Текст книги "Несостоявшаяся ось: Берлин-Москва-Токио"

Автор книги: Василий Молодяков

«Это падшей Польши тень парит…»

22 августа полпред Майский телеграфировал в Москву:

«Полученное в Лондоне 21-го поздно вечером сообщение о предстоящем полете Риббентропа в Москву для переговоров о пакте о ненападении вызвало здесь величайшее волнение в политических и правительственных кругах. Чувства было два – удивление, растерянность, раздражение, страх. Сегодня утром настроение было близко к панике. К концу дня наблюдалось известное успокоение, но глубокая тревога все-таки остается. Симптомом этого является решение британского правительства созвать на 24-е парламент и принять в течение одного дня «закон об охране королевства», действовавший во время последней войны и отмененный с заключением мира. Закон этот предоставляет правительству исключительные полномочия в деле обороны страны».[416]416
  Год кризиса. Т. 2, с. 312 (№ 592).


[Закрыть]

24 августа он же записывал в официальном дневнике:

«В городе смятение и негодование. Особенно неистовствуют лейбористы. Они обвиняют нас в измене принципам, в отказе от прошлого, в протягивании руки фашизму… Консерваторы держатся много спокойнее. Они никогда всерьез не верили ни в Лигу наций, ни в коллективную безопасность и сейчас гораздо проще воспринимают возврат Европы к политике «национального интереса»…».[417]417
  Там же


[Закрыть]

Другого трудно было ожидать.

Официальный Лондон отреагировал на «пакт Молотова-Риббентропа» спешным подписанием 25 августа соглашения о взаимопомощи с Польшей, которое можно назвать «пактом Галифакса-Рачиньского». Переговоры об этом начались еще 19 августа, но зашли в тупик; советско-германский пакт вынудил стороны к экстренным действиям, и Бек немедленно дал Рачиньскому добро на проведение переговоров и подписание соглашения.

Оно было направлено против некоей «европейской державы» и предполагало следующее:

«Статья 1. Если одна из Договаривающихся Сторон окажется вовлеченной в военные действия с европейской державой в результате агрессии последней против этой Договаривающейся Стороны, то другая Договаривающаяся Сторона немедленно окажет Договаривающейся Стороне, вовлеченной в военные действия, всю поддержку и помощь, которая в ее силах.

Статья 2. 1. Положения статьи 1 будут применяться также в случае любого действия европейской державы, которое явно ставит под угрозу, прямо или косвенно, независимость одной из Договаривающихся Сторон, и имеет такой характер, что сторона, которой это касается, сочтет жизненно важным оказать сопротивление своими вооруженными силами. 2. Если одна из Договаривающихся Сторон окажется вовлеченной в военные действия с европейской державой в результате действия этой державы, которое ставит под угрозу независимость и нейтралитет другого европейского государства таким образом, что это представляет явную угрозу безопасности этой Договаривающейся Стороны, то положения статьи 1 будут применяться, не нанося, однако, ущерба правам другого европейского государства, которого это касается.

Статья 3. Если европейская держава попытается подорвать независимость одной из Договаривающихся Сторон путем экономического проникновения или иным способом, Договаривающиеся Стороны окажут поддержку друг другу в противодействии таким попыткам. Если европейская держава, которой это касается, прибегнет после этого к военным действиям против одной из Договаривающихся Сторон, то будут применяться положения статьи 1».[418]418
  Соглашение и протокол к нему цит. по: Там же, с. 323-326 (№ 606).


[Закрыть]

И так далее, всего восемь статей, с необходимыми дипломатическими экивоками. Суть пакта разъяснял секретный протокол, впервые опубликованный только в 1945 г. (само соглашение было обнародовано немедленно): он определял, что под «европейской державой» стороны понимают Германию.

Что все это означало в переводе с дипломатического языка на язык реальной политики? Если Германия нападет на Польшу (на Великобританию она нападать не собиралась) или окажет на нее давление иным путем, включая экономические меры, Великобритания придет ей на помощь – надо полагать, вплоть до объявления войны. Об объявлении войны прямо нигде не говорится, но статья 7 предусматривала: «Если Договаривающиеся Стороны будут вовлечены в военные действия в результате применения настоящего соглашения, они не будут заключать перемирие или мирный договор кроме как по взаимному соглашению». Кроме того, секретный протокол разъяснялось туманную вторую статью: «Случай, предусмотренный параграфом 1 статьи 2 соглашения, относится к Вольному городу Данцигу <который Польша считала сферой своего влияния, несмотря на 92% немецкого населения и абсолютное большинство нацистов в городском сенате, который еще в 1933 г. высказался за воссоединение с Рейхом. – В.М.>; случаи, предусмотренные параграфом 2 статьи 2, относятся к Бельгии, Голландии, Литве». Другие пункты протокола предусматривали возможное распространение соглашения на Латвию, Эстонию и Румынию.

Любая вооруженная экспансия Гитлера на Восток автоматически делала Великобританию его врагом; в случае вооруженной экспансии на Запад Польша должна была ударить по германским тылам. Соглашение было бы вполне разумным, если бы в Лондоне всерьез собирались его выполнять. Удержать Гитлера от нападения на Польшу после заключения пакта с Россией оно явно не могло. Любое вооруженное выступление со стороны Польши автоматически приводило к ее разгрому и разделу между Берлином и Москвой. Оказать ощутимую военную помощь Польше в случае боевых действий на ее территории Великобритания была не способна в силу географических причин, что было ясно уже после мартовских «гарантий» Чемберлена. Единственный вариант – боевые действия против Германии на континенте, которые заставили бы Гитлера вести войну на два фронта; они были возможны только с территории третьих стран, но Франция следовала в фарватере британской политики. Тогда в силу вступал тот сценарий, который в конце концов и осуществился: после быстрого разгрома Польши вся мощь упоенного победой вермахта будет брошена на Запад, и тогда тем, кто объявил войну, несдобровать.

Только после войны, из «трофейных» документов, стало известно, что к такому варианту Германия в военном отношении просто не была готова. Публикация этих данных сначала в официальном докладе генерал-майора Ч. Робинсона военному министерству США «Организация и методы боевого обеспечения иностранных армий» в октябре 1947 г., а затем в тщательно документированной книге историка Б. Клейна в 1959 г. высветила картину грандиозного обмана, которым, каждые в своих целях, пользовались «беллицисты» и «умиротворители» до войны и официальные историки после войны.[419]419
  Quigley С. Op. cit., p. 286-288 (изложение доклада Робинсона); Klein В. Op. cit.


[Закрыть] Книга Клейна, получившая большой резонанс, стала объектом ожесточенных нападок советской историографии, но была высоко оценена многими видными учеными, включая Г.Э. Барнеса. Из этих и других публикаций стало ясно, что Черчилль и Ротермир – каждый по своим соображениям – долгие годы пугали европейскую и американскую общественность фантастическими цифрами германских вооружений. Интересно, сами они им верили или нет? Британское правительство тоже пользовалось этими «данными», что в глазах многих придавало им официальный статус и служило гарантией достоверности. Гитлер с Герингом этой «цифири» не опровергали, поскольку она позволяла им успешнее блефовать.

Взятая отдельно, польская кампания в любом случае была заведомо проигрышной для Варшавы. Никто в Европе всерьез не собирался «умирать за Данциг». Но не случайно Гитлер готов был на любые уступки Сталину ради заключения пакта с Россией. Не случайно фюрер был откровенно напуган, когда Великобритания и Франция объявили ему войну, несмотря на все заверения Риббентропа, что этого не произойдет. Об этом есть немало свидетельств, начиная с воспоминаний Шмидта, переводившего последние беседы Гитлера с Гендерсоном и Кулондром 3 сентбяря, когда они принесли ему ультиматумы. Не зря фюрер так настойчиво предлагал мир после разгрома Польши. К общеевропейской войне Германия не была готова, потому что готовилась не к ней. С первым была вынуждена соглашаться даже официальная советская историография, хотя второе решительно отрицала:

«Предпринимая нападение на Польшу, гитлеровцы [Очень хотелось бы знать, кого персонально авторы имели в виду под определением «гитлеровцы».] отдавали себе отчет в том, что очередная агрессия третьего рейха может привести к вовлечению в войну западные государства, связанные с Польшей договорными обязательствами, к перерастанию локального конфликта в мировую войну. Однако к успешному ведению такой войны Германия не была в достаточной степени подготовлена ни в военном, ни в экономическом, ни в дипломатическом отношении, несмотря на все усилия, предпринимавшиеся в этом направлении гитлеровцами».[420]420
  Исраэлян В.Л., Кутаков Л.Н. Дипломатия агрессоров. Германо-итало-японский фашистский блок. История его возникновения и краха. М., 1967, с. 18.


[Закрыть]

После вступления советских войск в Польшу в Великобритании стали раздаваться голоса, требовавшие объявления войны СССР на основании соглашения Галифакса-Рачиньского, так как акт агрессии был налицо. О том, что соглашение направлено только против Германии, общественность не была осведомлена, т.к. соответсвующий протокол оставался в секрете. Разумеется, это не свидетельствует о «прорусской» ориентации Чемберлена и Галифакса, как мерещилось некоторым авторам. К. Квигли удачно суммировал: «Группа Чемберлена… предпочитала сочетать объявленную, но не ведущуюся войну против Германии с ведущейся, но не объявленной войной против России».[421]421
  Quigley С. Op. cit., p. 300.


[Закрыть] «Зимняя война» с Финляндией, к которой мы еще вернемся, давала для этого хороший повод, но баланс сил в Европе стал складываться явно не в пользу англо-французского блока.

Таким образом, соглашение Галифакса-Рачиньского войну не отсрочило, а, напротив, приблизило. Оно недвусмысленно говорило Польше: сопротивляйтесь любым германским требованиям, а мы вас поддержим. Уверенные в том, что польская кавалерия через несколько дней будет в Берлине, руководители Польши отвергали любой компромисс с Германией. Они исправно сопротивлялись, но были брошены «союзниками» на произвол судьбы, когда вермахт перешел границу. Муссолини, напуганный перспективой участия в европейской войне, предложил созвать новую конференцию для мирного урегулирования всех вопросов и долго колебался, прежде чем заявить даже о благожелательном нейтралитете в отношении Рейха. Искренность стремления дуче в конце августа – начале сентября 1939 г. предотвратить не только участие Италии в войне, но и самое войну не вызывает сомнений, но оно мотивировалось неподготовленностью страны к войне, а не «миролюбием», как пытались представить дело его апологеты.[422]422
  Luidgi Villari. Italy's Foreign Policy under Mussolini. New York, 1956, ch. 23.


[Закрыть] 3 сентября Англия и Франция объявили Германии войну, но не пытались, да в общем-то и не могли ничего сделать, чтобы оправдать свои многообещающие гарантии. Как заметил Ротермир, Британия «задирала сильных, не имея сил их удержать, и подбадривала слабых, не имея сил им помочь».[423]423
  Rothermere. Op. cit., p. 95.


[Закрыть]

Польша, считавшаяся мощной военной державой, ко всеобщему изумлению, за две с половиной недели рухнула как карточный домик, а Бек, Рыдз-Смиглы и остатки правительства бежали в Румынию, где были интернированы. Нельзя не признать справедливость выводов, содержавшихся в передовице «Правды» от 14 сентября (еще до введения советских войск в Польшу!) под заглавием «О внутренних причинах поражения Польши» [Текст готовили В.М. Молотов и А.А. Жданов; местами он почти дословно совпадает с речью Молотова по радио 17 сентября по случаю вступления советских войск в Польшу.]: «Трудно объяснить такое быстрое поражение Польши одним лишь превосходством военной техники и военной организации Германии и отсутствием эффективной помощи Польше со стороны Англии и Франции… Все данные о положении в Польше говорят… о том, что польское государство оказалось настолько немощным и недееспособным, что при первых же военных неудачах стало рассыпаться… Национальная политика правящих кругов Польши характеризуется подавлением и угнетением национальных меньшинств… Национальные меньшинства Польши не стали и не могли стать надежным оплотом государственного режима. Многонациональное государство, не скрепленное узами дружбы и равенства населяющих его народов, а наоборот, основанное на угнетении и неравноправии национальных меньшинств, не может представлять крепкой военной силы. В этом корень слабости польского государства и внутренняя причина его военного поражения». Сентябрьские передовицы «Большевика» «Акт исторической важности» (№ 17) и «Сталинская политика мира и дружбы народов» (№ 18) содержали еще более жесткие фразы: «лоскутное государство», «лопнуло, как мыльный пузырь», «внутренняя гнилость и нежизнеспособность панской Польши», «жалкие остатки бегущих польских частей», а также примеры антипольских высказываний Энгельса и… Бальфура.

Впрочем, для Москвы внутренняя слабость Польши не была секретом и тем более новостью. Еще в апреле 1938 г. заместитель наркома иностранных дел Б.С. Стомоняков информировал полпреда в Китае И.Т. Луганца-Орельского: «Ни одна страна в Европе не имеет в настоящее время такого неустойчивого внутреннего положения, как Польша. В этой ситуации вовлечение Польши в военные авантюры могло бы привести к революционным восстаниям и развалу этого государства».[424]424
  ДВП. T. XXI, с 203 (№ 135).


[Закрыть] Разумеется, это был не единичный пример.

17 сентября Молотов направил польскому послу Гжибовскому ноту: «Польско-германская война выявила внутреннюю несостоятельность польского государства… Польское правительство распалось и не проявляет признаков жизни. Это значит, что польское государство и его правительство фактически перестали существовать». Вызванный в три часа ночи в Наркоминдел к Потемкину, «посол, от волнения с трудом выговаривавший слова, заявил, что не может принять вручаемую ему ноту. Он отвергает оценку, даваемую нотой военному и политическому положению Польши… Переход Красной Армией польской границы является ничем не вызванным нападением на республику. Посол отказывается сообщить правительству о советской ноте, которая пытается оправдать это нападение произвольными утверждениями, будто бы Польша окончательно разбита Германией и что польское правительство более не существует». Потемкин возразил, что посол «не может отказываться принять вручаемую ему ноту. Этот документ, исходящий от Правительства СССР, содержит заявления чрезвычайной важности, которые посол обязан немедленно довести до сведения своего правительства». Потемкин, похоже, не чувствовал явного несоответствия своих слов и вручаемой ноты, в которой говорилось, что «польское правительство распалось и не проявляет признаков жизни». До чьего же сведения доводить ноту? Да и зачем, коли уж все кончено? Но Сталин и Молотов решили соблюсти этикет: поинтересовавшись, где находится Бек, и получив ответ, что, «по-видимому, в Кременце» (ныне Тернопольская область Украины), Потемкин любезно предложил обеспечить передачу ноты туда по телеграфу. Ноту Гжибовский все равно не принял, и Потемкин отослал ее в посольство с нарочным.

Бедный Гжибовский! Он «опять силился доказать, что Польша отнюдь не разбита Германией, тем более, что Англия и Франция уже оказывают ей действительную помощь . Обращаясь к нашему вступлению на польскую территорию, посол восклицал, что, если оно произойдет, это будет означать четвертый раздел и уничтожение Польши».[425]425
  Запись беседы Потемкина с Гжибовским: ДВП. Т. XXII. Кн. 2, с. 94-95 (№ 596).


[Закрыть] По-человечески посла нельзя не пожалеть. Но ведь он был в Москве и год назад, после Мюнхена, когда Польша с такой охотой участвовала в разделе Чехословакии, и не мог не знать горьких слов Потемкина о неизбежности «четвертого раздела Польши», которые тот говорил не только французскому послу Кулондру. Даже В.Я. Сиполс признал, что «за свои агрессивные действия в период Мюнхена Польша заслужила на международной арене самую дурную славу».[426]426
  Сиполс В. Цит. соч., с. 36.


[Закрыть] Особенно, заметим, в Лондоне, что, однако, не мешало «гарантиям» Чемберлена и Галифакса. Антирусская ориентация польской политики хорошо известна: «Главная цель – ослабление и разгром России»,[427]427
  Цит. по: Там же, с. 38.


[Закрыть] – говорилось в докладе разведотдела польского Генерального штаба, подготовленном в декабре 1938 г. Так что и эпилог был закономерен. Нотой, которую не хотел принимать Гжибовский, СССР объявил прекратившими свое действие все двусторонние договора с Польшей. В тот же день на рассвете Красная армия пересекла границу и начала занимать отведенную ей пактом Молотова-Риббентропа территорию.

Германия немедленно поставила вопрос об участии Красной армии в боевых действиях на территории Польши. Вечером 3 сентября Риббентроп велел Шуленбургу прямо выяснить этот вопрос с Молотовым.[428]428
  Германские документы о переговорах с СССР сентября 1939 – августа 1940 г. цит. или излагаются с указанием дат по: DGFP, D, vol. VII|IX; для документов, вошедших в сборник «СССР-Германия», использован этот перевод с проверкой по оригиналу; советские документы по: ДВП. Т. XXII. Кн. 2; Т. XXIII. Кн. 1.


[Закрыть] Еще 29 августа посол говорил наркому: «Из вчерашнего разговора я понял, что Вы желаете быть информированным о происходящих событиях. Риббентроп рад это сделать, но он не в состоянии в силу той быстроты, с которой развиваются события, информировать г-на Молотова через Шуленбурга. Поэтому имеется крайняя необходимость в наличии в Берлине представителя СССР, которого Риббентроп мог бы информировать даже через каждые два часа. Сейчас же в Берлине нет такого лица. Поэтому желательно возвращение туда Астахова [С учетом подозрительности Сталина и Молотова уместен вопрос: не решила ли эта фраза Шуленбурга судьбу Астахова?]. Молотов отвечает, что уже назначен Шкварцев. Назначены также четыре военых работника, которые могут выехать в Берлин немедленно» [25 августа Шуленбург сообщал в Берлин, что он намекнул Молотову на желательность скорейшего назначения нового полпреда и что нарком дал на это согласие.].

2 сентября в столицу Третьего рейха прибыли Шкварцев и военный атташе комкор (будущий генерал армии) Пуркаев в сопровождении нескольких офицеров. Принимали их с подчеркнутым вниманием. «Через час по прибытии, – телеграфировал полпред, – мне было сообщено из министерства внутренних <так в документе> дел, что вручение верительной грамоты Гитлеру будет совершено 3 сентября в 10 утра. Немедленно газеты 3 сентября опубликовали это сообщение, и вместе с тем газеты без всякого основания называли военного атташе представительства т. Пуркаева военным уполномоченным СССР. А иностранные корреспонденты и дипломаты расценивают военную группу военного атташе посольства как специальную военную делегацию. Обращает на себя внимание желание Гитлера ускорить этот прием, что видно из того факта, что предварительного традиционного приема посла у Риббентропа не было и сразу же принимал Гитлер. МИД объясняет это особенностью военного положения в военное время». У нас будет случай вспомнить эту поспешность, когда речь пойдет о длительной «невстрече» Гитлера и Риббентропа с преемником Шкварцева Деканозовым в декабре 1940 г. Как показательно!

Шкварцев вручал верительные грамоты не в десять, а в полдень, но в очень торжественной обстановке. Он прочитал заготовленную в Москве и утвержденную Молотовым речь о «глубоком удовлетворении» «народов СССР» по поводу нормализации отношений: «Советско-германский договор о ненападении кладет прочную основу для дружественного и плодотворного сотрудничества двух великих европейских государств… суживает поле возможных военных столкновений в Европе и, отвечая интересам всех народов <надо полагать, особенно польского. – В.М.>, служит делу всеобщего мира… знаменует исторический поворот в международных отношениях и открывает собою самые широкие положительные перспективы». В ответ Гитлер говорил об аналогичной радости германского народа (он еще не мог сказать «народов Германского Рейха»), верности взятым обязательствам, о ходе начавшейся кампании, добавив: «В результате войны будет ликвидировано положение, существующее с 1920 года по Версальскому договору. По этой ревизии Россия и Германия установят границы существовавшие до войны». О том, что Великобритания и Франция уже объявили Германии войну, фюрер полпреду не сказал. Разговор занял четверть часа, но в официальном сообщении ТАСС, опубликованном 6 сентября, был многозначительно назван «продолжительной беседой». 5 сентября Пуркаев посетил главнокомандующего сухопутными силами фон Браухича с протокольным визитом. Из записи их разговора, сообщенной Шкварцевым в Москву, приведу только одну реплику хозяина: «В 1931 г. <в то время Браухич был начальником отдела боевой подготовки военного министерства. – В.М> я был на маневрах в Москве и Минске. Прощаясь с одним высшим командиром РККА <наверняка с кем-нибудь из впоследствии расстрелянных. – В.М.>, я сказал: надеюсь в ближайшем будущем встретиться в Варшаве».

История, как известно, склонна повторяться – в том числе и в своих трагических проявлениях. Крах Польши стал аналогом краха Чехословакии, а трагедия населявших ее народов – аналогом трагедии населения ее более не существовавшего соседа. Значительную, если не определяющую роль в гибели обоих государств сыграл их общий «родитель» – Версальский договор и то «версальское» мышление, которое объединяло Масарика и Пилсудского, Бенеша и Бека. Как верно заметил А. Тэйлор, руководство Польши «забыло, что получило независимость в 1918 г. только потому что и Россия, и Германия потерпели поражение».[429]429
  Taylor A.J.P. Op. cit., p. 243.


[Закрыть] Сказанное вполне справедливо и в отношении Чехословакии. Антигерманская и одновременно антисоветская ориентация во внешней политике, жесткая (хотя порой завуалированная) этнократия главенствующей нации во внутренней политике, беспримерная уверенность в своих силах, неспособность правильно оценивать силы других и происходящие вокруг перемены – все это сыграло свою роль в судьбе обеих стран, способствуя в то же время германской агрессии. В сентябре 1938 г., когда решалась судьба Чехословакии, Бек четко заявил: «Чехословацкую Республику мы считаем образованием искусственным, удовлетворяющим некоторым доктринам и комбинациям, но не отвечающим действительным потребностям и здравым правам народов Центральной Европы».[430]430
  Письмо Липскому: Документы и материалы кануна второй мировой войны. Т. 1, с. 173 (№ 70).


[Закрыть] Через два года аукнулось: «Польша не может быть сохранена Западом наперекор двум наиболее многочисленным народам Европы, коль скоро она проводила безумную самоубийственную политику между Востоком и Западом, а внутренний разлад вместо миролюбивого единства заполнил ее пространство» (К. Хаусхофер).[431]431
  Хаусхофер К. Цит. соч., с. 389.


[Закрыть]

Разница между Прагой и Варшавой была, пожалуй, только в том, что правительство Чехословакии проводило миролюбивую внешнюю политику, в то время как Польша не только захватывала чужие территории и в 1920, и в 1938 гг., но даже требовала себе… колоний в Африке, «подобно другим великим европейским державам».[432]432
  Год кризиса. Т. 2, с. 369-370 (примечания).


[Закрыть] Еще более занятный документ обнаружен в польских архивах – совершенно секретная записка МИД «Польская политика на Кавказе». В ней указывалось, что «Кавказу, как одной из пограничных территорий России, густо населенной людьми нерусской национальности, необходимо уделять особое внимание в общем плане проблемы польско-русских отношений»… В записке также указывалось, что «Польша заинтересована в отторжении от России» Грузии, Азербайджана и ряда других территорий. Политическая обстановка благоприятна для того, чтобы «начать вести на Кавказе активную польскую политику». Созданные на Кавказе государства в случае войны «могли бы осуществлять превосходную военную диверсию, сдерживая часть русских сил на Северном Кавказе и Кубани»».[433]433
  Сиполс В. Цит. соч., с. 37.


[Закрыть] Идея сама по себе не нова. Интересно другое: в конце тридцатых «пилсудчики» продолжали жить представлениями времен «чуда на Висле» 1920 г. Из-за этого они ввергли собственный народ в войну, в пучину трагедии раздела и оккупации. В 1990 г. Эдуард Лимонов, тогда еще беллетрист и французский гражданин, а не лидер «национал-большевиков», писал в статье с примечательным названием «Больна была вся Европа»: «Я ничего не имею против поляков. Они храбрые солдаты, нация талантливая и сильная… Но пусть они перестанут истолковывать историю в свою пользу. Признают свой второсортный фашизм 1918-1939 гг. И не гордятся своей несуществующей невинностью вместе с другими восточноевропейскими якобы жертвами. Да, они жертвы Истории, но они же и ее агрессоры. (Так же, как и Советский Союз). Они жертвы не только Германии или СССР, как им удобно думать, но в очень большой степени жертвы своих собственных страстей и аппетитов».[434]434
  «Известия». 1990, 14.09.


[Закрыть] Поэтому знаковым событием стал советско-германский парад в Бресте 22 сентября, которым командовали генерал Гудериан и комбриг Кривошеин (вермахт передавал город Красной армии). Факт символический и в своем роде единственный.[435]435
  Кривошеий СМ. Междубурье. Воспоминания. Белгород-Воронеж, с. 252-261.


[Закрыть]

Польская армия сражалась храбро, но была обречена. Железная логика геополитики в сочетании с неумолимостью конкретных последствий Realpolitik свершили свой суд над польским государством, как некогда при Екатерине II. Тогда замечательный, но, к сожалению, так и не оцененный по достоинству поэт и мыслитель Петр Словцов, друг юности Сперанского, писал в философской оде «Древность» величавым и немного старомодным слогом:

 
Но кака там тень среди тумана
Стелет по карпатским остриям?
Темный профиль исполинска стана
В светлой Висле льется по струям.
Сбиты локоны по плечам веют,
А по ризе пятна сплошь багреют,
С рама обнаженный меч висит,
На руках лежат с короной стрелы,
На главе орел гнездится белый;
Это падшей Польши тень парит.
 

Занавес опустился.

Второй визит

Раздел Польши стал фактом. После недолгих, но интенсивных консультаций, ведшихся через германское посольство в Москве, 18 сентября было обнародовано коммюнике: «Во избежание всякого рода необоснованных слухов насчет задач советских и германских войск, действующих в Польше, правительство СССР и правительство Германии заявляют, что действия этих войск не преследуют какой-либо цели, идущей вразрез интересов Германии или Советского Союза и противоречащей духу и букве пакта о ненападении, заключенного между Германией и СССР. Задача этих войск, наоборот, состоит в том, чтобы восстановить в Польше порядок и спокойствие, нарушенные распадом польского государства, и помочь населению Польши переустроить условия своего государственного существования». Следующее совместное коммюнике от 23 сентября переходило к конкретике, точнее, к географии: «Германское правительство и правительство СССР установили демаркационную линию между германской и советской армиями, которая проходит по реке Писса до ее впадения в реку Нарев, далее по реке Нарев до ее впадения в реку Буг, далее по реке Буг до ее впадения в реку Висла, далее по реке Висла до впадения в нее реки Сан и дальше по реке Сан до ее истоков». Прошел ровно месяц (совпадение?), и вторая статья секретного дополнительного протокола к пакту о ненападении перестала быть тайной. Предусматривавшиеся ей «территориальные и политические преобразования в областях, принадлежащих Польскому государству», случились, как и задумывали высокие договаривающиеся стороны.

Новую границу надлежало закрепить официально, да и проблем с «переустройством» Польши возникло множество. Необходимость переговоров на высшем уровне стала очевидной. Сталин и Молотов заявили, что покинуть Москву не могут, и Риббентроп снова собрался в путь, наделенный фюрером максимальными полномочиями. 23 сенятбря он известил об этом Шуленбурга и попросил согласовать с Молотовым время визита. Вылет делегации был назначен на утро двадцать седьмого, причем участники были оповещены об этом всего лишь за сутки.

Вайцзекер составил для шефа меморандум «Предстоящие переговоры в Москве», краткий и деловой:

«I. Война с Польшей окончена; на Западе германские планы наступления еще не готовы; поэтому внешняя политика снова выступает на первый план. Наши политические интересы подразумевают:

(а) Максимально сократить театр военных действий.

(б) Усилить стремление к миру у противника и среди нейтралов. У противника нет конкретных идей насчет мира. Мы, однако, обладаем завоеванными территориями и можем объявить наши военные цели. В частности, мы должны дать французам пищу для размышлений путем реальных надежд на мир и поощрять процесс их отделения от англичан.

II. В Москве, по моему мнению, надо сказать о двух вешах:

(а) Россия не должна нарушать мир на Балканах и не предпринимать никаких действий в Бессарабии, пока Великобритания не предпримет на Балканах вооруженного вмешательства.

(б) С целью помочь партии мира во Франции, мы намерены представить на обсуждение следующую программу:

По существу Германия требует границ 1914 г. Затем, будущее «остаточной Польши» [К меморандуму прилагалась записка германского посла в Варшаве фон Мольтке о целесообразности создания «буферного» польского государства с границей по линии Гродно-Перемышль на востоке и населением 12-15 миллионов человек, под руководством генерала Соснковского; посол, только что покинувший свой пост, указывал, что на меньшее поляки не пойдут и изберут путь борьбы против Германии в союзе с западными державами.] зависит от готовности западных держав прийти к соглашению. Если русские проявят упрямство в отношении «остаточной Польши» по обе стороны нынешней демаркационной линии, мы вольны распоряжаться нашей территорией и можем принять свое собственное решение.

(в) Особые темы для переговоров:

1. Обмен населением между районами к западу и востоку от линии рек <т.е. будущей границы. – В.М.>, особенно эвакуация фольксдойче с русской территории на германскую.

2. Обеспечение безопасности фольксдойче в районах, которые в дальнейшем могут быть заняты русскими.

3. Четкое размежевание по линии рек (например, по середине основных судоходных путей и мостов) и проведение демаркационной линии от верховий реки Сан до Ужокского перевала (у реки Сан несколько истоков).

4. Доступность железнодорожной линии от Черновиц до Львова для наших перевозок из Румынии.

5. Подготовка широкомасштабных германо-русских торговых переговоров».[436]436
  DGFP, D, vol. VIII, р. 137-139 (№ 137).


[Закрыть]

Московские переговоры 27-28 сентября пошли по этому сценарию. Долгое время об их ходе и содержании можно было судить только по результатам и по отдельным документам, поскольку протоколы не были известны. Советских записей, видимо, просто не существует в природе, а подробные германские записи, сделанные Хильгером, почему-то оказались не в архиве МИД, а в личных бумагах посла Шуленбурга, где лет пятнадцать назад их обнаружила историк И. Фляйшхауэр.[437]437
  ДВП. Т. XXII. Кн. 2, с. 606-617 (в примечаниях).


[Закрыть] Что касается общей обстановки визита, когда гауляйтер Форстер чувствовал себя среди старых партайгеноссе, а Риббентроп пил за здоровье сидевшего неподалеку Кагановича (жаль, Гитлер, Геббельс и Розенберг не видели!), то ее неплохо воссоздает статья помощника Риббентропа Андора Хенке «С Имперским министром иностранных дел в Москве», написанная более года спустя.[438]438
  DGFP, D, vol. VIII, p. 939-943 (приложение).


[Закрыть] Она предназначалась для публикации, но света так и не увидела – время после утверждения плана «Барбаросса» требовало иных «песен». Текст сохранился в архиве МИД и был опубликован в приложении к «Документам внешней политики Германии», чтобы дать хоть какое-то представление о визите. Хенке ранее девять лет провел в Москве, знал русский язык и улавливал многое из того, что неизбежно ускользало от глаз и слуха начальства; он сопровождал Риббентропа и в августе. Мы будем пользоваться обоими этими источниками.