Текст книги "Несостоявшаяся ось: Берлин-Москва-Токио"

Автор книги: Василий Молодяков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 42 страниц)

В начале лета Европу взбудоражили «откровения» Вальтера Кривицкого, бывшего шефа европейской резидентуры НКВД, а ныне перебежчика, предсказывавшего скорую нормализацию советско-германских отношений и едва ли не союз двух стран. Охочие до сенсаций журналисты раздували любые слухи об этом, поскольку наибольший интерес у читателей обычно вызывает именно то, чего они боятся. Сиратори внимательно следил за прессой (возможно, он читал и Кривицкого) и на основании ее анализа 11 и 13 июля предупреждал из Рима министра Арита, что дальнейшее оттягивание решения о «пакте трех» приведет к нормализации германо-советских и итало-советских отношений, что серьезно ухудшит положение Японии. М. Нагаи, личный секретарь посла до июня 1939 г., после войны свидетельствовал: «Со времени приезда в Рим посол Сиратори уделял серьезное внимание общей обстановке в Европе, особенно германо-советским и итало-советским отношениям. Он часто повторял своим сотрудникам, что было бы ошибкой полагать, как это делали едва ли не все в тогдашней Японии, что Германия и Италия <с одной стороны. – В.М.> и Советская Россия <с другой. – В.М.> несовместимы друг с другом. Он говорил, что отношения между Италией и Россией вовсе не плохи, а тот факт, что нацистские лидеры внезапно перестали нападать на Советскую Россию, еще более знаменателен. По его оценке ситуации в целом, достижение определенного взаимопонимания между СССР и странами «оси» не является невозможным. Он настаивал, что Япония должна быть настороже, дабы нацистская Германия не взяла на вооружение политику кайзера Вильгельма II, толкнувшего Россию на Дальний Восток путем гарантирования ее западных границ. Я вспоминаю, что посол телеграфировал такое мнение в Токио более одного раза».[271]271
  IMTFE, р. 34943.


[Закрыть] Одновременно с аналогичным предупреждением, на сей раз прямо основанным на заявлениях Кривицкого, выступил политический аналитик Киёсава, но и к его авторитетному мнению в Токио не прислушались.[272]272
  Киёсава Киёси. Акаиро гайко-о хихансу. (Критика «красной» дипломатии) // «Кайдзо», 1939, № 7. Переводы из мемуаров Кривицкого появились в японской печати в июне 1939 г.


[Закрыть]

В этой связи стоит привести один малоизвестный, но интригующий факт. Точнее, не факт, а его отголоски, поскольку о достоверности в данном случае судить трудно. 1 июля Потемкин беседовал с Шуленбургом и завершил запись о встрече следующим абзацем. «В заключение Шуленбург мне рассказал, что один из небольших чиновников берлинского аусамта <МИД. – В.М> был свидетелем разговора японского посла с Астаховым о предполагаемой поездке Осимы в Москву. Посол спрашивал у нашего поверенного в делах, выдаст ли он ему въездную визу для такого путешествия. Астахов ответил, что вопрос этот должен быть поставлен в официальном порядке, и, со своей стороны, осведомился, с какой целью предполагает Осима ехать в Москву. Посол ответил, что политической цели его поездка не имеет, но что СССР и Москва, естественно, интересуют его как политического деятеля. По словам Шуленбурга, он спрашивал у Того в Москве, знает ли он о намерении Осимы приехать сюда. Того не скрыл своего удивления и заявил, что не понимает, что будет делать Осима в Москве. В связи с этим Шуленбург напомнил со смехом, что Того не может питать к Осиме расположения. Осима выжил Того из Берлина после того, как весьма удачно провел в Берлине важнейшие политические переговоры». Ничего более об этой затее «мятежного посла» нам неизвестно…

В Москву Осима не поехал. Он отправился в другой, менее рискованный, но по-своему отчаянный вояж: 3 августа он встретился с Сиратори на севере Италии. После встречи, которую неугомонные послы устроили по собственному почину, они сделали заявление, переданное итальянским агентством Стефани и появившееся в газетах.[273]273
  Телеграмма Аттолико: DDI, Ottava Serie, vol. XII, p. 575 (№ 766). См. также: Амо Э. Цит. соч. Т. 3, с. 679-680; Угаки К. Цит. соч. Т. 3, с. 1348-1349.


[Закрыть] Осима и Сиратори подтвердили принципиальную приверженность идее полномасштабного трехстороннего альянса, но отметили, что окончательное решение этой проблемы откладывается, так как англо-советские переговоры в Москве «вступили в чувствительную фазу» (решение о совещании военных миссий). Заявление вызвало панику во всех заинтересованных столицах. Итальянский посол в Токио Аурити немедленно отправился в МИД и получил официальное разъяснение, что встреча и, соответственно, все сделанные заявления имеют сугубо частный характер и не отражают позицию министерства, которое не давало послам на этот счет ни полномочий, ни инструкций.[274]274
  DDI, Ottava Serie, vol. XII, p. 582 (№ 778).


[Закрыть] Германским средствам информации вообще запретили сообщать о встрече (полагаю, указание исходило лично от Риббентропа). На следующий день Аттолико посетил Вайцзеккера и спросил его, что он думает по этому поводу. Статс-секретарь ответил, что сам узнал о заявлении из газет, что уже отправил в Токио запрос и что вся эта затея может преследовать цель «саботажа возможного советско-германского сближения». Он добавил, что инициатива, похоже, принадлежит исключительно самим послам, сделавшим в своей карьере ставку на трехсторонний альянс и стремящимся таким образом подтолкнуть правительство к решительным действиям. Несколькими днями позже Вайцзеккер, получив ответ японской стороны, подтвердил Аттолико все то же самое, что услышал Аурити в Токио.[275]275
  Там же, р. 576, 587, 604 (№№ 769, 787, 805).


[Закрыть] Наконец, 7 августа советник итальянского посольства в Берлине Магистрати, шурин Чиано, в письме министру поместил запрет на публикацию заявления Сиратори и Осима в Германии в общий ряд пропагандистских мероприятий, которые он оценивал как просоветские, добавив, что сейчас даже Риббентроп предпочитает не упоминать о своих прояпонских настроениях.[276]276
  Там же, р. 600 (№ 798).


[Закрыть]

Послам и впрямь было от чего беспокоиться, хотя главного они не знали и знать не могли. Договоренность о возобновлении кредитных переговоров все-таки была достигнута, для чего 15 июля в Берлин выехал временно находившийся в Москве заместитель торгпреда Бабарин. 22 июля Наркомат внешней торговли коротко сообщил об этом в прессу. 24 июля Астахов в очередной раз встретился с Шнурре для разговора о платежах по чешским кредитам и судьбе торгпредства в Праге – словом, все как всегда. По ходу разговора Шнурре обронил многозначительную фразу, что «если наши руководители затрудняются начать разговоры на эту тему <о политическом сближении. – В.М.>, то мы, люди менее высокопоставленные, тоже можем кое-что сделать и сдвинуть вопрос с мертвой точки» (запись Астахова), а в заключение пригласил Астахова и Бабарина поужинать вместе 26 июля.

Этот ужин в ресторане «Эвест» вошел в историю советско-германских отношений и всей евразийской дипломатии в целом. Продолжавшийся более трех часов разговор шел «в живой и интересной форме» и сделал возможным «неофициальное и всестороннее обсуждение отдельных вопросов», как отметил Шнурре (на сей раз мы располагаем записями обеих сторон).

Шнурре четко обозначил свою позицию: он говорит от имени и по указанию Риббентропа, «который в точности знает мысли фюрера». «Скажите, каких доказательств Вы хотите? Мы готовы на деле доказать возможность договориться по любым вопросам, дать любые гарантии… Если у Советского правительства есть желание серьезно говорить на эту тему, то подобное заявление Вы сможете услышать не только от меня, а от гораздо более высокопоставленных лиц. Я лично был бы очень рад, если бы мне удалось поехать в Москву, где смог бы развить эти мысли в беседе с вашими руководителями» (слова Шнурре в записи Астахова).

Германская сторона постепенно открывала карты, понимая, что время работает против нее. «На замечание Астахова о тесном сотрудничестве и общности интересов внешней политики, которые ранее существовали между Германией и Россией [В записи Астахова отсутствует.], я ответил, что возобновление подобного сотрудничества представляется мне сейчас вполне возможным, если советское правительство находит его желательным. Я мог бы мысленно представить себе три этапа. Первый этап. Восстановление сотрудничества в экономической области с помощью кредитного и торгового договора, который будет заключен. Второй этап. Нормализация и улучшение политических отношений. Это включает в себя, среди прочего, уважение интересов другой стороны в прессе и общественном мнении… Третьим этапом будет восстановление хороших политических отношений: или возвращение к тому, что было раньше <Берлинский договор <о дружбе и нейтралитете 1926 г. – В.М.>), или же новое соглашение, которое примет во внимание жизненные политические интересы обеих сторон. Этот третий этап, как мне кажется, вполне достижим, так как во всем районе от Балтийского моря до Черного моря нет, по моему мнению, неразрешимых внешнеполитических проблем между нашими странами. В дополнение к этому, несмотря на все различия в мировоззрении, есть один общий элемент в идеологии Германии, Италии и Советского Союза: противостояние капиталистическим демократиям. Ни мы, ни Италия не имеем ничего общего с капиталистическим Западом. Поэтому нам кажется довольно противоестественным, чтобы социалистическое государство вставало на сторону западных демократий» (запись Шнурре).

Ничего этого в записи Астахова нет! Было или не было? Или Шнурре изложил Риббентропу свой план? Все может быть. Но «предметный» разговор все же состоялся. Астахов спрашивал о Польше, о Прибалтике, о Румынии как возможных направлениях германской экспансии. Шнурре ответил, что главный враг теперь Великобритания (здесь записи совпадают!), что германо-польские отношения «расстроились непоправимо», но «договориться относительно Польши» несложно (яснее не скажешь!), что «от всяких посягательств на Украину мы начисто отказываемся», несмотря на все сказанное в «Майн кампф». Что касается союзников Германии, то Шнурре сослался на положительный опыт советско-итальянских отношений, а вот вопрос об отношениях с Токио «попал в больное место». «Дружба с Японией – факт, – ответил он. – Но мы считаем, что это не является препятствием для установления дружественных отношений между СССР и Германией. К тому же нам кажется, что отношения между СССР и Японией могут измениться к лучшему» [Об этом Шуленбург говорил Потемкину 1 июля со ссылкой на Риббентропа и его попытки убедить Осима в желательности «нормализации отношений и сотрудничества между Германией, СССР и Японией», добавив, что ему «эта идея не представляется утопической» (запись Потемкина).] (запись Астахова).

Как читатель уже мог догадаться, ничего этого нет в записи Шнурре. Зато в ней пересказывается дискуссия о противостоянии между коммунизмом и национал-социализмом. Слова о «слиянии большевизма с национальной историей России», свидетельствующие об изменении «интернационального характера большевизма», по моему убеждению, предназначались Риббентропу и Гитлеру. Шнурре сделал вывод, что в настоящее время Москва выбрала выжидательную тактику, «политику затягивания и отсрочек» и пока не приняла принципиального решения. Посылая Потемкину записи бесед с Шнурре, Астахов, в свою очередь, заключил, что «во всяком случае эту готовность немцев разговаривать об улучшении отношений надо учитывать и, быть может, следовало бы несколько подогревать их, чтобы сохранять в своих руках козырь, которым можно было бы в случае необходимости воспользоваться». Одновременно он просил указаний, как отвечать на приглашение посетить партийный съезд в Нюрнберге: «Раньше мы отказывались «под благовидным предлогом»… С одной стороны, присутствие на съезде имеет большое информационное значение и дает большие возможности контакта, установления связей и проведения разъяснительной работы среди немцев и иностранных дипломатов. С другой стороны, наше появление впервые за все время существования режима вызовет, конечно, немало толков в англо-французской печати. Вам предстоит решить, что нам важнее».

Ночью 28 июля Молотов кратко телеграфировал Астахову: «Ограничившись выслушиванием заявлений Шнурре и обещанием, что передадите их в Москву, Вы поступили правильно». Однако на следующий день (точнее, через пять часов) нарком послал в Берлин конкретные указания – несомненно, после совещания со Сталиным: «Между СССР и Германией, конечно, при улучшении экономических отношений могут улучшиться и политические отношения… Но только немцы могут сказать, в чем конкретно должно выразиться улучшение политических отношений. До недавнего времени немцы занимались тем, что только ругали СССР, не хотели никакого улучшения политических отношений с ним и отказывались от участия в каких-либо конференциях, где представлен СССР. Если теперь немцы искренне меняют вехи и действительно хотят улучшить политические отношения с СССР, то они обязаны сказать нам, как они представляют конкретно это улучшение. У меня был недавно <28 июня. – В.М.> Шуленбург и тоже говорил о желательности улучшения отношений, но ничего конкретного или внятного не захотел предложить. Дело зависит здесь целиком от немцев. Всякое улучшение политических отношений между двумя странами мы, конечно, приветствовали бы».

Вечером 2 августа Астахов посетил Вайцзеккера – выяснял, кто будет представлять Германию на предстоящей сельскохозяйственной выставке в Москве. Разговор зашел о ходе торговых переговоров. И тут статс-секретарь «неожиданно добавил, что случайно сейчас в своем кабинете находится Риббентроп, который желал бы меня <Астахова. – В.М.> видеть». Разумеется, никакой случайности в этом не было: «Я намеревался продолжить беседы… которые ранее велись между Астаховым и членами Министерства иностранных дел с моего разрешения», – писал Риббентроп на следующий день Шуленбургу.

«Я изредка прерывал беседу, которая носила характер монолога», – телеграфировал Астахов в Москву; он записал монолог Риббентропа гораздо подробнее, чем это сделал сам рейхсминистр. Опытный дипломат и журналист, Астахов понимал, события какой важности разворачиваются перед ним и с его непосредственным участием. Приведу основные моменты его записи:

«Р<иббентроп> начал с выражения своего удовлетворения по поводу благоприятных перспектив советско-германской торговли… Я <Риббентроп. – В.М.> также хотел бы подтвердить, что в нашем представлении благополучное завершение торговых переговоров может послужить началом политического сближения. До последнего времени в наших взаимоотношениях накопилось много болячек. Они не могут пройти внезапно. Для рассасывания их нужно время, но изжить их возможно… Мы считаем, что для вражды между нашими странами оснований нет. Есть одно предварительное условие, которое мы считаем необходимой предпосылкой нормализации отношений – это взаимное невмешательство во внутренние дела. Наши идеологии диаметрально противоположны. Никаких поблажек коммунизму в Германии мы не допустим. Но национал-социализм не есть экспортный товар, и мы далеки от мысли навязывать его кому бы то ни было. Если в Вашей стране держатся такого же мнения, то дальнейшее сближение возможно». «Воспользовавшись моментной паузой», Астахов со спокойной душой дал Риббентропу – в полном согласии с официальным курсом советского правительства – соответствующие заверения, которые рейхсминистр «с удовлетворением принял к сведению».

«Что же касается остальных вопросов, стоящих между нами, – продолжал он, – то никаких серьезных противоречий между нашими странами нет. По всем проблемам, имеющим отношение к территории от Черного до Балтийского моря, мы могли бы без труда договориться [Сравним, что писал в феврале 1914 г. Николаю II П.Н. Дурново: «Жизненные интересы России и Германии нигде не сталкиваются и дают полное основание для мирного сожительства этих двух государств». Риббентроп записку Дурново, опубликованную после Первой мировой войны, конечно, не читал, а вот, скажем, любознательный Хильгер мог…]». Однако в Москву были приглашены британская и французская военные миссии, о чем Риббентроп вспомнил с явным неудовольствием, добавив: «Мы не обращаем внимания на крики и шум по нашему адресу в лагере так называемых западноевропейских демократий. Мы достаточно сильны и к их угрозам относимся с презрением и насмешкой». «Если Москва займет отрицательную позицию, мы будем знать, что происходит и как нам действовать» (запись Риббентропа).

В ходе разговора позиция германской стороны обозначилась с предельной четкостью: строго секретные переговоры по конкретным вопросам (Данциг, Польша, контроль над Балтийским морем и т.д.). Однако, прежде чем перейти к ним, Риббентроп хотел получить гарантии того, что намерения второй стороны серьезны. «Поверенный в делах, – писал он Шуленбургу, – казалось, был заинтересован, несколько раз пытался повернуть беседу в сторону более конкретных вопросов, вследствие чего я дал ему понять, что я буду готов к уточнениям сразу же после того, как советское правительство официально уведомит нас о том, что оно, в принципе, желает новых отношений». «Если Советское правительство проявляет к этому интерес и считает подобные разговоры желательными, тогда можно подумать и о конкретных шагах, которые следует предпринять… В утвердительном случае их можно возобновить либо здесь <в Берлине. – В.М.>, либо в Москве» (запись Астахова). Риббентроп ждал скорого ответа, потому что подготовка к войне с Польшей вышла на «финишную прямую», однако заявил, что «не считает необходимым особенно торопиться <с германо-советскими переговорами. – В.М.> … поскольку вопрос серьезен, и подходить к нему надо не с точки зрения текущего момента, а под углом интересов целых поколений». Можно списать это заявление рейхсминистра на любовь к позе и риторике. Однако, как ни глянь, он оказался прав.

Разговор коснулся и «больных» тем. Риббентроп «предупредил, что мы <СССР. – В.М.> должны считаться с фактом дружбы между Германией и Японией. Мы не должны рассчитывать, что эвентуальное улучшение советско-германских отношений может отразиться в виде ослабления отношений германо-японских». «Я <Риббентроп. – В.М.> описал германо-японские отношения как хорошие и дружественные. Эти отношения прочные. Однако, что касается русско-японских отношений, у меня есть свои собственные соображения, под которыми я понимаю долгосрочный modus vivendi между двумя странами». Запомним эти слова!

Наконец, Риббентроп спросил: «Скажите, г-н поверенный в делах, – внезапно изменив интонацию, обратился он ко мне как бы с неофициальным вопросом, – не кажется ли Вам, что национальный принцип в Вашей стране начинает преобладать над интернациональным. Это вопрос, который наиболее интересует фюрера… Я ответил, что у нас то, что Р<иббентроп> называет интернациональной идеологией, находится в полном соответствии с правильно понятыми национальными интересами страны, и не приходится говорить о вытеснении одного начала за счет другого. «Интернациональная» идеология помогла нам получить поддержку широких масс Европы и отбиться от иностранной интервенции, то есть способствовала осуществлению и здоровых национальных задач. Я привел еще ряд подобных примеров, которые Р<иббентроп> выслушал с таким видом, как будто подобные вещи он слышит в первый раз». Этот не слишком-то содержательный диалог интересен как попытка Гитлера найти идеологическое и пропагандистское оправдание договора с «империей зла». Астахов – недаром литератор и «пиарщик» – подбросил будущим партнерам неплохой вариант.

3 августа Шнурре пригласил к себе Астахова и коротко повторил ему основные пункты вчерашней беседы, добавив, что «разговоры желательно вести в Берлине, так как ими непосредственно интересуются Риббентроп и Гитлер». Астахов срочно запросил ответа. В тот же день Шуленбург заверял Молотова в отсутствии «политических противоречий» между двумя странами и в стремлении Берлина к «освежению существующих или созданию новых политических соглашений». Посол откровенно говорил, что «Германия намерена уважать интересы СССР в Балтийском море» и не будет мешать «жизненным интересам СССР в Прибалтийских странах». На это приглашение к конкретной дискуссии Молотов не отреагировал, снова поминая Антикоминтерновский пакт, хотя Шуленбург в отчете отметил, что нарком «оставил свою обычную сдержанность и казался необычно открытым».

В Москве решили поставить политические переговоры в зависимость от экономических, о чем нарком немедленно уведомил Астахова, однако несколько дней спустя, 7 августа, предписал ему не связывать два аспекта отношений напрямую. После «импровизированного» свидания с Риббентропом Астахова несколько раз принимал Шнурре. По поручению шефа он поставил перед ним вопрос о «коммюнике или секретном протоколе при подписании кредитного соглашения», где было бы засвидетельствовано обоюдное желание сторон улучшить политические отношения. Согласно записи Шнурре, 3 августа Астахов проявил «позитивный интерес» к этой идее, но, сообщив об этом Молотову, получил решительный отказ: «Неудобно говорить во введении к договору, имеющему чисто кредитно-торговый характер, что торгово-кредитный договор заключен в целях улучшения политических отношений. Это нелогично, и, кроме того, это означало бы неуместное и непонятное забегание вперед… Считаем неподходящим при подписании торгового соглашения предложение о секретном протоколе». Вот, оказывается, когда и при каких обстоятельствах родилась идея пресловутого «секретного протокола»! И снова заминка… Снова Москва выжидает, потому что время работает если не на нее, то уж точно против Берлина.

5 августа Астахов поинтересовался у Шнурре впечатлениями МИД от общения Шуленбурга с Молотовым. Тот ответил, что «беседы слишком уж сосредоточены на прошлом. Мы должны покончить с этим, если хотим говорить о будущем». 10 августа Астахов оповестил Шнурре об отказе Москвы от секретного протокола к кредитному соглашению: «Он <Шнурре. – В.М.> сказал, что целиком с Вами <т.е. с Молотовым, адресатом сообщения, – В.М.> согласен, и на этой идее отнюдь не настаивает». Речь зашла о вещах куда более важных: «Если попытка мирно урегулировать вопрос о Данциге ни к чему не приведет и польские провокации будут продолжаться, – записал поверенный слова своего собеседника (наверняка стремясь к максимальной точности), – то, возможно, начнется война. Германское правительство хотело бы знать, какова будет в этом случае позиция Советского правительства. В случае мирного разрешения вопроса германское правительство готово удовлетвориться Данцигом и экстерриториальной связью с ним… Но если начнется война, то вопрос, естественно, будет поставлен шире, хотя и в этом случае германское правительство не имеет намерений выйти за известные, заранее намеченные <выделено мной. – В.М.> пределы… Оно готово сделать все, чтобы не угрожать нам и не задевать наши интересы, но хотело бы знать, к чему эти интересы сводятся. Тут он напомнил фразу Риббентропа о возможности договориться с нами по всем вопросам от Черного моря до Балтийского». Последних слов в записи Шнурре, правда, нет, но в остальном оба варианта совпадают вплоть до мелочей. О «главном» Астахов, как всегда, «ничего определенного не сказал»: Шнурре правильно понял, что собеседник еще не имел конкретных указаний. 11 августа Молотов подтвердил заинтересованность в дальнейших «разговорах», но сообщил о «желательности» ведения их в Москве. 12 августа Астахов проинформировал Шнурре, который «впал в состояние некоторой задумчивости и затем сказал, что все выслушанное он передаст выше». «Теперь остается ждать, какова будет дальнейшая реакция немцев в отношении нас», – резюмировал поверенный доклад наркому.

«Что же касается нас, – сообщал Астахов Молотову в тот же день, но в другом письме, – то в населении уже вовсю гуляет версия о новой эре советско-германской дружбы, в результате которой СССР не только не станет вмешиваться в германо-польский конфликт, но на основе торгово-кредитного соглашения даст Германии столько сырья, что сырьевой и продовольственный кризисы будут совершенно изжиты. Эту уверенность в воссоздании советcко-германской дружбы мы можем чувствовать на каждом шагу в беседах с лавочниками, парикмахерами и всевозможными представителями разнообразных профессий. Та антипатия, которой всегда пользовались в населении поляки, и скрытые симпатии, которые теплились в отношении нас даже в самый свирепый разгул антисоветской кампании, сейчас дают свои плоды и используются правительством в целях приобщения населения к проводимому курсу внешней политики». Видимо, отголоском этих сообщений, шедших «на самый верх», являются записи Жданова 1939 г., которые, по предположению Л.А. Безыменского, делались во время или после бесед со Сталиным: «Возможно ли сговориться с Германией? Россия – лучший клиент… В Германии симпатии к русскому народу и армии».[277]277
  Цит. по: Безыменский Л. Гитлер и Сталин перед схваткой, с. 276-277.


[Закрыть]

12 августа Гитлер беседовал с Чиано. В тот же день в Москве открылось совещание военных миссий СССР, Великобритании и Франции. 13 августа Шнурре вызвал Астахова («извинившись, что потревожил мой воскресный отдых», отметил советский дипломат). «События идут очень быстрым темпом и терять время нельзя», – сказал он в качестве в прелюдии и передал послание Риббентропа, полученное по телефону из Зальцбурга: Гитлер готов вести политические переговоры в Москве, но поручит это не МИД, а одному из своих ближайших соратников по партии, например, Гансу Франку, участнику «Пивного путча», а ныне министру без портфеля и президенту Академии германского права. «Шнурре подчеркнул, что речь может идти вообще о лице подобного калибра, а не только о Франке», и «как бы от себя» добавил, что «наиболее верным способом была бы непосредственная беседа Риббентропа с Молотовым». Интересно, что последних слов нет ни в краткой записи Шнурре, ни в телеграмме Астахова Молотову; есть они только в дневнике поверенного, который тоже пересылался в Москву.

Риббентроп позднее утверждал: «Сначала я предложил послать в Москву не меня, а другого полномочного представителя – я подумал прежде всего о Геринге. Принимая во внимание мою деятельность в качестве посла в Англии <участие в комитете по невмешательству в испанские дела, где Риббентроп и итальянский посол Гранди вели ожесточенную борьбу с советским полпредом Майским. – В.М.>, мои японские связи <Антикоминтерновский пакт. – В.М.> и всю мою внешнюю политику, я считал, что для миссии в Москву буду выглядеть деятелем слишком антикоммунистическим. Но фюрер настоял на том, чтобы в Москву отправился именно я, сказав, что это дело я «понимаю лучше других».[278]278
  Риббентроп И. фон. Цит. соч., с. 139.


[Закрыть] Но этот рассказ, признаться, вызывает сомнения. К моменту определения кандидатуры посланца Гитлер был готов заключить пакт практически любой ценой, что исключало провал миссии. Напротив, подписание договора стало бы личным успехом того, кто скрепил бы его своей подписью. Этого честолюбивый Риббентроп не отдал бы никому, кроме фюрера (об этом речь не шла), тем более своему главному недругу Герингу, вражда с которым, помимо личной антипатии, имела еще и геополитический подтекст: рейхсмаршал был главным атлантистом нацистского двора. Впрочем, нет – эту «честь» следует уступить самому фюреру…

Вопрос о том, кто будет представлять Третий рейх на переговорах, волновал и Шуленбурга, который считал наилучшей кандидатурой себя самого. «Конечно, именно я – тот человек, который лучше и легче других может беседовать с господином Молотовым. Сейчас этот странный человек с тяжелым характером привык ко мне и в разговорах со мной почти полностью отбросил свою всегдашнюю сдержанность», – писал он Вайцзеккеру 14 августа. Но вопрос был решен без участия посла. В тот же день в 22 часа 53 минуты по берлинскому времени Риббентроп отправил ему сверхсрочную телеграмму с сообщением для Молотова, однако, на деле это было послание Гитлера Сталину. Оба понимали, кто на самом деле принимает решения. «Я считаю важным, – указывал рейхсминистр, – чтобы они <германские предложения. – В.М> дошли до господина Сталина в как можно более точном виде, и я уполномачиваю Вас в то же самое время просить от моего имени господина Молотова об аудиенции с господином Сталиным, чтобы Вы могли передать это важное сообщение еще и непосредственно ему»,

Московский Тильзит

Диктаторы лично вступили в игру. Румынский дипломат Гафенку сравнил «политику двоих» («politique a deux») Гитлера и Сталина с политикой Наполеона и Александра I в период Тильзитского мира.[279]279
  Grigore Gafencu. Prelude to the Russian Campaign. London, 1945, p. 23-34.


[Закрыть] Аналогия приходила в голову не ему одному. 16 сентября 1939 г., через две недели после начала войны, Дрие Ля Рошель, не сводивший глаз с карты Европы, кратко записал в дневнике: «Гитлер и Сталин. Ср. Наполеон и Александр в Тильзите».[280]280
  Pierre Drieu La Rochelle. Journal, 1939-1945. Paris, 1992, p. 81.


[Закрыть]

Заключительная фаза подготовки нового Тильзита началась визитом Шуленбурга к Молотову 15 августа. В кармане у посла лежали указания Риббентропа, которые было велено передать устно, – квинтэссенция германских предложений. Переводчик Павлов записал их – вероятно, в некоторой спешке, чем вызваны стилистические шероховатости. Привожу послание рейхсминистра в переводе с немецкого по сборнику «СССР-Германия»; запись Павлова, опубликованная в сборнике «Год кризиса», немного отличается в деталях и формулировках, но не по содержанию.

«1. Идеологические расхождения между Национал-Социалистической Германией и Советским Союзом были единственной причиной, по которой в предшествующие годы Германия и СССР разделились на два враждебных, противостоящих друг другу лагеря. События последнего периода, кажется, показали, что разница в мировоззрениях не препятствует деловым отношениям двух государств и установлению нового и дружественного сотрудничества. Период противостояния во внешней политике может закончиться раз и навсегда; дорога в новое будущее открыта обеим странам.

2. В действительности, интересы Германии и СССР нигде не сталкиваются. Жизненные пространства Германии и СССР прилегают друг к другу, но в столкновениях нет естественной потребности. Таким образом, причины для агрессивного поведения одной страны по отношению к другой отсутствуют. У Германии нет агрессивных намерений в отношении СССР. Имперское правительство придерживается того мнения, что между Балтийским и Черным морями не существует вопросов, которые не могли бы быть урегулированы к полному удовлетворению обоих государств. Среди этих вопросов есть и такие, которые связаны с Балтийским морем, Прибалтикой, Польшей, юго-восточным районом <Европы. – В.М> и т.д. В подобных вопросах политическое сотрудничество между двумя странами может иметь только положительный результат. То же самое относится к германской и советской экономике, сотрудничество которых может расширяться в любом направлении.

3. Нет никакого сомнения, что сегодня германо-советские отношения пришли к поворотному пункту своей истории. Решения, которые будут приняты в ближайшем будущем в Берлине и Москве по вопросу этих отношений, будут в течение поколений иметь решающее значение для германского и советского народов. От этих решений будет зависеть, придется ли когда-нибудь двум народам снова, без возникновения каких-либо действительно непреодолимых обстоятельств, выступить друг против друга с оружием в руках, или же снова наступят дружеские отношения. Прежде, когда они были друзьями, это было выгодно обеим странам, и все стало плохо, когда они стали врагами.