Текст книги "Поздняя осень (романы)"

Автор книги: Василе Преда

Соавторы: Елена Гронов-Маринеску
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 25 страниц)

Но свадьба есть свадьба. И хотя почти все село было в трауре – у каждого на фронте погиб если не сын или муж, то племянник, двоюродный брат, друг, все же на подворье Бербече вокруг небольшой группы музыкантов, приглашенных за неделю до свадьбы, собралась молодежь, больше девушек, чем парней. Тут же начался хоровод. Да какой там хоровод! Несколько жалких кругов подростков, которые учились водить хоровод под снисходительными взглядами девушек, мысли которых были совсем в другом месте. «Э, где ты, Петрита Василе, чтобы с веселым гиком, от которого замерли бы все, пойти, заложив руки за спину, колесом, к радости музыкантов, так, что вокруг тебя образовалось бы большое пустое место?.. Где ты, Георге Мику, от сумасшедшего пляса которого дрожала земля вокруг?.. Где ты, Иоан Павел, чтобы вырвать за руку из круга Марию Бибу и начать ее вертеть вокруг себя так, что у людей начинала кружиться голова?.. А ты, Костикэ, где?.. Где вы, Илие, Василе, Марин… и снова Илие, Георгицэ, Никулае?..»

Начался хоровод, пожалуйте в круг, забудьте о хороводах смерти, становитесь в ряд, девушки, и танцуйте, чтобы возрадовались люди, увидев вас, устройте большой круг посреди двора, чтобы пыль и веселье достигли неба! Но парни танцевали без жара, девушки неохотно, через силу. Ничего не осталось от прежних хороводов.

Ближе к обеду по двор Бербиче пришли Думитру с Анной и Никулае с Паулиной. Невеста вышла им навстречу, познала в дом на угощение, прикрепила им на грудь тряпичные, пропитанные воском цветы. Наверное, она была единственным по-настоящему веселым человеком на этом празднике. Хотя кто знает?!

Марин, жених, был взбешен и не находил себе места. Что-то необъяснимое сжимало ему грудь; когда он смотрел на дочерей Кырну, по коже бегали мурашки. А при мысли, что гулянье походило больше на балаган, он готов был бежать из дому.

Словно нарочно, и вновь прибывшие четверо не встали в круг. Они остались сидеть с краю и смотрели на молодежь, которая сумела-таки завести хоровод. Сидели молчаливые и грустные. О чем думал каждый из них? И когда собралось побольше народу, когда двор заполнился, они незаметно удалились.

* * *

Никулае взял карабин с крючка за дверью, привычным движением забросил его через плечо, поправил на спине ранец, в коридоре остановился на секунду у осколка зеркала в ржавых пятнах. Посмотрел на себя и остался доволен: военная форма делала его взрослее, серьезнее. «Докладываю, господин капитан. Сержант Никулае Саву из третьей батареи первого дивизиона прибыл из отпуска…» – представил он встречу со своим командиром.

У завалинки Ляпа с покрасневшим лицом то и дело вытирала глаза уголком фартука и вздыхала, прижимая к себе двух уцепившихся за подол ребятишек. Те перепугались, не понимая, что происходит. Сержант подошел к ним, погладил по голове, потом пошарил по карманам и сунул в ладони несколько скомканных бумажных денег.

– Брось, Ляна, вы будьте здоровы, а я вернусь. Меня и дьявол не возьмет! Я вам там оставил одеяло, оно хорошее.

Брат ожидал его у ворот с сигаретой во рту, хмуро уставившись в землю. Они молча обнялись, хотели что-то сказать друг другу, но ни один не сумел выдавить из себя ни слова.

Так же молча провожали Никулае и встречавшиеся на улице люди. Только он был весел. Или притворялся. Кто знает? Он разглядывал дворы, хотел запомнить все и унести в памяти с собой. Ему хотелось запеть во весь голос, так, чтобы услышало все село, чтобы все знали, что он уходит, и бросили свои дела хотя бы на мгновение. Он махал рукой направо и налево, сам не понимая, зачем это делает.

На перекрестке его ожидали Думитру, Паулина и Анна. Парни распрощались с мужчинами, собравшимися перед корчмой, потом остановились у моста через речку, отделявшую село от поля, от остального мира. Им обоим было тяжело сделать еще шаг вперед, шаг, который на какое-то время отрывал их от той жизни, которая принадлежала им по-настоящему. По ту сторону реки, за деревянным мостом, начинался менее известный им мир. Девушки остались на берегу и плакали, обнявшись, крепко прижавшись одна к другой, прислушиваясь к звуку шагов по сухому деревянному настилу моста.

Вступив снова на землю, парни, как по команде, повернулись, попрощались с любимыми, селом. Никулае извлек из ранца одну из гранат и бросил ее далеко на влажный гравий у края воды. В спокойный воздух взвился клубок дыма, от взрыва вздрогнули акации в роще. Сестры испуганно вскрикнули, из окрашенной в желтый цвет корчмы на краю села вышли несколько мужчин и с любопытством смотрели в ту сторону, где раздался взрыв. Думитру, смеясь, удивленно посмотрел на своего друга.

– Ну, теперь пошли, господин младший лейтенант, ведь у нас впереди не близкий путь! – ответил на его взгляд Никулае, тоже улыбнувшись.

Было воскресенье, и поле было пустынным. В жирной земле дороги были видны следы шагов людей, лошадей, коров.

– Чья эта капуста? – спросил Думитру, показав рукой вправо.

– Откуда я знаю! – ответил Никулае, пожав плечами.

Издалека до них донесся смешавшийся с шелестом кукурузы свисток паровоза, заставивший их вздрогнуть.

– Сколько шагов нам осталось до вокзала, Митря?

– А ты знаешь, сколько шагов осталось до фронта?

Они рассмеялись.

Чуть погодя их догнал мальчишка. Он протянул им письмо для своего брата, который был на фронте, пожелал им удачи и какое-то время стоял, глядя воинам вслед, пока они не скрылись из виду. На рубеже полей остановились, не спеша попили воды из колодца, закурили. Потом наполнили фляги кристально чистой водой. Водой из родных мест. Двинулись дальше.

Глава шестая

Перевалило за полночь, поезд застрял на какой-то незнакомой станции. Длинный черный состав стоял уже больше часа на влажных холодных рельсах. Почти все пассажиры, в большинстве своем военные – поезд шел к фронту, – спали.

В одном из купе возле окна дремал Никулае, прижатый в угол другими пассажирами. Сквозь полуопущенные веки он наблюдал мелькание в запотевшем окне огоньков фонарей на перроне. Иногда темноту снаружи пронизывал огонек спички или зажигалки. На перроне было много людей. Думитру спал напротив, уткнувшись подбородком в разрез расстегнутого кителя, изредка вздрагивая. В вагоне пахло портянками, потом, низкосортным солдатским табаком, мокрыми накидками и ранцами, никогда не просыхавшими до конца, чем-то кислым и затхлым. Сержант осторожно поднялся со своего теплого места, опустил оконную раму и высунул голову. Он чувствовал, что задыхается, а также хотел узнать, где они находятся.

Воздух, который он вдохнул, был влажным и сырым.

Спустившийся с вершин, проникший меж скал, над пропастями, меж игл елей, он был резок и пьянящ. По перрону, мокрому от недавно прошедшего дождя, сновали солдаты и лошади. Рога тяжелого оружия пыталась погрузиться в их состав. На задней платформе сержант, размахивая фонарем, ругался, жестикулировал. Солдаты кряхтели, втаскивая в вагоны 81-миллиметровые минометы. Никулае ударил в нос и другой столь знакомый запах – запах мокрой кожи, лошадиной сбруи, непросохшей одежды.

– Послушай, ты! – кричал на перроне чернявый, вспотевший сержант неуклюжему солдату, который рядом с ним держал под уздцы нескольких нервно всхрапывающих лошадей. – Ты слепой, что ли? Куда, мать твою, ты хочешь погрузить лошадей со 120-миллиметровых?!

– Ну куда же еще? В поезд, – недоумевал солдат. – Я думал, что…

– В поезд, в душу твою… Ты не видишь, что ли, что только один вагон пустой, или у тебя куриная слепота! Ты думаешь, здесь, как на базаре, каждый делает, что ему вздумается?

– Ну а почему нам не дали вагоны? Что, я, что ли, виноват, госп'сержант, ведь не оставлять же лошадей!

– Ты не виноват, да? Бегом к господину лейтенанту, он в голове поезда, и доложи! Допер? – цыкнул сержант.

– А что докладывать, госп'сержант? – спросил солдат, с которого градом катил пот.

– Доложи, что у тебя ума меньше, чем у мерина… Скажи, что у вас нет вагона, чтобы грузить кляч со 120-миллиметровых! Вот что доложи!

– Понял, я пошел. Пусть Костан посмотрит за лошадьми, скажите вы ему, меня он не послушается…

Тот, кого назвали Костаном, схватил узды лошадей, от крупов которых валил пар, и бросил на неуклюжего солдата многозначительный взгляд.

– Кто тебе разрешил распоряжаться у нас, у 120-миллиметровых, Пэкураре? – прибежал, крича на ходу, другой сержант. – Зачем беспокоить господина лейтенанта?

– Слышали? Ты что, с ума спятил, Иоан? Не видишь, что мои лошади останутся здесь, на станции?

– Что ты на нас накидываешься? – пытался успокоить другой сержант. – И придержи язык, а то господин лейтенант тебе покажет…

Солдаты остановились и, улыбаясь, подталкивая друг друга локтями, слушали, как ругаются сержанты.

– Эй вы, что смеетесь?! – набросился на них тот, кого назвали Пэкураре. – Что? Мы еще не тронулись, а вам уже в голову ударило! Ладно, у вас еще будет время посмеяться, когда столкнетесь носом к носу с гитлеровцами. Испытаете на своей шкуре. Скоро, скоро! Это вам не шуточки, посмотрю я, как вы тогда будете скалить зубы! Что стоите, давайте грузите, а то поезд тронется, а мы останемся, завязнув задом в болоте.

Никулае наблюдал за этой сценой с мудростью человека, уже познавшего все тяготы войны. Он думал о том, что все эти только что призванные молодые парни вскоре впервые встретятся лицом к лицу со смертью. То были ребята из призыва тысяча девятьсот сорок четвертого года.

На перроне суматоха усилилась – офицеры, сержанты, курьеры, лошади со всяким скарбом. Один из солдат отделился от остальных, подошел к вагону, откуда и наблюдал за происходящим Никулае. В его руке мерцал огонек сигареты, которую солдат старался скрыть в ладони и прикрывал пальцами, когда подносил ее к губам, чтобы затянуться. Никулае спросил его:

– Солдат, до фронта далеко еще?

– Не знаю, госп'сержант! Черт его знает! – ответил тот в замешательстве и растворился в темноте.

* * *

Думитру сидел в своем углу с закрытыми глазами, погрузившись в воспоминания. Спать он больше не мог. В мозгу толпились мысли, тесня одна другую, смешиваясь в кучу, потом прояснялись, превращались в живые, конкретные образы. Он вспоминал о том, что случилось месяц с небольшим назад, в ту памятную ночь 23 августа. Задание, которое он получил, тогда не показалось очень сложным, его удивило лишь время, когда вызвали к командиру. Он собирался помыть ноги. Ион нагрел таз воды. «Что ты, Ион, и летом греешь воду, будто я дамочка какая-нибудь, вода хороша как она есть из колодца». – «Так лучше, размякнут мозоли, я делаю свое дело, вот вам и мыло…» Потом перед мысленным взором появились безмятежные голубые глаза лейтенанта Ганса Кнехте, с которым он познакомился в сырых коридорах военного училища, где Думитру был курсантом, а Ганс входил в группу немецких инструкторов. Тогда они разговорились про историю. «Вы, Думитру Андрей, – как сейчас слышит он голос Ганса, – странный народ, нет, нет, я не говорю о настоящем. Но о вас никто не может точно сказать, откуда вы пришли. Знаете, все откуда-нибудь пришли. Мы германцы…» «Это значит, что мы пришли отсюда, а не с других мест, что мы все время жили здесь, – прервал его Думитру, – что мы были здесь, когда пришли другие…» «Да, да, очень странно, вы древний народ, удивительно, что вы выжили…»

В ту ночь одна из рот его батальона должна была занять дом, в котором находился немецкий штаб. Задание трудное: немцев было много, в зоне у них было примерно столько же войск, сколько и у румын. Все надо было сделать внезапно и в короткий срок. Румынские солдаты окружили здание, вблизи которого находилось кладбище, и неоднократно пытались взять его штурмом, но это им не удавалось. Немцы сопротивлялись ожесточенно, вели огонь из окон, из-за ворот, с крыши. Во дворе два «тигра» выпустили несколько снарядов. Была опасность, что они начнут давить гусеницами окруживших здание румын. Стрелки залегли, ожидая нового приказа. Уже были погибшие. Было ясно, что выбить немцев будет нелегким делом. Задачу нельзя было решить наскоком, немцы были сильны, каждый солдат понимал это.

Тогда он, младший лейтенант Думитру Андрей, получил приказ выкатить два орудия и вести огонь прямой наводкой вдоль улицы, которая вела к зданию, где находился немецкий штаб. Это была единственная возможность принудить немцев сдаться. Но все надо было делать быстро… Никулае, наблюдатель батареи, уже приблизился к дому и докладывал о ситуации по телефону. Последовала команда открыть огонь. Первые два снаряда разорвали тишину августовской ночи, светлой от царившей на небе луны. Один из них перебил гусеницы одного из «тигров». Второй танк, однако, попытался выйти из окружения, пройти по рядам стрелков, залегших в канавах, на кладбище. Но в воротах и его настиг снаряд. Танк вздрогнул, заскрежетав железом, потом замер. Затем снаряды обрушились на стены здания, неся смерть его защитникам.

Немцы больше не стреляли и наконец решили сдаться. Думитру с группой артиллеристов подошел к воротам штаба. Каково же было его удивление, когда в группе немецких офицеров он увидел Ганса. И Ганс его увидел. Он отделился от своих и с горькой улыбкой подошел к Думитру. Форма у него была вычищена и выглажена, в левой руке он держал перчатки и пристально смотрел на румынского младшего лейтенанта. Разоружившие гитлеровцев румынские солдаты смотрели, как он, хромая – осколок ранил ему колено, – подходил к младшему лейтенанту. Подойдя на расстояние двух шагов, немецкий офицер остановился, размеренными движениями отстегнул кобуру с пистолетом и стилет и протянул их Думитру.

– Итак, кончилось, господин Андрей, – произнес он, смотря ему прямо в глаза с прежней горькой улыбкой на лице.

– Кажется, кончилось, Ганс! Или, может, закончился только еще один акт все той же трагедии…

К удивлению окружающих Думитру солдат, лицо гитлеровского лейтенанта вдруг просветлело.

– Я, Думитру, подозревал…

Ганс Кнехт будто сбросил с себя тяжесть; его лицо выражало смирение и успокоение. Думитру никак не мог найти подходящих слов.

– Ганс, не знаю, поймешь ли ты меня, но я предпочел бы, чтобы мы никогда не были солдатами…

– И я, – ответил Ганс. – До свидания!

Думитру сделал неопределенный жест рукой. Ганс отошел и влился в строй пленных, которых конвоировали румынские солдаты.

Впервые в ту ночь Думитру почувствовал, как прохлада окружает его, проникает под одежду, заставляя поеживаться. Где-то совсем рядом звук колоколов пронзил ночную тишь…

* * *

Никулае закрыл окно и сел на свое место. Ему хотелось бы заснуть – ночь тянулась мучительно медленно, – но сон не приходил. Посмотрел на Думитру и понял, что его друг и командир тоже борется с бессонницей – интересно, о чем тот думает?..

Потом он погрузился в свои воспоминания. Уж не оказал ли на него воздействие рассказ младшего лейтенанта?.. Вот, перепрыгивая через заборы, он подобрался на расстояние сотен двух шагов до немецкого штаба, осторожно таща за собой телефонный кабель, стараясь не зацепить его за доски, за ветки деревьев, еще за что-нибудь. Ему надо было подождать, пока оба орудия не будут установлены в конце улицы для стрельбы прямой наводкой. Он поискал глазами наиболее удобное место для наблюдения – чтобы сам мог бы видеть все, оставаясь при этом невидимым. Такое место сержант нашел на чердаке барака из еловых досок, куда хозяин свалил разный инструмент, металлический и деревянный, кадки, пустые банки и бутылки, вещи, не очень нужные в хозяйстве, но которые, кто знает, могут пригодиться когда-нибудь… Осторожно ступил на старый матрас, под ногами сухо зашелестела солома, медленно оторвал концом штыка две доски, чтобы расширить сектор обзора. Он довольно отчетливо видел двухэтажное здание штаба. Окна на втором этаже были выбиты и оттого похожи на глаза незрячего, стены изрешечены пулями. Видел он и темные силуэты двух танков. Их двигатели были запущены, гусеницы в нерешительности скрежетали по мощеному двору. Все в напряжении ожидали. Даже воздух будто слегка дрожал.

Издали через рокот двигателей донеслись до сержанта высокий звук трубы и ржание лошадей. Может, ему показалось? Он посмотрел в сторону кладбища и в бледном свете луны различил два пулемета, установленные между могилами и направленные в сторону немецкого штаба. Пулеметчики залегли у своих пулеметов, другие солдаты, лежа на земле, отрывали саперными лопатками укрытия. Все готовились к долгому бою.

В окнах дома никакого движения заметно не было. В небольшом мощеном дворе поперек ворот, у будки, лежал убитый часовой, уткнувшись головой в черную каску. Рядом с ним валялось оружие. Этот труп был словно барьером на пути «тигров», которые ревели двигателями, нервно вздрагивали всем корпусом. В какой-то момент один из танков повернул башню и направил ее вдоль улицы. Раздался оглушительный выстрел, а взрыв проделал брешь в ограде церкви. Разрывая темноту, залаяли и пулеметы на чердаке, посылая снопы трассирующих пуль в кресты на кладбище.

Никулае быстро повернул ручку индуктора и коротко условленным кодом доложил об обстановке Думитру. Вдруг он почувствовал, что хилый барак затрясся, как при землетрясении, – один из танков двинулся вперед. Он увидел румынских пулеметчиков, бежавших пригнувшись со стволами и лафетами за спиной и тащивших за собой пулеметные ленты. Потом сержант снова посмотрел в сторону танка, как раз в тот момент, когда машина остановилась с разорванными гусеницами и горящей башней.

Обстановка накалилась до предела. В нескольких окнах появились черные длинные стволы пулеметов, винтовок, с кладбища засверкали огоньки выстрелов. Другой немецкий танк, проделав пируэт, обогнул своего незадачливого соседа, один раз выстрелил куда попало, поверх домов, и направился к выходу, раздавив тело убитого часового у ворот. Но через несколько метров и он застыл на месте от прямого попадания снаряда.

Никулае перевел взгляд на окна и заметил оживленное движение в темных проемах. Гитлеровцы вели огонь из всех видов оружия, причем наугад, потому что румынские солдаты били отовсюду, и немцы не могли установить, где сосредоточены главные силы. Автоматная очередь впилась в картонную стену барака, за которым притаился сержант, и он съежился, подтянув коленки к подбородку. Когда опять посмотрел в сторону немецкого штаба, правая стена дома уже рушилась под ударами румынских орудий. Но через несколько минут все стихло.

Никулае понял, что немцы будут сдаваться. У них не было иного выбора; подкрепление, на которое они, возможно, рассчитывали, не прибыло и никогда не прибудет. Он бросил взгляд в сторону кладбища и увидел двух пулеметчиков, упавших лицом на щитки, будто уставшие труженики. Это видение впилось ему в память, ожесточив его. Спустился вниз с чердака. Вышел на улицу и направился к разрушенному зданию, пробираясь с опаской вдоль стен домов. Добрался почти до ворот, где еще дымился второй немецкий танк. Его ствол был направлен прямо на него, будто целился прямо ему в грудь или хотел его проглотить.

Группа румынских солдат под командой лейтенанта пробиралась рядом с ним и проникла во двор. По лестницам, ведущим во двор, один за другим спускались гитлеровцы.

Никулае тоже вошел во двор, румынские солдаты начали принимать пленных, среди которых он увидел бледное, испуганное, все в поту, морщинистое лицо гитлеровского полковника. Сержант видел его несколько недель назад, когда доставлял пакет из дивизиона в немецкий штаб – полковник был высок ростом, несколько надменен. Его хилое тело сейчас согнулось будто под невидимой тяжестью. Немцы сдавали оружие.

Переступая через кучи щебня и трупы, Никулае вошел в здание. «Боже, какой погром!» – пробормотал он про себя. Двери на втором этаже были распахнуты настежь, разбиты и продырявлены пулями. Повсюду кровь, бумаги, разбросанные по полу или сваленные в беспорядке на столах, в углу несколько кучек пепла – здесь жгли какие-то документы: немцы не хотели, чтобы они попали в руки румын. В помещении с решетками на дверях, теперь тоже открытыми, он увидел стопки банкнот – немецких военных марок.

В кабинете гитлеровского командира все осталось на своем месте, пресс-папье лежало поверх трех листков бумаги, возле зеленой кожаной папки. Над столом портрет фюрера, немного покосившийся от пулеметной очереди, которая разнесла вдребезги стекло и глубоко продырявила стену. На столе еле слышно тикали карманные часы «Анкер» с откинутой золотой крышкой. Золотые стрелки показывали приближение полночи.

Сержант снял трубку стоящего на столе телефона, продолжая внимательно осматривать все вокруг. На тумбочке в углу из маленького аппарата через равномерные промежутки времени слышалась немецкая речь.

– Алло! – крикнул сержант в трубку. – Барышня, дайте мне штаб нашего полка.

– Штаб? – послышался на другом конце удивленный и взволнованный голос телефонистки.

– Да, да, не бойся! Я – румынский сержант, мы заняли немецкий штаб!

– Да, да, понятно! Сейчас! – услышал он облегченный вздох телефонистки, потом несколько щелчков в снова ее голос: – Говорите, господин сержант!!!

* * *

Состав резко дернулся. Думитру и Никулае почти одновременно открыли глаза.

– Тронулись? – спросил младший лейтенант скорее про себя.

– Думаю, что да, – пробормотал Никулае. – Здесь грузилась рота тяжелого оружия. Наши горные стрелки. Подкрепление. Может, направляются как раз в нашу дивизию. Пить не хочешь?

Вопрос остался без ответа. Думитру лишь повернулся на другой бок, пошевелил ногами под сиденьем, чтобы размять их, потом снова закрыл глаза.

Они будто плыли неизвестно куда на неведомом корабле. На корабле судьбы. Все осталось где-то далеко, на солнечном берегу, полном зелени и света, знакомых людей, звонких голосов детей и девушек. Берег тепла, покоя и радости. Как воспоминание детства. Берег мудрости и надежды. На другом берегу их ожидал мир, ужасающий огнем и смертью, мрачный и суровый. И они плыли между двумя берегами по темным волнам ночи, изменяясь с каждым пройденным метром, с каждым мгновением.

Теперь они были посредине ночи, по краям которой возвышались, как скалы, два совсем разных дня. В одном из них, теплом и ясном, толпились воспоминания их детства, счастье, ставшее прошлым, грустью и сладкой болью от невозможности вернуться туда снова; там были люди из села, в воображении ставшие великанами, более красивыми, не имеющими возраста, их простые слова; милые образы заплаканных Паулины и Анны остались на белой стене памяти как две старые фотографии из недосягаемого времени и мира. В конце пути через ночь – холодный и сумрачный день, дождливый и дымный. Они начали уже различать другие образы, другие слова, по-другому осмысливать происходящее. И проводником в этом бесконечном черном море, в туннеле, прорезанном в чреве ночи, была лишь гонкая нить надежды, которая грозила в любой момент оборваться, потеряться в неизведанном, затеряться навсегда между пунктами отправления и назначения.