Текст книги "Год великого перелома"

Автор книги: Василий Белов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 33 страниц)

V

Марья Александровна мечтала в тот день о Вологде. Держа в руке романтическое сочинение Александра Волкова, она пригорюнилась на кирпичной лежанке, сидела спиной к большой русской печи, в которой пекли когда-то просфоры. Акулина – просвирня – ушла по миру еще при отце Николае Перовском, когда запретили службу. Изба и при старой хозяйке была не очень уютной. Когда-то тут собирались все кому не лень. Парни играли в очко, курильщики дружно коптили тесаные сосновые стены.

Марья Александровна мечтала о Вологде и о родной тетушке. Не волновала ее сегодня ни история с необитаемым островом, ни то, что Кеша Фотиев принес ее материно стеганое одеяло. Недавний уполномоченный обещал сестрам вернуть все отобранные вещи, не считая серебряных ложек. Он даже составил акт, но Марья Александровна мечтала только о Вологде, где закончила женскую гимназию. Зачем она не уехала туда вместе с сестрой?

Ну, во-первых, ехать было совершенно не на что. Во-вторых, надо ждать письменного приглашения от тети. В-третьих, они обе с сестрой школьные работники, она, Марья Александровна, даже активистка бубновского движения. Без разрешения инспектора нельзя уезжать в Вологду.

Она сидела в верхнем саке, спиной к печи, и плакала, держа в руке бесполезную книгу. Мыши бесшумно передвигались по полу. Но больше всего в жизни боялась Марья Александровна печного угару. Она даже ненавидела из-за него не только Шибаниху, но и всю волость. С угаром были связаны самые неприятные воспоминания. Каждый день по утрам, протопив печь и закрыв печные задвижки и вьюшки, сестры затыкали уши ватой. Считалось, что угар проникает не только с дыханием, но и в уши… Здесь, в избе Акулины-просвирни, печь была не угарная, но все равно Марье Александровне казалось, что она угорела. Поплакав и уронив книгу, Марья Александровна задремала на той же слегка лишь теплой лежанке. Смеркалось. Окна избы темнели, она тоже смежила веки. Ничто не касалось ее сознания. Кажется, несколько раз за день слышен был звон малых колоколов, зачем-то собиралась толпа у церкви. Но что ей за дело до них? Она так и лежала у печи, грезила. Сквозь стены избы и вату в ушах почти не проникали наружные звуки.

В Вологду, так хочется в Вологду! Говорят, что во время германской войны на шибановском кладбище похоронили женщину в летаргическом сне – родственницу приказчика Зырина. Она будто бы кричала в могиле двое суток, но слышно было лишь по ночам. Марья Александровна училась тогда в Вологде… Что это? Какие-то непонятные долгие звуки послышались ей сквозь дрему. Ей стало жутко, но все равно не хотелось покидать сонного состояния. Нынче во сне было больше приятного, чем в яви. Но в яви или во сне эти страшные крики? Она вздрогнула, встала и освободила уши от ваты. Нет, ей не пригрезился этот крик. Она решила приготовить на вечер лампу. Встала и… чуть не выронила дорогое десятилинейное ламповое стекло. Такой жуткий двойной крик послышался ей со стороны кладбища. Точь-в-точь как плачет теленок, когда его режут… Марья Александровна притаилась. С бьющимся сердцем, с руками, дрожащими от страха, она присела к столу и забыла про лампу. Вот! Опять эти крики…

«Нет, это живые люди», – решила она, когда чутко прислушалась. Быстро надела кунью шапочку, давний подарок папы, отца Александра. Застегнула сак, надела перчатки и вышла на улицу.

… Митя Куземкин и Миша Лыткин орали по очереди. Иногда получалось у них и вместе. Уже и охрипли оба. Уже и холодно стало, и ночь на носу, а никто в деревне не слышал пленников. Вон Зоя Сопронова, живет нынче в Поповке. Могла бы давно прибежать, кабы дома была. «А что ей, – думал Куземкин. – У нее не скотина, поить-кормить некого… Сидит в сепараторной. Либо и в Ольховицу усвистала к своему благоверному. Сельки тоже не слышно».

Забыл Митя Куземкин, что нынче у Зои Сопроновой младенец. Нет, не могла она «усвистать в Ольховицу», но не могла услышать и Митин голос из-за того, что ребенок беспрерывно орал. Да и окошки в поповом доме утыканы плотно, рамы обмазаны на совесть. Никакие звуки не проникали.

Увидев приближающуюся в сумерках Марью Александровну, Митя обрадовался как маленький. От всей души.

– Марья Олександровна! Голубушка! – Он то приседал на самом краю, то отбегал. – Это… Выручи! Пожалуста!

– Что вы там делаете, Дмитрий Дмитриевич? – спросила наставница.

– Да вот это… Ходу нам нет! Замерзли оба.

– Почему? – не понимала Марья Александровна.

– Назло сделано. Пожалуста! – кричал Куземкин.

У Лыткина имелось больше терпения, он доверительно объяснял с крыши:

– У нас на колокольне пилу-то зажало! Мы сюды. Это… Листница-то оползла…

Марья Александровна глядела на церковь, в которой так долго служил ее отец и где крестили обеих сестер. Но какое отношение имеет все это к двум странным фигурам, маячившим на церковной крыше? Молчала учительница, шевелила пальцами в летних бумазейных перчатках. Может быть, она вспомнила сейчас, как совсем недавно ее вместе с сестрой выдворили из отцовского дома, как тот же Куземкин отобрал у нее муфту, висевшую на снурке. Он даже дернул за муфту и, чтобы снурок не был оборван, Марья Александровна сама сняла ее с шеи и подала ему. Где ложки из серебра и мамина фарфоровая посуда, куда унесли самовар и пуховые подушки? Новое атласное одеяло и граммофон вернули, но часы с боем пропали. В тот же проклятый день или вечер сестрам пришлось идти ночевать в чужие люди…

Может, и вспомнила сейчас все это Марья Александровна Вознесенская, но тут же и позабыла, потому что люди на крыше мерзли. Просили о помощи. Она потрогала длинную пожарную лестницу.

– Нет, нет, Марья Олександровна, – подсказывал сверху Митя. – Не под силу тебе. Сходи в деревню, пожалуста! Найди там счетовода Володю Зырина. Скажи, чтобы шел сюда и чтобы не тянул по силе возможности.

– Пожалуста, – вторил председателю Миша Лыткин.

И Марья Александровна пошла в деревню искать приказчика Зырина или кого-нибудь, чтобы пришли и приставили лестницу. Она шла в деревню, шевелила от холода пальцами в летних перчатках. Непонятно, что происходило в ее душе. Свет не мог отделиться от тьмы. Она не знала, как ей вести себя, как ей думать. Вскоре этот разлад усугубился. На широкой шибановской улице она вскрикнула, остановилась: прямо на нее мчался большой рогатый баран. При виде человека он застопорил бег, остановился, вздрагивая и хрипло блея. И вдруг он двинулся на учительницу. Марья Александровна завизжала от страха, а баран, испуганный больше нее, развернулся и хотел бежать обратно, но навстречу ему, без шапки, бежал приказчик.

– Марья Олександровна, не пускай! – орал Володя Зырин. – Держи дьявола!

Баран опять замер в недоумении. Но когда приказчик метнулся, чтобы схватить за рога или хотя бы прямо за шерсть, баран проворно отбежал в сторону. Животное вздрагивало и с прежним, хриплым густым блеянием бессмысленно глядело вдоль улицы. Овцы блеяли по всей деревне, и баран побежал дальше по улице.

– Ты чего, Володя? – остановился напротив Савватей Климов, который тащил под мышкой свою праздничную расписную дугу. – Не в пастухи ладишь? Не дело ты выдумал, из счетоводов да в пастухи. Марья Олександровна, доброго здоровья.

– Боран… – Зырин перевел дыхание. – Убежал, подлец, за чужими ярушками.

– Это он от головокруженья успехов! – кротко сказал Савватей. – Его ведь теперь домой и не заманить.

– Это почему?

– А потому… Вот тебя взять. На беседу придешь, на своих шибановских девок ты глядишь худо. А у чужих ты весь ходуном ходишь. Так и тут. Будет ли боран дома жить, ежели он колхозной жизни испробовал? Вон у его сколько теперь этих… сударушек-то.

– Будет! – Зырин отряхивал со штанов снег. – Я его, бледину, залобаню на пасху, я его…

Зырин вспомнил про Марью Александровну и проглотил следующие матюги. Учительница уже дважды пыталась что-то сказать, сначала ему, потом Савватею. Она чувствовала, что оба сейчас исчезнут, и обратилась к Савватию, как к старшему:

– Товарищ Климов…

Савватей не ждал, что его назовут товарищем. Заметно было – подрастерялся. Марья Александровна рассказала о Куземкине с Лыткиным:

– Помогите им слезть! Лестница очень большая, мне невозможно поднять.

– Там и сидят? – спросил Савватей.

– Там.

И Марья Александровна пошла прочь. У нее упала гора с плеч.

– Как забрались, так пусть и слезают, – сказал Савватей.

– Нет, надо бы сбегать, подставить лестницу-то, – не согласился Зырин. – Вот только борана зловлю…

– Да куда без шапки-то?

Савватей Климов почесал в затылке и тоже заторопился. Старика обогнала чья-то краснопестрая корова. На шее коровы глухо брякал железный колокол. «Чья это? – подумал Климов. – А вон чья…» Наперерез корове прямо по снегу бежал вспотевший Санко Куземкин. Савватей хотел было остановить Санка да сказать про братана, который сидел на церковной крыше. Но Климов раздумал: «Пускай посидят. Сами хотели как бы повыше». Зато всем другим встречным Савватей рассказывал про Митю и Мишу. Мол, сидят и слезти не могут, кто бы слезть подсобил? А ежели не подсобить, дак хоть бы пирога им кинуть.

Но шибановцам было сейчас не до Лыткина, Куземкина же они держали в уме, как держат число во время устного умножения. Деревня кипела ключом. Так шумно бывало только на масленице. Коровы, бабы, ребятишки, овцы, старики и старухи носились взад и вперед по всем проулкам. «Пте-пте-пте!» – слышалось от новожиловского подворья. «Сыте-сыте, милая, сыте!» – тащила свою корову Людмила Нечаева. «Чака-чака-чака!» – это Таисья Клюшина приманивала своих овец ржаной горбушкой.

– Таисья, а ты хлебец-то посолила ли? – издалека кричал протрезвевший Судейкин, который тащил из лошкаревского дома тяжеленный ундеровский хомут. – Посоли, девушка, посоли урезок-то. А то и сметанкой помажь!

Таисья не слышала советов Судейкина. Она заманивала овец в ворота опустевшего своего двора. Перекрестилась. Слава те Господи, всех лошадей с подворья вычистили. Теперь овец в один хлев, корову – в другой. Красуля много недель стояла в чужом доме, голодная. Корова жадничала, прямо из рук хватала сено, на брюхе насохли большие навозные бляшки. Вторая корова, Звездка, тоже стельная, была не обобществленная, все эти недели стояла дома, она, казалось, не узнавала свою напарницу, ревниво помыркивала. «Отвыкла! – подумала Таисья Клюшина. – А где у нас лошадь-то?» Лошади не было. Таисья всплеснула руками, кинулась из двора на улицу:

– Степан! Дедко! Где лошадь-то?

Дедко Клюшин не торопясь нюхал в проулке табак с Климовым.

– Теперь, значит, такое дело, куды, Савватей Иванович, Игнаха-то повернет, направо или налево?

– Этот пойдет в одну премь! – сказал Савватей.

Таисья отступилась от них, побежала искать Степана.

Степан Клюшин до чего человек спокоен – в самый главный момент взял да и уехал в лес за хвоей. Таисья и забыла про это. Когда вспомнила, куда ей было деваться? Не могла она остаться одна, минуты были особые. «Дожили до Христова дня!» – сказала баба сама себе и побежала к Роговым.

Куземкин с Лыткиным все сидели на крыше и ждали подмоги. Уже в сумерках Володя Зырин изловил наконец барана и совсем уж в потемках прибежал выручать председателя. Поспешно отставил лестницу, поднял ее на дыбы, приоторвал от земли и рывком прислонил к церковному карнизу.

– Слезай, Митрич! – кричал Зырин. – Пока ты тут с Богом воюешь, от колхоза остались рожки да ножки.

– Какие ножки? – не понял председатель Куземкин, задом спускаясь на землю.

– Одно названье осталось! Разогнали скотину.

– Это как так? – Митя получил наконец свободу, ступил на снег. – А ну, пойдем в контору.

– В конторе засел Жучок. Ворота на крюк и никого не пускает.

Митя Куземкин открыл рот. Тем временем спустился на землю и Миша Лыткин. Председатель снова обрел дар речи:

– Михаило, беги запрягай Зацепку. Нет, погоди, лучше Шибру. Сразу поезжай за Сопроновым!

– Какая тут запряжка? – выручил Зырин сникшего было Мишу Лыткина. – Не то что лошадей, и вожжей не осталось!

– Пешком!

Но тут даже безответный Лыткин не согласился:

– У меня, Митрей Митревич, с утра маковой росинки в роту не было. Завтре уж-Куземкин стих. Он и сам еле стоял на ногах. Голодный, замерзший.

Единственное, что ему хотелось сейчас, это уйти подальше от кладбища. Домой! Поесть бы да и забраться на печь, это бы еще лучше. Он велел Мише Лыткину собрать инструмент и веревки, а сам сунул руки в карманы:

– Пошли!

– Куда? – спросил на ходу Зырин.

– Сперва в контору.

– Жучок в контору не пустит! – убежденно отсоветовал Володя Зырин.

– А кто ему ключ дал? Ты, что ли?

– Ключ? Будет он ключ спрашивать! – разозлился Зырин. – Пешню у Новожилова взял, замок с пробоями выдрал. Ты что, не слыхал, что он тронутый стал?

– А тронутый, дак ему место в Кувшинове, отнюдь не в конторе! – Митя даже остановился. – Ты, товарищ Зырин, куды глядел своими глазами?

– А ты куды? – еще больше обозлился Зырин. – Он вон без порток на улицу выскочил! Всех коров со двора вытурил, кроме своей. И ворота на крюк. Я тебе не милиция…

Председатель не ответил. Он споро шагал к дому Жучка. Рядом, также споро, ступал счетовод, а сзади, пытаясь не отставать, пыхтел коротенький Миша Лыткин. «По дороге зимней скучной тройка борзая бежит!» – припомнил Зырин школьное стихотворение. Ему стало сперва смешно, потом стыдно. Чего он у Жучка забыл? Одна амбарная книга, в которой записаны фамилии. Еще старые лошкаревские счеты, да и те без многих костяшек… Скотину развели по домам, колхоз разбежался в разные стороны. Нет, в этой «конторе» и делать сегодня нечего…

Днем Зырин успел прочитать в газете сталинскую статью, спервоначалу не поверил своим глазам: «Вот те раз! А как ловко повернул дело товарищ Сталин! Сам-то вроде и ни при чем».

Счетовод посулился вечером к Степану Клюшину, чтобы прочитать статью старикам, но газетку кто-то прихитил. Где она теперь, эта газета? Ищи свищи… Были у счетовода и другие заботы: в избе Самоварихи собиралось игрище. Шибановские девки как взбесились, готовы плясать каждый день или через день. Забыли и про Великий пост. Сегодня на игрище сулились ольховские. Зырин с неодобрением покосился на Митю: «Сидел бы на крыше-то! – со зла подумалось счетоводу. – И этот, Миша-то… Перетаптывается, как медвидь перед страньем…»

Около Жучкова крыльца, то бишь у колхозной конторы, перетаптывался нынче не один Миша Лыткин, а все трое, в том числе и сам Зырин, еще оравушка ребятни. Начали появляться кое-кто и большие, вроде того же Климова.

– Чево, Митрей, не пускают? – спросил Савватей и сочувственно почмокал мохнатым ртом. – Коли так, дак и скажи ему: Северьян Кузьмич, становись сам председателем! Вот и будет дело с концом!

– Ежели бы раму выставить? – посоветовал Миша Лыткин.

– Истинно, – сказал Савватей. – Все одно, што в двери ходить, што в окно.

– Ломись, отопрет! – крикнул счетоводу Куземкин.

– Нет, не отопрет! Пошто он отопрет? Он у сибя дома, – опять резонно заметил Климов.

Митя поглядел на него, но ничего не сказал. Промолчал.

Народ, особенно подростковый, снова копился вокруг.

– Брысь! Палоголовцы! – Володя шутливо кинулся на ребячью стаю. Малолетки отпрянули, но тут же снова начали окружать конторское крыльцо и начальство.

– Ломись! – опять приказал председатель то ли Лыткину, то ли Зырину.

Зырин постучал кулаком по воротнице. Побрякал железным колечком. Жучок не отозвался. Появился и Киндя Судейкин. «Этого только и не хватало, – в сердцах подумал Куземкин, – таких стихов навыдумывает, что и до району дойдет».

– Ты, Митрей, не ладно делаешь, – сказал Киндя. – Этак не бывать вам в конторе до морковкина заговенья.

Куземкин огрызнулся:

– Взял бы и сказал, как ладно делать!

– Как? Да больно просто! Ты как на святках! Полезай на крышу да в трубу-то и спой: «Жучок-мужичок, не ложись на бочок, не ложись на бочок, откинь крючок».

– Нет, Киндя, не выгорит это дело, – поправил Савватей Климов. – На крыше-то он уж севодни был, Митрей-то. Второй раз не полизет на крышу. Надо по-другому.

– А как ишшо?

– Володя Зырин прикащик в лавке. Вот и пусть крычит: «Мануфактуру дают! Калоши привезли новые!» Сразу Жучок выскочит.

– Не выскочит.

Подошло еще двое старух: кривая Таня и Новожилиха.

– Так он чево, свою-то корову не выпихал? – звонко спросила подоспевшая Таисья Клюшина.

– Уж доёна ли коровушка-то, – сокрушалась Таня.

– Корова-то ладно, – сказал Киндя. – А вот нас-то с тобой хто на уличу выпихал? А баушка? Пойдем-ко по избам-то, вишь, вся ты замерзла.

Только ни сам Киндя, ни кривая Таня по избам не уходили. А тут еще и гармонья взыграла за Орловым гумном. Орлове гумно от Жучкова подворья подать рукой:

 
Ой, спасибо Сталину,
Станем жить по-старому,
Ищо бы Рыкова спросить,
Молоко бы не носить.
 

– Ольховские аль залисенские? – подскочил к Зырину Ванюха Нечаев. Зырину было сейчас не до гармоньи. Он изо всей силы начал ломиться в Жучковы ворота.

– Не отопрет! – уверенно произнес Киндя.

– Не отопрет, – подтвердил Нечаев. – Пошто ему счас отпирать? Скотина во хлеву, кобыла дома. И сам в тепле.

– Да ведь старик с малолетками по миру пошел! – кричали бабы. – Неужто ему не жаль малолетков-то? Другой бы искать побежал, а он поди-ка на печь залез. И баб евонных дома нету, вси три у Самоварихи.

– А ты-то чево бы стала делать? Оне только тово и ждут, чтобы он ворота отпер.

– Хто?

– Да счетоводы-ти.

– Оно правда. Только выскочишь, обратно не заскочишь.

– Все одно выкурят!

Куземкин слушал возгласы, и ему пришла в голову хорошая мысль: «Надо призвать от Самоварихи Жучковых женщин: жену, сестру Луковку и дочку Агнейку. Неужто им-то не отопрет?»

Селька Сопронов тотчас побежал к Самоварихе.

Ждали, чем все кончится. Селька прибежал обратно и заявил, что Жучковы бабы не идут и даже не посулились. Но вопреки Селькиному сообщению у ворот вдруг появилась Агнейка Брускова. Она пришла в старом скотинном казачке, в материных тоже скотинных сапогах, а голова была едва ли не простоволосая, покрытая то ли полотенцем, то ли какой-то застиранной скатертью.

– Вишь, все у сердешной отнели, нечего и на голову надить, – бурчала под нос Новожилиха. – А каково ёй бедной? Ведь вон и робятки гулеть пришли. Гармонья играет. А у ёй и платка нету. Все отнели, нехристи!

– Цыц! – учуял Митя бабкину воркотню. – Ты чего тут опеть пришла? Пропаганду держи при себе, а то… гледи!

– Чево мне гледить! У меня один глаз и видит.

– Вот и гледи однем. А то… – Митя отвернулся. – Агнея, матушка, ну-ко постукай! Скажи отцу, что пирогов принесла. Чтобы ворота-то отпер.

Все затихли.

– Тятя! – Агнейка всхлипнула. – Отопри, тятенька, это я…

Она тихонько побрякала колечком, но в сенях не было никаких звуков. Агнейка всхлипывала все сильнее и чаще. Она по снегу прошла к окошку, начала стучать в раму:

– Тятя, открой… – слезы не давали ей говорить громче. – Отопри, тятенька…

Куземкин и Зырин слышали, как скрипнули двери, ведущие из сеней в избу. Оба подальше отошли от наружных ворот.

«Не зря и отскочили», – успел подумать Куземкин. Ворота стремительно распахнулись. Босой Жучок в одних портках, с поперечным запиром в руках выскочил на крыльцо и начал крестить запиром направо, налево, вперед и назад…

Народ отпрянул в разные стороны. Митя Куземкин увернулся от удара. Успел-таки присесть и пригнуть голову! В три прыжка, прямо по снегу, отскочил председатель сразу метров на десять. Зырин с хохотом отбежал еще дальше. Одна Новожилиха как стояла, так и осталась стоять в своем продольном до самых пят сарафане.

– Обери, батюшко, уразину-то, – сказала она Жучку. – Обери от греха.

Жучок остановился, увидел старуху и… начал подавать ей свой деревянный засов. Подавал и приговаривал своим сиротским голосом:

– Бери, бери, вот. На!

– Да мне-то, батюшко, нашто запир? У нас есть.

– Бери, он ядрёной. Роспилить пополам… Оно и ладно… Еловой, крепкой…

Голые подошвы его ног, видимо, почувствовали холод твердеющего ночного мартовского снега. Жучок бросил запир под ноги Новожилихе. Агнейка, вздрагивая плечами, тянула отца за рубаху. Она подвела его к воротам, оба скрылись в сенях. Дверное полотно в избе сильно хлопнуло.

Ворота на улицу так и остались настежь.

Народ расходился. Теперь одни ребятишки ждали чего-то нового. Куземкин видел издалека: Новожилиха подняла с дороги запир, подошла к крыльцу и приставила к косяку. Зырин спросил насмешливо:

– Ишшо пойдём?

– А ну его! – Куземкин нехорошо выругался, заоглядывался. – Где Лыткин?

Лыткина уже давным-давно не было около Жучкова крыльца.

– Кобыла мерина едренее, утро вечера мудренее! – подытожил Зырин. – Завтре, на свежую голову разберёмсе.

– Игнаха опять жо… должен подъехать, – согласился председатель. – Давай пока по домам…