Текст книги "Сыновья"
Автор книги: Василий Смирнов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 18 страниц)
Василий Смирнов
Сыновья
Роман
…Ты скажи, скажи, моя матушка родная:
Под которой ты меня звездой породила,
Ты каким меня счастьем наделила?
Старинная русская песня
Часть первая
I
Тропа шла от речки, мимо амбаров и житниц, перерезая гумно.
Прямая тропа эта проложена резвыми ногами Анны Михайловны весной, в первый год замужества, когда еще была жива свекровь.
Как-то поутру, проводив скотину за околицу, Анна повстречала подружек и по девичьей, еще не забытой привычке остановилась поболтать с ними. Подруги наперебой рассказывали свои нехитрые новости, и она, слушая, смеялась, точно сама была девушкой. Потом вдруг вспомнила, что у затопленной печи ждет хворая свекровь – ей не поднять на шесток чугуна с водой, и картошка на завтрак не чищена, и в избе не прибрано; Леша поди слит себе в чулане, забыв, что нужно идти в лес рубить жерди для огорода, – и Анна заторопилась.
Сокращая путь, она побежала напрямик, гумнами, но высокой траве. Холодная роса приятно щипала босые ноги. Метелка и конский щавель хлестали по намокшему подолу юбки.
– Эй, молодуха… гуменник топчешь! Али чужого не жалко? – громко и сердито закричал из-за тына сосед, старик Елисеев.
Маленькая, кругленькая Анна так и присела в траву с испуга.
– Вот я те косой по голым пяткам! – пригрозил сосед и выругался.
Примятая трава не успела подняться, как следом за Анной побежали ребята, потом пошли на речку бабы.
Старик Елисеев, горячий, взбалмошный человек, ругался, грозил, даже колотил малышей, не раз вбивал острые тычки, сваливал бревна, преграждая путь, но тропа была проложена однажды и навсегда, как морщинка на лице Анны Михайловны, которую ничем и никогда не разгладишь. Сосед махнул наконец рукой и сам поплелся этой новой, прямой и короткой дорогой в капустник…
Сколько тысяч раз хожено здесь Анной Михайловной! Если сложить этот путь, наверное, до неба протянется дорога. По этой тропе она бежала по утрам в поле косить, жать, теребить лен, по ней же возвращалась в полдень и, наскоро похлебав пустых щей или квасу с луком, опять бежала, чтобы поздним вечером брести здесь же, разбитой от усталости. И до чего коротка была эта дорога утром, и какой длинной она казалась вечером! Здесь, возле тропы, в копнушке сена, ласкал ее молчаливый Леша. Высокий, сильный, он поднимал ее на руки, словно ребенка, и, если было темно и никто не видел, так на руках и нес до избы.
Этот же путь вел на речку, куда она ходила полоскать белье, в капустник – за листьями для коровы. По этой тропе провожала Анна Михайловна за счастьем в Питер своего Лешу – плотника, продав телку, чтобы купить билет, и, должно быть, по ней же, по тропе, таясь от соседей, пробирался муж из Питера – без топора, пешком, в лаптях, в грязной, выцветшей рубахе, так и не найдя своего мужицкого счастья. В престольные праздники та же самая дорожка уводила ее в ригу, прятала от пьяных Лешиных кулаков. Огибая мшистые углы сараев и житниц, здесь бегали ее первые ребятишки купаться в Бездонный омут, ловить щук и карасей в заросших осокой бочагах; здесь же понуро шла она с кладбища, маленькая, худенькая, как подросток, схоронив детей, одного за другим скошенных злыми болезнями, которых не могла одолеть даже всезнающая лекариха бабка Фекла.
Так по этой короткой прямой тропе прошла жизнь, долгая и вовсе не прямая, с малыми бабьими радостями и большим бабьим горем.
В германскую войну муж Анны Михайловны два года пропадал без вести. В семнадцатом вернулся домой, в рыжей шинельке внакидку, бритый и такой молодой, голубоглазый, что она прямо ахнула.
Будто подменили Лешу, стал он разговорчивым и непоседой. Как староста, наряжал сходки, командовал, спорил.
– Царя свергли, свобода объявлена. А народ опять гонят в окопы вшей кормить. И землю, говорят, не трожь… Да почему же по трогать, коли она наша? – спрашивал он растревоженных мужиков. – Почему на этом свете нет беднякам свободного вздоху?
– Вздоху нет, так сдыху хоть отбавляй! – кричали фронтовики. – На войне издохнешь либо здесь – одна музыка.
Леша поправлял сбившуюся под ремнем гимнастерку, точно затыкал за пояс топор.
– Именно. Вот гляди: всю жизнь рубил я чужим пятистенные дома со светелками, а себе обыкновенного сарая сгоношить не мог. В отцовской избе-развалюхе живу. Отчего это?.. Да очень просто, – не дома надо было рубить богачам, а головы.
Страшно было слышать Анне Михайловне такие речи.
– Виданное ли дело – супротив богатых идти? – боязливо говорила она мужу ночью. – Попридержал бы язык-то… долго ли до греха. Живьем сожрут.
– Подавятся, – усмехался Леша.
– Это тобой, что ли? – сердилась Анна Михайловна. – Велика тетеря!
– Не один я. Народ поднялся… А народ не проглотишь.
В избе было темно и душно. Трещал сверчок в сенях. Леша слезал с кровати, открывал окно, курил, сидя на подоконнике, и, возвратившись, пропахший махоркой, прижимал к себе Анну Михайловну, ласкал, миловал ее, сорокалетнюю, как в первые годы замужества.
– Заживем, мамка… чую, наше время пришло, – говорил он, вороша ей спутанные волосы. – Первым делом – мир… Хватит, повоевали досыта. Вторым делом – земля мужикам. Дадут! Ленин, он не обманет. Видел я его на Финляндском вокзале в Питере. И в Таврическом дворце, на съезде, доводилось встречаться. Горой стоит за бедноту. Он нас не выдаст, а мы его и подавно… Власть своя будет. Никаких тебе господ… сами себе господа. А? Заведем мы с тобой, мать, лошадь… Земли будет вволю… Ребят народим кучу… ведь не старые еще… Заживем…
Постепенно голос его переходил в сонный шепот, срывался, затихал.
С открытыми глазами, не шевелясь, лежала Анна Михайловна у стены, боясь потревожить мужа. «Господи, – молилась она, – вразуми моего Лешу. Может, он что и зря болтает… Научи. Пожить ведь хочется… по-доброму… по-хорошему, господи…»
Брезжил рассвет, холодком тянуло из окна. Осторожно приподнявшись, опершись на локоть, Анна Михайловна подолгу смотрела мужу в лицо. От него веяло спокойствием и силой. Упрямо торчал русый вихор. Предрассветная зыбкая тень лежала на лбу: казалось, Леша, хмурясь, о чем-то крепко думает во сне.
Анна Михайловна тихонько поправляла смятую подушку, кутала мужа и себя дерюгой и, прижавшись к теплой просторной Лешиной груди, забывалась коротким сном.
Леша верховодил на селе целое лето и осень, воевал с богатеями, делил помещичью землю, помогал Анне Михайловне по хозяйству, а зимой, в погожий день, попрощался за околицей.
Утираясь полушалком, она долго глядела вслед мужу, в его широкую рыжую спину; глядела на высокие, как в молодости, приподнятые плечи, на его большие ноги, обутые в стоптанные солдатские сапоги.
Муж шел, не оглядываясь, левой рукой придерживал котомку, правой ладно размахивая в шаг себе. И только когда ушел далеко, повернулся, постоял – безликий, длинный, точно верстовой столб. Потом, ей приметилось, снял папаху, поклонился, помахал ей рукой и пропал за поворотом.
Ушел Леша в Красную Армию, ушел по своему доброволью за новым, непонятным ей тогда счастьем. Ушел и точно канул в воду.
А весной, вечером, идя из лесу, Анна Михайловна родила на гумне двойню. Час был поздний, никто не слыхал ее зова, не видел ее.
Знать, еще не все силы взяла жизнь у Анны Михайловны. Радуясь и стыдясь, понесла она домой в завернутом подоле двух сыновей.
II
Притащившись в свою старенькую, в три окошка, поносившуюся избенку, Анна Михайловна впотьмах, на ощупь положила детей рядышком на голбце [1]1
Голбец– припечье.
[Закрыть]и бросилась искать спички и лучину. В горсти, чтобы не заронить огня, поднесла лучину, взглянула на голбец и заплакала.
Руки у нее тряслись. Лучина шипела и дымила. В розовых, то вспыхивающих, то замирающих отсветах таращились на мать, суча сморщенными ручонками и ножонками, два родных человечка, ее жизнь, больше, чем жизнь, – ее сыновья. Один был худенький, черноволосый, кареглазый, как она, другой, должно быть первый, – вылитый Леша: большеногий, длинный, с синими глазенками и русым пушистым хохолком на макушке.
Мать уронила лучину, прижала сыновей к груди.
– Родненькие вы мои… ненаглядные… два солнышка! Хоть бы одним глазком посмотрел на вас тятька… Где ты, Леша? Где ты, наш тятька? – шептала она в темноте, целуя щечки, ручонки, ножки сыновей.
Стучал в избе маятник ходиков. Шуршали тараканы за обоями. В окно глядели звезды, они мигали, точно плакали вместе с Анной Михайловной.
Она опомнилась, когда сыновья громко и дружно заголосили. Вставив лучину в светец, с трудом нагрела воды, кое-как принесла из сеней корыто, достала с божницы бесценный, хранимый с прошлого года обмылочек. Немножко отдохнув, выкупала ребят, натуго, как требовал обычай, спеленала в старые мужнины рубахи, сама помылась и легла.
И мягок ей показался постельник, набитый соломой, и тепла была дерюга, укутавшая ее с сыновьями.
– Слава богу, слава богу! – твердила она, засыпая. – Экое счастье мне на старость привалило… Недоем, недопью, а выращу обоих золотеньких моих…
С этой ночи вторая жизнь началась для Анны Михайловны.
Она назвала большенького, синеглазого сына Алексеем, в честь мужа, второго – Михаилом, в память дедушки. Плотник, хромой Никодим, сделал по ее заказу сосновую просторную зыбку. Она сама приладила к матице гибкую березовую жердь, подвесила зыбку и клала в нее сыновей врозь головками. Чтобы поровну поделить молоко, она v кормить их пробовала вместе, но было неловко держать ребят на руках, да и молока в левой груди оказалось меньше, чем в правой. Тогда она завела строгую очередь: если с утра первым тянул грудь большенький, то уж в следующий раз, как ни заливался он, ворочая головой и ища ртом сосок, он получал свою долю вторым.
Скоро меньшенький заболел. Анна Михайловна парила его в печи, натирала уксусом, выпрошенным у дьякона, кормила без всякой очереди и меры. Она не спала ночей, баюкая его и поминутно пеленая, словно хворь от того должна была отступить.
Ничего не помогало. Ребеночек уже не принимал груди, посинел и таял, как лед весной. Жалобный плач его становился все тоньше и тише.
– Аннушка, голубка моя, не мучай себя и парнишку. Видно по всему – не жилец он на этом свете, – говорила сердобольная лекариха бабка Фекла. – Бог дал, бог взял… Еще один остался, ну и слава тебе… Грех противиться воле божьей. Дай парнишке умереть спокойно.
Старуха принесла желтый надломленный огарок свечки, прилепила его перед образами, затеплила и, мелко и часто крестясь, нашептывала:
– Исусе праведный, прими ангельскую душу младенца Михаила… Матерь божья, пресвятая владычица, ослобони и успокой грешную рабу твою Анну.
– Не дам умереть! Не дам! – исступленно кричала Анна Михайловна, хватала ребенка на руки, согревала теплом своего тела.
Мальчик лежал пластом и хрипел. В отчаянии мать раскрывала ему рот и, сдавив грудь, брызгала белую живительную струйку молока.
Была одна ночь, когда и матери показалось, что мальчик не выживет. Но потом ему вроде как полегчало, он перестал плакать и уснул. А через день и глаза открыл и, слабый, бледный, пошевелился на материнских руках.
Анна Михайловна заплакала и перекрестилась:
– Будет, будет жить…
Действительно, ребенок выздоровел, хотя так и не догнал в росте большенького брата.
Любо было матери, как заагукали, заворковали первым смехом ее сыновья. Точно голуби завелись в избе. Часто после работы, усталая, Анна Михайловна забывала похлебать щей или супу, и варево прокисало у нее в печи. Но не было такого вечера, чтобы она забыла поиграть с детьми. Постлав на стол дерюжку и положив на нее сыновей, при трепетном свете лучины она подолгу любовалась на ребятишек.
– Агу, Лешенька… Агу, Мишенька… Агу, голенастенькие вы мои! – приговаривала она, тормошила и целовала их, пока ребята не покрывались сизыми пупырышками и не оглашали избу сердитым криком.
Нарушая заведенный порядок, растроганная мать, приловчась, брала обоих на руки, клала к груди, слушала, как сопят и чмокают сыновья, как теребят ее ручонками. Приятная истома овладевала ею, глаза смыкались. Тихим, сонным голосом она напевала что-то бессвязное, ласковое, известное одним матерям.
И чудилась ей широкая, залитая солнцем, праздничная улица села. Народ гуляет толпой. Гармонь тут и молодежь. Кипит улица… И вдруг точно волна по ней проходит. Расступается народ, дает дорогу ее сыновьям. Высокие, статные, идут они плечом к плечу, рядышком. Пиджаки на них нараспашку, суконные, новехонькие. Голубые ластиковые рубахи вышиты шелком. Сапоги лакированные – в голенища смотрись, как в зеркало. При часах ее сыновья. Из-под картузов, заломленных набекрень, вьются кольцами кудри.
Идут сыновья, на народ поглядывают, промеж себя ведут ласковые речи. А народ кругом шепчется: «Чьи такие молодцы? Чьи красавцы такие?» Отвечают соседи: «Да нашей Анны… Анны Михайловны Стуковой, разве не знаете?»
Сыновья будто ищут ее, мать, а она почему-то от них хоронится. И так ей приятно, так радостно!
«Вырастила… вырастила соколов моих ясных. Теперь и умирать можно… – шепчет она, улыбаясь сквозь слезы. Летайте по белу свету, ищите подружек-лебедушек, счастье свое ищите…»
Горделивыми заплаканными глазами провожает она сыновей. Они идут вдоль села за девушками. Она смотрит им вслед и никак не может вспомнить, где видела эту широкую спокойную спину, эти приподнятые плечи. Ей хочется забежать вперед, посмотреть в лицо и вспомнить. Не тут-то было! Сил нет, чтобы растолкать народ. Она хочет бежать – ноги ее приросли к земле…
Вздрогнула Анна Михайловна и очнулась. Щеки унес мокрые. Чадит, догорая, лучина в светце. Ночной холод подбирается к босым ногам. Сыновья отвалились от грудей и спят на ее онемелых руках.
III
У колодца, встречая Анну Михайловну, бабы жалостливо причитали:
– Экий грех… Уж не по годам бы ребят тебе иметь, Аннушка!
– С одним мука, а тут двойни… И чем ты господа-бога прогневала?
Отмалчиваясь, Анна Михайловна хваталась, точно за опору, за журавль колодца, цепляла на крюк ведро и старалась поскорей зачерпнуть воды.
– Окаянная наша жизнь. Право слово, окаянная! – трещала ей в спину краснощекая Авдотья Куприянова, известная на селе балаболка. – Все на бабью головушку свалилось: и сряжай мужика, и корми, и в поле от него, нечистого духа, не отставай… Вваливай, матушка! П оходя ребят таскай, мучайся.
– Много ты мучаешься… Без детей живешь, – напоминала Дарья Семенова, не любившая Авдотью за пустой язык.
Та размашисто крестилась:
– И слава тебе, господи. Радехонька… Вот как радехонька! По крайности, под окошком милостыню не собираю.
– Я собираю? Да? – гневно спрашивала Анна Михайловна, оборачиваясь. – Попросила я у тебя хоть кусок?
– Еще неизвестно, матушка, может, и попросишь.
Расплескивая воду, Анна Михайловна рывком подхватывала ведра.
– С голоду зачну дохнуть – не попрошу.
Лошади у Анны Михайловны не было. Чтобы вспахать свои узкие, как межники, полоски, она отрабатывала в яровую ямщику Исаеву и занимала семян у соседей. Чтобы как-нибудь протянуть до нового хлеба, она кланялась в ноги косоглазому лавочнику Кузьме Гущину и за пуд ржи с костерем, годной разве только свиньям, рубила ему пучки в лесу, упросив бабку Феклу понянчиться с ребятами.
Для себя ей приходилось работать и по воскресеньям. И не было времени сходить в церковь помолиться. Отец Василий, старый, строгий поп, встречаясь, почти не кланялся с Анной Михайловной. На троицу, придя в избу с молебном, он, отслужив, хмуро, не глядя на хозяйку, принял пяток яиц и сказал:
– В церкви не вижу тебя.
– С ног сбилась, батюшка… Леши-то ведь нет… Двойни у меня, – как всегда робея перед попом, ответила Анна Михайловна.
Отец Василий задержался у порога, вскинул на зыбку сердитые глаза из-под лохматых бровей:
– Помню, крестил. Не пишет… муж-то?
– Нет, батюшка. В голову лезет разное… нехорошее, – пожаловалась Анна Михайловна.
– А ты к богу обращайся, – напомнил отец Василий, выпрастывая из обшлагов рясы худые белые руки. – Он милостив ко всем… заблуждающимся… Смутное время настало, скорей бы прожить его…
Он вздохнул, почесал седую бороду и, благословляя Анну Михайловну, строго спросил:
– Да ты дома молишься?
Анна Михайловна склонилась, прошептала:
– Грешна-а…
Из-под синей подобранной рясы ей видны были огромные, точно ступы, смазанные сапоги отца Василия. Он грузно, со скрипом, шаркнул подошвами, словно раздавил что-то. Анне Михайловне стало страшно, и она заплакала.
– Утром вскочишь как полоумная. Вечером иной раз так устанешь – свалишься, лба не перекрестив… Тяжело мне, батюшка, нужда одолела. Не знаю, как и…
– Бога забыла – вот и он тебя забыл, – сурово оборвал отец Василий и ушел, не притворив двери.
Когда на селе возник комитет бедноты, Анне Михайловне стало немного легче. Ей выдали семян из общественной магазеи. От просторных гущинских земель отрезали для нее четыре больших загона. Комбедчик Николай Семенов, высокий, рыжий, большой силы человек, при всем народе обязал ямщика Исаева бесплатно давать ей лошадь.
– Запрещаю тебе, Анна Михайловна, на сегодняшний день батрачить, – гремел на сходке Семенов. – И кланяться запрещаю. Требуй на сегодняшний день!
– Во! Грабь… Твое – мое! – кричал Кузьма Гущин, злобно косясь. – Сапоги с меня сдери, она в опорках ходит… У-ух, пролетария!
– Таскай двойней, как кошка… мир прокормит, – хрюкала жирная, точно боров, Исаиха.
Оскорбленная, сгорая со стыда, Анна Михайловна молила:
– Оставьте меня в покое, Христа ради… Ничего мне не надо!
Председатель сельсовета Сергей Шаров, всегда такой шутливо-веселый, рассердился.
– Нет! – грохнул он по столу кулаком. – К черту покорность!.. Голову выше, беднота! Теперь наше время!
Шумя и негодуя, сход поддержал Шарова.
– Не старый режим, чтобы женщину забижать! – кричали с задних скамей бабы. – Попробуй роди двойню, опосля и чеши языком.
– Тебе, Кузьма Федорыч, власть горька, а нам сладка. Что поделаешь? – сказал пастух Вася Жердочка.
Николай Семенов, писавший протокол, поднялся и потребовал тишины.
– Именем комбеда, – сердито сказал он, заглядывая в бумагу и вороша свои медные гривастые волосы, – объявляю на сегодняшний день гражданину Гущину и гражданке Исаевой выговор за оскорбление женщины и народной власти… А тебе, Анна Михайловна, вот наше слово: живи… живи без горя, мальчишек расти на страх буржуям и на радость мировой революции…
Все-таки Анна Михайловна не решалась даром брать лошадь у Исаева. И Гущину она кланялась за каждый пуд хлеба. Даже за землю, отрезанную ей, поклонилась по привычке.
Она толкла в ступе мякину, овес, сушеные картофельные очистки; просеяв, валила все это в квашню и, прибавив скупую пригоршню муки, пекла горько-кислые каравашки. Распаренный огрызок дуранды казался ей медовым пряником. А случайный ломоть чистого ржаного хлеба был пахуч, точно сдобный кулич.
Молоко она пробовала лишь в рождество и пасху, копила сметану, творог, масло, яйца и, жадно торгуясь, выменивала у спекулянтов стакан-другой пшена ребятам на кашу, куски сахара, пропахшие махоркой, спички, соль, бутылку керосину. Иногда ей удавалось раздобыть аршина три линючего ситца. Вечерами, качая ногой зыбку, Анна Михайловна шила сыновьям новые рубашонки. Для себя она ткала холсты и, выкрасив их в коричневом наваре еловых шишек, кроила юбки, кофты и обогнушки.
Когда бывало невмоготу и опускались руки, Анна Михайловна вспоминала мужа, и вся жизнь, прожитая с ним, казалась ей одним светлым днем. Она видела его ясные глаза, его сильные, не знающие устали руки, вспоминала задушевные разговоры мужа о счастье, которое он пошел добывать. Анна Михайловна плакала, и ей становилось легче.
«Хоть бы весточку прислал, – думала она, – хоть бы одно словечко написал – жив…»
Приходили с фронта раненые красноармейцы, прибегали дезертиры, а желанной весточки никто не передавал. И Анна Михайловна кружила по деревням, выспрашивая.
– Должно, погиб Алеша, – говорили знакомые красноармейцы, снимая буденовки. – Вечная память красному герою… Эх, как бы пригодилась сейчас его светлая голова!
– Убит, туда ему и дорога, – кривя толстые пьяные губы, бубнил дезертир Савка Пономарь. – Коммунистов всех поубивали… Скоро, тетка, и здесь им придет крышка.
– Что же тогда будет? – спрашивала Анна Михайловна.
– Царство небесное на старый лад.
– Врешь ты… брехун! – сердилась Анна Михайловна. – Облопался самогона и мелешь незнамо что.
IV
Не все понимала Анна Михайловна, что творилось кругом. Однако сердцем чуяла главное – свои люди делами правят, худа от них не будет. И поэтому, когда дезертиры, предводительствуемые Савкой Пономарем и Володькой Исаевым, подожгли ночью сельсовет и искали по селу коммунистов, она спрятала в подполье мужниного приятеля – комбедчика Николая Семенова.
До утра гудел набатом церковный колокол. Днем дезертиры и богачи носили иконы и хоругви вокруг села. Как в пасху, горела на отце Василии золотая риза.
Запершись в избе, Анна Михайловна сидела у окна, чинила юбку. Иголка колола ей пальцы, нитки рвались. Прислушиваясь к спокойному дыханию сыновей, спавших на кровати, Анна Михайловна тревожно следила за крестным ходом.
– Пронеси… ради деточек, пронеси… – беззвучно шептали ее губы.
Она пожалела, что спрятала Семенова. Но тут вспомнилось, что у него четверо детей мал мала меньше, что Дарья, жена его, была подругой ей, Анне Михайловне, в молодости, вспомнилось все добро, которое Семенов сделал для нее, и, главное, ей подумалось: будь сейчас Леша, он одобрил бы ее поступок, и она успокоилась. «Пройдут мимо… Никто не знает».
И ошиблась. Видно, кто-то ночью приметил огонь в ее избе в неурочный час и донес. Когда крестный ход огибал гумно, от толпы откатились и свернули в переулок вооруженные дезертиры.
Завидев их, Анна Михайловна вскочила, ударила табуреткой об пол.
– Николаша, погубила я тебя… Идут!
Она для чего-то обулась и без зова вышла на крыльцо, захлопнув дверь щеколдой.
– Доказывай, старая сука, куда схоронила Кольку Семенова? – подступил к ней Володька Исаев.
Он толкнул ее прикладом винтовки в грудь, освобождая дорогу в сени.
Анна Михайловна ударилась затылком о косяк, от двери не отошла. Тихо попросила:
– Уйди… Ребят напугаешь. Спят они у меня.
На миг показалось – дезертиры послушаются. И, обрадованная, она жадно и торопливо молила:
– Уйдите, Христом-богом прошу… Нет у меня никого. Уйдите!
– Не греши! – взревел Исаев-отец, неожиданно выскакивая из-за крыльца с топором в одной руке и ямщицким кнутом в другой. – Видели, как ночью сиганул к тебе гуменниками… Подавай мне Кольку… Искро-ш-шу!
Он хрястнул топором по приступку и расколол приступок надвое. Савка Пономарь оттащил Анну Михайловну от двери, пригрозил револьвером:
– Найдем… тогда и тебя кончим.
Анна Михайловна бросилась в избу, упала на кровать. Ребята проснулись, заплакали. По привычке она расстегнула кофту, запамятовав, что отняла детей от груди. Ребята долго не брали грудь. Она удивлялась, все совала им, а когда они потянули, вспомнила. «Все равно уж… конец», – подумала она, слыша, как шарят дезертиры в чулане, как Исаев-отец поднимает западню в подполье и хрипит: «Вылазь, Колька… Эй, вылазь, шантрапа беспортошная… Хуже будет. 3-за-му-учу!» Анна Михайловна ждет сопротивления, крика, выстрелов, но все тихо. Кто-то лезет в подполье. И словно из-под земли доносится глухая брань.
– Пусто…
«Успел…» Анна Михайловна хочет приподняться, но чей-то кулак тяжелым ударом вбивает ее голову в подушку.
– Где Колька? Не знаешь? В муженька-а… – шипит Исаев, стаскивая ее за ноги с кровати. Цепляясь за постельник, она успевает одной рукой накинуть на сыновей дерюгу. – 3-землю делить? Лошадь тебе?.. Хлеба?..
Катая Анну Михайловну по полу, как чурбан, Исаев бьет каблуками в живот, в спину, по голове, хлещет ременным кнутом. Кровь заливает ей лицо.
– Важно! – гогочут дезертиры. – Ай да папаша! Загни ей подол… Хлопни!
– Придавите щенят! – визжит из сеней знакомый хрюкающий голос Исаихи. – Придавите пискунов!
Великая сила поднимает Анну Михайловну с пола. Черный ошметок крови выплевывает она из пересохшего рта.
– Ребят… не трожь. Глотки перерву!
И страшен был этот шепот.
Слепая от залившей глаза крови, разъяренно вытянув руки, Анна Михайловна рванулась навстречу дезертирам. Табуретка попала ей под ноги и с грохотом отлетела в сторону.
– А ну ее к черту! – сказал Исаев, отступая.
Дезертиры, стуча сапогами, попятились к порогу, хлопнули дверью.
Ощупью добралась Анна Михайловна до стола, постояла, держась за него, и сползла на пол. Точно сквозь сон, слышала она плач сыновей и отрывистые голоса под окнами:
– …коммунистов… за ригами на осине…
– Кого?
– Ваську Жердочку и Сережку Шарова.
Много дней спустя бабы рассказывали Анне Михайловне, будто Вася плакал. Длинный, худой, в одних подштанниках, он повалился на землю и не хотел вставать. Говорят, Сергей Шаров поднял его, сказав: «Не бойся, Вася, это не страшно. Помнишь, как на беляков ходили?.. То ж беляки кругом нас!»
И Вася, шатаясь, пошел к осине. Ему накинули веревку на шею, он побледнел, опять зарыдал. Потом немножко успокоился и тихо запел:
Вставай… проклятьем… заклейменный…
Мужики и бабы кинулись было отнимать Васю, но дезертиры оттеснили их к амбарам, а Кузьма Гущин, скосив к переносице бельма, потряс гранатой:
– Порешу на месте… кто двинется!
Когда вешали Сергея Шарова, оборвалась веревка. Сергей упал и, должно быть, больно зашиб ногу.
– Сволочь кулацкая, – просипел он, потирая колено и усмехаясь, – повесить человека смекалки нет… Дайте веревку! – приказал он, разрывая ворот рубахи.
Дезертиры послушно подали ему новые вожжи.
Поплевав на ладони, Шаров сам сделал петлю, затянул ее на вздрагивающем кадыке и, волоча ногу, полез с веревкой на осину. Сучья трещали и ломались под его грузным телом. Он добрался до развилины, вставил в нее здоровую ногу, раздвинул жестяную, звенящую листву. Мужики и бабы видели от амбаров, как он повел горящими глазами в их сторону, будто меряя расстояние. Потом махнул им рукой, словно прощаясь, и вдруг, скинув веревку с шеи, зычно скомандовал:
– Мужики! Хватай их сзади… Бей кулацкое отродье!
Сергей коршуном упал на лавочника, вырвал гранату.
Дезертиры навалились на Шарова. Обороняясь, Сергей то ли уронил, то ли нарочно бросил гранату себе под ноги.
Гром ударил среди белого дня. Подбадривая себя криком, мужики бросились к осине. Бабы, зажмурясь, присели в траву. А когда отдышались и опомнились, кругом была тишина.
Под осиной, на бугре, лежал Сергей Шаров. Лежал он на спине, просторно раскинув ноги, сунув под голову согнутую руку, и точно спал. Подле него, как плахи, валялись Кузьма Гущин, Володька Исаев и еще кто-то. Двое в шинелях ползли в крапиву и скулили. Мужики с кольями и подобранными ружьями гнались по полю за дезертирами. Те бежали к лесу. А наперерез им, из-за ручья, летели верхами, подгоняя лошадей прикладами берданок, глебовские коммунисты. И впереди, пригнув рыжую голову к гриве коня, мчался Николай Семенов.
V
Перестала ждать Анна Михайловна своего мужа. Ей казалось, что она похоронила его вместе с Васей Жердочкой и Сергеем Шаровым в одной братской могиле, которая выросла посреди села, на лужайке под липами. Свежий холмик земли бабы обложили дерном. Хромой Никодим установил дубовый крест с железной, выкрашенной суриком звездой и по решению общества обнес могилу палисадником. От себя Никодим прибавил еще лавочку из елового горбыля.
И повелось с тех пор собираться на сходки под липами, возле тесового палисада.
Ветер принес на бугор одуванчики. Чья-то добрая рука посеяла горсть ржи. Осенью могуче встала на могиле сизая озимь, весной раскустилась, пошла в трубку. Как в поле, закачались тонкие коленчатые стебли, выкинув усатый крупный колос. И вместе с рожью глянули в небо васильки, словно ясные Лешины очи.
Боясь лишнего рта, Анна Михайловна не нанимала няньки, тащилась в поле с двойнями. А когда они немного подросли, запирала ребят в избе, оставляя на полу, как котятам, блюдца с молоком и крошеным хлебом. Чего только не творили они в избе! Опрокидывали чугун с коровьим пойлом, ели угли, дрались из-за веника, гонялись за тараканами, вытирая голыми животами пыль под лавками, били посуду, царапались в дверь и, усталые, досыта наревевшись, засыпали на пороге. Проснувшись, снова ползали по избе, обдирали со стен обои и жевали их, прудили лужи посредине пола, учились ходить и падали, расшибаясь в кровь.
Голодным плачем встречали сыновья мать, грязные, мокрые, в ссадинах и синяках. Сердце у нее мучительно сжималось.
Она хватала сыновей на руки, тетешкала, обмывала, приговаривая:
– Ничего, ребятушки мои, ничего… Вот я царапки маслицем скоромным смажу. К свадьбе заживет!
Как ни тянулась из последних сил Анна Михайловна, как ни изворачивалась по хозяйству, она не могла вылезти из нищеты. Волостной комитет взаимопомощи поддерживал ее деньгами и хлебом. Как-то в уезд пригнали с фронта бракованных лошадей. Комитет взаимопомощи выхлопотал одну для Анны Михайловны.
Все село сбежалось смотреть, когда Николай Семенов привел в поводу низкорослую гнедую кобылу. Она была заморена до того, что ее качало ветром. Горбато проступал хребет, ребра расходились от него кривыми сучьями. Грязной бахромой висела длинная шерсть под брюхом, холка и плечи были сбиты до живого мяса.
– Вот так рысак! Собакам на корм пуда три потянет, – потешался ямщик Исаев, только что выпущенный из тюрьмы.
Анна Михайловна с ненавистью огрызнулась:
– Тебя бы собакам скормить.
– Попробуй… Нет, вы гляньте, мужики, на кобылу. Ну, в аккурат патрет Советской власти! – злобно хохотал Исаев.
– За такие разговоры к сыну в гости отправим, – пригрозил Семенов.
– Руки коротки.
– Ничего, хватит рук на сегодняшний день к стенке поставить.
– Ставь, шантрапа беспортошная, ставь!.. – забрызгал слюной Исаев. – Все равно дышать нечем… продразверсткой задушили.
– Подохнешь – воздух на селе будет чище.
Кобылу поставили во двор. Чтобы она не завалилась, ее подвязали на ночь под брюхо старыми вожжами, закинув концы на переклад и крепко стянув узел.
В ту ночь Анна Михайловна почти не сомкнула глаз. Уложив ребят, она зажгла фонарь, прихватила лохань с теплой водой и отправилась во двор. Кобыла понуро покачивалась на веревках у яслей, слабо переступая разбитыми ногами. Вожжи не давали ей упасть. Она не подняла головы, когда Анна Михайловна залезла с фонарем и лоханью в стойло.
– Страдалица ты моя… мученица, – прошептала Анна Михайловна, подсовывая под веревки пучки соломы, чтобы не так резало. – Ну, взгляни на меня, на хозяйку свою… Ну?
Кобыла скосила на огонь темный печальный глаз и равнодушно пошлепала отвислыми губами.
– Не признаешь?.. Ах ты, сердитая!
С тихим, грустным смехом Анна Михайловна погладила морду кобылы. Сняв платок с головы, заботливо вытерла гной из покорных глаз. Потом осторожно промыла водой раны, смазала их снадобьем, которое ей дал сосед Петр Елисеев.
