Текст книги "Год великого перелома"

Автор книги: Василий Белов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 33 страниц)

Зырин оторопел так, что выронил вожжи. Совсем очумел Володя, от чего и спрыгнул с телеги. Тоне пришлось брать вожжи в свои руки.

Колки тележные стучали на неровных местах. Зацепка ритмично, в лад своим же шагам, отмахивалась от комаров. На очередном волоку снова догнали Гурю, который терпеливо шел неизвестно за чем и куда. Он не просил подвезти, шел да шел вдвоем со своею котомкой. Куда второй день шел дурачок, к чему стремился? Никто не знал, не ведал. Не знал, может быть, и сам Гуря.

VI

По лесам и крестьянским полям, по сенокосным подсекам и пустошам да по широким деревенским улицам стремится куда-то и большая дорога. Улеглась между двумя канавами, но не спит ни ночью, ни днем, ни в зимнюю волчью стужу, ни в летний зной, звенящий от гнуса, ни в дождливую слякоть, увенчанную холодным осенним золотом.

Ступают по той дороге крестьянские ноги, от века скрипят телеги и дровни. Идут солдаты и нищие, едут богомольцы, купцы и торговцы. Нищие ходят в лаптях из бересты либо в тряпичных шоптаниках, мужики и купцы в сапогах либо валенках, иногда и с калошами…

О, веселая эта тоска, о, тревога дорожная, неусыпная! Чем скрасить тебя, кроме разговоров сердечных, ежели едешь обозом? Чем, кроме долгой песни, скоротаешь тебя, ежели едешь один? Под синими звездочками в морозную ночь поет и стонет даже березовый полоз. В летнюю комариную пору поет даже убогий калека, застигнутый в зеленом лесу, а на гуменной околице девки поют у каждой даже самой малой деревни. Хорошо в пути и в гости заехать, коли есть родня, еще лучше сделать свои дела да причалить к ночи к родному подворью, ежели едешь от станции. А ежели к станции правишься? Неизвестно, что ждет около железной дороги. Кони и те безумно храпят и бросаются в сторону через канавы и огороды, ломают оглобли от паровозного страха.

Тесно вдвоем в одноколой телеге. Павел вылез на землю, за ним зашевелился и Акиндин, чтобы облегчить воз.

– Сиди, сиди! – остановил Киндю хозяин мерина. – Сиди и пой… Может, комаров-то поменьше будет.

Судейкин крякнул. Павел подумал: не обидел ли веселого ездока? Нет, вроде бы ничего, Киндя опять поет. Что увидит, про то и поет:

 
Счетоводы на кобыле,
А в телеге целый воз.
Ты куды, товарищ Зырин,
Этих девушек повез?
 

Володя, сидевший на хребте у Зацепки, не услышал Судейкина. Стук тележных колков да скрип гужей, фырк лошадиный да девичья трескотня заслонили слова частушки.

 
Гуря, Гуря, ты откуда,
Гуря, Гуря, ты куды?
На чужой-то на сторонушке
Ни хлеба, ни воды.
 

И Гуря не обратил никакого внимания!

Будет ли он, конец этому долгому волоку? Ничего нет хуже ехать по тряскому поперечному кругляку. Телега мужицкая без рессор и ремней. На каждом бревнышке все нутро твое вздрагивает, иной раз и язык до крови прикусишь. «К добру ли вчера устроили пляску?» – думает Павел. Правда, душа болела и до вчерашней пляски. Давно ли была Пасха, когда убегал с лесозаготовок. Вот уже и Петров день позади. Не больно-то веселы именины. Вспомнились вчерашние слова Усова: «Упекут ведь тебя!» Сердце сжалось. Дымов Акимко послал бумагу… На него, на Павла Рогова! Кабы Куземкин послал, понятно было бы. А Дымов к чему? Дружили ведь. Бывало с балалайкой по морозу ходили на все ближние и дальние игрища. Крестами менялись…

И вдруг августовской зарницей полыхнула простая мысль: Аким не может забыть Веру Ивановну. Присох. К ней, как бывало, на гулянки ходил, так и сейчас ходит. Бумагой решил сгубить… А может, и сама она…

Лицо Павла Рогова вспыхнуло от стыда и от гнева. Ревность захлестнула его, обожгла всего каким-то звериным огнем. Павел остановился. Мелькнуло желание немедля повернуть либо распрячь лошадь и вскачь обратно в Ольховицу. Он овладел собой, но сила в ногах исчезла, словно ушла в дорожную земляную мякоть. Он сел на канаву. Руки его тряслись, хватались за траву, рвали высокий уже отцветший лесной кипрей. Володя Зырин, боком сидевший на бедной Зацепке, увидел спутника:

– Чево, Паша? Мозоль набил?

Павел ничего не ответил. Зырин решил было остановиться, но Павел отмахнулся, пропустил подводу вперед, поднялся. Тонька-пигалица, свесив с телеги ноги в полусапожках, тревожно глядела на Павла. Учительница и выселенка сидели на другом краю широкой двуколой телеги. Гуря залесенский остановился на противоположной обочине. Выставил редкую сивую бороденку и заговорил, обращаясь к Павлу Рогову:

– Ты комаров-то не боись, не боись! Совнышко выйдет, оне все в траву улитят! Все улитят! Комары-ти.

– Не боюсь, Гуря. Не боюсь я их…

– Вот и добро, вот и ладно! Ладно, ладно. Оне в траву, комары-ти, в траву… Совнышко вышло, совнышко вышло, совнышко вышло…

Чего он бормочет, дурачок из Залесной? Да, солнышко… Солнышко всходит. К десяти часам надо на станцию, иначе в райцентр. И суд в райцентре, на станции. Народный суд… Нельзя опаздывать, надо успеть к десяти… Травы покосить бы… Волок, трава худая. А за что его, Павла, судить? Кого судить? Игнаху тоже судили… Сопронов домой идет, в Шибаниху. Отпущен Игнаха! А его, Павла, от малых деток на станцию, под суд… Дымов Акимко… Где правду твою искать, Господи?

Потухло отчаяние, но не развеялось. Павел ступал рядом с Гурей, догоняя подводы. Теперь дурачок добродушно бормотал что-то свое, что-то насчет какой-то пропавшей грамоты.

– Садись, Гуря, в телегу! Садись, еле бредешь!

Павел плакал без слез, одним своим сдавленно-горьким нутром, как плачет лошадь или корова, обреченная на убой. Он догнал подводу и остановил мерина. Гуря испугался. Торопливо полез в телегу… Карько навострил уши: далекий паровозный гудок долетел до его чуткого лошадиного слуха.

– Данилович, надо бы покормить! – сказал Акиндин.

Павел Рогов молчал. Ступая впереди своего мерина, он сглатывал горловую судорогу, сжимая зубы, щурился на восходящее солнце.

За последней перед железной дорогой деревней на отлогом поле, заросшем диким клевером, он, по мостику через канаву, шагнул с дороги. Карько не дождался указании возницы, шагнул вслед за хозяином.

Роса еще мерцала на белых клеверных маковках, на лазоревых гвоздичных цветочках, переливалась на солнце и высыхала. Первые крупные оводы, не дождавшись утреннего тепла, кругами носились около морды мерина. Киндя отвязал вожжи, отпустил чересседельник, рассупонил хомут, сбросил с правой оглобли гуж и высвободил дугу. Не снимая седелок и хомутов, лошадей навязали на вожжи и пустили кормиться. Зырин наломал в кустах ольхового сушняку, содрал с березы берестину и развел теплину. Марья Александровна начала отвязывать свой саквояж, Тоня открыла корзину с дорожной едой. Судейкин подошел к ним и обратился к Авдошке:

– Ну, Евдокия, в этом баском сарафане тебе хоть сейчас в Москву! Не устоит не то што Клим Ворошилов, сам Калинин за голову схватится. Где, скажет, я раньше-то был? Почему никто не доложил, не сказал?

Авдошка смущенно одернула свой лазоревый сарафан. Она покраснела от похвалы.

– Это мамо еще на свою свадьбу сошила, после мне подарила, Киндя прицокивал языком.

– А сестре кофту с гарусом, – добавила Авдошка.

Павел взял косу с телеги и лопатку в берестяном футляре, размотал лезвие и отошел за кусты, чтобы запастись травой. Звук наставляемой косы снова разбудил в душе тоскливую горечь: косить бы надо, а он вдали от семьи и от дома. Как там справятся с сенокосом? Надежда на то, что через день-два он вернется домой, все еще не покидала его…

Он наставил косу и начал косить. Трава была высока и густа. Коса обнажила шмелиное гнездо с комком крупноячеистых коричневых сот. Павел не стал зорить гнездо, бережно прикрыл моховиной. Остановился. Совсем близко, в черемуховой густой зелени дважды смачно и сильно щелкнул соловей. Помолчал и вдруг разрядился восторженной, сочной и долгой трелью. Павел изумленно прислушался. «Чего это он? Петров пост кончился. Уже и кукушка не сказывается, а он поет…» Словно угадав укоризну, соловей щелкнул еще, хотел спеть, но как бы захлебнулся в своей же песне и больше не сказывался. От дороги послышались цыганские голоса. Таская траву в телеги, Павел увидел две кибитки, обе на железном ходу.

– Ух, ямы-хасиямы! – восхитился Киндя Судейкин. – Не сеют, не пашут, руками машут. А лошади-то до чего дородны. Не хуже моего Ундера.

Павел сложил траву на обе телеги, хотел обвязать лезвие косы, но услышал обвораживающий и чем-то знакомый цыганский голос:

– С праздничком! Ах, дорогой, покоси заодно и мне, такая травка, хоть заваривай чай, покоси, милой, покоси, долго ли тебе?

Тот самый цыган, который продал весной «джимы», стоял и униженно просил покосить.

– Что ж… Покосить недолго, – сказал Павел.

Цыган не узнал Павла, может, не разглядел. Начал таскать клевер к своим лошадям. Штук шесть цыганят облепили телегу Зырина. Две цыганки уже гадали Авдошке и Тоне. Марья Александровна сидела растерянная: цыганенок настойчиво выпрашивал у нее пирога. Она краснела, не знала как отказать, пирог-то у нее был всего один, а в Вологду неизвестно когда приедешь…

– Чего пристал? – цыкнул Володя Зырин. – На вот тебе десять копеек. Только пока не спляшешь, не дам!

Цыганенок начал плясать на лугу. Пляска у него выходила неважная, но старательная. Особенно хорошо выходило, когда он выкидывал голые пятки и шлепал по ним ладошкой.

– Ну, молодец! – сказал Зырин и подал денежку.

Пока запрягали коней, две цыганки настойчиво ворожили суженых Авдошке, Тоне и Марье Александровне.

– Куды едете, православные? – спросил цыган, не дожидаясь ответа. – Христос с вами, Христос с вами, мы тоже дорожные люди, надо и нам…

Вскоре показалась насыпь железной дороги. До станции оставалось еще с версту. Киндя потянул обе вожжины:

– Стой, Данилович, пускай машина сперва пройдет. Вишь, семафор-то поднят. Лучше постоим… Погоди, а где коса-то с лопаткой?

Павел ощупал поклажу:

– Коса-то тут. А вот кубышки с дегтем не стало… Может, Володя брал? Нет, у Володи своя кубышка.

Судейкин заругался, хотел бежать догонять цыганский обоз, да было уже поздно, отъехали не меньше версты.

– Так и знал, што чево-нибудь да упрут. Эй, девки, глядите, все ли при вас! У нас кубышку свистнули.

Девкам было не до Судейкина. Они восхищенно глядели на приближавшийся поезд. Кони задрожали мелкой дрожью, словно от холода, хотя до линии было еще далеко. Когда паровоз засвистел, Карько неспокойно заперетаптывался, но Павел твердо держал поводья:

– Стой, Карько, стой…

Поезд прошел, семафор согнулся, на нем закраснел какой-то кружок. Можно было ехать. Приблизились к высокой железнодорожной насыпи. Километра полтора до самого переезда надо было ехать вдоль железной дороги.

– Ну, теперь будь что будет! – сказал Киндя и вылез из телеги.

Зыринские ездоки тоже встали на свои ноги. Павел снял с пирожной корзины чистый женский платок, закрыл им глаза лошади. Володя Зырин попросил платок у Тоньки и тоже завесил кобыльи глаза. За под уздцы повели коней вдоль железной дороги. Впереди показался поселок с вокзалом, с кирпичным заводом и с кожевенным, со всякой милицией, с лавками и гавдареями. За переездом Зырин сдернул завесу с лошади:

– Рогов, а где ночевать будем? Давай к Орлову, до Микуленка-то поди нас не допустят… А может, я нагружусь, накладную в карман да и домой без ночлега? Как думаешь?

Ах, зря торопился Зырин на постой, напрасно сдернул с Зацепки Тонькин платок! Поезд, встречный тому, который только что проехал станцию, пыхтел совсем близко, почти за спиной. Карько всхрапнул, опять весь задрожал, заплясал, как давешний цыганенок, задергался. Павел гладил горбатую лошадиную морду:

– Стой, Карько, стой! Не бойся, я тут, с тобой…

Машинист – нарочно, что ли? – с шумом выпустил пар, паровоз сделал пробуксовку да еще засвистел соловьем-разбойником, и Зацепка совсем обезумела. Она запрягом отбросила Володю далеко в сторону. С жутким ржаньем кобыла сделала кавалерийский бросок через чью-то обветшалую изгородь, через гряды капустные, смяла зыринским тарантасом еще одну изгородь и, теряя саквояж и корзины с едой, вскачь полетела новоиспеченным райцентром.

– Вот тебе и «севодни уеду», – невесело передразнил Зырина Киндя Судейкин.

Зырин, не стесняясь учительницы, материл машиниста и грозил кулаком во след последнему вагону, который убегал на север, в сторону Архангельска:

– Мать-перемать, я ведь видел и кочегара! Глядит из окна, я не я! Ну, прохвост, хуже Игнахи…

И побежал по следу, через разломанный огород, заторопился искать подводу. За ним следом побежали и Тоня с Авдошкой. Марья Александровна немного подумала, но делать было нечего. Тоже заторопилась следом за ними.

– Ну и ну! – сказал Киндя.

Павел гладил по шее мерина, Карько медленно успокаивался.

– Куды мы топерь-то, а Данилович?

– Давай прямо в народный суд! Там видно будет… Времё идет к тому… К десяти часам, то есть.

– Да я ведь не знаю, где он, народной-то… Залезай, будем спрашивать…

* * *

Не первый раз приехал на станцию Киндя Судейкин. Бывал тут не однажды на Ундере и пешком. Знал, где находится база кооперации, знал, где живут нынче Орловы, знал, где военкомат и где главные магазины. А вот то, что было нужно сегодня, не знал…

Расторопная тетка, которая щипала на грядке лук для обеда, на вопрос, где народный суд, начала объяснять: «Где миличия, там, батюшко, и народный суд». – «А где миличия?» – «Да как где. В котором доме народной суд, дак там и миличия». – «Тьфу, ты…»

Судейкина рассердила эта бестолковая баба: «Сама знает, дык думает, что и я знаю. А откуды мне знать?»

– Гражданоцка, не знаешь ли ты Микулина? – спросил Киндя другую женщину, когда отъехали от злополучного места. – Земотделом работает.

– Миколай Миколаевиця? Да как не знать! У меня и живет.

– Оченно хорошо!

Киндя обрадовался, заприметил калитку.

Не велик и весь был новый райцентр! Базарчик с навесом и двумя рядами столов, окруженный двухэтажными строениями, лабазы да старые склады. Крашеный охрой вокзал СЖД с медной рындой, с пакгаузом. Вышка пожарная и три новых двухэтажных дома за старыми гавдареями. И Микуленок живет вон тут, под боком. А вот где Володю искать? Пропал вместе с возом и с тремя девками…

Скопление подвод, разномастные лошади и смурные бабенки около подвод навели Судейкина куда надо. Да и Павел узнал то место, где встретил в Пасху божата Евграфа, где украдкой давил на пороге белую вошь и покупал цыганские сапоги. Он молчал, слушал Киндю, но не вникал в слова. Думал одно и то же…

Сколько сейчас времени? Судя по солнцу, можно было предположить, что народный суд уже действует, что двери внутрь давно отперты. Павел нащупал в кармане повестку. Велел Судейкину оставаться пока с лошадью и вошел в коридорчик. «Господи, прости, сохрани, – мысленно повторял он. – Господи, спаси, сохрани…»

Фанера чуть не в аршин была прибита под потолком коридорчика. На ней зеленой краской печатными буквами написано: «Не курить, не плевать!» В какие двери ступать?

Павел открыл дверинку справа. За столом сидела девица с круглыми как у куклы глазами. Перед ней стояла печатающая машинка. Вторая дверь вела в другой кабинет. Слева от стола стояла скамья, а на скамье, нога на ногу, сидел… Микуленок. По всему было заметно, что он любезничал с секретаршей. Потому и не узнал земляка. Или не пожелал узнавать? Павел поздоровался, держа повестку в дрожащей руке:

– Вот… значит. Вызывали к десяти часам.

– На какое число? – спросила девица. Она, тоже не глядя на Павла, взяла повестку. – Так. Я вас зарегистрирую, а вы ждите вызова.

Павел недоуменно переступил с ноги на ногу. Может, домой можно ехать? Он спросил:

– Какого вызова-то?

– Я же вам ясно объяснила, тава… гражданин Пачин! Ждите на улице, мы вас вызовем. Заседанье сейчас начнется.

Павел вышел во двор. Ждать значит, ждать. А Микуленок-то… Неужели забыл его? Должен ведь помнить. Бывало и гащивал в Ольховице. Какая у его должность-то нынче?

Смутная надежда на то, что Микуленок подсобит и выручит из беды, рассеялась. Не подсобит, не выручит. На ногах сапоги хромовые, на заднице галифе…

На улице люди не разговаривали друг с другом. Мужики хмуро курили табак, проверяли упряжь, другие безучастно жевали пирог либо зеленый лук с хлебной горбушкой. Павел не сразу нашел свою подводу. Судейкин подскочил к нему:

– Ну? Чево говорят?

– Велено ждать… Вызовут…

– Ждать да погонять хуже нет, – буркнул Судейкин ямщицкую поговорку.

Ждать им пришлось не долго. Судебное заседание началось, и молодой парень, вызванный первым, тряхнув овсяным чубом, с фальшивой бодростью взбежал на крыльцо. Прошло всего с полчаса, когда он появился вновь, но уже в другом виде: белый как полотно. Милиционер или охранник в кавалерийской форме, придерживая длинную шашку, легонько подтолкнул парня с приступка: «Иди, иди, нельзя останавливаться!» Девка, а может жена, в атласовке и полусапожках, увидев арестованного, кинулась к нему как птица. Но милиционер встал между ними. Она взвыла на весь райцентр. Что было дальше, Павел не видел, следующим вызывали его.

… Он вошел опять в ту же правую дверь. Там уже не было Микулина. Оказывается, надо было не туда, а наверх, по лестнице. Большая неоклеенная комната с рядами полупустых скамеек, невысокая сцена или подмостки… Стол с красной скатертью, на столе графин с водой, на стене бумажный портрет Ленина. За столом сидело три человека. Микуленок был в их числе… Он сидел по правую руку от судьи, этого серого человечка в парусиновом пиджачке. Вместо галстука под воротом черной рубахи у судьи навязано было рябое розовое кашне. По другую руку судьи сидела какая-то женщина, она то и дело шмыгала носом. Внизу за столиком сидела еще одна, помоложе. Павел заметил ее только после, когда начались вопросы.

– Подсудимый Пачин, встаньте, – бабьим трескучим голосом сказало рябое кашне, хотя Павел Рогов и так не сидел, а стоял. Он подсудимый? Почему, за что его судят? Зачем спрашивать отцову фамилию, ежели в бумагах она уже записана? Руки перестали дрожать, когда судья начал зачитывать «матерьялы следствия». Какое такое следствие? «Не было никакого следствия!» – хотел сказать Павел, но ему не дали говорить. Говорили и спрашивали они:

– Гражданин Пачин, в каком состоянии ваша двухпоставная мельница? Действует ли она в настоящее время?

– Толкет и мелет, – ответил Павел.

– Каково ваше отношение к соввласти?

Павел молчал. Судья вроде бы не очень и ждал ответов. Он застрекотал словно кузнечик, перечисляя вины Павла. Главная вина была в том, что «зажиточное хозяйство мельника Пачина не уплатило социалистическому государству гарнцевый сбор зерна в количестве двухсот тридцати двух пудов пятнадцати фунтов».

Павел словно во сне одну за другой слушал свои вины: «Зажиточное хозяйство Пачина Павла Даниловича числится в недоимщиках по сельхозналогу и самообложению, отказалось от подписки на заем индустриализации, не выполнило общественное задание по вывозке леса, поддерживает антисоветские выступления кулаков д. Шибанихи и Ольховского сельисполкома…»

В конце трескучей своей речи судья спросил:

– Гражданин Пачин, подтверждаете ли вы факт трехдневного пребывания в вашем доме подпольного священника?

– Да. Только я не Пачин, а Рогов.

– Хорошо. Подтверждаете ли факт собственного членовредительства для того, чтобы не служить в совармии? – безучастно спросил судья.

– Чево?

Павел как бы очнулся. Стряхнул забытьё.

– Вы отрубали палец на левой ноге, чтобы не служить в совармии?

Судья близоруко водил носом по какой-то бумаге.

Кровь бросилась в голову Павла, охватила жаром лицо. От гнева кулаки его сжались, глаза побелели. Рябое кашне и парусиновый грязно-белый пиджак, размытые слезным туманом, тряслись и переворачивались. Женщина заседатель заметила новое состояние подсудимого. Она под столом толкнула судью в бедро, быть может, дёрнула за парусиновый пиджачок. Судья оторвал тусклые глаза от бумаг и, наконец, посмотрел на Павла Рогова:

– Хорошо, хорошо… Слушайте тогда обвинительное заключение.

Павел Рогов стоял как пьяный, качался, и слова обвинения не достигали его сознания: «… руководствуясь частью третьей статьи шестьдесят первой Уголовного Кодекса выслать Пачина Павла Даниловича за пределы области с немедленным взятием под арест и с конфискацией всего имеющегося у него имущества. На основании постановления ВЦИК от пятнадцатого февраля одна тысяча девятьсот тридцатого года гужевая сила, принадлежащая хозяйству Пачина, подлежит изъятию на нужды лесозаготовительных органов… Обвинение обжалованию не подлежит…» Где ваша подвода, гражданин Пачин?

Милиционер с длинной шашкой, неизвестно когда появившийся в суде, взял за локоть побелевшего Павла. Секретарша, что писала судейский протокол, вышла следом, выкликнула другую фамилию.

Судейкина – свидетеля – даже не вызвали на заседание, и Киндя успел сходить поискать Зырина. Сейчас он подбежал к арестанту:

– Данилович, это… надо нам к Микуленку! Он выручит.

Милиционер пригрозил:

– Отойти в сторону!

Судейкин долго прискакивал за рослым конвоем:

– Микулин, Николай Николаевич… Он подсобит и направленье даст!

– Прощай, Акиндин Ливодорович! Не поминай лихом, ежели что, – издалека уже крикнул Павел. – Скажи там дома…

Ошарашенный Киндя не расслышал, что просил передать домой арестованный Рогов. Столбом долго стоял Акиндин посредине дороги. У рубленого крылечка пришел немного в себя. А когда побежал к телеге и к лошади, то не обнаружил на старом месте ни телеги, ни лошади. Он заприскакивал к мужикам: «Где подвода-то? Где?»

Кто-то ответил ему в поганую рифму, другой голос поведал, что подводу только что увели.

– Хто?

– Цыганы…

– Откуда их наехало-то? – заскулил Киндя.

– А с Кадникова, – сказал незнакомый мужик и плюнул себе под ноги. – Все в красных шапках, все с усами да саблями…

Судейкин понял, про каких цыган говорится. Он обогнул обширное здание милиции.

Карько с телегой стоял на задворках, привязанный к скобе какого-то черного хода. Котомка Судейкина лежала в телеге целехонька. А где Пашкина ежа? Поклажи роговской в телеге не было! Одна коса, обвязанная по лезвию холщовым виском, еще дорожный топор, воткнутый в щель между досками.

Хотел Киндя отвязать мерина и уехать, но тут новая мысль осенила его лысую голову: «А вить и миня заберут! Вызвали как свидетеля, а за гребень возьмут хоп-хны. Фокич-уполномоченный сказал в Троицу: «Пой, пой, Судейкин! Хорошо поешь да куда сядешь!» Попадись им на глаза, только тебя и видели!»

Акиндин не стал ждать новых событий. Бросил котомку на сухое плечо. Без оглядки, стараясь не торопиться, проворно завернул сперва за угол и лишь после этого дал волю ногам и чувствам.

Чувства Кинди нахлынули скопом, заставили мотать головой, плеваться влево и вправо. Ноги принесли его напр ямки к гавдареям, то есть к складам кооперации и Маслосоюза. Где же было Зырину получать рыковку, как не тут? Акиндин не ошибся: евграфовская Зацепка стояла у коновязи.

Зырин как раз выходил из конторы с накладной.

– Где наши девки-ти? – не успев отдышаться, спросил Киндя.

– Все три давно на вокзале!

И Зырин рассказал Кинде, как догонял испуганную паровозом кобылу. Потерянную поклажу собирали всем миром. Авдошка-выселенка оказалась проворнее всех, принесла Марье Александровне саквояж, указала, где валялась Тонюшкина корзина. Под конец обе, и Тонюшка, и Авдошка, начали хохотать как дурочки. Володя без натуги расстался с ними.

– Ох! – перебил Акиндин Зырина. – Что творится! Пашку-то… Ведь загребли вместе с лошадью!

– Отпустят, – сказал Зырин.

Киндя взвился:

– Много ли отпустили евонного тестя? Данило да Гаврило тоже. Ушли как в Канский мох.

Кладовщик торопил их.

– Давай, подсобляй! – Зырин убежал в складское нутро получать ящики с водкой. Киндя поплелся за ним. Четыре ящика с рыковкой были плотно привязаны, опутаны, веревкой. В двуколке совсем не осталось места. «Придется ему либо мне ехать на кобыльем хребте, – подумал Киндя. – А то и пёхом до самой Шибанихи. Пускай! Лишь бы из центра да с глаз долой…»

К обеду они покинули гавдарею и направились в сторону чайной. Судейкин видел, что Володя не останется ночевать на станции. Может, опять торопится к той выселенке? Так думал Судейкин, но мысли то и дело возвращались к Павлу Рогову…

У чайной не было ни одной подводы. Вонючий бородатый козел сшивался около палисадника. Оборванец-мальчишка дразнил козла, тыкал его длинной вицей. Козел изредка жалобно блеял, не глядя на своего супостата. Увидев подъехавших, мальчишка оставил козла, сплюнул, как большой, и обратился к Володе:

– Дяденька, сколько время? Я свои часы дома на рояле оставил!

– А ты, ваше благородье, живи по солнышку! – расхохотался Судейкин. – Я свои тоже на рояле оставил. Есть матка-то?

Беспризорник, разочарованный в новоприбывших, вновь обратился к животному.

Зырин, дожидаясь, когда откроют чайную, хотел привязать кобылу у коновязи. Киндя не выдержал, встрепенулся:

– Володька! Стой, погоди…

– Чево стоять?

– Давай Микуленка найдем! Может, он выручит Пашку-то…

– Микулина? – Зырин обматерил Киндю. – Ищи, только без меня.

– Ты дай мне поллитра в долг! Чайная все одно пока заперта. Неизвестно когда отопрут. А што? Давай к Микуленку! И самовар поставит, и бумагу какую даст. Насчет Пашки-то…

– Даст да ишшо поддаст! Вороти домой! Покуда возможности не ушли… Вино у нас есть, пирог с рыбой тоже есть. А травы кобыле в любом поле… Нам бы только за переезд выбраться… Нет, Киндя, не выручить нам Пашку! Не в те он руки попал, которые назадь отдают…

Зацепка, подобно Кинде, тоже чувствовала, что кого-то не хватает. Заржала. Зырин сильно огрел ее вожжиной. Она поволокла нагруженную водкой двуколку по главной улице. Что будет с возом, подвернись к этому времени очередной поезд? Об этом лучше было совсем не думать… Повезло всем троим.

За переездом, когда отъехали от железной дороги на безопасное расстояние, Зырин вышиб ладонью первую пробку. С этого времени Киндя перестал трепыхаться. Но еще не однажды, забывшись, оглядывался вокруг себя: «А где девки-ти?»