Текст книги "Игра. Достоевский"
Автор книги: Валерий Есенков
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 42 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]
Ему поневоле припоминалось его воспитание. Об отце он не очень любил вспоминать. Отец был слишком строг, раздражителен, порой нетерпим, и уж если брался собственноручно давать уроки латыни, так и сесть перед ним не посмей, стоя стойком уваженье ему покажи, к тому же мрачная его подозрительность в последние годы развилась до того, что жить с ним стало почти невозможно, особенно матушке, а всё-таки, если неукоснительно честно судить, это был удивительный, это был замечательный человек, с характером возвышенным и благородным, с правилами чуть ли не ангельскими, по уверению матушки, которая боготворила его, с идеей непременного и высшего стремления выйти в лучшие люди, в лучшие не по наличному чину и капиталу, но в буквальном и священном смысле этого слова, за всё, за всё надобно быть благодарным ему.
Оборванная пуговица? Протёртые брюки? Несчастная сотня рублей? Помилуйте, что вы! Невероятно предположить, отец своим неустанным трудом кормил всю семью из пятнадцати человек да в придачу четырёх лошадей, и сытно, щедро кормил, не выдавая прислуге вместо сахару мёд, как делывали во многих московских барских домах, и сюртук на отце всегда был моден и свеж, и выезжал всегда в собственном новёхоньком экипаже, а когда пожаром спалило деревню, отец поклялся своим мужикам последнюю рубаху продать, но деревню отстроить, и хоть рубаху, конечно, не продал, слово чести перед мужиками сдержал и выдал каждому погорельцу безвозвратно по пятидесяти рублей, и к осени деревня буквально, на эти деньги, восстала из пепла, и, что всего замечательней, всё это своим собственным, неукоснительно честным трудом, без покровительства и воровства, честнейшим даже по самой строгой проверке: в больнице для бедных, в которой отец прослужил двадцать пять лет, не приходилось нарочно, по случаю внезапных ревизий, менять колпаки, колпаки на больных во всякое время бывали безукоризненно белы.
В семье же был неприметный, неназойливый, но всегдашний мудрый наставник. Опять-таки странно: детей не поучал никогда, словно уверенный в том, что детям довольно видеть его самого в неустанных, именно в безукоризненно честных трудах, чтобы без поучений и жёстких моральных сентенций вырасти порядочными и трудовыми людьми. Но сколько делалось исподволь, неприметно для них!
Положим, отправлялись всей семьёй на прогулку – этот истинный, неизменный почитатель Руссо непременно рассказывал что-нибудь дельное, о породах деревьев, о перистых облаках или о свойствах тупых и острых углов, которые образовала весёлая тропинка в лесу, пересекаясь у той вон одинокой берёзы с тенистой проезжей дорогой. Наступали долгие зимние вечера – отец с матушкой усаживались за стол, разворачивали «Историю» Карамзина и неторопливо, спокойно, с самым искренним увлечением вслух читали друг другу, останавливаясь по временам и пускаясь в долгие и подробные толкования не совсем ясных мест, а возле них сидели, рисовали, тихонько возились старшие и младшие дети, имеешь желание слушать, так слушай, а можешь заняться своим, запретов и приказаний не было никаких, и вот чудеса: он только подрос, при таком-то вот воспитании,– и для него Карамзин сделался книгой настольной, за которую он брался даже иногда и как за лекарство, от плохого, например, настроения, и выучил его «Историю» почти наизусть.
Или вот: отец был сердечный почитатель Жуковского, а кумиром старших детей очень скоро сделался Пушкин, почти ещё никем по справедливости не оценённый тогда. Что же отец? Как всегда раздражительно, высказал строгий свой приговор, но предоставил детям полное право декламировать Пушкина вслух.
О достоинстве нечего говорить: достоинства отец никогда не терял и детского достоинства не унизил ничем.
Одно только слишком часто любил повторять:
– Человек я бедный, многого оставить вам не могу, да и много вас у меня. Учитесь, будьте готовы: всё добывать вам придётся самим.
Так оно и случилось, и, что таить, пришлось-таки без отцовской-то помощи туго, однако сын уже не мог сомневаться, что всё, что необходимо, непременно добудет, добудет собственным, честным трудом и достоинства своего никогда не уронит, уж ему того голос отца не велит.
И по этой причине понимал он отлично смертные муки смятенной души из-за оборванной пуговки или рваных сапог и всё-таки одного был не в силах понять: возьми и пришей, заработай на сапоги, коли уж самая горькая крайность пришла, в солдаты пойди, ведь надо хотеть, надо стремиться найти выход и выйти из унизительного своего положения, и выход непременно найдётся, благородный и честный, если в душе человеческой не забыт, не нарушен закон.
Так что же это они?
Одна простая история замерещилась вдруг. Где-то, в каких-то смрадных тёмных углах, какое-то бедное титулярное сердце, чистое, честное, это уж непременно было необходимо ему, но страшно слабое, слабое и в самой своей доброте, обязательно униженное и обязательно добровольно униженное, до того, что уж виделись кругом все враги и враги, а возле какая-то смирная девочка, оскорблённая, беззащитная, грустная, без умения делать добро, как сама же она признается, маленькая мучительница, которая даже доверенностью своей, даже изъявлением своей слабой любви вечно ранит и мучит того, кто с большей самоотверженностью любит её, и напрягает все силёнки свои, это бедное титулярное сердце, чтобы вывести девочку к жизни достойной и честной.
Может быть, стареющий Вертер, седой, в изношенном вицмундире чиновника, без гроша за душой, беспомощный, робкий, и наша русская Лотта, которая в ужасе бедности лучше себя недостойно продаст, чем согласится на скромное счастье с чувствительно любящим и даже, как сама же сказала, любимым, а стало быть, и не Лотта, и, уж конечно, не Вертер. И не бессловесный Башмачкин, на этом он твёрдо стоял.
Напротив, напротив совсем, его титулярная живая душа, но живая не скромной влюблённостью в старательно выводимые буковки на казённых бумагах, нет, живая непрестанной мукой своей, всех-то кругом и превратившей в заклятых врагов, не могла ни минуты молчать.
Да разве смолчишь, когда адская мука ежечасно, ежесекундно нестерпимым огнём сжигает тебя? Тут вопли сами рвутся наружу, ужасные крики, лишь бы, вот на эту-то секунду этого крика, на эту-то секунду этого вопля, облегчить свою горькую, ни с чем не сравнимую боль.
Но как закричишь? Кругом-то, как уж поверилось, и поверилось твёрдо, только самые злые враги, да и робость, проклятая робость, самоунижения неизбежное и проклятое следствие, робость-то открыто кричать не даёт, подозрительно опасаясь: вот закричишь, выдашь враждебному миру муку свою, а над мукой твоей надругаются пуще, ведь враги-то только того и ждут, злорадно вооружась на тебя.
И в этой неудовлетворённой потребности, и в этом униженном опасении крикнуть, излиться, поискать сострадания тоже ведь неизбывная мука своя. Поневоле станешь, как Вертер, письма писать в самой строгой, в суетливо охраняемой тайне от всех, лишь бы только жгучую-то муку избыть, а некому станет, так непременно, тайком от себя, сам напишешь себе и с самым серьёзным видом ответишь.
Стало быть, письма?
Да, это он твёрдо решил.
Наконец!
Он всё-таки отыскал, он осмыслил, он высветил для себя самого кардинальную идею свою!
Оставалось выставить свою идею с всевозможным усердием, чтобы с её-то именно помощью и восстановить человека, и он с жаром схватился за свой первый, мучительно близкий, такой желанный роман.
С этого дня он был убеждён, убеждён непоколебимо и гордо, со страхом и трепетом, с радостной злостью, что напишет великолепную, напишет небывалую вещь. Ещё ничем не подтвердив своего убеждения, не вылепив ещё ни одного оригинального образа, не выточив ещё ни одной своей законченной фразы, он безоговорочно, исступлённо верил в себя, наперекор здравому смыслу, наперекор всем внешним преградам, которые прозревались же им на этом подвижническом, головоломном пути, да вопреки хоть всему.
Временами он и сам находил свою твёрдую веру безумной. Ведь это всё самолюбие, эта его великолепная, небывалая вещь! Боже праведный! Может ли ещё что-нибудь в мире духовном считаться безнравственней, чем самолюбие, о гордости уж и нечего говорить? Разве не признанные всё это от века людские пороки? Разве не осуждены они той самой правдой земной, которой он призвал сам себя верой и правдой служить?
Но какое-то уже зарождённое, впрочем, ещё не окрепшее чувство убеждённо шептало ему, что всё это истинно так, что самолюбие, гордость, желание славы, точно, пороки, что нравственный закон справедливо их осуждает, но не в творчестве, только не там, где человек всего себя отдаёт на служение ближним, сжигает нервы свои, иссушает свой мозг.
Какие силы, какие богатырские силы потребны на творчество, кто посчитал? И, это ведь главное, откуда их взять, эти богатырские силы, когда ты всего-навсего человек? Как тут без самолюбия, как тут без гордости, как без головокружительной веры в себя вынести этакий труд на себе?
Нет, ведь в творчестве преображается всё. И самолюбие становится не слепой любовью к себе, ты на самом-то деле безжалостно, безрасчетно тратишь и тратишь себя, а любовью к тому, что свершаешь в поте лица, и гордость обращается не в гордыню, а в чистый восторг перед высшей целью своей, к которой идёшь, стирая ноги до кровавых мозолей, истощая нервы до бессонницы, до жгучей тоски.
Ведь не суетной славы желал он, замуровавшись в одинокую келью, не приветственных кликов разгорячённой толпы, как паяц, напяливший рожу на потеху толпы, нет, в ту одинокую келью завело его одно помышленье о том, что в ответ на подвиг творенья вырвется у кого-то из праха души чистая, честная, возвышенно-прекрасная мысль, что твоё вдохновение как небесное таинство освятит страницы твои, над которыми сам ты лил сладкие слёзы и в ответ над которыми станет плакать потомство – в самые увлечённые мгновения творчества эти светлые помышления невольно закрадывались в переполненную восторгом и сомнением грешную душу его.
А если не случается таких помышлений, если не веруешь с жаром, что напишешь самую славную, ни с чем не сравнимую, небывалую вещь, так и за стол не садись, не берись за перо, выльется из-под него лишь одна расхожая дрянь.
И он всё жарче, всё жарче верил в себя, с каждой удачной страницей, и вера его пылала неиссякаемо, неистребимо и ярко, подобно костру, который тёмной ночью кто-то разложил на лугу, временами ослепляя его, и, пусть безумная, она укрепляла усталую душу, обновляла энергию нервов и мозга, окрыляла прозаичную душу, которая без веры в себя ни на что не годна, разве что только на жалобный стон.
Тогда-то и полюбил он, с первого раза и навсегда, это счастливое, это могучее, это всё одолевающее на пути своём неукротимое движение творящего духа, полюбил так, что уже не умел и не желал длить бытие без него.
Неслыханным наслаждением было обдумывать повесть, мечтая о том, как славно и скоро напишет её, возбуждённо следя, как за одним поворотом сюжета, который придумал не кто-нибудь посторонний, а он, открывался другой, а там ещё и ещё, один занимательнее другого. Подобного наслаждения он нигде и ни в чём не испытывал. Что в сравнении с ним все иные наслаждения мира? Прямо ничто!
Впрочем, безоблачным наслаждением было только обдумывать и мечтать, как славно и скоро напишет целый роман. С каждым новым шагом вперёд к наслаждению примешивалась неуверенность, сомнение, а там и такая гнетущая мука, о какой прежде он никогда не слыхал.
Едва прояснялась главная мысль, повинуясь которой должна была жить, из самой себя вперёд двигаясь, повесть, в противовес этой мысли вскоре рождалась другая, рождалась из первой, и главной, но почему-то у него на глазах превращалась в прямую противоположность её, и представлялось неоспоримым, что эти две столь различные мысли совместить невозможно, а стало быть, невозможно поверить и в то, что именно в этой очевидной противоположности мыслей ему явилась истина жизни.
Получалось как-то именно так, что его бедный герой был и дорог до слёз, и до злости жалок ему. Да, он любил несчастного Вертера грязных петербургских углов, вместе с ним он готов был оплакивать его ничтожную, его безотрадную долю и скорбеть над беспомощным и забитым, но живым и страдающим существом, и он же презирал эту слабую, жалкую душу за то, что она не могла, не мечтала, разом однажды освободясь от наваждения ложно понятой справедливости и ложного идеала, одним сильным и смелым рывком или погибнуть, пусть безвестно и тихо, в своём закопчённом одиноком углу, или вырваться вон, к жизни независимой, к жизни достойной.
Да ведь, помилуйте, если размыслить, не надобно никаких и рывков. Не на подвиг он звал, его стремления были скромней, да и подвиги в этих мелких житейских делах всё равно ничего разрешить не могли. Он почти умолял: о своём истинном достоинстве вспомни, своим истинным достоинством укрепись, не унижайся и не завидуй, тотчас узришь, что окружают тебя не лихие враги, поднявшие на тебя разбойничий нож клеветы и обиды, а несчастные, неловкие, неумелые люди, такие, как ты, позабывшие о достоинстве человека, и ты сам себе сперва помоги воротить человеческий образ, не из самолюбия, но из самой естественной потребности человека. Сознай и приведи в действие все свои лучшие силы в жизни действительной, ведь счастье не в том, чтобы сидеть сложа руки, а в том, чтобы своим собственным, неутомимым и вечным трудом развить и на практике применить все наклонности, все способности наши, данные Богом, и ты, лишь только уверишься в этом, не подвигом, достойным македонских и цезарей, а, может быть, самым мелким, но именно своим собственным, упорным, беспощадным трудом вытащи себя из угла, пуговки на мундире пришей, переписку возьми по сорок копеек за лист, а уж после пуговки-то и переписки, этой помощью самому же себе укрепив свой собственный дух, другим помоги, сколько сможешь помочь, тогда в других-то и не увидишь врагов. Братья мы все. В сознании нашего общего братства наше возможное счастье. Жить в братской любви наш единственный долг.
Это и была его кардинальная мысль, то есть выходило, что две. Да и те, что помельче, тоже бойко теснили друг друга в непримиримом противоборстве между собой, каждая силясь одна утвердить свою однобокую истинность, исключительное право существовать одна-одинёшенька, без беспокойной подруги своей, однако ему-то они обе были одинаково дороги, понятны и близки, и порой он прямо-таки изнывал в колебании, не решался, не знал, которой из них отдать предпочтение, тогда как они, стремительно ширясь в этой заклятой братской вражде, крепли, росли, увлекали его за собой, и от каждой из них вновь рождалась, тоже рождалась другая, отчего борьба противоположных начал становилась всё напряжённей, всё злей.
И что же? Раскалившись до крайней вражды, противоборство противоположных начал рождало внезапные образы, которые вдруг фантастично и красочно обогащали сюжет. В его, казалось, несложном сюжете проступали вдруг странные, многозначительные, многозначные тонкости, каких он прежде предвидеть не мог. Им овладевало счастливое ликование. Уже будто сами собой пропадали все пределы восторгам надежд. Кто бы поверил, но он как с родными сживался с рождёнными фантазией лицами, которые сам же только что выдумал, которые, словно кудесник, взял ниоткуда. Да что там, они становились дороже и ближе родных, и он, представлялось порой, любил эти лица такой бесконечной любовью, какой в действительной жизни никого не любил, и расстаться, вот в чём истинная открывалась загадка, уже и на миг расстаться с ними было нельзя. Всё мешалось, он забывался, они ликовали и печалились вместе, он плакал, он вместе с ними страдал, слабостей, то есть нравственных слабостей им не прощал, сам становился всё сильней и сильней, он даже въяве чувствовал это, а они становились живей и живей.
Но как трудно, как непосильно трудно было писать! Он ещё не знал, он ещё не умел ничего. Ах, это скользкое, это непослушное, это зыбкое обыкновенное слово! Что он, в сущности, совершал пером на листе? Бурю мыслей, образов, чувств он пытался выразить с помощью каких-то чёрненьких, мелкеньких, условных значков, и они не повиновались ему, они были слишком мелкими, слишком условными, все, да, именно все, как одно, и он в какой-то чуть не безумной горячке исписывал большие листья тонким бисерным почерком и тут же отбрасывал их, недовольный, измученный ими, раздражённый неожиданным и упорным сопротивлением обыкновенного, всем известного, доступного каждому дураку разговорного слова. Казалось минутами, покорить его, поставить на нужное место недостанет никаких человеческих сил.
Тогда, отчаявшись, истомившись в непосильной борьбе, теряя эту светлую, свежую веру в себя, которая, как он знал, способна творить чудеса, он с жадностью и надеждой хватался за книги и выпытывал у них секреты великих. Он читал давно перечитанные и самые последние, самые новые новости, отыскивал в них малейшую чёрточку словесных открытий. Он учился строить сюжет у неглубокого, но искусного, бойкого Фредерика Судье. Он не страшился брать уроки у любого и каждого, кто попадался ему, но что всё это, в сущности, было? Всего-навсего техника, ремесло, не больше того, тогда как ему был необходим позарез мощный прилив духовных, творческих, созидающих сил, и он с нетерпением раздражительным, нервным искал примеры замечательной, необычайной, прямо-таки богатырской работоспособности. Эти примеры всегда изумляли и вдохновляли его.
Боже мой! Это были поистине беспримерные подвиги, и он с восхищением напоминал себе в лихие минуты уныния, что Шатобриан[8]8
Шатобриан Франсуа Рене де, виконт (1768—1848) – французский писатель-романтик. В 1801 г. повесть «Атала, или Любовь двух дикарей» вышла отдельным изданием.
[Закрыть] переправлял «Аталу» раз семнадцать, не меньше, что Пушкин даже в самых мелких пиесах по стольку же раз переправлял каждый свой стих, что Гоголь по два года лощил свои чудные повести, а Стерн[9]9
Стерн Лоренс (1713—1768) – английский писатель, зачинатель сентиментализма («Сентиментальное путешествие по Франции и Италии», 1768).
[Закрыть] на своё «Сентиментальное путешествие», которое какой-нибудь пишущий Плюшкин уместил бы без особых усилий на полусотне ординарных листов, извёл, как вы думаете, сколько писчей бумаги? Сто дестей!
Воспрянув духом над этим незабываемым зрелищем великих трудов, упрямо равняясь на них, смиряя новыми и новыми поправками своё нетерпение, недуг и достоинство юности, уверяя на опыте, что в бесконечных мытарствах писателя если что истинно плодотворно, так это именно неистребимое, вечное недовольство собой, он пестрил и пестрил листы рукописи бесчисленными помарками, отдельные письма Макара и Вари переписывал по нескольку раз, иной раз почти со слезами.
В конце сентября, светлым чистым солнечным днём, ему показалось, что он закончил «Бедных людей». Он долго бродил по каналам, наслаждаясь последним солнцем, последним теплом, и воротился домой усталым, счастливым и тихим. Ранним утром, собрав по порядку измаранные листы, он приступил к переписке чуть ли не так, как дальние путники, достигнув места паломничества, приступают к молитве. Вновь роман, весь, целиком, проходил перед ним, наконец связный, в единстве своём, и он каждый раз, прервав переписку, работой своей оставался доволен.
Теперь, в часы отдыха, его особенно занимал насущный вопрос, каким образом выгодно, с большим барышом напечатать его. Первая мысль, разумеется, была о журналах. Если бы ему предоставили выбирать, он бы выбрал «Отечественные записки», самый порядочный тогдашний журнал, но через кого же туда обратиться? Взять да и принести самому: так, мол, и так? Как встретят? Что скажут? Ещё и возьмут ли у первого взошедшего с улицы? А если возьмут, из приличия вежливости, прочитают ли, вот в чём вопрос. Лучше бы всего свой первый роман издать самому: при удаче, весьма вероятной, он один, ни с кем не делясь ни копейкой, получил бы барыш, а издержки невелики, рублей сто, да деньги, дело известное, все разошлись, как на грех, откуда взять сто рублей?
Он выспрашивал бойкого Григоровича, знавшего всё обо всём. Григорович, не запнувшись ни на секунду, посоветовал обратиться к Некрасову. Он отнекивался: как это обратиться к абсолютно незнакомому человеку?
Григорович торопливо настаивал, уже выбегая из-за стола:
– У этого Некрасова редкий практический ум, уж вы поверьте чутью. Он обходит все затруднения по части цензуры и капитала, а это, сами знаете, первая вещь. Французы ввели моду на разнообразные физиологии – Некрасов тотчас издаёт «Физиологию Петербурга», и книга имеет громкий успех. Теперь заводится мода на альманахи – он и тут впереди. Скончался Крылов – он ранним утром, только узнал, уже у меня с толстой книгой в руках: садитесь и пишите, не теряя минуты, биографию «Дедушка Крылов», я пишу, он издаёт, и моя книжечка благополучно расходится. Ему хоть что попадётся – он снесёт Полякову, и Поляков у него непременно возьмёт. Человек он в этом смысле отличный, его ни о чём не надо просить, он нюхом чует барыш и тотчас достанет вам преотличный заказ. Внакладке с ним не останетесь. Пора и вам сделаться литератором, станете жить литературным трудом, как вот Некрасов живёт, а по его примеру и я.
Слыша такие дивно-приятные вещи, он от Григоровича отстать не хотел, пока тот не поведает всю подноготную, как у нас можно жить литературным трудом. Они вместе вышли гулять. Всю ночь напролёт сеялся мелкий безрадостный дождь. Небо закрывалось сплошными тяжёлыми тучами, висевшими низко, чуть не на крышах домов. Было сыро и грязно. Злой ветер с моря пробирал до костей.
Он обдумывал то, что быстро и складно так и трещал Григорович, верно довольный, что слушатель есть, хмурился, пожимался от холода под тощей шинелью и придерживал шляпу, ежеминутно готовую улететь.
Разве он готовил себя на такое вступление на литературное поприще? Спорить нельзя, и ему деньги были нужны позарез, поскольку в его кошельке не оставалось уже и на булки, однако ж не одни только деньги, много важней для его самолюбия было с первого шагу верно поставить себя, заметно и сильно начать, а там бы уж и пошло, известное имя, предпочтительный спрос у читателей, они же покупщики, и без Некрасова издавали бы нарасхват, знай писать поспевай. Уже новые заманчивые идеи сами собой слагались у него в голове. Сколько превосходных романов он бы мог написать, превосходных, превосходных, уж это условие всенепременное: два или три? И ведь вся-то судьба этих превосходных новых романов чуть ли не целиком зависела от самого первого шага, в таком важном деле никак оступиться нельзя, просто ни капельки оступиться нету расчёта, тут мог быть скандал, которого бы он себе не простил. Книжонки тачать на заказ? И при этом стоять горой за достоинство человека? Эту преступную веру в рубль или франк отвергать? Очень милый альянс!
Шагая несколько боком, заглядывая Григоровичу то и дело в лицо, это чтобы всю правду узнать, проверяя, не шутит ли тот, ужасный любитель на розыгрыш, он попытался, дружески держа его локоть, ему спокойно, логически ясно всё объяснить и увлёкся, что с ним обыкновенно случалось, когда его мысль за сердце брала:
– Видишь ли, Григорович, жить одним литературным трудом преотлично, славная вещь, против этого кто говорит. Ты-то знаешь, что в денежном отношении я предоставлен собственным силам. Однако, как бы то ни было, я клятву дал, что и до зарезу дойду, а не стану писать из денег и на заказ. Что, как я понимаю, заказ? Задавит заказ, всё погубит, душу растлит, вот как я понимаю заказ. Признаюсь: я хочу, чтобы каждое творенье моё было отчётливо хорошо. Взгляни на Пушкина, взгляни на Гоголя: написали не много, а оба ждут монументов. И теперь Гоголь, слыхать, за лист берёт по тысяче рублей серебром, а Пушкин продавал каждый стих по червонцу.
Григорович, румяный и бодрый от сильного свежего ветра, выслушав молча, против обыкновения ни разу не перебив, невольно вздохнул:
– Кто не мечтает о славе, ваше степенство, да слава-то их, особенно Гоголя, была куплена годами голода, нищеты, подачками добрых друзей, так покуда слава придёт, надо чем-то и жить. Это Некрасов мне, что ни день, говорит. Так вы не отказывайтесь, хоть тотчас пойдёмте к нему.
Меся худыми галошами жидкую грязь, мимоходом, но с завистью подумав о тёплой шинели, он отрицательно потряс головой:
– Нет, Григорович, я думаю, что оттого-то и исчезают старые школы, а новые не пишут, а мажут, весь талант теперь уходит в один первый замах, в котором ясно видна недоделанная, чудовищная идея да сила мышц при размахе, а дела-то настоящего, прочного – самая крошечка, фюйть, и пропала. Беранже про нынешних фельетонистов французских где-то сказал, что это бутылка шамбертена в ведре воды. Рафаэль писал годы, отделывал, отлизывал, и выходило чудо, боги, боги создавались терпеливыми руками его, а вот, сообщают, Верне пишет в месяц картину, для которых заказывают залы особенных каких-то размеров, перспектива богатая, наброски, размашисто, а дела дельного нет ни на грош. Декораторы все, не поэты! И у нас вот принялись декораторам подражать...
Они поворачивали в Троицкий переулок. По переулку тащились бедные погребальные дроги с длинным некрашеным гробом, из самых дешёвых. Несколько провожающих, по виду случайных, уныло и молча шагали за ним.
Он только взглянул как-то боком, мельком, и тотчас, неизвестно каким волшебством, увидел другую картину: по той же перетоптанной грязи бежал одинокий растрёпанный лысый старик, перебегая с одной стороны чёрных дрог на другую, без шляпы, рыдая каким-то прерывистым, дрожащим, должно быть от суматошного бега, рыданием.
Вся эта картина, хоть и явилась внезапно, на один только миг, была такой яркой, такой неожиданной, такой раздирающей душу и такой до судорог необходимой ему, что дух у него захватило каким-то жутким, невыносимым восторгом, и он тут же, посреди улицы, пошатнувшись, лишился сознания и было упал, да Григорович его поддержал и с помощью каких-то прохожих перенёс в бакалейную лавку. В лицо ему поплескали студёной водой. Он пришёл в себя с изумлением и привстал. Перед глазами стояла та же картина.
По дороге домой перепуганный Григорович бережно вёл его под руку, часто нагибаясь к нему, явно желая что-то спросить, вероятно, о его состоянии, но отчего-то не спрашивал и только больнее стискивал руку.
Он тоже молчал, а дома, едва успокоившись, бледный, с быстро колотившимся сердцем, бесповоротно решил, что необходимо вставить в Варин дневник или воспоминания как бы, в которых должен быть именно этот несчастный старик, бегущий за гробом молодого и любимого сына, а может быть, и не сына, а даже за гробом того, кого только принял добровольно за сына, это очень даже бывает у слишком уж одиноких людей, и уже после, после всей душой полюбил, такой поворот как-то значительней выставлял бы весь этот странный, возвышенный и в то же время униженный, слабый характер, уже близкий и понятный ему.
Таким образом, новые предстояли труды. Исполнив их, снова всё переделать. Целых два месяца ушло на эти поправки. Только в конце января он изготовил наконец беловой вариант, однако уже в феврале принялся обчищать, обглаживать, выпускать и вставлять, и лишь в половине приблизительно марта роман вновь показался готовым.
К этому времени, забегая вместо прогулки, он кое-что разузнал. Толковые люди уверяли его, приводя в доказательство слишком веские факты, что он всенепременнейше пропадёт, если выпустит первый роман на свой счёт, одиноко. Толковые-то люди и растолковали ему:
– Положим, книга хороша, хороша даже очень, и это положим, но вы не торгаш, не купец. Где вы станете публиковать о романе? В газетах? Нужно непременно иметь на руке своей книгопродавца, а книгопродавец-то, сами знаете, себе на уме, жох и не промах, он не станет компрометировать себя объявлением о неизвестном писателе, неосторожностью этого рода он у своих клиентов потеряет доверие. Каждый из солидных книгопродавцев состоит полным хозяином нескольких газет и журналов. В его газетах и журналах участвуют первейшие литераторы или претендующие на первенство, последние чаще и больше всего, эти скверны часто и страшны, потому как амбиция непомерная, тут всюду враги и враги. Объявляется о новой книге – в журнале, подписанном ими, а это многое значит. Следовательно, книгопродавец поймёт, когда вы придёте к нему со своим напечатанным одиноко товаром, что он донельзя, до крайней черты вас может прижать и прижать. Вот как эти дела обстоят. Книгопродавец – алтынник, он вас прижмёт непременно, и вы сядете в лужу, поверьте слову, такие опыты есть.
Так-таки оставалось обратиться в журнал. Преимущества могли получиться большие. У «Отечественных записок» бывало до двух с половиной тысяч подписчиков, в иные годы и больше. Он прикинул: такой журнал, должно быть, имеет сотню тысяч читателей. На первый случай для его романа это было бы славно. Напечатай он там – и его литературная будущность обеспечена, он выйдет в люди во всех отношениях: его новое имя сделается известным и в литературных кругах, и в читающей публике, двери «Отечественных записок» после такого успеха были бы навсегда открыты ему, он беспрепятственно станет печататься в них, хоть два раза в год, а это верные деньги, только пиши да пиши.
Открывались вдобавок и малые, но чрезвычайно практичные обстоятельства, о которых тоже бедному человеку не следует забывать. Его расчёт получался такой: роман мог бы попасть в августовскую или сентябрьскую книжку, а уже в сентябре он напечатал бы его на свой счёт, уже твёрдо уверенный в том, что роман купят те, кто покупает романы, при этом объявления не будут стоить ему ни гроша, поскольку «Отечественные записки» сами озаботятся дать объявления, им-то прямая выгода в том. Одно было худо: начинающим литераторам ничего не платили или редко, так, из приличия, какие-нибудь пустяки, стало быть, в журнале роман пойдёт за бесценок, рублей за четыреста, выше и смешно залетать, чем же станет он жить?
Теперь, когда роман был окончен и он оставался пока что без дела, без этого страстного увлечения, в жаре которого всё забывал и расчётов не знал, неизвестность и безденежье мучили его беспрестанно. У него всё так и валилось из праздных, тоскующих рук. Надобно было что-то придумать, придумать немедленно и всенепременно, однако же что?
Он слонялся по городу в любую погоду, заглядывал к немногим знакомым, разглядывал вывески и афиши, прочитывал газеты от строки до строки и всю журнальную критику, чтобы до нитки проникнуть все эти дела, необходимые, но опасные для него, и обнаружить хоть самую малую щёлочку, в которую можно бы было честно и достойно пролезть, при этом не потеряв своего.
Утешительного было не много, чаще попадалось отчего-то наоборот. В «Инвалиде» он прочитал, например, о немецких поэтах: