Текст книги "Поздняя осень (романы)"

Автор книги: Василе Преда

Соавторы: Елена Гронов-Маринеску
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц)

Глава тринадцатая

Ранним утром Думитру вместе с лейтенантом Корнелиу вызвали в штаб 5-го горнострелкового полка. Прошедшая ночь была тяжелой, особенно для Корнелиу, который командовал пехотной ротой. Атака закончилась неудачей, рота понесла большие потери, и теперь Корнелиу очень тяжело переживал это.

Двое офицеров молча ехали рядом. На войне люди не любят много разговаривать. Утро было серым, предвещающий зиму холодный ветер хлестал в лицо, гулял по венгерской равнине, раскачивая и пригибая к земле кустарники. Вдруг они услышали тяжелый, металлический грохот, идущий словно из-под земли. Лошади зафыркали, рванулись в сторону. К ним приближалась колонна советских танков, переворачивая гусеницами булыжники на дороге, распространяя в воздухе дым и тяжелый запах, жженой солярки. Металлические громадины спешили на запад. Они были окрашены в темно-зеленый цвет, броня покрылась толстым слоем засохшей и растрескавшейся грязи. Моторы ревели на полную мощность, от гусениц отлетали в сторону камни и комья земли, на поворотах они издавали заполнявший все вокруг скрежет.

– Перед этими ничто не устоит! – бросил Корнелиу, глядя вслед последнему танку, вытирая ладонью грязь с лица.

Они поехали дальше по развороченной, будто вспаханной, дороге.

Примерно через полчаса они въехали в какой-то населенный пункт. Дома, дворы были пустынны. Мертвое, застывшее в своей неподвижности село было похоже на большую старую фотографию. Ни малейшего движения, ни единая птица не пролетела над красноватыми, отливающими чернотой крышами под низким, мрачным небом. И тишина. Сюда доносился только отдаленный рокот колонны советских танков, спешившей к фронту, чтобы занять свое место на фланге румынской дивизии. На окраине местечка в большом холле полуразрушенного графского имения с окнами, закрытыми одеялами, собрались офицеры. В холле стояло несколько поставленных один к одному поломанных, запыленных столов, вокруг них несколько разрозненных стульев разнообразной формы и скамейка, которая, судя по следам свежей грязи, была принесена с улицы.

Командир полка встретил их, нервно ударяя хлыстом по голенищам сапог.

– Здравствуйте, господа офицеры, – холодно бросил он. – Лейтенант Корнелиу, сколько убитых у тебя было сегодня ночью?

– Шестьдесят шесть… восемь, господин полковник.

– Хм! – протянул он. – Многовато!

– Господин полковник! – вмешался, не сдержавшись, командир батальона майор Савду.

Командир полка поднес руку ко лбу, будто хотел вытереть вспотевший лоб, и подошел к окну, завешенному казенными одеялами, потом, успокоившись, вернулся к столу, оперся на него и виноватым тоном проговорил:

– Господа офицеры, извините, я погорячился! Ночь не спал… Займемся другими делами, а их у нас достаточно, включая и присвоение звания, о котором мне не было случая сообщить вам. Приказ пришел несколько дней назад… Прошу тебя, не обижайся за задержку, господин младший лейтенант Андрей Думитру. Тебе присвоено звание лейтенанта. Ты это заслужил. Я рад за тебя. Поздравляю!.. Старшина Ербушка! – крикнул он в сторону соседней комнаты. – Принеси приказ о присвоении звания Думитру и нашивки господину лейтенанту!..

Прошло немного времени, и офицеры отправились в обратный путь, на позицию. Только ветер теперь дул в спину, и от его порывов рябилась поверхность воды в канавах по краям дороги. Местами по воде плавали большие масляные пятна.

Неподалеку от позиции своей батареи Думитру увидел много советских танков, приготовившихся к стрельбе. На правом фланге разместились три установки «катюш» и пять гаубиц.

– Здравствуйте, товарищи! Кто командир? – крикнул издалека капитан в форме артиллериста Советской Армии.

– Я командир, прошу вас! – ответил Думитру, пожимая руку капитану.

Советский офицер улыбнулся. Между тем к ним подошел чернявый, невысокого роста лейтенант с азиатскими чертами лица. Он церемонно отдал честь, внимательно рассматривая нашивки горнострелковых войск на погонах Думитру.

– Взгляните! – сказал капитан, вынув из планшета карту и разворачивая ее на крупе лошади Думитру. – Покажите, где фашисты!

Думитру взял карандаш и обвел на карте места дислокации противника. Задержавшись на одном из кружочков, он многозначительно сказал:

– Здесь артиллерия! Понимаете, здесь артиллерия!

– Хорошо, хорошо! Спасибо! – ответил капитан, по-дружески похлопав его по плечу.

– Сигареты есть? – спросил другой советский офицер стоявшего в стороне лейтенанта Корнелиу. – Сигареты?

Корнелиу извлек из сумки, привязанной к седлу, неначатую пачку и протянул ее советскому лейтенанту, показывая знаками, что он может оставить себе всю.

Они разошлись, пожав друг другу руки, как старые знакомые. Румынские офицеры улыбались, глядя вслед советским офицерам, которые тем временем обернулись и крикнули:

– До встречи в Берлине!

Корнелиу и Думитру ответили им, помахав руками.

* * *

Солдаты снова оказались в горах. Оставшаяся позади бескрайняя равнина, продуваемая не знающими усталости ветрами и поливаемая нескончаемыми дождями, вымотала их души, утомила глаза. Земля без гор – это земля, не получившая благословения.

На флангах наступающие советские и румынские войска уже перевалили через горы, но здесь, в центре, еще остались очаги сопротивления врага, которыми только они, горные стрелки, могли овладеть. На извилистых дорогах уже не появлялись танки. Эти стальные громадины, от рева которых содрогалась земля, уступили место лошадям, тащившим на себе разобранные орудия, ящики со снарядами, мармиты, самые различные грузы, сопровождающие солдат в походе.

На рассвете подразделения вошли в село с труднопроизносимым названием. Они ждали приказ из дивизии, готовясь к атаке. «В любом случае до вечера перейдем в наступление», – думал Никулае. Между тем роты горных стрелков только еще занимали позиции на поросших лесом высотах севернее населенного пункта.

Большинство местных жителей покинули родные места: дома стояли пустые, на улицах – ни души, лишь на околице они встретили нескольких человек, оставшихся в селе.

Дом, в который Никулае вошел вместе с Констандином, принадлежал, видимо, богатым людям, в нем было много комнат. Тусклый свет, проникавший внутрь через запыленные стекла окон с белыми занавесками, падал на разбросанные повсюду вещи. В одной из комнат сержанты отыскали чугунную печурку. Констандин вызвался поискать дров и вышел.

Никулае остался один. Он снял шинель и бросил ее на стоявший около окна стул. Когда он повернулся, его взгляд наткнулся на портрет, висевший на стене. С портрета внимательно, с упреком смотрел пожилой мужчина. Никулае почувствовал себя неловко под этим вопросительным взглядом. Действительно, сержант был здесь всего лишь гостем, этот дом ему не принадлежал. Но какое это имело значение! Был дом, а ему нужно было укрытие. Он взял шинель, небрежно брошенную на спинку стула, и неспешными движениями повесил ее на вешалку за дверью. Так было лучше, уважительнее. Никулае вдруг почувствовал плавающий в воздухе дух дома. Дух дома, преследующий его живыми глазами пожилого мужчины, изображенного на портрете. Возможно, именно он построил дом. Он и другие, которых Никулае никогда не видел, но по всему чувствовалось, что хозяева – люди энергичные, деловые.

У Никулае будто появилась потребность извиниться, попросить разрешения остаться здесь: «Господа, пожалуйста, извините нас, знаете, и у меня есть дом где-то, правда, меньше – дом моего брата. Наш дом, родительский, унесла река. Ну ничего, и я построю себе дом, когда приду домой, наделаю крепкого, хорошо обожженного кирпича, мне поможет и Паулина, моя жена; она хорошая девушка, работящая и красивая, мы еще не поженились, но договорились о свадьбе; так что будет и у меня дом, а пока приютите нас, прошу вас, хотя бы на один вечер; мы разведем огонь, согреемся, видите, на улице настоящая зима…»

Констандин вернулся с охапкой дров, с шумом бросил их на пол. Он открыл дверцу терракотовой печурки с гладкими блестящими боками, достал из-за пояса штык и счистил им скопившуюся на решетке золу. Аккуратно сложил кучку сухих щепок поверх скомканной пустой пачки сигарет «Национале», поджег и повернулся к Никулае. В полумраке комнаты на его лице заиграли отсветы огня, и в глазах можно было прочитать неосознанное еще Никулае довольство. Но мысль о доме, о печке, о тепле захватила и его. Выполнив этот малозначащий сейчас ритуал разжигания огня, он превратился в того домашнего человека, который остался только в его воспоминаниях.

Никулае выложил из ранца две коробки консервов и поставил их к огню. Сам вытянулся на полу у печурки, время от времени поворачивая к огню банки то одной, то другой стороной, не отрывая глаз от пышащих жаром углей и подбрасывая в огонь поленья.

Комната начала прогреваться. Тепло и уют заставили на время забыть о войне. Никулае уже не в первый раз убеждался, что ничто не приносит такое успокоение, как огонь, он был для него словно живое существо, способное согреть и утешить. Все его тело охватила приятная дремота. Усталость металась по телу, будто болезнь, не зная, где угнездиться. Только она, усталость, которая проникла даже в кости, не уживалась с теплом. Да, она, усталость, тиранившая уже несколько лет его тело и мысли, не отпускавшая его никогда, не выносила тепла. Он будто ощущал всем своим существом, как усталость, недовольная, ворочается, словно потревоженный во время спячки зверь, как она пытается покинуть его, медленно истекая через кончики пальцев рук и ног.

Вдруг сержант Констандин резко вскочил на ноги и прислушался. Поднялся и Никулае, спрашивая, скорее, взглядом:

– Что такое, Констандин?

– Не знаю, – шепотом ответил тот. – Мне послышался какой-то шум. Где-то скрипнула дверь… Знаешь, здесь кто-то есть…

Они открыли двери в другие помещения. Лишь одна комната оказалась запертой, а следы растаявшего снега у порога говорили о том, что кто-то недавно входил в нее. Никулае подергал дверь за ручку, но она не поддавалась. Констандин хлопнул его по плечу и подал знак отойти в сторону.

– Откройте! – крикнул он по-венгерски. – Не бойтесь, мы вам ничего не сделаем!

Тишина. Из-за двери донеслось только хныканье испуганного ребенка. Констандин отошел на несколько шагов от двери, потом разбежался и ударил в дверь плечом. Запор заскрежетал, дверь резко распахнулась и ударилась о стену. В комнате с низким потолком было холодно, воздух был затхлый. В полумраке сержанты различили силуэты нескольких сбившихся в кучу женщин. Они стояли, оцепенев, с детьми на руках, завернувшись в платки и мужскую одежду. Их руки застыли у рта, будто хотели сдержать готовый вырваться крик.

Никулае, вступив в комнату с пистолетом в руках, смутился. Эти застывшие с детьми на руках женщины парализовали его. Пристыженный, он сунул пистолет в кобуру.

– Мы вам ничего плохого не сделаем! – повторил Констандин, подходя к женщинам. – Выходите отсюда, здесь вы замерзнете!

Первой осмелилась двинуться с места пожилая женщина, потянув за собой черноволосого мальчишку лет шести. За ней по очереди последовали и остальные. Всего там было пять женщин и трое детей. Никулае попытался протянуть руку, чтобы погладить по голове одну из девчонок. Та вскрикнула и спряталась в подоле цветастой юбки женщины, державшей ее за руку. То была или ее мать, или родственница.

Они проводили женщин в комнату, где развели огонь. Терракотовая печурка нагревалась медленно, но все же здесь было теплее. Женщины, все еще напуганные, сбились в углу, прижимая к себе детей.

– Мы ни в чем не виноваты, – сказала самая молодая из женщин, с отчаянием посмотрев на Никулае.

Никулае не знал языка, но понимал, о чем могла идти речь. Он подумал, что эти люди больше боятся его, чем Констандина, который говорил на их языке. Он подал им знак садиться, а сам нагнулся над ранцем и извлек оттуда пригоршню колотого сахара, потом протянул руку к мальчику, прилипшему к пожилой женщине. Ребенок был столь же напуган, как и голоден. Об этом красноречиво говорил его взгляд; он смотрел то на неподвижное лицо женщины, то на протянутую руку сержанта с сахаром. В конце концов мальчик осмелился, потянулся и взял кусочек сахара, потом, застыдившись, посмотрел снова вверх, прося разрешения у своей защитницы. Ребенок стеснялся, но страх на его лице начал таять, как упавшая на ресницы снежинка. Он раньше всех понял ситуацию, ведь иногда дети благодаря своей интуиции быстрее схватывают суть событий, чем взрослые. Наконец женщина улыбнулась. Констандин рассмеялся и сказал еще несколько слов по-венгерски. Лед тронулся. Другие дети тоже взяли сахар из протянутой руки сержанта.

Потом Никулае открыл штыком две банки консервов, которые стали горячими от огня, достал буханку хлеба и разломил ее на куски. Все это разложил на фронтовой газете, постелив ее на стул. Помещение быстро наполнилось запахом фасоли с мясом.

Мальчик первым приблизился к стулу и взял кусок хлеба. Страха у него больше не было. Остался один только голод. Подошла к стулу и девочка. Констандин порылся в вещмешке, извлек оттуда ложку и протянул ее самой молодой женщине.

Все подошли поближе к печке. Женщина, получившая ложку, стала на колени возле стула и начала по очереди кормить детей, которые все еще держали в одной руке хлеб, в другой кусочек сахара. Никулае взял с вешалки шинель и накинул ее себе на плечи, поднял с пола вещмешок и выложил на стул еще две банки консервов. Констандин тоже оделся и подошел к двери. Здесь они чувствовали себя лишними. Поеживаясь и понимающе посматривая друг на друга, они вышли в холл. На пороге Никулае остановился на секунду и бросил взгляд на суетившихся вокруг печурки женщин и детей, потом на мужчину, властно смотревшего с портрета на стене.

Вышли во двор. Холод усилился. Ветер подхватывал с земли и разметывал тонкий слой снега. С гор доносилось эхо далеких взрывов.

* * *

К кофе они тоже привыкли на войне. До фронта Никулае никогда и не пробовал его, а Думитру пил всего лишь несколько раз. Теперь кофе стал для них потребностью.

Лейтенант сидел с большой щербатой кружкой кофе в руке. Он курил и думал о доме. Сержанта он встретил безмолвно, ответив на приветствие лишь коротким жестом. Никулае взял у него из рук кружку и дважды отхлебнул горячий черный напиток.

– Что тебе пишет Паулина? – через некоторое время тихо спросил Думитру.

– Все хорошо: Что она должна написать?.. А почему ты спрашиваешь?

Думитру уставился взглядом в широкую кружку. Он был подавлен, его мучили какие-то невеселые мысли. На столике у окна лежало несколько кусочков колбасы, которую ему принес Ион. Было видно, что Думитру до них даже не дотронулся. «Не заболел ли он? – с тревогой подумал сержант. – Уж не напал ли на него снова синусит, эта противная болезнь, которая, – Никулае хорошо знал это – иногда не давала Думитру заснуть». «Никулае, – говорил он во время очередного приступа, – у меня такое чувство, будто мне вбили гвоздь в лоб, понимаешь? Потри здесь, между бровей, и виски посильней, еще, еще, я потерплю…» Но нет, дело было не в болезни. Лицо Думитру не выражало физических страданий. Скорее, его мучили какие-то сомнения.

– Пройдет, Митикэ!

– Анна забеременела, Нику. Вот в чем дело. Она мне написала, я думал, что и ты узнал об этом из письма Паулииы.

– И ты не рад? – с удивлением спросил Никулае, переведя взгляд на маленькое запотевшее окно, будто за ним, в далекой дали, он различил знакомые образы. Лицо его погрустнело. Он не понимал Думитру и чувствовал себя почти несчастным оттого, что с его Паулиной не случилось то же.

– Да нет, я рад…

В комнату шумно вошел Ион. Его щеки раскраснелись от холода и ветра. Раньше времени состарившееся, с хитрым выражением, его лицо расплылось в улыбке. В одной руке он держал два небольших алюминиевых бидона и демонстрировал их как свой трофей.

– Вино, господин лейтенант, винцо что надо! Белое и красное. Какого хотите? Попробуйте, господин сержант!

Лейтенант отхлебнул из одного бидона, затем протянул его Никулае. По их лицам было видно, что вино действительно было хорошее.

– Нику, ступай и собери людей. Чтобы все были на месте. Потом и я подойду, поговорю с ними.

У входа в длинный, с высоким потолком, барак, превращенный в конюшню, собрались люди у разведенного огня и сидели, расположившись на кучках сена или снятых с лошадей седлах. Обед привезли раньше, чем обычно, и все уже поели. Поодаль привязанные в два ряда стояли и мирно хрустели овсом лошади, шурша брошенной под ноги травой и распространяя вокруг запах растираемых семян, разворошенного сена, конского пота и навоза.

И люди, и лошади пребывали в полном умиротворении. К вечеру солдатам еще предстояло вычистить оружие, собрать орудия, которые в разобранном виде лежали в соседнем дворе. Но сейчас все нуждались в отдыхе.

Большие ворота конюшни медленно растворились, и в них, освещенные огнем от костра, появились двое солдат, каждый с двумя ведрами.

«Вода, принесли воду для лошадей, – подумал в первый момент Никулае. – Какого черта, что, они не могли сводить лошадей на водопой?..» Но по лицам вновь прибывших Никулае догадался, что в ведрах не вода, а вино. Никулае кашлянул, чтобы нарушить тишину и привлечь к себе внимание.

– Эй, ребята! – спокойно сказал он. – Уж не ловушка ли это для нас? Не думаю, что оно отравлено, но не дай бог кому-нибудь из вас напиться!.. Господин лейтенант знает о вине и приказал мне… Давайте сюда ведра! Что вы пялите глаза на меня? Поставьте ведра сюда, возле огня. Пусть каждый нальет себе по кружке. И все! По одной кружке хватит…

У солдат кружки уже были наготове. За несколько минут брезентовые ведра сморщились, почти опорожненные. Никулае тоже налил себе кружку. Барак наполнился новым, резковатым запахом. Лошади забеспокоились, принюхиваясь, потом зафыркали, начали бить копытами в твердый глиняный пол.

– Вымойте хорошенько ведра после этого, – предупредил Никулае, поднимая кружку с вином над огнем, – а то лошади опьянеют, когда будете давать им воду. Только этого нам и не хватало. Ну, ребята! Давайте выпьем за всех наших, кто погиб и кому никогда уже не придется выпить. Пусть земля им будет пухом!

– Да, пусть, – проговорили солдаты, поднимая кружки.

Вдруг на них сверху через крышу конюшни обрушился знакомый звук: рев мотора пикирующего самолета. Люди и лошади испуганно вздрогнули. Потом до них донесся, нарастая, пронзительный свист.

– Бомба! Ложись! – крикнул сержант.

Он кинул наполовину опорожненную кружку в дотлевающие угли и бросился к лошадям.

Одна бомба упала у входа в конюшню, подняв глыбы земли, которые вдребезги разнесли ворота. Другие две бомбы упали среди обезумевших лошадей… Все это длилось какое-то мгновение. Момент, когда все – и люди и лошади – взревели от ужаса. То был слившийся воедино рев. Потом наступила полнейшая тишина. Тишина, придавившая все, словно надгробная плита. Тишина, как в потустороннем мире, в мире мертвых. Никто не различал ни единого звука. Все лишились слуха.

Никулае пришел в себя не сразу, будто очнулся после тяжелого, кошмарного сна. Он не сразу осознал, что случилось. Осколок поцарапал ему кожу на голове, кусок черепицы с крыши рассек темя. Другой боли он не чувствовал. Ощупал себя, пошевелил ногами и руками. Только какая-то тяжесть давила на грудь, не давая свободно вздохнуть. Потом сержант понял все. На него рухнула лошадь, и его залило кровью животного. С трудом он выбрался из-под трупа лошади. Поднялся. С ужасом огляделся вокруг. Конюшня была почти полностью разрушена, вокруг без движения лежали лошади с распоротыми животами, с окровавленными мордами. Тут же – разнесенные на куски и перемешанные с землей убитые. Только в дальнем углу две лошади стояли, согнувшись и прижавшись друг к Другу. Одной из лошадей была Ильва.

В воздухе стоял запах крови. Никулае бросился к разбитым воротам, перепрыгивая через трупы. С него стекала его собственная кровь и кровь лошади, накрывшей его. Местами кровь начала засыхать, стягивая кожу словно когтями. У него началась рвота. Он сам не отдавал себе отчета: то ли был пьян до умопомрачения, то ли бредил. Сержант бросился бежать в одну сторону, потом в другую, ничего не разбирая перед собой.

Думитру попытался остановить его, выйдя наперерез и схватив его за руку. Лейтенант решил, что Никулае сошел с ума. Да и сам сержант думал так же – это была первая отчетливая мысль, которая пришла ему в голову. Рыдая, он рухнул на крыльцо дома, где час назад оставил женщин с детьми. Ему помогли женщины. Они за руки затащили его в дом, раздели, отмыли от крови, причитая, приговаривая слова, которые он не понимал. Никулае полностью пришел в себя, его охватило чувство стыда. Вышел во двор, чтобы отыскать Думитру.

– У меня ничего, кроме царапины и шишки на темени, – сказал он другу, когда наконец нашел того. – Сколько погибло?

– Восемь, – ответил один из стоявших рядом солдат. – Еще семерых тяжело ранило.

Никулае не мог устоять на месте, его тревожила судьба лошади. Он бежал куда-то, спрашивал у проходящих мимо, не видели ли они Ильву. И вот сержант нашел ее: лошадь, привязанная кем-то к плите миномета, вздрагивала всем телом. Увидев хозяина, немного успокоилась. Местами ее круп и особенно копыта были перепачканы кровью других лошадей. Сама она осталась невредимой…

Он снова подошел к Думитру.

– Сержант Саву! – печальным голосом обратился к нему лейтенант. – Возьми десять человек и отправляйтесь на кладбище. Выкопайте восемь могил. Выполняйте!

На сельском кладбище все было сделано быстро. Через два часа могилы были готовы, несмотря на то, что промерзшая сверху земля поддавалась с трудом. Солдаты копали зло, с остервенением. Прибыли и повозки с погибшими. Двоих старых солдат из обоза уложили в ряд на высохшую и смерзшуюся, припорошенную снегом траву головами к востоку. Один из возниц отыскал свечу и зажег ее в изголовье первого из убитых. Лошади в упряжке равнодушно жевали запятнанное кровью сено.

Никулае подозвал одного из солдат, только что закончивших копать могилы, и приказал ему собрать у убитых документы, письма, личные вещи, чтобы отправить все это домой – родителям, родственникам. Подошли командир батальона майор Санду и лейтенант Думитру. Никулае заметил их издали и подал команду «Смирно!».

– Господин майор… – начал он.

– Да, да! – проговорил майор, подавая знак рукой. – Похороните их, как положено…

Вечерело. Никулае с хмурым видом шел впереди колонны рядом с Ильвой, которая ровным шагом ступала по подмерзшей земле, нагруженная оптическими приборами сержанта. Из-за гор продолжали доноситься взрывы. Потом над ними угрожающе прогрохотал самолет, хотя в вечернем небе ничего не было видно. Ильва вздрогнула, заржала и опустилась на землю, едва не придавив ноги сержанту. Никулае дал ей успокоиться, потом похлопал ее ладонью по брюху, побуждая подняться.