Текст книги "Год великого перелома"

Автор книги: Василий Белов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 33 страниц)

IV

Зырин, или Володя-приказчик, как называла его вся волость, жил теперь в двух испостасях: счетовод колхоза, он же и продавец потребиловки. Торговал он не ахти как, зато весело, в лавке не сидел, но за бутылками бегал в любое время. Рыковка все больше входила в моду. Володю вызывали прямиком из колхозной конторы. Людка по ошибке забежала сперва домой. Зырина, конечно, дома не было. Сидел в конторе в шубе и в шапке. Он вроде бы даже рад был, что Людка вызвала его из «этой поморозни».

– Ну, дак ты приходи прямо к церкве! – приказал Куземкин.

Володя лишь побрякал связкой ключей. «Митьке еще подчиняться», – подумал он про себя и пошел в лавку. Людка бежала за ним, след в след.

Председатель опять начал ходить по холодной конторе, вернее по жучковской избе, взад-вперед. Топить ежедневно некогда, да и лень. У Сельки в лошкаревской хоромине было, пожалуй, теплее, но пенять некому. «Сам виноват! – размышлял председатель. – Надо было сделать контору в поповском доме. Игнахе-то хватило бы и Жучкова подворья…»

Митя важно ходил по полу, а Кеша Фотиев с Мишей Лыткиным сидели на лавке и самосильно палили табак. Ждали следующего приказа. У дверей были сложены мотки веревок, колхозные вожжи и целые ужшца. Там же валялись два топора. (Багор и одна пожарная лестница лежали на улице у ворот.)

– Дак тибе про Жучка-то кто сказывал? – Председатель остановился напротив Миши Лыткина.

– Я, Митрей, сам его видел, – произнес Лыткин между двумя затяжками и закашлял. А когда откашлялся, то рассказал, как встретил Жучка в заулке у Самоварихи. Жучок, по его словам, насовсем отпущен из района. Евграфа оставили, а его отпустили. Потому будто отпущен, что тронулся на суде умом. Жучок будто бы встал перед судьей на коленки и начал читать молитву, потом вывернул все свои карманы и заприговаривал: «Бог подаст, нечего дать, нечего дать». Увезли его в Вологду, в Кувшиново, а из Кувшинова отпущен домой. У Самоварихи, сказывают, и ночевал.

– Да кто сказывал-то?

– Сказывал-то Новожил, Новожилу девки, а девкам баяла сама Самовариха…

– Ладно, ладно! – остановил председатель Мишу Лыткина. – Хватит, Асикрет Ливодорович, ты тоже видал Жучка?

– Пришел, понимаешь, утром, – начал Кеша. – Пришел он ко мне, в руках бадья с березовым угольем. Вот, грит, не купишь ли кислых яблаков… Я говорю…

– Ладно, ладно! – опять перебил Куземкин. – Поговорили и хватит. Пошли.

Кеша с Лыткиным начали тщательно плевать на окурки. Оба растерли их на полу, встали и взялись за веревки. Все трое вышли на волю.

– Волоки пока багор да листницу! – приказал Куземкин, – я забегу к Ванюхе Нечаеву. Ествой в корень, и счетовода нету. Надо искать…

Митя то и дело забывал про свою новую председательскую походку, особенно когда торопился. Вот и сейчас, свернув к нечаевскому проулку, он почти побежал, по привычке распахнув полы ватного пиджака, благо солнце к обеду начало всерьез припекать. И стал Митя на одну минуту прежним.

Кое-где летела сверху вода, попадала за ворот. У нечаевского крыльца стояла уже и кадушка под застрехом, да мало было в ней доброго, капли еще стыли на холодном ветру. И все же весна сказалась…

В новой нечаевской зимовке среди голых сосновых стен качалась на березовом очепе люлька. Нечаев сам дергал ногой за веревочку. На столе остывал самовар, бутылка наполовину выпита. За столом, кроме Нечаева, сидели счетовод Зырин и Павел Рогов. Увидев в дверях Митю, все трое замолкли. Куземкин тоже подрастерялся и забыл поздороваться, вертел головой направо-налево.

– Митька? – вскочил Нечаев. – Давай проходи!

Веревочка от зыбки, петелькой надетая на ногу, не позволила хозяину избы встретить председателя как следует.

– Счас самовар поставим! У меня ни матки, ни жонки дома нет, вишь, сам зыбку качаю. Петруха? Где у меня Петруха? Людмила, сходи за рыжиками!

– Товарищ Нечаев, – Куземкин отошел обратно к дверям. – Выйдем на пару слов!

– Я, Димитрей, в своем дому, и мне ходить некуды. А ты снимай пинжак да садись за стол!

«Добром не кончится, уходить надо», – подумал Куземкин, но почему-то снял верхний пиджак и повесил на гвоздь.

Нечаев уже разливал по стопкам. Людка принесла из кути свежей закуски и вторую бутылку. Но когда она унесла со стола самовар, чтобы налить воды, Павел Рогов встал и через стол взял Куземкина за грудки. Одной рукой жгутом скрутил Рогов Митькин костюм, скрутил вместе с бумазейной рубахой и произнес:

– Садись, фартушка, на мое место! Извини, Иван да Людмила…

Иван Нечаев и Володя Зырин ничего не успели сказать. Павел отпустил Митькин костюм, вышел из-за стола и сдернул шубу с гвоздя. Как выходил из нечаевской зимовки, он не запомнил. Не осталось в его памяти и то, о чем говорил он на улице с Киндей Судейкиным, куда и кто бегал для них за вином. Вроде сам Киндя пол-литра выставил, от чего понеслась, завертелась в глазах и быль и небыль. Киндя, сидя на табуретке, шпарил на балалайке:

 
Кеша с Мишей по Шибанихе
Ташшили лисницу,
Митьке муди раздавили,
Сделали еишницу.
 

… Кто и куда таскал по деревне лестницы? Про кого поет Киндя Судейкин?

Двоилась рама в окне. Звенела в руках Кинди суматошная балалайка. Не в лад балалайке орал под печкой петух. И плыли, плыли перед глазами коричневые Киндины потолочины. Или проходили перед Павлом широкие мельничные крылья? То мелькала в глазах пустая корзина, летящая в снег, то вдруг мерин Карько махался, бил по щекам черным своим хвостом…

Павел слышал, как жена трясла его за голову, прикладывала ко лбу мокрое полотенце.

– Паша, Паша, пробудись-ко. Пойдем домой, не вались! Очнись, ради Христа…

– Пойдем… Где это я? – Павел открыл глаза. Начал трезветь.

Девчонки в избе играли в прятки. Киндя храпел на лежанке в обнимку со своей балалайкой. Голова у Павла раскалывалась от боли. Неужто от вина она так болит? Нет, не от одного вина, видно, и угорел где-то. У кого угорел? И то сказать, никогда так много не пил вина… Стыд! Хорошо, что на улице ни живой души. Но ведь из окошек-то все равно видно, как тащится по деревне похмельный мужик, волокется под руку с беременной бабой.

Павел на ходу хватает снег, чтобы потереть виски, остатки зобает. Вера еле его удерживает:

– Ой, Господи! Болит нога-то? Вот и ладно, Пашенька, ежели не болит… Ты не ступай на лапку-то, на пятку ступай…

Он долго плелся с ней по деревне, еле поднялся на роговское крыльцо. В избе он сел на скамью у лежанки. Вера снимала с него валенки. Он, обессиленный, заплакал, уткнулся лбом в тугой теплый Верин живот.

За столом брат Алешка играл в лодыжки с Вериным братом Серегой…

Скорехонько Вера уложила мужа на кровать за шкафом. Намочила холодной водой конец полотенца, приложила к горячему лбу. Он бормотал что-то невнятное:

– Скажи дедку… Это… где он? Пусть… А кто сходил за Олешкой?

– Дедушко посылал Сережку. Сережка и сбегал к Мироновым, – смеялась Вера Ивановна, – Лежи, лежи со Христом.

Голова Павла отрешенно и тяжко упала на подушку, обтянутую розовой ситцевой, еще свадебной наволочкой.

Вера велела ребятам сложить лодыжки в пестерочку и отправила наверх. Вернулась с дневного обряда мать, вымыла у шестка руки. Вера выцедила по ставкам молоко из подойника, и обе опять уселись сновать пряжу.

– Таня-то, видно, уж не придет, – сказала Аксинья и хлебным ножом продела в бердо очередную нить. – И Таисья Клюшина на погост убежала. Господи, что делается!

– А где дедушко-то? – Вера качнула зыбку.

– Да на мельнице. Либо у Клюшиных, книгу читают. Кто приходил за листницей-то?

Вера сказала, что приходили за лестницей двое, Иван Нечаев с Володей-приказчиком, что от обоих пахло вином и что лестницу она отдала им без дедка.

– Иди-ко, иди к церкве-то! – предложила Аксинья. – Погляди, чево там делают. Сережку с Олешкой не пущу, пускай дома сидят.

Вера, недолго думая, увязалась платком и накинула козачок.

* * *

Народу около церкви было, однако ж, не так много, больше старухи, да бабы, да ребятишки «разных калиберов», как сказал Савватей Климов. Эти бегали туда и сюда, не щадя отцовской обутки. Снег с южной стороны храма мокрел и таял. Ребята бросались комьями. Один ком вскользь угодил в лицо Новожилихе.

– Да что вы, лешие! – заругалась она. – Что вы, рогатые сотоны, уж по народу палят. А кабы в глаз попало?

– Им чево не палить? – заметил Савватей Климов. – В школу не ходить. Наставницы ихние сидят да только ревят.

– Заревишь, коли из дому выгонили.

– А вот нонче кто у нас наставница! – крикнул Савватей, увидев Зою Сопронову. – Наверно, за вином бегала.

– Да ведь и продавец тут!

Зоя мелькнула в поповском садике и скрылась в воротах.

Володя Зырин с Иваном Нечаевым, оба под хмельком, дурачили девок. Зырин надувал какой-то долгий тонкий пузырь, привезенный из города, приставлял его к середышу. Девки визжали. Бабы колотили приказчика по хребту.

– Оне чево, ироды, сдумали? – кричала Новожилиха. – А на колокольне-то кто?

На колокольне сидел Миша Лыткин. Он шаркал поперечной пилой толстую балку, на которой висел большой колокол. Вчера Миша и Митя подвели под балку два чурбака и, чтобы не зажимало пилу, топорами забили клинья. Сегодня Лыткин один старательно пилил наверху этот толстый брус.

Горбатая ольховская нищенка Ириша поминутно крестилась, тихонько плакала и что-то шептала.

– Господи, прости им, грешным! – услышала Вера ее слабенький голосок и подошла к Таисье Клюшиной, чтобы вместе уйти в деревню.

Но люди шли, наоборот, из деревни, толпа разрасталась.

– Что делается, что делается! – вздыхала Таисья.

– Отсохнут у их руки, отсохнут! – Новожилиха клюшкой тыкала в снег. – Ноги в коленках сведет!

– Да где оне сами-то? Один Миша шаркает.

– Закусывают! В поповом дому чай пьют, – пояснил Савватей Климов. – А вон выходят, гляди да считай!

Из поповских ворот, что-то дожевывая, с мотком веревки вышел Куземкин. За ним выбрались на солнечный свет Кеша и брат Куземкина Санко. Кеша и Санко тащили топоры и багры.

Как только показались безбожники, народ затих, Иван Нечаев с Володей Зыриным перестали паясничать. Одна пила шаркала где-то далеко наверху. Людка, нечаевская сестра, вдруг выбежала из бабьей толпы, схватила Нечаева за рукав:

– Ваня, пойдем-ко домой! Пойдем, пойдем, батюшко, лучше будет-то! Мамка сказала, не приходи без его. Ну-ко, ну-ко, пойдем…

Нечаев обернулся к председателю с дурацкой улыбкой, хотел развести руками, мол, что с нее возьмешь? Но Людка действовала еще проворней, теперь она толкала его сзади, и он вроде бы уже и не противился, а тут все видели, как и на Володю Зырина навалилась родня.

– Что, Володя, и ты трус? – громко кричал Куземкин.

Счетовод не слышал или не захотел услышать председательский окрик. Но и своей родне не поддался, а с дурацким смешком отскочил в девичью гущу.

Куземкин отыскал глазами Кешу Фотиева:

– Давай, Асикрет Ливодорович. Бери веревки и вверх! Подсоби Лыткину.

Кеша взял веревочные мотки, направился к колокольне. Старухи хватали его за полы, плевались вслед. Не обращая на них внимания, Митя подтащил лестницу к стене одноэтажного зимнего храма.

– Креста на тебе нет, Митрей Митриевич, – послышалось из толпы.

– И не будет! – весело огрызнулся Куземкин.

Пришлось наставлять лестницу. Он привязал к ней другую, коротенькую. С помощью брата-подростка, а также выпившего Володи Зырина начал Митя поднимать лестницу, чтобы приставить ее к зимней церкви.

Кто-то из женщин всхлипнул, вот-вот мог и запричитать. Зырин отказался забираться на крышу. Митя показал ему кулак и полез один.

Старухи и бабы внизу ругались и охали. Многие крестились. Другие плевались и уходили домой. С колокольни подал голос Михаиле Лыткин:

– Митрей, пилу зажало!

– Бейте клин! – Митя завернул матюгом. – Клином подымайте балку-то! Клином!

– Да не идет…

Митя спустился обратно и тоже полез на колокольню. После недолгой возни все трое с матюгами появились внизу: пилу в балке зажало намертво.

– Чья пила-то? – спросил Савватей не без ехидства. – Не Сопронова?

– Отсохнут, отсохнут руки-ти! – махалась клюшкой Новожилиха. – Ироды вы!

Старухи окружили безбожников, кричали, дергали за карманы.

– Бесы!

– Эко, чево придумали! И не стыдно рожам-то?

– Господи, какой у их стыд…

Новожилиха схватила Митин топор, отступила в сторону, чтобы бросить подальше в снег. Резкий оклик Куземкина остановил старуху.

– Дай сюда! Положь! – Митя отнял у Новожилихи топор. – Не тобой принесено, не ты и возьмешь!

Он сунул топор за ремень, взял в одну руку ножовку и вновь, еще более решительно полез на крышу зимней одноэтажной церкви.

С востока к ней примыкал летний высокий храм. Отлогий купол его выкрашен зеленою краской. На куполе восьмеричок, обшитый железом, на восьмеричке маковка. Железом обито и деревянное основание креста, уходящее в маковину. С запада к зимней церкви пристроена колокольня. Она тоже с крестом, только с маленьким, зато намного выше летнего храма. Вызнялась в самое небо. Куземкин победно встал на крыше зимней церкви. Он приглядывался теперь к летнему храму, прикидывал. Если затащить сюда вторую длинную лестницу, можно забраться на кромку купола…

– Эй, Миша! – крикнул он Лыткину. – Лизь-ко сюды, да с веревкой… Следом за Лыткиным вскарабкался на крышу брат Санко. Осмелел напоследок и Кеша Фотиев, а может, забрался наверх, чтобы старухи не оторвали рукав…

Бросили с крыши конец добротных Жучковых вожжей. Зырин привязал внизу конец ко второй, к роговской лестнице. Лестницу втащили на крышу…

Митя Куземкин планировал, что делать дальше. «Дальше надо ставить листницу, забираться наверх и прибивать к кумполу деревянные поперечины. Прибивай и подымайся по ним к четверику, прибивай и все вверьх да вверьх…»

Народ по-прежнему толпился внизу. «Может, стало еще больше?.. Пусть! – мелькало в куземкинской голове. – Надо гвозья… Листницу как-нибудь вздымем. А что, ежели без поперечин? Железные зубья от бороны, вот чего требуется! Бей в кумпол и лизь! А где их сейчас возьмешь – зубья от бороны? Хорошо, что хоть гвозди есть. Большие гвозди-то, кованые…»

После краткого совещания председатель отправил Кешу и брата Санка вниз, за матерьялом для поперечин.

– Покурить надо, – сказал Миша не очень решительно.

Председатель не ответил. Внизу кричали старухи и бабы. Они все еще кляли активистов. «Зырин-то… – подумал Куземкин. – Спрятался… Ну, это мы ему припомним…»

Почуялись выкрики стариков, дедко Клюшин уже верещал в толпе. «А, ну их!» – сказал Куземкин и перебрался на южный скат кровли, чтобы меньше слышна была ругань. Сел на крашеную зеленую крышу. Снег на южной стороне давно стаял, железо нагрелось от солнца. Лыткин уселся рядом, достал кисет, сказал виновато:

– Пилу-то, Митрей, надо бы выручить из бревна…

– Ладно, выручим, – бодро сказал председатель. – Достанем! Завтре клинья забьем, чурбак подставим. Перепилим балку-то. После чурбак вышибем, и колокол полетит. А севодни на кумпол надо! Севодни бы нам, Миша, крест своротить, да не знаю, справимся ли.

Лыткин поглядел вверх. Где-то там, очень высоко, стоял православный крест, который приказано свергнуть. Голубое к полудню небо начинало тускнеть. Солнце спряталось в желтовато-серое зимнее облако. Стало холодно.

– Ну-к, может, поставим листницу-то. – Куземкин поднялся.

– Да ведь што, попытка не пытка, – согласился Лыткин.

Стоя на крыше, они подняли лестницу, попытались приставить ее к стене летнего храма.

– Не выйдет вдвоем, кричи нашего Санка! – приказал Митя Лыткину. – Кешу тоже зови.

– Да нету, Митрей. И Санка нету, и Зырина не видать.

– Ну вот! – сказал Куземкин и поглядел вниз. – А што… Где народ?

Около церкви не было ни души. Ни одной девки, ни одной старушонки. Даже ребятишки пропали.

– Ты чево? – обернулся Куземкин к Лыткину, словно тот и был во всем виноват.

– А я-то што. – Миша пошевелил белыми, как у теленка, ресницами. – Я пожалуста.

– Чево пожалуста?

– Вишь, все убежали. А пошто все, и сам не знаю.

– Да куды убежали-то?

Миша развел руками.

– Слезать бы надо… – сказал он и добавил: – Дело-то к вечеру…

Митя в недоумении отхаркивался. В нем быстро скопилась свежая злость. Он так разозлился, что плюнул еще раз и пнул по роговской лестнице, слегка упертой в стену летнего храма. Лестница оползла и начала сползать по снежной северной стороне кровли. Митя ногой добавил ей ходу. Она упала на землю. Вторая, пожарная лестница, по которой влезали на крышу, стояла тоже с северной стороны. Митя, не глядя на своего напарника, на заднице спустился на край кровли, наладился было уже слезать, но… Куземкин заматерился:

– Где лисница?

Лестницы не было. Вернее, быть-то она была, только не на карнизе, а прислоненная под карнизом. Куземкин никак не ждал такой передряги. Ширина у карниза добрый аршин. Как на нее теперь ступать? Не ступишь. Теперь надо, чтобы кто-нибудь снизу снова приставил ее к карнизу. Куземкин с матюгами бегал по крыше.

– Оползла, вишь, – сокрушенно заметил Миша Лыткин. – Надо кричать да гаркать.

– Оползла? – ярился Куземкин. – Да где это она оползла, ежели и стоит в снегу! Нет, кто-то ей подсобил оползти. Переставили! Мать-перемать, в три попа…

Так председатель и Миша Лыткин оказались в западне, на крыше зимней церкви. Высоко, не спрыгнешь! Сажени, может, три было, а уж две-то точно. «Нет, скакать некуда, – подумал Куземкин. – Ноги переломаешь». Но еще больше было обидно, что вокруг церкви не было ни души.

Председатель не знал, что делать и как быть.

Никого нет внизу, одни кресты на могилах. Кладбище. Никто не учует, кричи хоть до второго пришествия.

– Ну, Мишка, ты и дурак!

– А чево, чево я дурак? – Лыткин попробовал рассердиться. – У меня своя голова, не хуже других.

– На твоей голове только гвозди прямить.

Дальше из Куземкина посыпались отборные матюги.

* * *

Куземкин и сам звал, что зря он костит напарника, но вот беда, остановиться никак не мог, и бедный Лыткин только моргал да покряхтывал, чувствуя себя все виноватей и виноватей. А при чем тут был Миша Лыткин?

Когда начали втаскивать на крышу вторую лестницу, Савватей Климов стоял и глядел, стоял и глядел… Бабы ругали шибановских и ольховских коммунистов, сулили им всем кару Господню. Новожилиха трясла суковатой клюкой перед самым носом Кеши Фотиева:

– И ты, бес! Ты чево думаешь-то? У тебя чево, бес, в голове? Господи милостивой, што дальше-то будет…

Тут Савватей увидел рыжего новожиловского внучонка. Парнишко изо всей мочи бежал от деревни к Поповке. Он подскочил к своей бабке, сказал ей что-то и побежал обратно, а Новожилиха так и обмякла, так вся и притихла. Она сразу забыла про Кешу, шепнула что-то на ухо Таисье Клюшиной, и только батог замелькал. Откуда у старухи и прыть взялась? Как у молодой девки… Таисья Клюшина тотчас ринулась домой в деревню, но ее на ходу подловил сам Савватей Климов:

– Таисьюшка, и ты туды?

– Ой, Савватей! Ведь разбежался колхоз-от! Скотину по домам гонят!

Людей от церкви за две минуты как ветром сдуло, в церковь стояла теперь одинокая и какая-то виноватая. Митя с Мишей сидели на той стороне церковной крыши.

Климов оглянулся на попов дом. Поглядел влево и вправо. Подошел, поднатужился и… сам не зная зачем, опустил верхний конец лестницы под церковный карниз.

– Эй! – крикнул он после этого и задрал голову. Куземкин с Лыткиным не ответили… «Не чуют», – подумал Климов, отошел подальше и кликнул еще. Было молчание, и Савватей вальяжно, как из гостей, зашагал в деревню.

Давно не знавала Шибаниха такой занятной поры!

Блеяли овцы, мычали коровы. Бабы и девки кричали во всех домах и зауках… «Вот оно, столпотвореньё-то! – подумалось Савватею. – Началось, а мы не ждали, не ведали…»

А с чего началось?

… Селька Сопронов на кобыле Зацепке ездил в Ольховицу со сливками, обратно привез газеты. Игнатий Сопронов наказывал брату никому не давать газету со статьей Сталина. Но в читальню как назло принесло кривого Носопыря. Старик доложил Сельке, что Куземкин пошел скидывать крест, тут Селька и потерял всякую бдительность. Наверно, прибрал газетку Жучок тронутый, больше некому. Раскулаченный, он лечился в Вологде и приехал на днях домой, ночует у Самоварихи вместе с семейством. Каждый день приходит в красный уголок читальни и спрашивает: «Где есть такое Кувшиново?»

И вот в деревне дым коромыслом. Селька, не зная, что делать, прибежал из читальни в контору, а председателя нет! Счетовод Володя Зырин сам первый увел свою корову из нечаевского хлева. Но в своем хлеву у Зырина стояли колхозные овцы. Много овец, иные с ягнятами. Поэтому Зырин не долго думал, взял да и двор настежь! Овец долой, выгнал на улицу, в хлев собственную корову. Новожиловы, те тоже открыли ворота. Люди прибежали за своими коровами и в Жучков, ныне конторский, дом, а Микуленкова матка увела свою корову из нечаевского хлева, а из своего двора всех колхозных тоже долой! Выпустила. Коровы с мычанием выбирались в проулок. Иные, что поумнее, сразу бежали к своим домам, другие блудились, третьи, стоя посреди улицы, вопили почем зря. Бабы и девки ловили коров и встречали, встречали, кричали, то ревели от радости, то ругались. Все перепуталось!

Но самые главные дела и события вершились у клюшинского подворья. Тут мужики уводили своих коней, искали свою упряжь. Тащили хомуты, седелки и вожжи, разбирали дровни и дуги…