егоровны. – Что-нибудь да!.. И сроду у вас так!

– Да хватит тебе!

– Ладно, съезжу счас.

«Опять сам…» – с недовольством подумал я.

– Пошли лучше моего Петьку.

– Хорошо. А ребятню Дуняшкину куда денем?

– Ко мне придется, куда же. – Старуха мотнула головой в мою сторону: – Уполномоченный?

– Да нет, из редакции. Слушай-ка, Егоровна, – внезапно повеселел Корнеев. – Нельзя ли товарища у тебя поселить? А?.. Ему только на ночку, на две.

– Так ведь для него, поди, готовить надо. А есть когда мне?

Я сказал, что ничего готовить не надо. Что даст, то и ладно. И кое-что из еды я прихватил с собой.

– Да уж найдем чего…

Голос у Егоровны низкий, грубый. Но грубость какая-то особая – не обидная, как бы дружеская.

Егоровнин дом в центре деревни, рядом, как водится, хлева, сарай, амбарушка, банька, все старое-престарое, давно поосело в землю, покосилось, покривилось и потемнело. Но так худо Егоровнин двор выглядит только с улицы, а внутри веселенький, где надо, покрашено, где надо, побелено, на подоконниках цветы цветут (это в декабре-то!), на кровати гора белых подушек, домотканые половики будто только-только выстираны и постелены, кругом чисто. В прихожей сидели на полу двое ребятишек лет этак двух или трех, а возле скамейки стояла, что-то разглядывая, девчонка, та постарше – лет шести-семи. Один из мальчишек, головастый и пузатый, долбил другого кулаком по голове, а тот, другой, без штанов, в разорванной рубахе, орал что есть мочи и плакал. Егоровна подскочила к ним:

– Ты это чо делаешь, еретик этакой, а?! А ты, Верка, куда глядишь?

Верка подошла к старухе и стала молча, снизу вверх виновато глядеть на нее: дескать, проглядела, прости.

– Мальчишки эти Дуняшкины. Двойняшки.

У девочки в глазах недетская сосредоточенность и печаль. Это плохо, когда в детях мы мало видим детского.

– Покорми-ка ребятишек, – сказала Егоровна Верке и повернулась ко мне: – Я пойду счас. Корову у Дуняшки надо подоить и покормить. Ну, а потом на ферму. Я свинаркой работаю.

Сейчас я хорошо разглядел ее лицо, оно широкое по-сибирски, все в темных жестких складках, будто кожу там и там надрезали, много седых волос. «Пожалуй, не очень-то приятное лицо, – подумал я. – У многих добрых людей, которых судьба не баюкала и которые все видят, все понимают, почему-то тяжелые, неприятные лица». Свет от керосиновой лампы, висевшей на стене, падал сверху, и я никак не мог разглядеть глаза старухины. Но вот она подняла голову – и я увидел: глаза у нее еще живые. Совсем молодые глаза. Выставила на стол тарелки с картошкой в мундире и квашеной капустой, стакан молока и краюху ржаного хлеба – совсем славнецкий для тех времен ужин. Руки ее двигались неторопливо, спокойно. «Добрые руки», – опять подумал я.

– Вот поешьте. И отдыхайте.

Мне было как-то невесело, тяжело (от длинной дороги, наверное), хотелось домой, и я ругал себя: какого еще лешего надо – тепло, чисто, светло. В годы войны, в траншее, в землянке, я сладостно мечтал о такой вот избе, о таком покое. Видно, нет конца желаниям человека.

Егоровна пришла поздно вечером, когда ребятня, наигравшись и накричавшись, спала вповалку на тулупе в прихожей. С ней был Петька, тот самый, которого посылали на лошади за фельдшерицей в соседнее село, что в четырех километрах от Рыжовки, парнишка на вид лет десяти, а, как я потом узнал, четырнадцатилетний, по-взрослому увалистый и мрачноватый.

– Петь, поди-ка вынеси горшок. Ребятишки напрудили. И принеси дровишек.

Петька сделал это в два захода – сперва принес пустой горшок, а потом – охапку дровишек, бухнув ее возле курятника, слаженного для кур под кухонным столом. Егоровна недовольно выговорила ему, что он, во-первых, зря два раза таскался во двор, надо было вместе с пустым горшком принести и дровишек, во-вторых, чего греметь, можно испугать ребятишек и, в-третьих, дрова надо класть не у курятника, а у печи.

– Ведь мужик уже, елки-палки.

Отвернулась и пробормотала:

– Господи, прости мою душу грешную!

Петька растопил маленькую железную печку на четырех ножках, которая стояла возле громоздкой русской печи, и подбрасывал в нее мелкие березовые дрова, бересту и щепки; труба у печки сатанински завывала на всю избу. Егоровна мыла посуду, заводила тесто, чтобы утром испечь хлеба, и говорила мне, шумно вздыхая:

– Почти что одне старички у нас осталися. Да бабы да ребятишки.

И начала перечислять стариков, рассказывать, что они делают в бригаде, какие у них семьи, как со здоровьем, какая животина во дворах, и я, слушая ее монотонный голос, слегка клевал носом.

– А сколько у нас мужиков было до войны, у-у! И здоровые такие все, слушай. Вот, к примеру, Митрий Трифонов. Ростом был под потолок, ей-богу. В дверь нашу не входил, нагибаться приходилось. И сильный – ужас. Даже бревна один таскал. Помню, в тридцать седьмом году поехали мы в Тюмень. Кто за чем. Человек этак десять нас было. Ну, мужики под мухой, конечно. Как они могут без этого. Митрий, тот приотстал чего-то. И тут подскакивают к нему два валета. Подскакивают и давай чо-то там хорохориться и заедаться. Так он, понимаешь, как схватит обоих за шиворот и как долбанет лбами. Так аж заревели обои. Ну, может, и не заревели, только сразу и след их простыл. Или вот был у нас Андрюшка Болтушкин. Настоящая фамилия у него Созонов. А Болтушкиным это его бабы прозвали. За то, что без конца молол языком. Баламут был страшенный. И после того пошло: Болтушкин и Болтушкин. Так этот самый Андрюшка будто и счас перед глазами стоит. Все, бывало, хи-хи, ха-ха, хи-хи, ха-ха. Одну обнимет, другую щипнет, третью хлопнет по мягкому месту. И девок, и замужних, без разбору. Шибко уж баб любил, прямо до невозможности. Женатики, те не раз били его за это под пьяную лавочку. И, заметь, не только наши мужики били, но и из других деревень. И там успевал кое-кому насолить, сатана. Смеялись над ним, злились на него. Дескать, провались ты пропадом, черти б тебя побрали, окаянного. А теперь вот все вспоминают о нем. Или был ишо у нас такой… Федор Тихоныч. Тот опять мастер на все руки. И на тракторе мог. И за шофера мог. И плотничал, и столярничал. Печку переложить – пожалуйста. Бредень сплести – пожалуйста. А как пельмени стряпал, у-у-у! Ни одна баба за им угнаться не могла. Почти всех убило на войне.

Повздыхала.

– Петь, не бросай боле дров в печку. А чего вы не отдыхаете?

Что они оба – и бригадир, и старуха – так беспокоятся о моем отдыхе? В этом, пожалуй, что-то унижающее меня.

– Правда, два солдата вернулися. И совсем здоровые. Выпили тутока, пообнималися с родными. Все радуются, конечно. Глядь-поглядь, а солдат уже и нету. Показалися да и – фью. Один милиционером теперь. А другой шофером в райисполкоме. Был ишо третий. Но тот и вовсе глаз не показывал. Только говорили люди, что видели его где-то в Тобольске. И остался у нас из молодых-то один-разъединственный мужичонка Саня. Сейчас вон опять по деревне чешет куда-то. Жалко мне его, не знаю как.

– А колхозники довольны им?

– Да что ты! Другой бы, знаешь, на его месте… без руки-то, весь израненный, сел бы да сидел бы. И требовал: кормите, я воевал за вас. Да ишо лаялся бы: дескать, туды вашу мать!

Странно, что до приезда в Рыжовку я ничего не слыхал о Корнееве.

– А давно он бригадиром?

– Да с месяц, наверно. Как из госпиталя пришел.

– Женат?

– А как же! В деревне без бабы нельзя. Ишо до войны женился. Маньку Чеснокову взял. Хорошая баба. Да с таким мужиком любая хорошей будет. Уже двое детишек.