Текст книги "Несостоявшаяся ось: Берлин-Москва-Токио"

Автор книги: Василий Молодяков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 42 страниц)

В советско-германских отношениях наступило напряженное затишье, хотя и без каких-либо решительных действий с той или иной стороны. Как мы видели выше, аннексия Чехословакии и последовавший за ней крах мюнхенской системы нанесли гораздо меньший удар советской дипломатии и ее престижу, нежели англо-французской. Антинацистски настроенный французский посол в Берлине Кулондр по обыкновению отправил Боннэ несколько пространных писем, больше похожих на газетный памфлет, нежели на дипломатическое донесение.[263]263
  Год кризиса. Т. 1, с. 281-287, 299-305 (№№ 189 и 205).


[Закрыть] «Бесполезно надеяться на успешное противодействие фюреру иными аргументами, кроме силы», – писал он. Вспомнил ли Кулондр, что услышал от Потемкина сразу после Мюнхена, когда собирался уезжать из Москвы в Берлин к новому месту службы: «Польша готовит свой четвертый раздел». Эта идея уже овладела умами советских руководителей, сделал тогда вывод посол.[264]264
  Письмо Кулондра Боннэ от 4 октября 1938 г.: DDF. 2 sMrie, t. XII, p. 28 (№ 17).


[Закрыть]

Аннексия Чехословакии была осуждена Москвой, но от необходимости решать текущие вопросы это не избавило. Германские ноты извещали, что «империя ведает внешними сношениями протектората» и «дипломатические представители Чехословакии за границей отныне более неправомочны осуществлять должностные функции», поэтому дипломатические миссии в Праге надлежало преобразовать в консульства, как это было ранее сделано в Вене. «Хотя мы заявили, что не признаем законности аннексии Чехословакии, – писал Литвинов Сталину 23 марта, – нам все же де-факто придется ее признавать и сноситься по чешским делам с германскими властями. Придется, очевидно, ликвидировать наше полпредство в Праге. Англия, Франция и некоторые другие государства преобразовали свои полпредства в генконсульства. Я полагаю, что и нам надо поступить таким же образом. Нам все же интересно знать, что в Чехословакии происходит, да к тому же торгпредству придется там некоторое время еще работать».[265]265
  Цит. по: Безыменский Л. Гитлер и Сталин перед схваткой, с. 224-225.


[Закрыть] Сталин согласился с предложениями наркома. Затем заводы «Шкода» по распоряжению новых властей отказались выполнять советские заказы, основанные на соглашении от 6 апреля 1938 г., которое, однако, было заключено с генеральной дирекцией заводов, а не с правительством Чехословакии. 5 апреля Литвинов известил об этом Мерекалова, но тот только 17 апреля попал на прием к Вайцзеккеру. Содержание их беседы известно из трех источников: записи Вайцзеккера, опубликованной Госдепартаментом в 1948 г.; телеграммы Мерекалова, опубликованной в 1990 г.; записи беседы, сделанной советником полпредства Астаховым и опубликованной в 1994 г. Рассмотрим их подробнее.

Помимо вопроса о заводах «Шкода», частного, но требовавшего решения, полпред и статс-секретарь обменялись мнениями по широкому кругу проблем, о чем в телеграмме Мерекалова говорится скомканно, а в записи Астахова – подробно, хотя противоречий в содержании нет. Кто был инициатором обмена мнениями, неясно. Каждая из сторон указывала на другую, но вопросы активно задавали оба: Мерекалов – об отношениях с Францией и Польшей, о германской мобилизации, Вайцзеккер – о том, чувствует ли Советский Союз какую-либо угрозу своим интересам и о тоне германской печати. В заключение разговор пошел о двусторонних отношениях, перспективами которых поинтересовался полпред. Вайцзеккер ответил: «У нас есть с Вами противоречия идеологического порядка. Но вместе с тем мы искренно хотим развить с Вами экономические отношения» (советская запись); «Мы, как все знают, всегда хотели иметь с Россией торговые отношения, удовлетворяющие взаимные интересы» (германская запись).

Об «идеологических противоречиях» (в телеграмме Мерекалова: «принципиальные политические разногласия») в записи Вайцзеккера ни слова. Зато в ней есть куда более интригующий фрагмент: «Посол в этой связи заявил примерно следующее: «Политика России всегда прямолинейна. Идеологические отношения вряд ли влияли на русско-итальянские отношения, и они также не должны стать камнем преткновения в отношении Германии. Советская Россия не использовала против нас существующих между Германией и западными державами трений и не намерена их использовать. С точки зрения России нет причин, могущих помешать нормальным взаимоотношениям с нами. А начиная с нормальных, отношения могут становиться все лучше и лучше. Этим замечанием, к которому Мерекалов подвел разговор, он и закончил беседу». Ни слова об этом в советской записи нет. Как же быть?

Большие сомнения у автора этих строк вызывает сообщение Вайцзеккера. Сделать такое ответственное заявление Мерекалов – с учетом как его положения, так и личных качеств – мог сделать только по прямому указанию из Москвы, причем скорее всего лично от Сталина (с которым он встречался перед назначением в Берлин), однако об этом мы ничего не знаем. Если бы такое указание существовало, он был бы обязан сообщить о его выполнении. На следующий день Мерекалов был срочно вызван в Москву телеграммой Сталина – возможно, срочность была реакцией на получение его отчета о встрече. Известно также, что полпред уже собирался в Москву, о чем говорил Вайцзеккеру. Можно предположить, что перед отъездом ему было предписано произвести зондаж германских настроений, но достоверно об этом мы не знаем.

21 апреля в 17 часов Сталин принял Мерекалова во время заседания политбюро. Согласно записи, которую полпред сделал «для себя», главным вопросом вождя было: «Пойдут на нас немцы или не пойдут?» Мерекалов сделал вывод, что да, но не ранее, чем через два-три года. Сталин слушал внимательно, не перебивал, вопросов не задавал, обсуждения не устроил, отпустив полпреда после доклада, а политбюро перешло к другим вопросам.[266]266
  Изложение записи Мерекалова: Там же, с. 208-209.


[Закрыть] Журнал посетителей кремлевского кабинета Сталина зафиксировал, что в этот день между 13.15 и 16.50 там, кроме Мерекалова, побывали Литвинов, Потемкин, Майский [Майский, вызванный из Лондона 19 апреля, оставил в мемуарах краткий и бессодержательный рассказ об этом «правительственном совещании». О германском вопросе там ни слова: очевидно, его и Мерекалова заслушивали по отдельности.] и советник посольства в Париже Крапивенцев.[267]267
  Посетители кремлевского кабинета И.В. Сталина // «Исторический архив», 1995, № 5-6.


[Закрыть]

Сопоставляя эти данные, С. Дембски делает три интересных, хотя и не бесспорных вывода. Первый: «видимо, именно в этот день… было принято решение об интенсификации переговоров с Германией и осуществлении поворота в советской внешней политике». Второй: «может быть, именно в ходе этого совещания Литвинова попросили подать просьбу об отставке»; следущий раз он был у Сталина только 3 мая, т.е. в самый день отставки. Третий: «для Сталина, убежденного в необходимости заключения соглашения с Гитлером, взгляды Мерекалова наверняка дисквалифицировали его как советского представителя в Германии. Неудивительно, что в Берлин он уже не вернулся».[268]268
  Дембски С. Цит. соч.


[Закрыть]

Даьнейшее ведение переговоров было поручено временному поверенному в делах Георгию Астахову.

«Человек, без которого не было бы пакта»

Для заглавия этого раздела я воспользовался словами Л.А. Безыменского, впервые давшего в книге «Гитлер и Сталин перед схваткой» развернутую характеристику незаурядной личности Астахова. Дворянин, пролеткультовец, дипломат, журналист, он служил в Анкаре, Токио (немного о нем есть в мемуарах Беседовского), Лондоне, был первым советским полпредом в Йемене, а в мае 1937 г. по рекомендации Литвинова был назначен советником в Берлин. За границей имя Астахова было известно – в первую очередь благодаря сборнику «Нацистско-советские отношения» – куда больше, чем на родине, где о нем предпочитали не вспоминать: сначала как о репрессированном (сталинская «благодарность»!), потом как об одном из авторов «неудобного» пакта (пост-сталинская «политкорректность»!).

5 мая Астахов был принят Шнурре уже в качестве поверенного в делах. Разговор шел о поставках с заводов «Шкода» и об отставке Литвинова. Согласно записи Шнурре, Астахов «особенно подчеркивал большое значение личности Молотова, который ни в коем случае не является специалистом по внешней политике, но который, тем не менее, будет оказывать большое влияние на будущую советскую внешнюю политику». В письме Астахова Молотову от 6 мая об этой встрече не говорится; речь идет лишь о неких «иностранных (в том числе немецких) собеседниках» и германской прессе. Можно сделать вывод, что опубликованы не все советские документы по интересующей нас проблеме, но не будем переходить в область беспочвенных предположений.

9 мая Астахов встретился с заместителем заведующего отделом печати МИД фон Штуммом и представил ему нового представителя ТАСС в Берлине И.Ф. Филиппова, написавшего позже «Записки о «третьем рейхе», в которых под толстым слоем пропагандистских штампов и «мудрости задним числом» можно обнаружить кое-какие любопытные наблюдения и признания. Разговор «не в пример обычной практике» (замечание Астахова) свернул на «общеполитические темы, в частности о германо-советских отношениях». Штумм напирал на изменение тона германской прессы в отношении СССР, но Астахов, по его собственным словам, «отведя или взяв под сомнение большинство из них, отметил, что, даже условно допустив некоторые из них, мы не имеем пока никаких оснований придавать им серьезное значение, выходящее за пределы кратковременного тактического маневра». В письме Потемкину 12 мая он отметил, что «немцы стремятся создать впечатление о наступающем или даже уже наступившем улучшении германо-советских отношений», приведя в пример изменение тона германской прессы, полностью подконтрольной властям, сдержанность Розенберга в «последнем сугубо идеологическом выступлении», удовлетворение претензий по поводу заказов у «Шкода» и внимание Штумма – «несомненно, не без указаний свыше». С выводами Астахов не спешил: «Отмечая эти моменты, мы, конечно, не можем закрывать глаза на их исключительно поверхностный, ни к чему не обязывающий характер», – но испрашивал разрешения на вступление в игру: «Я думаю поэтому, что Вы не станете возражать, что я в ответ на некоторые заигрывания со стороны немцев и близких к ним лиц отвечаю, что у нас нет пока оснований доверять серьезности этого «сдвига», хотя мы всегда готовы идти навстречу улучшению отношений». Молотов и Потемкин, насколько можно судить, не возражали, но документы на сей счет в печати неизвестны.

15 (по германской записи, 17 – странное несовпадение!) мая Астахов снова беседовал с Шнурре – на сей раз о статусе советского торгпредства в Праге. Но до того произошел один примечательный эпизод: 10 мая полпред в Турции А.В. Терентьев сообщал в НКИД о разговоре с германским послом Папеном, бывшим рейхсканцлером. Никогда не проявлявший ни малейших прорусских симпатий, тот вдруг заявил: «Идеологии надо оставить в стороне и вернуться к бисмарковским временам дружбы. СССР и Германию не разделяют никакие противоречия».[269]269
  Год кризиса. Т. 1, с. 447 (№ 334).


[Закрыть] Вряд ли он сделал это по собственной инициативе…

Разумеется, Астахов и Шнурре говорили о перспективах двусторонних отношений (в записях каждый опять приписывает иницативу другому). Шнурре заявил, что собирается в Москву и хотел бы встретиться с Микояном, и повторял, что «Германия не имеет никаких агрессивных намерений в отношении СССР и хочет их <отношения> улучшить» (запись Астахова). Астахов же, судя по записи Шнурре, «подробно объяснил, что в вопросах международной политики у Германии и Советской России нет противоречий и поэтому нет никаких причин для трений между двумя странами», ссылаясь при этом на Рапальский договор и советско-итальянские отношения.

Снова возникает вопрос, какой записи верить? Попробуем поверить обеим. Заявления Астахова в изложении Шнурре можно объяснить в свете его письма Потемкину. Кроме того, будучи опытным дипломатом и хорошо владея немецким, он был куда свободнее в общении, нежели плохо знавший язык, неискушенный и неуверенный Мерекалов.

20 мая Шуленбург посетил сначала Молотова, потом Потемкина, к которому явился «растерянный и смущенный». Посол заговорил о предстоящей поездке Шнурре, но Молотов, судя по его же записи, резко оборвал его: «Я сказал послу, что о приезде Шнурре в Москву мы слышим не в первый раз… Экономические переговоры с Германией за последнее время начинались не раз, но ни к чему не приводили. Я сказал дальше, что у нас создается впечатление, что германское правительство вместо деловых экономических переговоров ведет своего рода игру; что для такой игры следовало бы поискать в качестве партнера другую страну, а не правительство СССР. СССР в игре такого рода участвовать не собирается». Молотов заявил о необходимости «соответствующей политической базы», необходимой для успеха экономических переговоров. Сказанное, видимо, подействовало на Шуленбурга, тем более что исходило оно от главы не одного только внешнеполитического ведомства, но всего советского правительства. После этого послу ничего не оставалось как идти «плакаться» к Потемкину, хотя в записи беседы, посланной в Берлин, он старательно подчеркивал ее «дружественный» характер.

Получив меморандум Шуленбурга об этих разговорах, в Берлине задумались, что делать дальше. Между 22 и 26 мая Риббентроп подписал проект инструкций для посла, но они были отвергнуты Гитлером. Вот что рейхсминистр хотел довести до сведения Молотова в качестве «политической базы» дальнейшего диалога:

«В последние годы германская внешняя политика в основном определялась противодействием Коминтерну. Первой задачей национал-социализма было построение новой сильной Германии, абсолютно защищенной от проникновения коммунистических тенденций. Эта задача выполнена. Конечно, мы и впредь будем решительно подавлять любую коммунистическую агитацию внутри Германии и любое влияние Коминтерна извне.

Однако отношения между двумя государствами – Германией и Советской Россией – совершенно другое дело, если мы в Германии можем исходить из предположения, что советское правительство, в свою очередь, воздержится от атак на Германию посредством идей коммунизма и мировой революции. По некоторым событиям последних месяцев мы полагаем, что уловили знаки неких перемен во взглядах России в этом отношении… <далее ссылка на речь Сталина на XVIII съезде ВКП(б) 10 марта 1939 г. – В.М>.

Если эта посылка верна, мы можем без малейших колебаний установить, что между Германией и Советской Россией не существует реального противоречия интересов в международных делах. Во всяком случае, мы со своей стороны не видим ни одного комплекса вопросов, где наши взаимные интересы были бы прямо противоположны друг другу. Поэтому мы хорошо представляем себе, что пришло время для умиротворения и нормализации германо-советских отношений.

Эта германская точка зрения в некоторых аспектах уже нашла свое выражение за последние месяцы. Прежняя полемика в прессе против Советской России существенно приглушена…

Главным фактором в германской внешней политике является тесная связь с Италией, ныне закрепленная договором о союзе <от 22 мая. – В.М.>. Этот союз, как видно из самой сути вещей, не направлен против Советской России и никоим образом, даже косвенно, не затрагивает ее интересов. Он направлен исключительно против англо-французской комбинации. Что касается наших отношений с Японией, то мы заявляем совершенно открыто, что намереваемся расширять и укреплять их. Верно, что германо-японские отношения исторически развивались под антикоминтерновским лозунгом. Однако этот лозунг не означает нынешней, реально-политической сути того, что мы понимаем под укреплением германо-японских отношений. В большей степени мы имеем в виду нашу общую оппозицию Британии. С учетом наших хороших отношений с Японией мы можем способствовать преодолению русско-японских расхождений; в любом случае, мы никоим образом не заинтересованы в углублении этих расхождений, а, напротив, уверены, что можем содействовать тому, чтобы японская внешняя политика взяла такой курс, который не приведет к конфликту с Россией.

Наши расхождения с Польшей хорошо известны… С сугубо военной точки зрения, Польша вообще не представляет для нас никакой проблемы…

Взвесив реальное соотношение сил и интересов, мы не видим, что могло бы подвигнуть Советскую Россию активно включиться в игру британской политики по окружению <Германии. – В.М> … Британских усилий по окружению мы нисколько не боимся… Объединение России с Британией против Германии может быть объяснимо с точки зрения русских интересов, только если Советское правительство опасается агрессивных намерений Германии в отношении России. Как уже говорилось выше, мы не имеем в виду ничего подобного».

Я подробно цитирую этот не получивший законной силы документ только потому, что в нем уже заложена вся внешнеполитическая программа Риббентропа и его союзников и советников из министерства. Инструкции были составлены после (и, видимо, в результате) майской поездки Шуленбурга и Хильгера домой, когда они пытались привлечь внимание к возможности и необходимости нормализовать отношения с Москвой не только Риббентропа, но Гитлера. Первого они полностью убедили, второго – нет. Но слово фюрера было законом, поэтому инструкции отправились в архив. 26 мая Вайцзеккер телеграфно предписал Шуленбургу «полное воздержание»: «Вы не должны предпринимать никаких действий без дополнительных указаний; Хильгер не должен искать никаких контактов; наконец, нет намерений посылать Шнурре в Москву в ближайшее время». В написанном в те же дни черновом письме Шуленбургу Вайцзеккер «не возражал» против контактов Хильгера с Микояном, но и этот документ остался неотправленным.

Однако, вызвав 30 мая Астахова, статс-секретарь «продержал <его> у себя около часа». Вайцзеккер основательно подготовился к разговору [В архиве МИД Германии сохранились два неподписанных меморандума, датированных 29 мая (один – предположительно) как раз по тем вопросам, которые затрагивались в беседе.], который пошел по привычному сценарию – от текущих вопросов к как бы случайному зондажу «не для протокола» и «по моему личному мнению». Снова торгпредство в Праге, снова поездка Шнурре в Москву, на предложение о которой Молотов фактически дал отказ. Вайцзеккер образно сравнил германскую политику с… «лавкой», где для России есть широкий выбор товаров – от нормализации отношений до непримиримого антагонизма. «Выбор зависит от Советского правительства. Германское правительство готово к дальнейшим шагам по пути нормализации и наоборот», – резюмировал он. Поддакивая собеседнику в «совершенно неофициозном» тоне, Астахов принял к сведению эти «авансы», сделанные как минимум с санкции Риббентропа, и немедленно доложил об услышанном. Вайцзеккер тоже подробно записал содержание разговора и сообщил его отдельным письмом Шуленбургу в Москву. Одновременно он поручил Хильгеру возобновить контакты с Микояном. Таким образом, за считанные дни германская позиция менялась несколько раз: «жесткие» инструкции от 26 мая, принятые вместо многообещающих предложений Риббентропа, в свою очередь были смягчены.

Впрочем, никакие трудности и кризисы не могли предотвратить появления новых слухов о прогрессе в советско-германских отношениях. Одним из самых экстравагантных было известие о предстоящем вояже в Москву с предложением о союзе… бывшего премьера Чехословакии генерала Сыровы. Опровергая их, Молотов в докладе «О международном положении и внешней политике СССР» на сессии Верховного совета 31 мая использовал всю прежнюю риторику против «агрессивных государств» (в тогдашнем советском лексиконе это обозначало Германию, Италию и Японию) и отметил, что «в демократических странах Европы все больше приходят к сознанию провала политики невмешательства, приходят к сознанию необходимости более серьезных поисков мер и путей для создания единого фронта миролюбивых держав против агрессии». Шуленбург экстренно проинформировал Берлин о содержании доклада, усмотрев в нем «готовность к продолжению переговоров, начатых в Берлине и Москве, несмотря на категорическое отвержение политики так называемых агрессивных государств». 2 июня Хильгер посетил Микояна (оговорившись, что хотел сделать это еще до речи Молотова) с целью узнать, каковы перспективы дальнейших экономических переговоров после столь резких заявлений. Микоян дал обычный ответ по принципу «ни два ни полтора»: дескать, вообще мы за сотрудничество, но можем размещать свои заказы и в других странах.

Коротко говоря, Берлину предлагалось уговаривать Москву. Сразу понял это Шуленбург, 5 июня уверявший Вайцзеккера, что «господин Молотов почти что призывал нас к политическому диалогу», в то время как «в Берлине создалось впечатление, что господин Молотов в беседе со мною <20 мая. – В.М.> отклонил германо-советское урегулирование». Очевидно, что посол стремился «подать» ситуацию в наиболее выгодном свете. 8 июня Микоян сообщил Хильгеру о согласии на приезд Шнурре в Москву для переговоров (к чему тот был готов) с условием принятия за основу советского проекта кредитного соглашения. Хильгер немедленно запросился в Берлин для доклада: 9 июня Вайцзеккер отказал ему, но уже через два дня разрешение было получено. 14 июня Хильгер был в Берлине, а 17 вернулся в Москву и сразу же отправился к Микояну. Он привез меморандум о согласии на приезд Шнурре для «ведения переговоров о расширении и углублении экономических взаимоотношений» и для «заключения соответствующего соглашения, если для такового будет найдена совместная основа». Германское правительство согласилось рассматривать советский проект от 26 февраля как основу для переговоров, но без каких-либо обязательств относительно его принятия. В ответ Микоян «сказал, что сегодняшние переговоры произвели неблагоприятное впечатление и он думает, что переговоры на этой базе продолжаться не могут, потому что опасность превращения переговоров в политическую игру остается и сейчас, а мы против игры. Мы подпишем соглашение на базе наших предложений». Разочарованный Хильгер заявил, что «если переговоры будут прерваны, то ответственность падет на СССР, ибо Германия сделала все от нее зависящее». Десять дней спустя Шуленбург сделал вывод: «Микоян не хочет разрыва переговоров с нами, но стремится крепко держать их в своих руках, чтобы иметь возможность в любую минуту определять их ход».

Посол тем временем тоже съездил домой, где встретился с Риббентропом (запись их беседы неизвестна) и с Астаховым. «Шуленбург принялся настойчиво убеждать меня в том, – писал поверенный, – что обстановка для улучшения отношений созрела и дипломаты обеих стран должны содействовать успеху начавшегося процесса». Выслушав монолог «главноуговаривающего», Астахов со всей определенностью сказал, что «инициатива к улучшению должна исходить от Германии», хотя и сослался на то, что это его личное мнение, а не указания из Москвы.

14 июня Астахов побывал в гостях у своего болгарского коллеги Драганова и, как всегда, подробно записал беседу. Хозяин жаловался на антиболгарскую политику Румынии и Греции и вопрошал: «Кто поможет Болгарии осуществить ее справедливые стремления – СССР или Германия? Этим определится дальнейшая позиция Болгарии. Особенно резко настроен он против Англии, доказывая и мне нецелесообразность соглашения СССР с Англией с точки зрения наших интересов. По его мнению, Германия непременно начнет войну, едва только союз между СССР и Англией будет заключен. Гитлер не станет ждать, пока «политика окружения» получит еще более конкретное воплощение в виде совместной работы штабов, содействия в вооружении и т.п.». «Вы сможете с немцами договориться, – успокаивал и как будто даже уговаривал Драганов, – они охотно пойдут здесь на самый широкий обмен мнениями (намек на возможность договориться о разделе «сфер влияния»)». В заключение Астахов отметил, что «на этот раз посланник был значительно более откровенным и упорным апологетом прогерманской линии, чем раньше». В общем, рутинный дипломатический визит с целью выяснить обстановку у представителя «третьей страны».

Однако, читая запись другой беседы с Драгановым, сделанную на следующий день директором политического департамента МИД Германии Верманом, есть от чего прийти в изумление. Посланник под большим секретом рассказал о встрече с Астаховым, «с которым он отнюдь не близок», но «который пришел вчера без всякой видимой причины и просидел два часа». Драганов оговорился, что не может судить, излагал Астахов собственные взгляды или делал это по поручению правительства, но слова поверенного в его пересказе выглядят следующим образом. Перед Советским Союзом три возможных пути: заключить пакт с Великобританией и Францией; продолжать затягивать переговоры с ними; пойти на сближение с Германией. Причем «Советскому Союзу более всего симпатичен последний вариант, который не требует идеологических мотивировок ». «Если Германия заявит, что она не нападет на Советский Союз, или заключит с ним пакт о ненападении, Советский Союз, вероятно, уклонится от договора с Великобританией». Такова главная мысль Астахова в изложении Драганова.

В записи поверенного ничего подобного нет. Мы сталкиваемся с этим не первый раз, так что удивляться подобным «нестыковкам» не приходится. Но снова возникает вопрос: кому же верить? Молотов предписывал Астахову «спокойствие, только спокойствие». Астахов трудился, не покладая рук, ради заключения пакта, понимая его необходимость для своей страны и вряд ли рассчитывая на какие-то лавры для себя лично (знал бы он, чем «лично» для него все это обернется!). Поэтому он вполне мог обратиться к Драганову с подобным предложением в порядке «обмена мнениями» (попросту говоря, зондажа), прекрасно понимая, что тот немедленно все передаст германской стороне. В случае нежелательного развития событий от сказанного можно было легко откреститься. С другой стороны, не склонный к авантюрам Драганов вряд ли мог все это придумать. Так или иначе, слова болгарского посланника дошли до кого надо. Встречаясь 16 июня с Осима и Сиратори, Риббентроп снова напомнил им, что если Токио не примет его предложений сейчас, Германия заключит пакт о ненападении с СССР. Комментаторы «Документов внешней политики Германии» напрямую связывают это с информацией, полученной от Драганова.

По возвращении в Москву, Шуленбург 28 июня встретился с Молотовым, сообщив ему, что «германское правительство желает не только нормализации, но и улучшения своих отношений с СССР. Он добавил, что это заявление, сделанное им по поручению Риббентропа, получило одобрение Гитлера», и повторил это же Потемкину 1 июля. Отправляя запись беседы в Берлин, Шуленбург, как всегда, отметил «дружественное расположение» и «удовлетворение» Молотова.

В разговоре Шуленбурга с Потемкиным стоит обратить внимание на один любопытный эпизод. В ответ на «авансы» германских дипломатов относительно готовности Берлина к улучшению отношений советские представители всегда напоминали им о существовании Антикоминтерновского пакта и об участии в нем Японии, с которой в то время шла «необъявленная война» на Халхин-Голе. «В дальнейшей беседе Шуленбург по собственной инициативе вернулся к своему последнему разговору с т. Молотовым <28 июня. – В.М.>. По словам посла, он кое-чего не досказал т. Молотову о том тройственном соглашении Германия-Италия-Япония, в котором т. Молотов видит проявление антисоветского курса внешней политики Германии. Об этом договоре Шуленбургу несколько раз пришлось говорить с фон Риббентропом при своем последнем посещении Берлина. Фон Риббентроп вполне определенно заявлял послу, что указанный договор никогда не был направлен против СССР как государства. Он предусматривал лишь организацию своего рода идеологического фронта для борьбы с интернациональным течением, в котором три правительства усматривали опасность для существующего социального и политического строя. С течением времени и в соответствии с меняющейся обстановкой тройственный договор отошел от своей первоначальной базы: в настоящее время он приобрел ясно выраженный антианглийский характер. Об этом фон Риббентроп говорил с Шуленбургом вполне откровенно. Посол хотел бы обратить на это и наше внимание». Совершенно очевидно, что это разъяснение было дано по прямому указанию шефа.

В середине июня один из советников Риббентропа Клейст сказал «германскому журналисту» (на деле – советскому разведчику, хотя Клейст думал, что информация пойдет в Лондон), что «в течение последних недель Гитлер обстоятельно занимался Советским Союзом и заявил Риббентропу, что после решения польского вопроса необходимо инсценировать в германо-русских отношениях новый рапалльский этап и что необходимо будет с Москвой проводить определенное время политику равновесия и экономического сотрудничества».[270]270
  Год кризиса. Т. 2, с. 41 (№ 414). При перепечатке (ДВП. Т. XXII. Кн. 2, с. 559) в качестве источника указан «Архив бывшего КГБ СССР».


[Закрыть] Молотов, наверняка уже ознакомившийся с этим сообщением, как всегда, подтвердил, что «Советский Союз стоял и стоит за улучшение отношений со всеми странами, в том числе и с Германией» [Еще 4 августа 1933 г. (!) Молотов говорил Дирксену: «Советское правительство руководствуется основным принципом – сохранения и укрепления дружественных отношений со всеми странами. Этот принцип применялся Советским правительством в отношении Германии прежде, он и теперь остается в силе».], и спросил посла, как тот «представляет себе возможности улучшения отношений между Германией и СССР». Никакого конкретного ответа посол не дал, кроме того, что «Стальной пакт», о котором напомнил Молотов, направлен не против СССР, а против Великобритании.

Гитлер, видимо, рассчитывал на скорый ответ и ждал, что Сталин радостно включится в реанимацию «духа Рапалло». В Москве видели и заинтересованность германской стороны, и ее нежелание идти на существенные компромиссы, а потому предпочитали выжидать. 29 июня фюрер взял да и решил «заморозить» переговоры – чтобы партнеры, как говорится, не расслаблялись. В меморандуме постоянного уполномоченного МИД при Гитлере Хевеля говорится: «В связи с телеграммой графа Шуленбурга относительно беседы между Хильгером и Микояном <17 июня. – В.М.> Фюрер решил следующее: «Русские должны быть информированы о том, что из их позиции мы сделали вывод, что они ставят вопрос о продолжении будущих переговоров в зависимость от принятия нами основ наших с ними экономических обсуждений в том их виде, как они были сформулированы в январе <т.е. перед несостоявшейся поездкой Шнурре в Москву. – В.М.>. Поскольку эта основа для нас является неприемлемой, мы в настоящее время не заинтересованы в возобновлении экономических переговоров с Россией. Фюрер согласен с тем, чтобы этот ответ был задержан на несколько дней». Однако в посланной на следующий день телеграмме Вайцзеккера Шуленбургу было велено всего лишь «не проявлять дальнейшей инициативы, а ожидать инструкций». Поэтому посол не сказал Потемкину ничего определенного, а просто затаился на время.