Текст книги "Игра. Достоевский"
Автор книги: Валерий Есенков
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 42 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]
Но в него швыряли такие же камни, и он испытал, как бьют они, почти наповал, в открытую, всегда недостаточно защищённую душу, какие кровавые раны наносят, в какие клочья раздирают её, ведь рубцы этих старых затянувшихся ран снова заныли, и он испытал почти такую же боль, как тому уже двадцать лет, и она оказалась сильнее и заслуженных колючих вопросов, и мстительного злорадства, и ядовитых, калечащих слов. Он устыдился этих низменных побуждений. Он с отвращением и со страхом подумал, какие тёмные, какие запретные чувства ещё и ещё раз со дна души могла возмутить эта месть и это злорадство.
Нет, он никогда не хотел добровольно быть чьим-то непримиримым врагом, он камни швырять ни в кого не хотел, он должен был по-братски протянуть товарищу руку, и он, задавив в себе это, сказал искренно, лишь с преувеличенной беззаботностью, которая была противна ему:
– Критика наша опошлилась, измельчала, она перестала разбираться в искусстве, даже и до того, что ставит выше Пушкина сапоги. Уж кому-кому, а вам такая критика не опасна.
Тургенев разом выпустил всю эту груду из рук, и она, с шумом и всхлипами, разноцветно мелькая, полетела на стол.
– Пусть критика неумна, к этому мы попривыкли, дура так дура, чего ж с неё взять, но, кажется, она ещё никогда никого не ругала так дружно, так бессовестно, так беспощадно, так грубо.
Он мягко напомнил, в самом деле стараясь смягчить, должно быть, жгучую боль от этих всеобщих камней, спеша стереть свою беззаботность:
– У неё и Гоголь был лакейским писателем, куда уж грубей.
Дёрнув кресло, приставив боком к столу, Тургенев грузно опустился в него, склонил голову и мрачно заметил:
– Ну, в Гоголе Белинский открывал гениальность, и даже скопец Шевырев[23]23
Шевырев Степан Петрович (1806—1864) – критик, историк литературы, поэт. Возглавив в 1841 г. вместе с М. С. Погодиным журнал «Москвитянин», стал проповедовать теорию «официальной народности», вёл непрестанную борьбу против В. Г. Белинского, натуральной школы.
[Закрыть] находил руку мастера в каждом эпитете...
Эта мрачность, эта склонённая голова возмущали его, нельзя поддаваться, нельзя раскисать, а Тургенев, запустив свою большую белую руку в эту груду пёстрых бумаг, с ещё большей мрачностью выдавил:
– Если судить по всем этим письмам и отзывам, меня не на живот, а на смерть пробирают во всех концах нашего пространного Отечества.
Глядя на эту взлохмаченную седую склонённую голову, слыша этот мрачный медленный голос, он всё непосредственней, всё сердечней сочувствовал этому видимому несчастью собрата, но к его искреннему сочувствию невольно примешивалась жалость и даже немножко презрения. В этот момент Тургенев представлялся ему слишком мягким, слишком изнеженным, слишком расслабленным, помилуйте, также нельзя. Вероятно, прав был Белинский, когда за подобное слабодушие величал своего любимца насмешливо бабой.
Сломлен, разбит – это ему претило всегда. Каждый раз, когда на него самого обрушивались удары судьбы, в нём вырастала какая-то гневная сила сопротивления, и чем больше в него швыряли камней, тем яростней он порывался к победе, и тотчас после разгромной критики «Двойника» он писал назло всем роман за романом, даже над двумя и тремя работая сразу, лишь бы ни пяди не уступить никому, лишь бы не сдаться, лишь бы отстоять во что бы то ни стало свою правоту.
И ему страсть как хотелось грубо, по-мужски пристыдить, одёрнуть этого недостойно размякшего человека, но у него не повернулся язык, и он промолчал, пряча глаза, стискивая подбородок рукой, а Тургенев, встряхнув волосами, отбросив седые пряди назад, с недоумением заговорил:
– Этим романом я восстановил против себя до каления первей всего людей религиозных, придворных, славянофилов и патриотов, что и понятно, я их не люблю, но и люди, до сей поры постоянно ко мне благосклонные, меня осыпают упрёками. Послушать их, так я оскорбил народное чувство, я лжец, я клеветник, я не знаю вовсе России. Один мой бывший заступник клятвенно уверяет меня, что я Литвинова представил героем, потом доказывает мне, что я изобразил его тряпкой[24]24
...я Литвинова представил героем, потом... тряпкой... – Литвинов – главный герой романа «Дым» – европеизированный либерал, безвольная, слабая личность. Роман проникнут пессимизмом и мыслями о том, что демократические силы не знают истинных путей развития пореформенной России.
[Закрыть], и с торжеством объявляет, что я сам противоречу себе. Каково?
В нём опять шевельнулось злорадное чувство. Всё повторялось, всё нынче случилось так, как было тогда. Именно заступники, именно те, кто относился к нему, слабо говоря, благосклонно, и благосклонней всех почти являлся Тургенев, даже в некотором роде влюблённый в него, превозносивший его до небес. Верно, в жизни есть справедливость, он был отомщён, и был бы смешон со своим соболезнованием, он был бы просто смешон. Или Тургенев уже не помнит о том, о прошедшем? То есть занят только собой?
Тургенев откликнулся с грустной улыбкой:
– Пожалуй, один Писемский одобряет, Ермил.
И запустил руку в разворошённую груду бумаг:
– Где это здесь?
Очень это показалось ему похожим на утопающего и на соломинку, за которую тот непременно хватается в самых безвыходных положениях. Что поделать? Время Писемского уже миновалось[25]25
...один Писемский одобряет, Ермил...<...> Время Писемского уже миновалось... – Писемский Алексей Феофилактович (1821—1881) – писатель. В повестях и рассказах 50-х годов правдиво изображал быт пореформенной деревни. В романе «Тысяча душ» (1858) показана продажность чиновников, разложение дворянства. В 1863 г. опубликовал роман «Взбаламученное море», направленный против революционной демократии.
[Закрыть], но, не подозревая о том или из кряжистого, наворотистого упрямства, Алексей Феофилактович, прозванный друзьями Ермилом, исписывался у всех на глазах, разводя остатки некогда самобытного и большого таланта, повторяя своё прежнее, давно устаревшее слово.
Он поморщился и, нахохлившись, ждал.
Тургенев тем временем выбрал из груды большой лист толстой серой бумаги, развернул и воскликнул:
– Почерк-то, почерк! Тонкий, ясный, а ровным счётом ничего не поймёшь... Вы позволите?..
Он позволил кивком головы, любопытствуя сам, что нашёл в тургеневском «Дыме» этот, пусть исписавшийся, но очень умный и достаточно тонкий художник.
Голос Тургенева вдруг изменился, став ниже тоном, несколько, но в самую меру округлившись на «о»:
– «Мой дорогой Иван Сергеевич! Наконец я переехал на дачу и собрался к вам написать: во-первых, как вам не грех было потаить от меня то, с каким вы прелестным запахом написали ваш «Дым»? Это так хорошо, что я бы лично и бесконечно желал с вами говорить на эту тему. Из слов ваших я заключил, что это какая-нибудь сердечная история, и в том предположении стал читать вашу повесть, которая, к неописанному моему восторгу, оказалась величайшей и самой едкой сатирой – виват вам! Но, но!.. Это говорю я и все, по моему крайнему разумению, все более умные, более образованные и более честные люди в Москве, но вся масса и челядь, именуемая читающей публикой, злится до бешенства. Петербургская журналистика тоже начинает ворчать, но, по обыкновению, туманно, бездарно, бестолково, но, впрочем, чёрт их всех дери. Обратимся лучше к Москве, которая совершает в настоящее время два великих дела: 1-е, открыла этнографическую выставку всея России – глупее, бессмысленнее, игрушечнее этого трудно что-нибудь вообразить себе, так что при всём обожании всякого дерьма москвичи находят, что это дело вышло плоховато. 2-е, «мы принимаем наших братьев Славян». О всём этом вы, вероятно, читаете в газетах, смысл этого дела, размеры и результаты его вы, вероятно, сами очень хорошо понимаете, и я могу сказать только одно, что в газетах нисколько не преувеличивают и только передают несколько поумней и поприличней, чем происходит на самом деле. Великие слова русские: «Мировой посредник», «Наша меньшая братия», «Наши заатлантические друзья» и «Наши братья Славяне» должны бессмертными буквами начертаться в нашей истории по тому букету и эссенции пустозвучия и лжи, которая таится под ними. Все эти мгновенные увлечения общества показывают никак не молодость его, а просто-напросто глупость и необразование! Это перекидывание его, как оно прекрасно у вас выражено в «Дыме», наконец до того мне надоело, что хочется навсегда кончить моё писательство. Гнев на ваш последний роман как нельзя яснее показал, с кем и с какой публикой имеет писатель настоящего времени дело, а критика и публициста поумней и почестней, который бы хорошенько прикрикнул и растолковал суть дела – нет! До свиданья, мой дорогой, будущим летом вытянусь из последних кишок, да приеду к вам в Баден. Обожающий вас Писемский».
Насторожившись, он вдруг подумал о том, как ловко Тургенев заранее, ещё не выслушав его мнения, затыкал ему рот этим грубоватым письмом, то есть вот, мол, попробуй-ка обругать, так тотчас и отнесёшься к массе и челяди, что нелиберально и потому непохвально, а Тургенев в самый этот момент одобрительно ухмыльнулся, даже глаза посветлели и голос, перестав окать, окреп:
– Злой, но крепкий мужик. Этот не из таких, что думают одно, а говорят совершенно другое, обратное первому.
Покачал головой и странно улыбнулся, пряча улыбку в бороду:
– Да и прочие, верно, не лгут. Представьте, Тютчев негодующие стихи написал. Вот где они здесь?.. Ага!.. Топоров переписал аккуратно, не слыхали ещё? Давно ли здесь, за столиком веберовского кафе, исповедовался передо мной, обливаясь слезами, так нет, туда же и он. Ведь, скажите на милость, какие слова:
«И дым Отечества нам сладок и приятен!» —
Так поэтически век прошлый говорит.
А в наш – и сам талант всё ищет в солнце пятен,
И смрадным дымом от Отечества коптит!
Веселея, поблескивая стёклами очков, Тургенев отбросил в сторону ненужный листок с эпиграммой, с каким-то удовольствием ещё порылся в груде бумаг, выхватил другой, совсем белый и тонкий, и взмахнул им, будто платком:
– Ну, Тютчев, что ж Тютчев, и великие ошибаются, а вот и Огарёв выкинулся стишками. Читать?
Его дивило, радуя и смеша, это внезапное, только что не чудесное превращение, по которому смутно угадывалось, что в Тургеневе не всё было изнеженность и мягкотелость, что под ними в душе Тургенева таилось что-то ещё, несовместимое с ними, не такое податливое, более надёжное, твёрдое, что-то такое, что останавливает на самой последней ступени отчаяния и возвращает силу сопротивления вынести всё до конца. Но что это было? И когда же этот оборотень искренним был? Вот это особенно надо бы было узнать.
Он поспешно кивнул:
– Прочитайте.
Тургенев как-то внезапно обмяк, расслабил лицо и тихим, кротким голосом прочитал:
Я прочёл ваш милый «Дым»
И скажу вам не в обиду —
Я скучал за чтеньем сим
И пропел вам панихиду.
И своим голосом, высоким и звучным, с издёвкой воскликнул:
– Ведь этакий тихий, этакий добрый, комара не обидит, а сколько яда-то, яда-то в нём! Он мне пропел панихиду! Это-то каково?
Отпустив листок так, что тот, кружась и качаясь, пролетел над столом, будто упал по осени с дерева, Тургенев выхватил наудачу газетный обрезок и склонился над ним:
– А, это «Голос»! Извольте видеть, «Голос» тоже на меня негодует за то, что я не показал «спасительный исход», точно я не писатель, а бог. Оказывается, не с любовью гляжу я на Россию, ну, разумеется, «из своего прекрасного далека», без Гоголя никак уже нельзя обругать, и презрением мечу в неё отсюда. «Россия, извольте-ка знать, ещё не так дурна, как изображает её теперь господин Тургенев», но, конечно, мудрый «Голос» великодушно умалчивает, чем же она так хороша, чтобы прийти от неё в телячий восторг. Верно, на этот раз не совралось!
Он назвал бы всё это кривляньем, клоунадой, если не чем-нибудь хуже, но словно бы ощущалось во всех этих превращеньях, что в Тургеневе это что-то другое, что-то значительней и правдивей. Было, разумеется, он просто в противное не мог бы поверить, было в этом и отчётливое актёрство и даже немалое шутовство, но ещё и какая-то бесшабашная лихость, и твёрдое сознание своей правоты, превосходства своего, можно бы даже сказать, и затаённая острая боль, и что-то ещё, что ему не удавалось никак разгадать.
А Тургенев, держа чьё-то письмо, пробегая по строчкам прищуренными глазами, презрительно улыбался и саркастически рокотал:
– Разрешите представить: Благосветов, Григорий Евлампиевич[26]26
Благосветов Григорий Евлампиевич (1824—1880) – журналист и публицист. В 1857—1860 гг., живя за границей, стал воспитателем детей Герцена, участвовал в его издательской деятельности. Активный член революционного подполья 60-х годов, член ЦК организации «Земля и воля» (1862). В 1860—1866 гг. фактический редактор журнала «Русское слово», в 1866—1880 гг.– редактор-издатель журнала «Дело». Сумел привлечь в эти журналы демократических писателей 60 – 70-х годов.
[Закрыть], не подходите, убьёт, только что судился за нанесение побоев каким-то работникам, а теперь почитает нравственным долгом заявить на весь свет, что я устарел безнадёжно, в своём роде тоже, стало быть, дал тумака. Ну, Страхов, упомянутый вами, так вот и пишет, что неискренен я, а Скабичевский так и рубит демократически[27]27
...Скабичевский так и рубит демократически... – Скабичевский Александр Михайлович (1838—1910) – русский литературный критик и историк литературы. В 1860—1870-х годах живо откликался на события общественной жизни в духе демократических позиций и либерального народничества.
[Закрыть]: «Прямо скажем, что господин Тургенев не понимает современной жизни», чего уж прямей!
Он опять колебался, допрашивая себя, в какой мере Тургенев искренен с ним в эту минуту и насколько позирует перед ним, желая выказать себя этаким смельчаком, кому любая брань нипочём, а ведь только что перед тем весь обмяк и только не плакал, но, странное дело, в Тургеневе всё казалось естественно, просто, ничего рассчитанного, никакой задней мысли обнаружить было нельзя, будто первое впечатление сразу наружу, как получилось, как есть, но он всегда ощущал, что это в Тургеневе так, да не так, что за этой простотой и естественностью идёт сложная, многосторонняя, противоречивая духовная жизнь, что Тургенев слишком умён, чтобы вовсе ничего не рассчитывать и вовсе ничего про себя не таить, что во всей показной безыскусственности его поведения было что-то изощрённо-искусное, что-то мастерски выработанное в себе, что-то такое, что нарочно делалось для других, чтобы произвести на них нужное впечатление.
Вот это и было неприятно и даже обидно ему. Он ощущал постоянно, что его зачем-то хотят обмануть, провести. Он допускал, что, вероятно, во всём этом тонком обмане не было ничего преднамеренного, вероятно, Тургенев не хотел именно сейчас и именно его обмануть, вероятно даже, он допускал, что у Тургенева это выходило само собой, по привычке или по тайному зову артистической подвижной натуры и тот в то же время обманывал и себя самого, может быть, даже не зная об этом, но от всех этих предположений в стеснённой душе становилось и хуже и гаже, словно плевали в неё.
Неужели это в самом деле продуманный, тонкий обман?
Облокотясь на ручку кресла, держа руку у лба, как щиток, он пристально, не спуская прищуренных глаз, следил за Тургеневым, стремясь угадать в нём центральное, как бы это выразить, руководящее чувство, и уж не считает ли тот свои комментарии остроумными, жалея по этой причине, что явился сюда.
Сжав кулак, другой рукой перебирая бумажки, Тургенев, порозовев и уже совершенно ожив, язвил не то снисходительно, не то обиженно, не то обозлённо:
– «Весть» утверждает, что в жизни России многое есть, чего я не заметил, и, между прочим, горой поднимается за генерала Ратмирова[28]28
«Весть»... поднимается за генерала Ратмирова, — «Весть» – реакционная газета в 1863—1870 гг. Ратмиров – один из героев романа «Дым», генерал-аристократ, мечтающий о возвращении старых, крепостнических форм, его кружок противопоставлен кружку Губарева (намёк на Огарёва).
[Закрыть]. Она берётся разъяснять мне ошибку, разглагольствуя буквально в этаких выражениях: «Правительство командирует офицера с приказанием усмирить непокорных, причём предписывается употреблять в случае крайности меры решительные. Офицер исполняет свой долг. Кажется, всё это в порядке вещей и не возбудило бы ничьего негодования, даже в странах наиболее либеральных. Посмотрите, как действуют англичане в случае открытого сопротивления закону! У нас лучший повествователь, г. Тургенев, такое исполнение офицером своего долга считает, по-видимому, ужасающею безнравственностью! Вот это уж действительно «Дым», и дай Бог, чтобы он скорее рассеялся».
Он ещё пуще дивился, на что же негодует Тургенев, ведь нетрудно же догадаться, что, живя постоянно на стороне, многого, даже очень, не заметишь в жизни России, это же аксиома, тут уж надобно что-то особенное на себя напустить, глаза нарочно, что ли, закрыть, чтобы, состоя в звании умного человека, на подобное замечание обижаться, тем более обижаться на «Весть», берущую под защиту жандармов, да и наши-то критики совсем хороши, дальше, кажется, некуда, какими подлыми аргументами берутся защищать даже дельную мысль, а верно, всё оттого, что дельные мысли посещают уж слишком, слишком нечасто, поистине, одно безобразие, куда ни взгляни.
Тургенев с ненавистью смотрел на листок, угрожающе ежа глаза, брезгливо кривя побледневшие губы, издевательски бросая злые слова:
– Ну нет, господа, я грешник закоренелый, я не раскаюсь, я такого долга убивать беззащитных ни за кем не признаю, ни при каком беспорядке вещей, хоть английском, хоть русском, уж нет. Мало я ему, мало, надобно бы ещё, на посмешище таких, на позор! Я бы прописал ему долг!
Вот, кажется, искреннее чувство и проглянуло, он видел теперь, что Тургенев не лгал, негодование было неподдельным и сильным, ух как ненавидел этих вымытых, раздушенных субчиков с приятной улыбкой, заменяющей совесть и честь, без нравственного закона в расчётливой, эгоистичной душе, сомневаться тут было нельзя.
Какие сомнения, это негодование заражало и его самого, он и сам относился с презрением к подобным грязным листкам, ещё гаже, ещё бессовестней лихих генералов, гаже и бессовестней именно потому, что во все времена за малую мзду защищают таких генералов, беря их под покровительство просвещения и новорождённой гласности, и ему только было неловко, не по себе, что Тургенев, из лучших повествователей у нас, в самом деле, уж если не лучший, принимает к сердцу эту бездарную, эту лакейскую «Весть».
Поспешно обшаривая карманы, он отыскал наконец портсигар, выхватил папиросу, но вспомнил в тот же момент, что он в гостях, нерешительно завертел её в пальцах, держа вертикально, как свечку, и почти гневно сказал:
– Охота вам читать эту дрянь.
Взглянув на него, Тургенев тяжело, устало поднялся, подал пепельницу в виде полусжатой ладони и с неожиданной мягкостью разрешил:
– Вы курите, курите.
Он закурил, сильно дунул на спичку, с жадностью затянулся, собираясь прибавить, что тем не менее Россию следует знать, но Тургенев, встав перед ним, расставив огромные ноги, обхватив тело руками, болезненно выдохнул:
– Если бы только она!..
Эта болезненность насторожила его, дохнув чем-то очень человеческим, очень понятным, наталкивая на мысль, что тот и сам понимает свой промах, не в творчестве только, но в самой жизни, а ведь когда в жизни, это уже не исправишь, то есть тут уж надобны исполинские силы, и он ожидал признания в этом, откинувшись в кресле, затягиваясь часто и глубоко.
Лицо Тургенева осунулось, побледнело, усы встопорщились, губы болезненно, некрасиво поджались, в высоком надтреснутом голосе послышалось что-то похожее на отчаяние:
– Я и глазом бы не мигнул, если бы только она. Раз она злобствует, весь её лагерь, стало быть, я в цель попал, наверняка в самое место. Мне передают, что настоящие генералы тоже обиделись и в один прекрасный вечер, в Английском клобе, совсем было собрались коллективное послание мне написать, по которому исключали меня из этого самого клоба. Никогда не прошу Соллогубу[29]29
Соллогуб Владимир Александрович (1813—1882) – граф, русский писатель. Повесть «Тарантас» (1845) отличается меткими зарисовками провинциального быта.
[Закрыть], что отговорил их от этого, растолковав им, что вышло бы очень уж глупо. Представьте, какое бы торжество было для меня получить такое письмо! Да я бы его на стенку в золотой раме повесил! И то, что закоренелый крепостник, консерватор и поручик старого времени Афанасий Фет[30]30
Фет (Шеншин) Афанасий Афанасьевич (1820—1892) – поэт. В 50-х годах сблизился с кругом журнала «Современник». Враждебно настроенный к реформам 1861 г. и к революционно-демократическому движению, Фет разошёлся даже со своими литературными друзьями и в 60 – 70-х годах умолк как поэт. В эти годы выступал как реакционный публицист в «Вестнике» Каткова.
[Закрыть] величает дрянью не какой-нибудь, а именно этот роман, мне как с гуся вода. И то, что Толстой, эта помесь поэта, кальвиниста, фанатика, барича, это высоконравственное, но самолюбивое и несимпатичное существо, пишет, что ему поэзия этой повести противна, тоже мне ничего, всё это тоже в порядке вещей. На всех Макаров не угодишь. А вот Писарев[31]31
Писарев Дмитрий Иванович (1840—1868) – публицист и литератор. С 1861 г. до его закрытия в 1866 г. активно сотрудничал в журнале «Русское слово». В 1862 г. возмущённый репрессиями против «нигилистов» написал памфлет, содержащий призыв к свержению правительства и ликвидации царствующего дома. Был арестован и заключён в Петропавловскую крепость, где провёл более четырёх лет. Через год после ареста, но ещё до приговора получил разрешение писать и печататься. Годы заточения – расцвет деятельности Писарева и его влияния на русских демократов. В начале 1868 г. принимает приглашение Некрасова сотрудничать в «Отечественных записках», для которых он написал ряд статей. Погиб в июле 1868 г. во время морского купания в Дубултах.
[Закрыть], этот очаровательный нигилист с длиннейшим ногтем на мизинце левой руки, который почти совершенно понял Базарова, понятого совершенно почти только вами, меня поразил.
Он чуть не плюнул с досады: что за притча, какой изумительный поворот, что за чушь вместо откровенного и нестеснительного признания собственной слабости, то есть своего едва ли не преступного нежелания возвратиться в Россию, чтобы знать её, как знал прежде, в «Записках охотника», и чтобы служить ей пером своим, чуть ли, в самом деле, не золотым, ведь не так уж и много у России достойных служителей, и до чего же силён эгоизм в человеке, даже в лучшем из нас, до чего же неистребима страсть порисоваться, выставить себя в лучшем виде, приподняться на цыпочки, хоть на вершок приподняться над всеми, вот, мол, посмотрите, обижают меня, а я-то каков, ведь, кажется, и готов был, совсем был готов к покаянию, а пожалел себя, умилился, приподнялся, и уже неизвестно куда понесло, как же тут быть?
Пока он так размышлял, Тургенев большими шагами, почти не хромая, вернулся к письменному столу, торопливо раскидал письма и вырезки из газет, выхватил удлинённый листок голубой глянцевитой бумаги и взволнованно продолжал, опять изменившимся, каким-то суховатым, наставительным голосом:
– Вот, извольте судить, он пишет, мне: «Милостивый государь Иван Сергеевич! До получения вашего письма я думал...», ну, это следует пропустить, а вот... вот... главное, кажется, здесь: «При всём том «Дым» меня решительно не удовлетворяет. Он представляется мне странным и зловещим комментарием к «Отцам и детям». У меня шевелится вопрос вроде знаменитого вопроса: «Каин, где брат твой Авель?» – мне хочется спросить вас: Иван Сергеевич, куда вы девали Базарова? Вы смотрите на вопросы русской жизни глазами Литвинова, вы подводите итоги с его точки зрения, вы его делаете центром и героем романа, а ведь Литвинов – это тот самый друг Аркадий Николаевич, которого Базаров безуспешно просил не говорить красиво. Чтобы осмотреться и ориентироваться, вы становитесь на эту низкую и рыхлую муравьиную кочку, между тем как в вашем распоряжении находится настоящая каланча, которую вы же сами открыли и описали. Что же сделалось с этою каланчой? Куда она девалась? Почему её нет, по крайней мере, в числе тех предметов, которые вы описываете с высоты муравьиной кочки? Неужели же вы думаете, что первый и последний Базаров действительно умер в 1859 году от пореза пальца? Или неужели же он с 1859 года успел переродиться в Биндасова? Если же он жив и здоров и остаётся самим собою, в чём не может быть никакого сомнения, то каким же образом это случилось, что вы его не заметили? Ведь это значит не заметить слона, и не заметить его не при первом, а при втором посещении кунсткамеры, что оказывается уже совершенно неправдоподобным. А если вы его заметили и умышленно устранили его при подведении итогов, то, разумеется, вы сами, преднамеренно, отняли у этих итогов всякое серьёзное значение...»
Что ж это, в самом деле, такое? Неужели одно желание порисоваться собой, этим далеко не убийственным, а даже в некотором отношении лестным отзывом, и в особенности, в этом уж сомневаться нельзя, своей близостью к этому поколению молодых нигилистов: вот, мол, гляди, они и меня бьют, как и тебя, но меня, как ни бьют, а всё-таки признают за своего, тоже за либерала и прочее, неужели только это и говорит?
Порывисто, громко вздохнув, растерянно оглядев ещё раз прочитанное письмо, Тургенев чуть не со слезами спросил:
– Каково? Как он мог не понять ничего?
Вот именно: «он» – этак почтительно и высоко, и от этого ему вдруг показалось, что он всё угадал, и давно угадал, без ошибки.
Он ещё раз удивлённо и пристально взглянул на Тургенева.
Эта дрожащая протянутая рука, этот растерянный ищущий взгляд, этот странный, не то осевший, не то умоляющий голос...
Неужели во всём этом, то есть во всём существе, так-таки одно оскорблённое самолюбие? Неужели только в этом гаденьком чувстве кроются все причины этого беспокойства, этих переживаний, до забвения даже болезни, даже своей хромоты, если только и сама хромота не придумана для тонкой игры, как эта чёртова кофта, которая снова так картинно топорщится на сгорбленной, поникшей спине? Неужели только из одного оскорблённого самолюбия этот умный, глубоко образованный человек в который раз перебирает и перечитывает эти бумажки?
Нет, это было непостижимо, хоть и очень похоже на правду, но он всё-таки никак не мог согласиться на это и жадно искал каких-то деталей, какой-то особенной живой интонации или натурального жеста, которые бы могли подтвердить или лучше бы опровергнуть внезапную эту догадку, зачем думать нехорошо, он был всё-таки лучшего мнения, лучшего, даже и без любви.
Сложив аккуратно письмо, изредка похлопывая им по ладони, Тургенев с недоумением, высоко вздёрнув брови, торопливо оправдывался:
– Мне и в голову не приходило подвести какой-то итог, то есть сказать последнее слово. И разве я смотрю на Россию глазами Литвинова? И разве Литвинов так уж похож на Аркадия? Как он смог спутать его за Потугина? Пропали мои труды даром, если не чувствуется в этом Потугине глухой и неугасимый огонь убеждения[32]32
Пропали мои труды даром, если не чувствуется в этом Потугине глухой и неугасимый огонь убеждения, – Потугин – герой романа «Дым», в котором Тургенев выразил идею сближения России с западной цивилизацией. Потугин говорит о глубине и силе европейской культуры, об отсталости и дикости России, о нелепости славянофильских и народных идей. В конце 60-х годов всё это имело острый политический смысл и шло вразрез с мнением как реакционного, так и демократического лагеря. На писателя ополчились и с левой стороны, и с правой.
[Закрыть]. Как же так?
Удивительное дело, вдруг раздумался он, как все эти почтенные люди, имевшие значение в прошлые лета, даже иногда и заметное, в иных случаях и очень серьёзное, так сказать весьма и весьма, любят потом, когда это значение падает у них на глазах, хотя бы и самую малость, так, пошатнётся слегка, не говоря уж о том, чтобы упало совсем, словно бы испарилось, как не бывало, до чего же любят они в таком положении исповедоваться, часто и самым невинным тоном напоминать о своих прежних и обязательно, по их словам, громких заслугах, изумляться, отчего это их не понимают в нынешних обстоятельствах, и непременно бранить новые поколения, которые до того извратились, что не в состоянии понимать никаких светлых идей, то есть именно тех, часто действительно благородных, идей, которые в давно прошедшие времена исповедовали эти амбициозные и суматошные старички, не желая понять очевидную истину, что это сами они устарели, да и благородные-то идеи, за которые они руками продолжают размахивать, повыдохлись основательно, слова, положим, всё те же, а букет уж не тот, а главное, ничего из этих идей не сумело произрасти, ни травинки, на что бы можно было указать в доказательство плодотворности этих идей, дела никакого не вышло, право, так картинно стенают, что подавай сюда летописца и принимайся, непременно как Тацит, анналы писать, а что и будет во всех этих анналах, так разве одни эти стенания, окроплённые росой гражданственных слёз, обидно, больно бывает за них и уж очень смешно, и всё-таки жаль, что в летописце им отказала судьба, могло бы кое-что получиться...
Впрочем, грешно, об Иване Сергеевиче в этих анналах бы можно сказать, что и в самом деле имел значение человек, и значение не пустяковое, значение капитальное, одни «Записки охотника» молодым поколениям предъявить, так и довольно, чтобы не оправдываться, не изумляться и не стенать, так нет же, полюбуйтесь, стенает!
Тургенев бросил письмо, встряхнулся, сильно провёл рукой по лицу и язвительно, с какой-то горькой, почти ненатуральной весёлостью продолжал:
– А Герцен? Ведь он не религиозный человек и не придворный, чтобы очутиться вместе со всеми. Правда, он тоже славянофил и патриот, за что его молодые противники и пожаловали нынче в отсталые, даже в реаки. Так вот, и он сожалеет, что я у Потугина, который, видите ли, наскучил ему, не выкинул половины речей, а я нахожу, что Потугин говорит ещё не довольно, и в этом мнении меня утверждает именно всеобщая ярость, которую возбудило против меня это лицо.
Он теперь слушал как-то иначе, внимательней, может быть, но спокойней, сосредоточенней, что ли, словно бы несколько со стороны, словно как будто шутя и внутренне со смешком примерялся, как бы всё это могло войти в те анналы современной истории, о которых он только что думал, и эти частые переходы от самой глубокой и, кажется, непритворной печали к гордой, может быть, даже высокомерной иронии и ядовитым насмешкам и далее, к этой будто не идущей к делу весёлости, эта несколько раз повторенная «всеобщая ярость», явно обидная, но и в собственных глазах придававшая весу, понемногу убеждали его, что в Тургеневе в самом деле слишком раздражено самолюбие, именно то самолюбие, которое было знакомо ему, как у всех этих пропустивших свой век старичков, и всё это изломанное болезненное состояние, в его глазах, становилось если и не естественным, то имевшим психологические и нравственные причины, он только не понимал, как это можно так наивно и так неловко выставлять напоказ эти пусть глубокие, но отчасти и неприличные раны.
Нет, по его убеждению, все эти раны оскорблённого самолюбия, особенно нанесённые тем, кто не успевает за веком, надобно держать про себя, и те, кто не умел это делать с изяществом и достойной улыбкой на молчаливых устах, казались ему едва ли достойными уважения, все эти стенания, с заламыванием рук и без него, представлялись ему непростительной слабостью.
Он не мог только тотчас решить, нужен ли Тургенев, даже побитый камнями, для дела, которое неразличимо, глухо, слишком медленно вызревало в душе, и выходило как будто, что не нужен совсем, а если, положим, и нужен, то не теперь, то есть не для этого дела, а когда-нибудь впрок, но вызревавшее дело должно было, по самым жёстким прикидкам, занять у него целый год, он же считал глупым и в некотором смысле нарушением нравственного закона загадывать дальше чем на полгода, и весь этот рассказ о побиении камнями из частных писем и газетных статей терял для него интерес.
Папироса его прогорела. Он сунул её прямо в середину чугунной ладони, раскурил неспешно вторую и, скрывая скуку, стал ждать, когда можно будет, не нарушая приличий, уйти, слушая вскользь, размышляя о том, каким простофилей должен бы быть летописец, принявшийся всерьёз за такие анналы, и каким светлым и чистым мог бы стать человек, если бы не стало в нём мелкого самолюбия, тогда как лишённый вообще самолюбия человек наверняка бы превратился в ничтожество, ведь всё дело в том, на что направлено самолюбие, впрочем...
Тургенев развёл тем временем руки:
– Не знаешь, что и подумать. Впрочем, одну я могу отдать себе справедливость, что «никакой работой я не хвалился, а что я изобразил, то изобразил», как говаривал Гёте, а потому очень-то не смущаюсь, и даже знал наперёд, что не почувствую особенного смущения. Хотя я, с одной стороны, очень хорошо понимаю, что всякий талант, как всякое дерево, даёт только те плоды, какие ему приличествует давать, однако, с другой стороны, я не делаю себе никаких иллюзий насчёт моего таланта, моего дерева и вижу в нём весьма обыкновенную, едва привитую российскую яблоню.
Это не совсем совпадало с его представлением об отставшем от времени старичке, обвиняющем новое время во всех смертных грехах, зато обвиняющем особенно пылко, что оно отодвинуло в сторону ревнивого старичка, не справившись с мнением, в каком направлении надо идти, отчасти не совпадало в том отношении, что все эти замшелые старички без конца и даже с пеной у рта выставляют на вид свои, обычно гипотетические, таланты, а Тургенев вдруг так уничижительно сказал о своём.
Он насторожился, не лицемерит ли тот, а Тургенев, высказав свою мысль, оглянулся, придвинул тяжёлое кресло, опустился в него, заложил ногу за ногу, выдвинув большую ступню почти вверх, едва помещаясь в этом невысоком вместительном кресле, которое всё-таки казалось игрушечным в сравнении с этой массивной фигурой, и задиристо произнёс:
– Я даже уверен, что это единственно дельная вещь, какую я до сей поры написал. С чистой совестью предоставляю это право другим, а я своё дело сделал. И если есть в моём произведении сила живучести, так оно выдержит все эти разносторонние нападения и принесёт свою долю пользы, вот как я на это смотрю.