Текст книги "Поздняя осень (романы)"

Автор книги: Василе Преда

Соавторы: Елена Гронов-Маринеску
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 25 страниц)

– С приездом, Никулаешка, мой родненький! – немного растерянно ответила на приветствие Рада. – Что-нибудь дома случилось?

– Нет, тетушка. Я со своим другом из нашего села и с нашими невестами. Мы хотим пожениться. Мы можем погостить у тебя?..

Рада некоторое время стояла в нерешительности перед гостями и глядела вслед удаляющейся машине, за которой поднималось в прозрачном вечернем воздухе облако дорожной пыли, смешивающейся с резкими парами бензина. Когда шум машины затих, она посмотрела вокруг и вдруг испугалась, что кто-нибудь из соседей может выйти из ворот. Проговорила:

– Уж и не знаю, родной… Раз уж приехали… В добрый час! Входите, послушаем, что скажет мой Григоре…

– Нику, зачем мы сюда приехали? – спросил растерявшийся Думитру, взяв сержанта за рукав. Потом, смирившись с тем, что последует, посмотрел на ухватившихся со страхом друг за друга девушек.

– Паулина, – шепнула перепуганная Анна, неподвижно уставившись в темноту, – отец нас убьет!..

– Молчи! Не хнычь как баба! – коротко отрезала младшая сестра.

Девушки несмело вошли во двор. В сенях Никулае и Думитру говорили с мужем Рады. Что надумали делать парни? Что может принести этот вечер? Кажется, только Никулае знал, что он намерен делать. Может, он рассчитывал, что при воспоминании о своем побеге Рада и Григоре скорее поймут их? Наверняка так и было. И он был прав.

– Ну, девчонки, – сказала Рада, подходя к ним, – как я догадалась, вы сестры, дочери Матея. Я знаю вашего отца… Ну а теперь заходите в дом. Пусть у вас все будет хорошо!

Она накрыла на стол, но никто не притронулся к еде. Только мужчины, не произнося ни слова, чокнулись стаканчиками с цуйкой. Да и поздно уже было.

Рада на несколько минут исчезла в другой половине дома, потом вернулась, виновато поглядывая на Григоре. Но муж ничем не выражал недовольства, напротив, был весел. Допив до конца оставшуюся в стаканчике цуйку, он поднялся:

– Нику, я буду спать с женой здесь, ты в прихожей, а господин учитель в той комнате. Мы не готовились встречать гостей, но, я думаю, вам будет хорошо. Пусть бог вам даст счастья в жизни!..

Глава четвертая

На другой день, под вечер, в кэруце, запряженной пегой лошадью, в Сэлчиешти прибыл Матей Кырну. Лицо у него было мрачным и сердитым.

Он остановился напротив дома Григоре и долго, не сходя с кэруцы, рассматривал двор через ограду. Потом спустился на землю, сунул под мышку кнут, открыл ворота и вошел во двор. Ближе к дому он замедлил шаг, продолжая осматриваться. На пороге появилась Рада. Улыбаясь, она медленно завязывала на шее платок.

– Здравствуй, братец. Каким ветром к нам? – спросила она мягким голосом.

– Скажи им, пусть выйдут, сестрица, – произнес Матей, не ответив на приветствие и не поднимая глаз от земли. Он явно был не в духе.

Женщина немного смутилась, но продолжала улыбаться, потом повернулась, вошла в дом и вернулась вместе с Григоре. Муж Рады протянул Матею руку.

– Здравствуй! Заходи в дом, выпьем по рюмочке. – Потом бросил жене: – Что уставилась? Принеси быстро чего-нибудь!

– Я хочу, Григоре, сначала увидеть их, а то я ищу их с вечера… Не войду в дом, пока не унижу их!

Рада мигом вернулась с бутылкой цуйки и двумя рюмками. Поставила их на перила крыльца и снова скрылась внутри дома. Она была возбуждена, преисполнена важности. Григоре налил и протянул рюмку Матею, приглашая:

– Выпей, Матей, на трезвую голову такие дела не решишь. В добрый час!.. Да одумайся же ты, ведь дело идет к свадьбе, а не к похоронам. Ты небось приустал с дороги-то…

Матей взял рюмку, переложил кнут в левую руку, выпил одним духом. Откашлялся, вытер рот обратной стороной ладони. Он вроде немного успокоился.

– Скажи им – пусть выйдут!

На пороге в некотором замешательстве появились Никулае и Думитру. Они смотрели друг на друга, не зная, что сказать рассерженному Матею. Поздоровались. Позади них всхлипывали две сестры – они хорошо знали нрав отца и боялись показаться ему на глаза.

– Идите в кэруцу, ничего я вам не сделаю, – процедил Матей сквозь зубы. – Дома поговорим… Мать ночью чуть богу душу не отдала от горя…

Девушки расплакались по-настоящему, медленно сошли по ступенькам крыльца и, держась за руки, пошли вдоль стены, оглядываясь через плечо на отца. Вернее, оглядывалась лишь Паулина, и скорее с вызовом, чем со страхом, в то время как Анна не поднимала глаз от земли, крепко ухватившись за младшую сестру.

– Быстро, дуры, в кэруцу! Пречистая мать богородица! Опозорили меня на все село! – зло выкрикнул Матей, хлестнув их кнутом по спинам.

Сестры вскрикнули, согнулись под ударом, плеть кнута охватила их обеих и обожгла кожу через тонкие ситцевые платья. Они громко, с всхлипываниями, зарыдали и метнулись к воротам.

– Оставь их в покое, Матей! Не греши, не гневи бога! Раз они решили пожениться, пусть так и будет! Дай им бог счастья!..

Матей уже не бежал за дочерьми, а, нахмурившись, повернулся к двум молодым людям, которые все еще стояли на крыльце, ошеломленные этой сценой родительской власти. Был ли действительно Матей так разгневан или же он злился лишь потому, что был не подготовлен к такому повороту событий?

Он снова взял рюмку из рук Григоре, одним махом выпил, не спуская, однако, глаз со своих будущих зятьев. Был ли он убит горем или вел себя так, как полагалось вести себя в таких случаях отцу?

– В субботу вечером приходите со своими к нам, будем договариваться, слышали? А сейчас я и вас готов огреть кнутом, – добавил он с досадой.

Не попрощавшись, он повернулся и широким шагом пошел к воротам, к кэруце, в которой Паулина и Анна сидели в обнимку, всхлипывая. Матей поднялся в кэруцу, не взглянув в их сторону, хлестнул лошадь кнутом, и повозка со скрипом тронулась с места.

Вечерело. Через несколько минут из ворот дома Григоре вышли двое молодых людей; они двинулись в том же направлении, куда скрылась кэруца. Через сотню шагов один из них затянул песню.

* * *

Ионицэ Казан был в селе человеком зажиточным. Жена принесла ему в хозяйство несколько погонов хорошей земли, кисет золотых монет, и он распорядился ими умело. Хозяйство у них шло исправно: они построили дом, надворные постройки. Потом выросли дети. Но пришла война, и все переменилось.

Георгицэ, старшего сына, они «похоронили» через три дня после того, как с фронта пришло извещение о его смерти. Марица поступила как все: положила в плетеную корзину выходную одежду сына, горько плакала над ней всю ночь, потом пошла с корзиной в церковь, чтобы поп отслужил панихиду, и раздала его одежду нуждающимся. Под липами перед церковью вырыли сыну небольшую, будто для ребенка, могилку, туда закопали чемоданчик с вещами покойного: смену белья, пояс, бритву, сигареты и спички, несколько монет, его письма с фронта, несколько семейных фотографий, фотографии девушек – он водил с ними хоровод, его губную гармошку и другие вещи. Марица по очереди поцеловала все предметы, полив их слезами. Она не хоронила сына, она лишь справляла обычай. Для нее умер только воин, который принадлежал не ей, а государству, тот большой ребенок в военной форме, что на фотографии стоит среда таких же, как он, ребят. Георгицэ же она будет ждать, пока не вернется, где бы он ни был. И она вовсе не рассердилась на мужа, который принялся копать в конце села колодец.

– Жена, пусть колодец будет как память о Георгицэ… Если люди мне помогут, за несколько дней закончу копать, потом съезжу на базар, куплю сруб, – успокаивал он Марицу.

И селяне помогли ему и вырыть колодец, и притащить желоб, и поставить журавль. Вода в колодце была очень хорошей. Ионицэ набрал ее в бутылку, а дед Костаке посмотрел на свет, потом попробовал на вкус, пополоскав ею, словно цуйкой, во рту.

– Хорошая, хорошая вода, посади и несколько акаций у колодца, чтобы была тень. Потому что, если не утолить жажду в тени, это все равно что не попить. Послезавтра освятим колодец, поговори сегодня же с попом, или не надо, я завтра пойду в церковь, мне все равно туда нужно, и поговорю, чтобы он справил службу как надо. А ты скажи Марице, чтобы приготовила угощение, когда будете справлять поминки по Георгицэ на седьмой день.

Когда все было готово, селяне собрались вокруг колодца в кружок, ожидая священника.

– Смотрите, какой важный, – говорили люди, – хочет, чтобы люди его ждали.

– Да, да, целый день из-за него потеряем, хоть бы сбавил плату за службу.

– Сколько он у тебя затребовал, Ионицэ? Все столько же, видишь? Что поделаешь?

– Грешно говорить так, люди, ведь у него свои тяготы. Церковь надо починить…

– Какие там, к черту, господи, прости меня, у него тяготы.

– Тсс! Помолчите, люди, идет! – И тут же: – Целую ручку, отец, целую ручку…

Поп отслужил молебен и освятил воду, помянув и Георгицэ.

Никулае тоже пришел. Марица его позвала – ведь они были большими друзьями с ее сыном, Георгицэ.

– Никулае, родненький, ты брось соли в колодец после того, как кончит поп, и помоги мне достать воды, чтобы наполнить кружки, – попросила она.

Марица принесла около двух десятков разукрашенных глиняных кружек, расставила их на зеленой траве и смотрела на них, задумавшись о своем. После службы Никулае, согласно обычаю, бросил в колодец соли из глиняной миски, затем взял новую, дубовую, обитую железом бадью и опустил ее в холодную воду. Извлек бадью и осторожно, чтобы не пролить на землю, разлил воду в кружки.

Священник подал знак, что можно пить, и люди по очереди подходили, поднимали с земли кружку, молча пили вкусную воду. В глазах у каждого застыла скорбь, и, хотя никто не говорил утешающих слов, все сочувствовали Марице и Ионицэ. Потом люди разошлись, держа в руках кружки с водой. У колодца остался один только Никулае. Он сел на край канавы у шоссе, словно в траншею, с наполненной наполовину кружкой с водой. Он думал о Георгицэ и невольно вспомнил о давней морозной ночи, когда они вдвоем сторожили колодец на перекрестке дорог накануне крещения.

Ребята провели целую ночь без сна, пряча под кожухами топорики и отхлебывая время от времени цуйки из принесенной Георгицэ бутылки. «Думаешь, придет кто-нибудь, чтобы опоганить наш колодец?» – спросил он. «Не знаю, – ответил его приятель, – знаю только, что мы должны не отлучаться отсюда и не задремать. Потому что, если кто-нибудь бросит в колодец что-нибудь, завтра нам придется вдвоем в наказание вычерпывать его. Три раза! Уж таков обычай. Хотел бы я посмотреть на тебя, когда ты будешь трижды опорожнять колодец. Ведь в нем не меньше трехсот ведер воды. Да куда там, больше! Три раза, понимаешь? Да еще станем посмешищем для всех».

Так они сидели до утра, пока не пришли селяне с ведрами за водой. Каждый приходящий наполнял ведро, проверял, прозрачна ли вода, и потом давал им один лей – это была благодарность за бессонную ночь.

Его воспоминания были нарушены скрипом приближающейся кэруцы, которую тянула только одна лошадь. Возница – незнакомый человек средних лет, небритый – остановился напротив сержанта, посмотрел на него, поздоровался. Потом взял с кэруцы старое жестяное ведро, спустился, подошел к колодцу, достал наполненную водой бадью, выпил, налил воды в ведро и дал напиться и лошади. Немного посидел и уехал.

Вслед за кэруцей ушел и Никулае. Дома он взял лопату, вырыл в роще две молодые акации и посадил их у колодца. Деревьям предстояло долгие годы расти там, напоминая людям об ушедших.

* * *

– Здорово, Миту! – встретил Матей Кырну на крыльце Никулае и его старшего брата с невесткой. – Заходите в дом, люди добрые!

Миту ответил, поклонившись, потом протянул руку и вошел первым. За ним шли Ляна и Никулае, которые несли обернутую полотенцем корзину с преподношением. В доме, на одной из высоких кроватей с набитыми свежей соломой матрацами, сидели гости со стороны Думитру, то есть Стан, Мария и сам Думитру. На другой кровати сидел хитрый дед Костаке, заглядывая всем пришедшим в глаза. Ему предстояло вести разговор между родственниками и родителями женихов и невест. Пришла с кухни раскрасневшаяся от плиты Никулина, где она оставила дочек. Все смущенно молчали, посматривая исподтишка друг на друга. Только беспокойный дед Костаке был в хорошем расположении духа. Он начал:

– Ну, добрые люди, мы знаем друг друга целую жизнь, дети выросли на наших глазах, стали большими, время нам подумать о том, чтобы им обзаводиться своими семьями. Ведь не будут же они сидеть до старости с папеньками и маменьками! Если они хотят пожениться, пусть женятся, но дом есть дом, и хозяйство нельзя вести с пустыми руками. Матей, папаша, скажи сначала ты, что даешь в приданое за невестами. Ну а об их уме и красоте мы знаем.

Быстро разгорелся горячий спор. Говорили все сразу, перебивая друг друга. Матей упорно настаивал, чтобы Миту отдал Никулае дом, оставшийся от старого Саву. Сначала он обещал за дочерьми столько-то земли, потом передумал, сказав, что даст меньше. Анне он подарит телушку; когда Думитру вернется с фронта, телушка как раз отелится. Паулине даст две овцы – Никулае парень трудолюбивый, быстро встанет на ноги, к тому же государство даст ему сколько-нибудь земли, когда вернется, ведь он имеет награды, да еще сирота…

– Но погон у Анны в Рэзоаре лучше, чем у Паулины в Валя Узкатэ, там земля песчаная, – рассуждал чуть погодя Матей. – Там лучше растет картошка, капуста. У Сурдов там есть надел, в прошлом году я помогал им на уборке картошки и знаю, что за земля там. Лучше отдать овец Думитру, а Никулае телку, у Стана есть корова, она тоже отелится…

– Скажи, Костаке, что ты так уцепился за эту полоску земли?

– Дядя Матей, времена изменятся, может, и у нас будет, как у русских.

– Откуда мне знать? Я хочу быть твердо уверенным: лучше синица в руках, чем журавль в небе.

– Послушай меня, надо бы тебе быть поуступчивее, сам увидеть, что я прав – нынче парней меньше, чем невест, они в большей цене…

Стан – отец Думитру – хотел получить за Анной побольше: у Думитру есть профессия, он – учитель, а все знают, как трудно дать детям образование. К тому же он подарит молодым дом, других сыновей у Стана нет.

Обеспокоенная исходом своеобразного торга, Паулина подслушивала под окном, то и дело убегая на кухню, к Анне, которая стояла неподвижно у плиты. Взволнованные, они говорили шепотом.

В комнате, выходящей на дорогу, Никулина со свечой в руках показывала Марии и Ляне приданое: по одеялу, по три подушки, по два покрывала, по пять вышитых вручную шелком полотенец, по три юбки в полоску, по две скатерти, по три…

Целых семь зим она трудилась, чтобы приготовить все это. Так уж приходится, когда у тебя дочки на выданье.

Из дома до сестер доносился шум споров, в свете лампы мелькали фигуры. Переговоры затягивались. Сердца девушек трепетали, как попавшие в тенета птицы. Они не знали, что и подумать. Столкуются ли стороны в конце концов? Ох, уж кончали бы быстрее. Потом они услышали звон стаканов, смех. Все закончилось.

Никулина пришла позвать их. Анна и Паулина, смущенные, вошли в комнату, слегка споткнувшись на пороге, как будто впервые переступали его. Стол в комнате уже был накрыт. Разрумянившиеся, они сели справа от отца. И хотя на столе было полно и еды и питья, девушки не притронулись за весь вечер ни к чему. Лишь разглядывали исподтишка своих будущих мужей, будущую родню.

* * *

В тот обычный день письмоносцем была Санда Ковриг. Женщина встала рано, чтобы управиться по хозяйству, приготовила кое-что из еды, взяла с собой по кусочку брынзы и мамалыги, два еще неспелых яблока и несколько слив и направилась по улицам хутора, по дворам, где кто-нибудь из мужчин был на фронте. Сама она тоже написала письмо своему Ионикэ и держала его осторожно в руке, чтобы не помять. Вскоре к нему присоединились и другие письма.

Она добралась до примэрии к обеду. Было жарко, душно, почтальон из города с газетами и письмами еще не прибыл. И раньше бывало, что он задерживался до вечера, поэтому она расстелила на траве цветастый передник, уселась на него и стала ждать.

Кто-то входил в здание примэрии, кто-то выходил. Некоторые жили с ней по соседству, других она не знала. Какие дела у них там. Сайда не могла себе представить.

Мимо прошли несколько детей с сумками через плечо. Они направлялись в школу, занятия уже начались, и Санда с удивлением вспомнила, что через два года ее Никушор станет школьником. «Я сошью ему сумку, куплю тетради, книги. Эх, только бы вернулся Ион!.. Сумку сошью из куска полотна, оставшегося от мамы. Его немного повредила моль, ткань рассыпается с одного конца, но на сумку хватит. Раз есть из чего сшить… По краям обошью красным кантом – и сумка готова! Книги и тетради купит отец, когда поедет в город. Почему и ими я должна заниматься?..»

Через дорогу зеленела роща, рядом бежала речка. Ее журчание смешивалось с шелестом тополиной листвы. Плеск воды о размытые берега с оголенными корнями деревьев успокаивал, придавал силы.

Жара спадала. Санда развязала узелок с едой и начала есть. Потом в пачке писем она отыскала свое, незаклеенное, и перечитала его еще раз. «Ой, опять забыла написать про крысу, которая перетаскала почти всех цыплят. Было десять, а осталось только три. Осенью и зарезать будет нечего. Вдруг станется, что завтра-послезавтра вернется Ион, а я вот сижу здесь без всякой заботы, а он придет домой, а мне и на стол нечего поставить. Чертова крыса! Был бы дома Ион, взял бы вилы и пошел на задворки, где свалена куча кукурузных стеблей. Там она живет. Не зря вертелась собака возле этой кучи. Ион разобрал бы кучу и наверняка нашел бы ее. Как раз перед уходом он убил большую, с кошку, крысу. Никушор тогда испугался, зарылся в подушку. А он говорит: не бойся, иди посмотри, я убил ее. Сколько цыплят загрызла та крыса. Но тогда их было много, а теперь…»

А что же другие пишут своим? Санда перебрала конверты и открытки, прочитала адреса, вспомнила тех, кому они были адресованы. «Бедненькие!» – вздохнула она.

Под вечер появился почтальон Марку с поношенной кожаной сумкой через плечо. Она с радостью и в то же время с тревогой выскочила ему навстречу:

– Приехал, Марку? Хорошо, что приехал!

У Марку не было охоты разговаривать с ней. Он протянул ей несколько открыток, прочитал громко, кому нужно их вручить, и отдал ей.

– Тебе нет, – бросил он. Потом взял ее почту, запихнул в свою объемистую сумку, добавил: – Отнеси прямо сейчас, а я пойду к господину примарю. Пришло извещение на Штефана Муту… Но ты держи язык за зубами, не твое это дело!.. Ей сообщит госп'примарь. Это по его части…

Женщина побледнела, вздохнула. Если хорошенько подумать, она должна радоваться, что ничего не получила от Иона. Может, это значит, что он жив и здоров? Ведь муж говорил ей, чтобы она не пугалась, если долго не будет получать писем…

– Ничего не скажу, но будто от этого что-либо изменится? За сколько теперь доходит письмо до фронта? Когда он его получит?

– Через пару недель дойдет, не бойся. Только было бы кому его получать. Возьми и газету и отнеси господину Предеску, – сказал еще почтальон, поднимаясь по ступенькам в здание примэрии.

Глава пятая

Молчаливый и задумчивый, в военной форме, Никулае вошел во двор, даже не обратив внимания на лохматого пса, который с глухим рычанием кругами ходил вокруг него.

– Митря, когда нам уезжать? – спросил он младшего лейтенанта, остановившись и глядя куда-то поверх сарая.

– В понедельник или во вторник. Что, скучаешь дома? – пошутил Думитру, не придавая большого значения словам сержанта.

Думитру в одной рубашке с засученными рукавами под навесом обстругивал доску. Через отверстие между досками осеннее солнце впивалось стрелами в стоявшую под навесом пыль. Никулае поднял с земли белую дощечку, понюхал – липа.

– Я вижу, ты занялся игрушками, впал в детство…

– Я обещал госп'Предеску, я не мог ему отказать… Это наглядное пособие для школы. Модель нашего самолета «Иар», не видишь?

– Все равно это не серьезное занятие… Где-то теперь наши? – спросил Никулае, продолжая рассматривать древесину липовой дощечки. – Тебе ничего не говорил госп'учитель, он не слышал по радио?

– Все еще в Трансильвании, Нику. Идут тяжелые бои, но наши продвигаются… Нам еще останется, не беспокойся… Тебе стало скучно?

– Ну, как бы тебе сказать… – замялся Никулае. – У меня такое чувство, будто оставил дело незаконченным. Здесь наши готовятся к уборке, завтра-послезавтра начнут, а я как неприкаянный. Ни в селе Епифан, ни в городе Митрофан. Даже помочь своим не лежит душа…

– Уедем скоро и мы, – сказал Думитру, покачав головой. – Лучше бы помог мне закончить этот самолет. Держи здесь! – Через некоторое время он спросил: – К девчатам заходил?

– Нет, пойдем завтра. Так я договорился с моей вчера.

Солнце сияло, начиналась долгая осень. На улице несколько мальчишек играли, вооружившись деревянными винтовками.

– Только бы нам не опоздать в часть, Митря. Поговорим с девчатами – и все! Только чтобы не опоздать! На нынешние поезда никак нельзя полагаться. Здесь мы свои дела решили, день, другой уже ничего не значит…

– Уж не думаешь ли ты, что война закончится быстрее, если мы раньше выедем на фронт?

– Кто знает?.. – задумчиво ответил Никулае.

– Хорошо, хорошо. Может, ты и прав. Посмотрим.

А сейчас закончим этот разговор. Чем ты занимался сегодня с утра?

– Чем я мог заниматься? Разобрал оружие, почистил, что я мог еще делать? – сказал сержант, и взгляд его вновь устремился вдаль.

* * *

В селе вечером огни гасли рано, люди ложились спать, чтобы пораньше подняться. Подростки все же еще прохаживались группами по улицам, напевая песни, пряча в ладонях красноватые огоньки сигарет. Стояли мягкие осенние вечера, теплый дневной воздух еще струился под деревьями, шелестел в тронутых ржавчиной листьях, со стороны рощи поднималась прохлада от реки, проникавшая волнами во дворы и сады.

Очень редко высоко в воздухе слышался рокот самолетов. Жители села уже познали ужас смерти, исходящей с неба, смерти, к которой они не привыкли и которой до сих пор не знали – она застала их неподготовленными. Впервые люди услышали этот рокот в разгар дня, все были в поле, на уборке кукурузы. Вражеские самолеты шли, выстроившись рядами высоко среди облаков, десятки и десятки, словно темные кресты, обозначающие двигающееся кладбище на лазурном небе. Все бросили работу, собрались там, где начинали работать, никто не разговаривал, только какая-нибудь мать звала своих детей. «Летят бомбить город», – сказал все же кто-то. Лошади трясли холками от страха, коровы перестали пастись и навострили свои большие уши. В воздухе пахло смертью.

На второй день самолеты прилетели снова, но шли ниже, почти касаясь верхушек деревьев. То был теплый день 25 августа. Дети купались в реке, когда над рощей пролетел один самолет, за ним другие без всякого строя, будто ища на земле место, где можно было бы укрыться. А всего лишь через несколько секунд появились румынские «пары», гнавшие их, как стадо перепуганных животных, преследуя треском пулеметов. Один пузатый черный самолет с крестами на хвосте и на крыльях зачадил над селом, словно огромное кадило. У него загорелся один из четырех моторов. Люди, вышедшие на дорогу или в поле, со страхом смотрели, как он агонизирует в воздухе, как пытается сбить пламя. Потом они увидели, как от самолета отделились серебристые продолговатые предметы – бомбы, «Берегись!» – крикнули те, кто знал, что это означает, и бросились на землю. Поп Тегану делал всем знаки, чтобы укрывались, а потом рухнул на землю: осколок рассек ему шею. От взрывов село вздрогнуло до основания, вода в колодцах заходила ходуном, из нор выбежали обезумевшие крысы.

Но самолет напрасно избавился от бомб, он еще чадил какое-то время над полем, потом рухнул в низине, отчего земля еще раз тяжело вздрогнула. Летчик незадолго до этого выбросился с парашютом, но высота была очень мала, и парашют едва успел раскрыться. Те, кто прибежал туда, увидели, что летчик уже мертв. Он вошел ногами в землю до пояса и переломал себе кости. То был молодой, белокурый немец. Селяне, ошеломленные, смотрели на него. Лицо у него не было обезображено, казалось, будто он жил в земле и хотел выбраться из нее.

Люди крестились: «Боже, прости его душу грешную!» Потом взяли парашют и разделили его – доброе полотно, шелковое, из него можно нашить хороших рубашек. В такие времена это просто дар божий, говорили женщины. Извлекли из земли тело чужеземца, положили его на кэруцу, укрыв сеном. Позже его захоронили вместе с другими.

Тогда же погибли и две девочки Роатэ – их накрыло при взрыве землей. Бомба упала во дворе, но ни один осколок их не задел – сестры лежали рядышком, как две! куклы с белыми лицами, и можно было поклясться, что они спят. Их мать осталась в живых: она давала корм свинье в хлеву. Сердце оборвалось у бедной женщины, когда увидела их. Она перестала понимать, что с ней: то рыдала, то будто смеялась, то бессмысленно смотрела в одну точку. Погиб и Илие Мосору, чахоточный, двумя годами старше Никулае. Бомба и его накрыла землей, а когда его отрыли, он был мертв. Отслужили по всем одну службу, в том числе и по попу. С тех пор люди стали бояться и, как только слышался звук самолета, прятались в подвалах, землянках, уводили детей из дому. Кое-что из далекой страшной войны достигло и их.

Анна в сумерках сада рассказывала это Думитру, который лежал на одеяле, положив голову на ее колени. Через листву высоких крон он пытался различить звезды, под которыми несколько минут назад плыл одинокий самолет. Через три дерева, едва угадываемые, так же укрытые ночью, на другом одеяле сидели Никулае и Паулина.

Две пары влюбленных говорили о многом – им было о чем сказать друг другу. Бездна тут же поглощала обрывки сказанных полушепотом фраз. Еще сохранялось дневное тепло, им было хорошо, на свете были только одни они. Два тихих островка, окруженных спокойными, неизвестными водами.

Позже, к полуночи, через прутья ограды проникло постороннее холодное дуновение, знак наступившей осени. Трава стала влажной, тонкий холодок обдал лица, руки, ноги. Девушки еще теснее со вздохом прижались к любимым… Но где-то была война, и при этой мысли жар любви отступил, затаившись в глубине их чувств.

Никулае, задумчивый, приподнялся на локте. В его голове зароились невидимые тучи. Но Паулина оставалась по-прежнему спокойной. Или только притворялась. Она лежала на одеяле, заложив руки под голову, предаваясь своим мечтаниям. Тихо промолвила:

– Когда вернешься, сразу возьмемся за кирпич для дома. Мы вдвоем заготовим, может, и отец поможет… Я не хочу жить ни у своих, ни у твоих. Хочу, чтобы мы быстро отстроили дом…

В темноте приблизились две прижавшиеся друг к другу тени – Анна и Думитру.

– Паулина, пошли в дом, уже стало холодно! – шепнула Анна. – Завтра надо идти на уборку. Какое там завтра? Через три часа! Пошли!

* * *

В селе осталось мало лошадей – костлявые клячи с шеями и ребрами, натертыми упряжью, и норовистые жеребчики, едва приученные тянуть плуг или воз. И мужчин, и лошадей отправили на фронт; они наравне участвовали в войне. Реквизиции лошадей в последнее время подсократилась, да и брать-то особенно было нечего. Не осталось ни парней, ни лошадей в селе, туда пришло горе. Поля стали неподатливыми; плохо обработанные, неухоженные, они не покрывали нужды их владельцев. Но старики, женщины и дети, как и раньше, шли на работу, добросовестно исполняли то, чему научились от предков. Работать на поле для них было больше, чем добывать средства для существования; это стало своего рода обычаем, и никто не думал, почему надо делать так, а не иначе. Они воспринимали мир через призму земли. Каждый человек на селе отождествлял себя с землей, которой владел и которую обрабатывал. С тем, как он ее пахал, засеивал, оберегал, как собирал урожай с нее.

Но у крестьян было мало земли. Своей земли. За колодцами, которые они со временем выкопали в конце своих наделов, чтобы утолять жажду во время работы, простирались казавшиеся бескрайними помещичьи владения. Люди смотрели на них с вожделением и болью, как на часть отчужденной земли. Граница крестьянских делянок была видна с большого расстояния. Она проходила по траве, по злакам. Пшеница, кукуруза, даже пустырник, дикая рапица, осот и вьюнок – все растения, дикие и окультуренные, на хозяйских полях были другими: выше или ниже ростом, с закрученными или слишком прямыми листьями, с более цепкими корнями.

Но у селян не было ненависти к этим землям. Порой они не понимали, для чего выращивают странные, неизвестные культуры. Иногда смотрели на поля с отчаянием, но и с надеждой, ожидая, что конец войны, которой они отдали почти все, принесет не только покой и мир их восстановленной стране, но и землю им. Земля была обменной валютой крестьян в отношениях с судьбой. Все проходило, протекало, только земля оставалась, твердая и черная, под их натруженными ступнями, ожидая их каждую весну, призывая в жаркие летние дни успокоить ее, собирая на свое лоно более или менее щедрой осенью. Земля для них была то же, что страна: огромные пространства, которые они ни на кого не могли оставить, потому что никто, кроме них, не понимал голосов поля, не знал ее тайн и капризов. Они поливали землю своим потом и готовы были пожертвовать ради нее своими жизнями.

Около старой сельской церкви ряд крестов, оставшихся от той войны, почти ежедневно пополнялся другими крестами, оставленными этой войной. Но селяне знали, что эти люди, их мужья, сыновья и братья, умерли за землю.

Еще до зари все вышли на уборку кукурузы – початков и стеблей. Село переместилось в поле. Во дворах остались только старики, чтобы присматривать за совсем малыми. У всех было дело, и в этом заключался смысл их жизни.

Они решили уезжать в воскресенье, чтобы успеть прибыть в часть. Встали на рассвете, сходили в примэрито, чтобы сообщить о своем отъезде, вернувшись, приготовили все необходимое в дорогу, зашли к Матею Кырну за своими невестами и направились вместе на свадьбу в село. В этот день Марин Бербече женился на Ляне Владе Киору – оба жили богато, имели землю, но семьями не обзавелись, хотя были уже далеко не молоды.

Марин пытался свататься за многих девушек хутора, но ни одна из них не захотела строить семью с ним. Од был некрасив, очень высок ростом – будто гордился своим уродством, с рыбьими глазами, как говорили девушки. Какими-то путями он избавился от фронта, а с его матерью-ведьмой никто не мог столковаться. Все же он нашел себе невесту – Ляну Киору, долговязую молчальницу. Бабы на селе все знают, и злые языки говорили, что она жила с летчиком, который умер около года назад, что даже отделалась от ребеночка на пятом месяце, да и сама чуть было не отдала богу душу.