Текст книги "Игра. Достоевский"
Автор книги: Валерий Есенков
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 42 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]
И не то чтобы Григорович, простодушный и добрый, вовсе критики не любил и не терпел ни от кого никаких замечаний, как обыкновенно бывает с посредственностью, вовсе нет, и к критике, не имея дурацкой амбиции, относился спокойно, а в замечаниях и советах моментально улавливал своим тонким поэтическим нервом именно то, что подходило ему.
Помнится, выслушав очерк о петербургских шарманщиках, над которым Григорович, к его удивлению, что-то уж слишком, против обыкновения, долго корпел, что-то, пожалуй, даже побольше недели, он сдержанно похвалил, надеясь сдержанностью своей хоть самолюбие, что ли, задеть и тем засадить за медлительный, сознательный труд: мол, хорошо-то оно хорошо, кто говорит, да ведь могло быть и много получше, везде ещё бездна труда, и несколько даже раздражённо сказал:
– Там у тебя есть одно место: когда шарманка перестала играть, чиновник из окна бросает пятак и пятак падает к ногам шарманщика, но ведь это не то и не то, как тебе не слыхать, совершенно не то! Выходит слишком уж прозаически, сухо: пятак упал к ногам. Ну и что это? Срам! А ты бы сказал: пятак упал, звеня и подпрыгивая, как оно и было на деле. А? Слышишь, как бы всё изменилось?
Он имел правилом никогда не обижать человека, каким бы тот ни был, разве случайно, всегда и в случайной обиде сознавая свою вину перед ним, но в тот раз этим ворчливым, даже несколько презрительным тоном он нарочно именно обидеть хотел, задеть, уколоть, чтобы хоть этой занозой в его самолюбие заставить молодого пока литератора, ведь, того и гляди, станет поздно взяться за ум, прогуляет, прошляпит талант, тогда как талант надо лелеять, талант как зеницу ока надо беречь.
Как бы не так!
Григорович тотчас истину ухватил, подпрыгнул от восхищения, прошёлся в мазурке, вскидывая длинные ноги, рассыпался в благодарностях, без сомнения искренних, из самой души, мимоходом выразил что-то о существенной разнице «между сухим выражением и живым, литературно-художественным приёмом», черкнул на рукописи поправку, только её, о подобных других в ум не вошло, расхохотался, довольный, и тотчас исчез.
Ну что прикажете делать с таким? Истинно шалопай, хоть и великого князя словцо.
Жить с таким шалопаем, если честно признаться спустя столько лет, было весело и легко, и они жили дружно, нисколько не мешая друг другу, однако приходилось сугубо молчать о своём, о самом серьёзном, да он и всегда был сосредоточен и скрытен, да и со всеми вечно молчал и молчал.
Впрочем, в те поры другие к нему не ходили.
Страдал он от этого?
Понятное дело, страдал, к чему и скрывать, ведь всякому больно пренебрежение, равнодушие ближних, всякий-то он весьма живой человек. Однако вот что ещё определённо копошилось притом: они же, ближние, и правы, то есть, конечно, правы по-своему, что он для них? Чем интересен? Или польза им есть от него? Какое у него-то законное право на внимание ближних? Единственно то, что и он человек? Надобно верить истинно, живо во всю идею Христа, чтобы без равнодушия, без пренебрежения принять каждого человека как брата помимо интереса, помимо той пользы, какая может быть от него. То-то и есть, что для этого всеобъятного чувства надобно верить истинно, живо во всю идею Христа. А для сердца нынешнего, верящего в рубль или франк, от каждого человека только польза нужна. И то рассудить: ведь мало числиться человеком, если и повыше пользы взглянуть. Тут главное, какой есть в тебе человек. Он-то чувствовал, даже доподлинно знал, что человек в нём большой и хороший, да человек большой и хороший ещё наружу не выступил, слова своего не сказал, стало быть, хоть по-божески, хоть по-человечески и обиды на ближних быть не могло.
Впрочем, и некогда было ему особенно предаваться душевным терзаниям. Жить на присылки опекуна было куда как не сладко. Деньги, деньги были нужны, как всегда. Для получения денег в голове кипело множество предприятий, самых надёжных, самых доступных и верных. По временам ощущал в груди даже и исполинские силы, потребные на скорейшее исполнение хотя бы и всех предприятий подряд, и пренебрежение, равнодушие ближних, да, унижая, да, оскорбляя и даже уничтожая его, лишь прибавляло исполинской силы в груди.
Он порывался не просто к успеху, о нет! Он рвался к величию, к признанию полному, к славе, чтобы тогда-то вот и увидели все, как грубо, как стыдно они ошибались, как были обидно несправедливы к нему,– и в один день стали друзьями и братьями. Ради признания, ради величия, ради славы, ради того, чтобы все ему стали друзьями и братьями, он дни и ночи состязался с гигантами, которых не уставал перечитывать, помня, что талант надо растить, что талант надо напитывать великими мыслями прошедших времён. Всё, что открывал он у них, представлялось ему замечательным, но порой несозрелым и приблизительным тоже, в конце концов, даже неверным. Эти промахи, эти ошибки, которые совершали гиганты, те, кто давно был всемирно прославлен и признан, возмущали его и питали надежду, укрепляя пока ничем не проверенную, но непоколебимую веру в себя.
Ведь необходимо дерзать.
И он видел повсюду, у Шекспира и Гёте, что написал бы получше и глубже, сильней и стройней, возьмись он за тот же сюжет. С этой именно целью, в училище и на службе, он переписал на свой лад «Бориса Годунова» и «Марию Стюарт» и надеялся, что в самое ближайшее время его переделки поставят на сцене, после чего не останется ни забот, ни хлопот и можно будет спокойно, свободно, обдуманно двигаться дальше.
А пока надлежало прожить переводами. На этом поприще, как он высчитал точно, таилось его Эльдорадо. Он вопрошал, нервно шагая по комнате, с хмурым лицом: отчего Струговщиков[6]6
Струговщиков Александр Николаевич (1808—1878) – переводил немецкую поэзию и прозу. Известен, главным образом, переводами из И.-В. Гёте и Ф. Шиллера. Его перевод «Фауста» (1856) переиздавался до начала XX века.
[Закрыть] имеет имя и уже славен в русской литературе? И торжественно отвечал, уставя перст в потолок: переводами! И переводами нажил целое состояние! Стало быть, надобно только уметь с рассужденьем и толком приняться за это приятное и полезное дело!
Мечты, которые берёг про себя и которые вызревали и ширились в этом дерзком молчании, торопили и подгоняли вперёд. Влюбившись всем сердцем в романы Бальзака, находя в них слишком многое из того, что успел передумать и сам, он перевёл «Эжени Гранде» и пристроил в «Репертуаре русского и пантеоне всех европейских театров». Ему было назначено по двадцати пяти рублей за один печатный лист перевода. Это была, разумеется, ничтожная плата, ибо ещё не родился издатель, который не грабил бы автора, аки тать во нощи, однако же, полагаясь на свою неиссякаемую способность отдаваться труду с головой, круглые сутки, если потребуют того обстоятельства, он без промедления подсчитал, что без особых усилий за один только день переводит листа полтора, что принесёт, если помножить полтора листа на тридцать дней по двадцати пяти рублей за один лист, каждый месяц не менее тысячи.
Было из-за чего потрудиться. План у него был простой: переводами он сколотит небольшой капитал, освободится от пошлых житейских забот и создаст наконец своё собственное, непременно капитальное сочинение.
Не откладывая он схватился за перевод «Последней Альдини» Жорж Санд, выговорив всё в том же «Репертуаре и пантеоне» в два раза дороже за лист, уговорил брата перевести всего Шиллера, чтобы издать его за компанию, да придумал ещё, в подражание ужасно плодовитому Диккенсу, издавать отдельными выпусками нашумевшие романы Евгения Сю, спрос на которые, по его наблюдению, был чрезвычайно велик.
Естественно, для осуществления таких предприятий, роскошных и прибыльных, необходима была предприимчивость и большой капитал, рублей хотя бы в пятьсот. Предприимчивости он находил в себе сколько угодно, а вот капитал? Да что, в конце концов, капитал? Уверенный свято в большом барыше, он искал, где бы занять, рискуя платить хоть сорок процентов позабывшим про совесть ростовщикам.
Всё было рассчитано математически точно и верно, ошибки быть не могло, и всё-таки горькие неудачи не замедлили настигнуть его. К дирекциям театров он не знал с какой стороны подойти, а пока, в надежде, что сам собой выкинется случай проникнуть туда, пересмотрел на досуге свои переделки «Бориса Годунова» и «Марии Стюарт», чтобы совершенно их приготовить, как только позовут актёрам читать, так там, он слышал, заведено. И что же? Он взглянул на свои переделки иными глазами. Они оказались всего-навсего школьными упражнениями, может, и дерзкого, и небесталанного, но всё же только ученика. Нет, решил он, десять лет необходимо серьёзному человеку на то, чтобы обдумать и создать великую драму. Таким образом, громкий успех на театре, славу и кассовый сбор приходилось пока отложить.
Он бросился строчить переводы и строчил полтора и даже два листа в день, превосходя свои самые смелые планы, а тем временем дельцы из «Репертуара и пантеона» навели самые верные справки, и по ним оказалось, что перевод проклятой «Последней Альдини» был уже напечатан лет пять назад. Тоже и больших денег ни под какие проценты никакой чёрт без поручителей не давал, и всего Шиллера совокупно с Евгением Сю[7]7
Сю Евгений (Эжен) (1804—1857) – французский писатель. В социальных романах «Парижские тайны» (1842—1843) и «Вечный жид» (1844– 1845) рисовал бедствия народа.
[Закрыть] тоже на неопределённое время пришлось позабыть.
Даже с горячо любимой и абсолютно надёжной «Эжени Гранде» тоже получилось неладно. Во-первых, его перевод появился на свет едва ли не на треть сокращённый. Во-вторых, беспутный шалопай Григорович однажды явился слишком уж рано, чуть ли не в десять часов. Такое явление было до того необычно, что он, оставив работу, вышел к нему. Григорович глядел мрачней ночи. Мрачный Григорович не укладывался у него в голове. Он испугался и бросился его тормошить, полагая, что приключилась какая-то уж очень большая беда, не меньше чем чья-нибудь смерть.
Григорович привстал на диване, но долго, очень долго молчал, хмуря прекрасные брови и что-то неясное бормоча про себя, наконец махнул безнадёжно рукой и уныло сказал:
– У Белинского был.
Известие испугало вдвойне: тогда имя Белинского слишком грозно гремело во всех литературных кругах. Он даже несколько, помнится, позаикнулся:
– И... что?
Григорович глядел мрачно в угол:
– Э, так, ничего.
Ему показалось, что он угадал, какая там безобразная сцена стряслась, и он, негодуя, воскликнул:
– «Шарманщиков» изругал?!
Григорович всё неподвижно сидел, сутулясь, опираясь руками на край дивана, и возразил с неестественным равнодушием:
– Напротив, сильно хвалил.
Он растерялся:
– Так что?
Григорович и тут не изменился в лице, напротив, даже голос его как-то скрипел:
– Я вам уже говорил про Некрасова.
Он припомнил с трудом, нисколько не понимая, с какого тут боку приплёлся Некрасов:
– «Мечты и звуки», это его?
Григорович подтвердил с неизбывной тоской и в голосе и в лице:
– Помните, значит? Так вот, настроенный им, я ждал, как счастья, видеть Белинского: этот Некрасов в Белинского прямо влюблён. Я переступал порог его робко, с волнением, обдумывая заблаговременно все выражения, в каких выскажу ему лично и моё восхищение его критическими статьями, и всю мою задушевную симпатию к бессмертным твореньям Бальзака, я бы сказал, даже любовь, какую именно вы во мне к нему пробудили. Ведь это первейший писатель современного мира, я помню ваши слова.
Григорович вздохнул так протяжно, с таким горьким чувством, что сердце сжималось глядеть на него.
– И вот представьте себе, едва успел я коснуться, что вот, мол, сожитель мой, имя которого никому пока не известно, взял на себя приятную смелость перевести «Эжени Гранде», этот перл, один из лучших романов Бальзака, Белинский разразился жесточайшею бранью, наименовал Бальзака мещанским писателем, клятвенно заверил меня, что только бы попала ему в руки эта «Гранде», он бы доказал на каждой странице всю пошлость этого пошлого сочинения. Я так и сел.
Григорович наконец взглянул на него, виновато и жалко:
– Мне бы следовало подобно льву защищать Бальзака и вас заодно, но я был до того ошарашен, что из головы улетучилось всё, что готовился высказать, входя к нему в дом. Я положительно растерялся и вышел от него как ошпаренный, негодуя на себя ещё больше, чем на него. Не ведаю, что подумал он обо мне, а вероятно, смотрел на меня как на мальчишку, который в защиту своего мнения не умеет сказать двух слов.
Он было тоже опешил, тоже не ожидая от Белинского такого афронта, но тут же бросился утешать, сознавая в душе, что, найдись Григорович, мнение о нём могло сложиться много и хуже.
– Полно тебе! Если ты молчал, он, должно быть, и ничего не подумал.
Григорович наконец передвинулся, оборотился к нему, и в больших, красивых, неизменно весёлых глазах его блеснули чуть ли не слёзы:
– Да, вам ничего, а я как к нему шёл, и вот он сделал на меня впечатление, обратное тому, какого я ожидал. Как же так? Бальзак – и вдруг мещанский писатель!
Какие могли бы найтись от столь обманутых надежд утешения? Он и сам был сильно смущён. Не то чтобы он колебался. Он твёрд был всегда в своих убеждениях, и в тот раз, несмотря на Белинского, мнений своих о Бальзаке не изменил, но подумать с практической точки было над чем, и выходило, что впредь надо поосторожней избирать предметы для перевода, из опасения не одного неуспеха в журналах, но также того, что вот Белинский возьмёт и докажет пошлость его не в одном частном разговоре с Григоровичем да Некрасовым, а в журнале своим блестящим пером, что со страстью и желчью по другим поводам делал не раз, что тогда? А то, что чистый убыток тогда: половины покупателей как не бывало! Вот тебе и барыш!
А тут всё набегали и набегали долги, которые он делал слишком беспечно, понадеясь на ближайший и огромный доход со своих переводов, по полтора листа в день. Самые гнусные живодёры из кредиторов в любой час могли подать ко взысканию. А что с него взять? Нечего взять, так упекут в долговую тюрьму, откуда некому выкупить, так и сгниёт ни за что.
Он ощутил, что враждебные обстоятельства сжимают его, как пружину. В нём страшная от этого копилась энергия, и вот этой энергии не находилось никакого исхода, а он по образованию был инженер и уж математически знал: либо лопнет пружина, разрушив его самого, либо выкажет ужасную силу, когда ей представится надлежащий простор.
Простор представлялся один: не корпеть над сомнительными и ненадёжными, по обстоятельствам, переводами, как бы ни выгодны они были Струговщикову, не издавать в компании с братом Шиллера и Евгения Сю, как бы первый ни был полезен России возвышенностью и благородством порывов и как бы ни был широко популярен второй, а писать своё, писать самому.
Ибо, как уже убедился на опыте, с убитой карты в другой раз заходят одни дураки.
И, понятное дело, не просто писать, а писать, состязаясь всенепременно с гигантами, сравняться с ними мастерством исполнения и необычностью замыслов и, может быть, их превзойти. Не с преуспевшей посредственностью, вроде этого самого Евгения Сю, которая, куда ни глянь, куда ни поворотись, у нас и в Европе, всюду на первых и даже первейших местах, а с гигантами, да!
Как, и с Пушкиным? С Гоголем?
С ними!
Непрестанно обдумывая, какой именно исключительный замысел должен поставить его в один ряд с величайшими гениями или, может быть, и повыше, он привык торопливо ходить взад и вперёд, опустив голову, заложив руки назад, не видя перед собой ничего, но в своей клетке успевал сделать пять больших шагов от стены до стены или шесть не очень больших, и от краткости расстояния его мысли не могли развернуться по-настоящему широко и свободно, как бы хотелось ему. Мыслям, что там ни говори, нужен, прямо необходим широкий простор, и он, сердясь на безденежье, тяжело переживая непредвиденные свои неудачи, чувствуя, как нелепо и грубо унижен без вины и причины, бродил подолгу по улицам, не разбирая, солнце ли светит, дождь ли идёт или снег.
На Невский или Гороховую он норовил не выходить. На Невском и Гороховой шум, суета, беготня, рестораны и лавки. Там в саженных витринах дорогие одежды, тонкие ткани и самые модные шляпы. Там рессорные коляски на мостовых, с шёлком и бархатом, с зеркальными стёклами, с лакеями в позументах, иные даже при шпаге, с каменным презрением к тем, кто трусит по тротуару пешком, да ещё в дождь или в снег.
Блеск и богатство и оскорбляли, и манили его. Ему страсть как хотелось проехать в роскошной карете и щегольнуть тончайшим голландским бельём. Что поделать! Он знал, что такие желания недостойны его, что он предназначил себя к великим свершениям, но он был художник в душе и любил красивые вещи, к тому же вокруг, вопреки поговорке, и встречали и провожали, глядя на шляпу, жилет и собственный экипаж, и, как бы ни презирал он этот издевательский принцип самодовольства и пошлости, как бы ни ненавидел всё то, что служит унижению ближнего, именно всё это замышляя опозорить и заклеймить, чтобы, избавившись наконец от самодовольной страсти унижать и топтать бедняка за одно то, что он бедняк, человек к человеку относился по-человечески, независимо от того, кто как одет и кто сколько имеет миллионов, карет и сапог, он так-таки и не мог, имея реалистический ум, с этим возмутительным принципом самодовольства и пошлости не считаться, не мог не заботиться и о внешности с особенным тщанием, не позволяя на себя лишь оттого глядеть свысока, что на нём поношенный, вышедший из моды сюртук, однако хороший сюртук уже был в закладе, а прежний сюртук он не обновлял уже год, и по этой, и по многим другим, может быть для кого-то и странным, причинам от Гороховой и Невского ему приходилось держаться подальше.
На Фонтанке тоже было не совсем хорошо. На Фонтанке теснили дома, высокие, закоптелые, тёмные. И народу роилось там бездна, то пьяные деревенские мужики, то крикливые курносые бабы, то извозчики, отставные солдаты и всякая рвань. Весь этот сонм разнообразных фигур вызывал на раздумья, трудные, безответные, слишком больные. Он себя вопрошал беспрестанно: почему одни синеют от беспробудного пьянства, другие с истерическим криком бранятся за вздоры, третьи тупо, угрюмо молчат? То откровенно безобразная, то чуть прикрытая благообразная бедность разрывала душу его состраданием, бессильным до слёз, да и тоже постыдным паническим ужасом: и сам вот-вот окончательно свалишься в ту же безысходную бедность и пропадёшь, и сгниёшь, как в тюрьме.
Нет, и на Фонтанке он часто бывать не любил.
Чтобы мысль созревала, крепла, росла глубоко и спокойно, он выбирал одичалые тихие переулки или бродил по дальним пустынным каналам. В этих местах, далёких от блеска и роскоши центра, не встречалось почти никого. Задумавшись глубоко, он бродил там почти что вслепую. Когда же усталая мысль неожиданно обрывалась, завернувши в, казалось, непроходимый тупик, он вдруг останавливался, с недоумением глядя вокруг, и не узнавал порой мест, куда занесли его трезвые ноги.
Во время таких неожиданных остановок изучал он дома и прохожих. Устав, не в силах шлифовать свои сложные замыслы и упрямо спорить с гигантами, которых мечтал обогнать, он превращал дома и прохожих в тайных, но понятливых своих собеседников. Он говорил с ними, разумеется молча, с разгоравшимся любопытством: что-то ответят они? Не называя, натурально, себя, скрывая от них и горькие беды, и жаркие помыслы, он говорил им о них же самих, какими их видел. Он спрашивал, куда спешат они среди дня или вечером, как живут с мужьями и жёнами, с родными, с соседями, с любым человеком, с которым хоть на миг столкнула слепая судьба, чем озабочены, стремятся к чему и, главное, верят, верят во что? По походкам и лицам он учился отгадывать их тайные муки. Он с ними сливался тревожной душой. Он к ним привыкал. Ему весело становилось, когда было весело им, или хандрил вместе с ними, когда встречал унылые или грустные лица. Они были унижены – он страстно, всем сердцем сочувствовал им, но вдруг обрывался вопросом, наблюдая приниженные фигуры, понуренные головы, убегающие глаза: да зачем же сами-то они унижают себя? Ведь вот он тоже бедняк, а не гнёт ни перед кем головы! Не сделал ещё ничего, чтобы заставить себя уважать, но решился чего бы то ни стоило сделать!
Это оказался проклятый вопрос, вопрос без последующих ответов, то пропадавший куда-то, то вновь коловший его своим ядовитым, зазубренным жалом. Своей безответностью вопрос этот страшно мешал и работать и жить. Это место в мозгу, где он застрял, словно чесалось или натирало кровавую мозоль. Капля по капле, зерно по зерну, туманно, однако же явственней день ото дня он ощущал, что без ответа на этот кардинальный, коварный вопрос никогда не догонит тревожно зовущих гигантов, которые, кажется, с этой именно стороны, вдруг представшей ему, к вопросу об униженных и оскорблённых не заходили, и не случится с ним ничего из того, о чём так пылко мечтал, ещё, чего доброго, сам решит про себя, что недостоин и низок их догонять, если не отыщет ответа.
Своего ума не хватает – необходимо вооружаться чужим. Он читал и перечитывал Гёте. «Страдания юного Вертера», эта чудная вещь, вдруг начинали казаться пусть и великой, но недосказанной книгой, даже в чём-то немаловажном, к его расстройству, фальшивой. Он упорно мерил шагами свою узкую щель и подолгу бродил вдоль каналов. Нет, уж слишком возвышенно страдали в знаменитом романе!
Он наблюдал, он испытывал на себе страдания пообыденней и попроще, но от этих страданий солёные слёзы стояли в глазах. Он видел, как страдали униженные, втоптанные в самую грязь, обращённые в последнюю рваную тряпку одним, но очень даже стоившим пощёчины взглядом на них какого-нибудь в бакенбардах высшего чина или наглого от природы большого богатства. Он с недоумением обнаруживал, как многие сами до истязания терзали себя, унижались, добровольно обращались в самую последнюю рваную тряпку, единственно оттого, что не представляли на свете никакого иного достоинства, кроме достоинства высшего чина и большого богатства, и всё это единственное, исключительное достоинство, по понятиям самих же униженных, заключалось, главнейшее, в том, что богатству и чину дозволялось втаптывать в грязь без исключения всех остальных, бедных достатком и чином.
Он читал и перечитывал Гоголя. Гоголь был ему, естественно, ближе, чем Гёте. Казалось, именно Гоголя поразила в самую душу та же идея, та же неотступная суровая мысль, но и у бесстрашного Гоголя как будто выходило что-то не так и не то, что он чувствовал остро, однако, несмотря на усилия, никак не мог ясно выразить словом. Фантастично, невозможно, неправдоподобно сказать: лица, созданные творческим гением Гоголя, не страдали! Ведь у него всё ужасно, до бесконечности счастливые люди: Манилов, Чичиков, городничий! Вторя друг другу, чуть ли не хором, почитают одни эполеты и деньги, для каждого в отдельности и для всех вместе это высшая норма, фундаментальное правило всей нынешней и всей будущей жизни и высшая справедливость её: квартальному на мундир, городничему на шубу, полицмейстеру деревенька, а уж если сумел извернуться, мёртвых в казну заложил, так и совсем хорошо, как лучшая награда за ловкость и ум. Все у Гоголя жаждут подняться повыше, однако же мановением какого-то чуда вполне довольны и своим нынешним непрезентабельным местом. Городничий гнёт спину перед петербургским чиновником, да не гнётся дугой, достоинства своего не теряет, не унижается искренне, а раболепствует только для вида, потому как от века кем-то положено этаким свинским образом поступать.
Отчего это всё? Может быть, оттого, что Гоголь по недоразумению или нарочно, ведь ужасно, ужасно загадочный был человек, разъединил эту самую мёртвую душу живу, с одной стороны, и всё то, что всеми признано за идеал, за высшую справедливость и за что там ещё, с другой стороны? Каждому по чину, заслужил – получи? Хорошо: я городничий, вот я и уважаю себя ровнёхонько в этих строжайше отчёркнутых рамках, не меньше, а пожалуй, и больше, потому что в душе-то, в мёртвой душе, но живой знаю прекрасно, что поумней и пооборотистей многих иных, генералов и фельдмаршалов даже.
И Павел Иванович: с Маниловым так и парит в облаках, с Собакевичем торгуется как последний прохвост и барышник, а с Плюшкиным истинный скряга, однако в душе-то всего этого ничуть не бывало, душа сама по себе, точно отдельно где-то живёт, и тот же Павел Иванович из души-то своей поглядывает на всех свысока да только этак тихонько смеётся, что, мол, олухи вы, вот ведь как я всех вас кругом пальца обвёл.
На что уж Башмачкин, ведь уж дальше и падать-то некуда, затёрли окончательно человека, обратили в ничто, а тоже сидит себе и строчит, один только разок и вымолвил словечко с укором, а так ничего, наслаждается тем, как буковки славно выходят, и, кажется, даже в мыслях своих толкует с ними по-свойски, как толковал бы за чашкой чаю с лучшим, с истинным другом. По-настоящему, уже абсолютно, до крайней нитки забит и затёрт человек под тяжким бременем безобразнейшей бедности и ничтожного чина, а приглядишься, раздумаешь, нет: у него ведь своя и в высшем смысле счастливая жизнь, хотя бы только и с буковками.
И всё отчего? Может быть, оттого, что у Гоголя богатство и чин принимают за норму и высшую справедливость не сердцем, а только вечно скользким, хитрым умом: мол, эта подлая вера в чин и богатства принята всеми, что ж делать, приходится жить, как другие живут, а вообще-то я сам по себе, живу и живу, не трогаю никого, да и мне что ни есть от других как с гуся вода?
Нет, персонажей этого рода он нигде не встречал. То ли именно ему лично все попадались иные, то ли мир-то весь состоял из этих иных, только кругом, куда глаз его доставал, стенали от внутренней боли, как от зубов, от раздирающей боли души такие страдальцы, что на лоб лезли глаза. Этим паскудная вера в чин и богатство намертво въелась в самые души. Эти словно бы и не мыслили себе иной веры, иной справедливости, жизни иной. У этих чин и богатство как истинная вера, как высшая справедливость, как единственный идеал кипели прямо в крови.
Что там у Гоголя, купчишек за дикие бороды потаскал да на раздолье высек ненароком вдову! Экие вздоры, экие пустяки! Этих-то, каких видел он, если уж унижали, так оплёвывали в человеке самую душу в полном сознании, что именно полное право имеют на оплеванье души, достоинство человека презирающим взглядом одним отнимали да так и оставляли беднягу ни с чем. Эти-то, с верой в чин и богатство, если уж унижались, так унижались всем трясущимся своим существом, опять-таки в полном сознании, что и души-то у них не завелось никакой, и достоинства ни на грош, и уважать их, таким образом, истинно не за что: вот бери меня на полную волю, коль ты миллионщик и генерал, да ноги об меня вытирай, потому как ты на эту подлость полное право имеешь, а чуть кто поплоше как-нибудь не так на него поглядел, так такая вылезет свинская наружу амбиция, что постороннему человеку невозможно без брезгливости наблюдать, и тотчас явится страстишка в отместку напакостить, насолить, тоже точно бы ноги как вытереть, а ведь сознает при этом, подлец, что пакостить нехорошо, высшая правда в душе всё-таки об этом шепчет ему, но всё же напакостит непременно, несмотря на тихий шёпот души, однако, лишь бы самому с собой примириться, напакостит самым что ни на есть благороднейшим образом и за эту неслыханную способность напакостить ближнему самым благороднейшим образом ещё станет себя уважать.
В каком месте у этих-то человек? А у этих ни в каком месте нет человека! Впрочем, опять же неверно, ошибка ума, человек-то, если вглядеться попристальней, всё же, как ни верти, в каких-то извилинках да закоулках имеется, всего-то человека до конца никогда и ничем не убьёшь. Божья правда, минутами, нельзя не признаться, берёт своё закон-то земной, человек вдруг и ощутит и осмыслит себя вполне человеком, которого и без миллиона и без генеральского чина есть же за что уважать, достоинство вдруг пробудится, нравственный закон вдруг заявит себя, да ведь именно на одну только минутку: нынче нравственному-то закону не за что зацепиться в душе, коль душа нынче верит единственно в рубль или франк, и вот уж опять пошли раздирать оскорблённую душу когтями или в отместку за самому же себе причинённую боль обращать своё презрение или ненависть на других, таких же, в сущности, неприкаянных, несчастных страдальцев.
Ужас и жуть!
Вот в чём прозрел он мрачную безысходность и кромешную подлость наличного бытия, обращённого на рубль да на франк, и об этой язве, об этой беде, только об ней и мечталось ему написать. Он бы рассказал всему миру другую историю. Вергеры, Фаусты, Гамлеты, Дон-Кихоты – всё это головокружительные вершины благородного духа, положительно прекрасные типы, которым всё нипочём, никакая грязь ни малейшим комочком никогда не коснётся их светлых душ. Разумеется, он об этом не спорил, таким ясным и светлым, по его убеждению, когда-нибудь и должен стать человек. Ну а обычный-то, не в мечте, а вот нынешним сереньким днём, в России, в пятницу утром, да и повсюду кругом, если судить по газетам, обращённый в самую последнюю рваную тряпку, втоптанный в грязь, всего-навсего с малой и затухающей искрой такой вот светлой, такой вот благородной души, какой-нибудь плюгавенький, старенький мелкий чиновник, бесцветный обыватель даже без чина, бедный студент? Скажем, поближе к Бальзаку и, уж конечно, почти совсем как у Пушкина да у Гоголя, как же, именно, именно как у Александра Сергеича, в тех его повестях, что так простодушно пересказаны Белкиным. То все ничтожные будто, будто мелкие драмы, даже не от великой любви или неутолимой жажды познания, а так, от какой-нибудь дряни, скажем от сотни рублей, которая как раз нужна позарез, чтобы, поймите, самую честь и совесть спасти, и которой негде достать, хоть зарежь, или от какой-нибудь оборванной пуговицы, от протёртых некстати штанов?
Может быть, в этих-то именно микроскопических драмах и поболее станется глубины и величия духа? Может быть, в этих-то именно мелких обыденных катаклизмах и весь нынешний человек во всей неприглядной его наготе, да с ним вместе и всё человечество, объявившее, в затмении разума, высшей-то верой рубль или франк, а высшей справедливостью одно наличие чинов и богатств, нарочно, по собственной воле ничего не оставившее себе для души?
Однако ж и тут примешивался прежний проклятый вопрос: ну, что там, приняли за истинную веру, за высшую справедливость и за единственный идеал, положим хоть, что и правы кругом, что иная вера, иная справедливость, иной идеал на этой грешной земле невозможны, а всё-таки странно, неизъяснимо, за что же себя-то терзать, из какой такой надобности по доброй воле и на самом деле принимать себя за ветошку, за тряпку, если деньгами и чином Господь обошёл? Как можно головой колотиться об стенку из-за какой-то оборванной пуговицы или ничтожной сотни рублей?