Текст книги "Игра. Достоевский"

Автор книги: Валерий Есенков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 42 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]

«Лессинг умер в нужде, проклиная немецкую нацию. Шиллер никогда не имел 1000 франков, чтобы съездить взглянуть на Париж и на море. Моцарт получал всего 1500 франков жалованья, оставив после смерти 3000 франков долгу. Бетховен умер в крайней нужде. Друг Гегеля и Шеллинга Гельдерлин принуждён был быть школьным учителем. Терзаемый любовью и нуждой, сошёл с ума 32-х лет и дожил в этом состоянии до 76 лет. Гельти, поэт чистой любви, давал уроки по 6 франков в месяц, чтобы иметь кусок хлеба. Умер молодым – отравился. Бюргер знал непрерывную борьбу с нуждой. Шуберт провёл 16 лет в заключении и кончил сумасшествием. Граббе, автор гениальных «Фауста» и «Дон-Жуана», в буквальном смысле умер с голода 32 лет. Ленц, друг Гёте, умер в крайней нужде у одного сапожника в Москве. Писатель Зонненберг раздробил себе череп. Клейст застрелился. Лесман повесился. Раймунд – поэт и актёр – застрелился. Луиза Бришман бросилась в Эльбу. Шарлотта Штиглиц заколола себя кинжалом. Ленау отвезён в дом умалишённых...»

Впечатление было ужасное, до дурноты, прямо сбивавшее с ног. У него пошли полосой какие-то дикие ночи в полубдении и в полусне. Ему не удавалось заснуть и на пять минут сряду. Он видел повесившихся и застрелившихся, а себя сгноённым в тюрьме, задыхался и вскакивал, однако в то же мгновение его останавливала вполне здравая мысль, что долговая тюрьма была бы для него не самый худший исход, и он ворочался на диване, точно лежал на гвоздях. Ему начинало казаться в полубреду, что, если бы заранее знал, сколько упорных трудов, сколько бессонных ночей потребует этот короткий роман и сколько бесплодных и беспокойных хлопот ему с ним предстоит, он бы не взялся за перо никогда.

А между тем остановиться не мог. В апреле он весь роман переправил опять и решил, что роман от этого выиграл вдвое. Только четвёртого, кажется, мая, во всяком случае в самом начале, он в последний раз переписал начисто в большую тетрадь и решился посвятить Григоровича в свою до сих пор строжайше хранимую тайну: давно было пора в конце концов приступать, а приступать без Григоровича, успевшего войти в круг «Отечественных записок» как совершенно свой человек, не представлялось возможным, да и слишком он забился в свой тёмный угол и, кроме опять-таки Григоровича, не имел никого, на ком первом мог бы проверить, проиграл или выиграл свою первую битву, а без проверки и сунуться никуда представить не мог.

Решив так окончательно, после нескольких дней прикидок и колебаний, он целое утро ходил у себя, курил трубку и снова ходил, тревожно прислушиваясь к поздно встававшему Григоровичу, любившему погулять до зари, к самым мелким шумам и шорохам, которые, хоть и с трудом, долетали поминутно до него через комнату. Наконец там всё затихло. Григорович, должно быть, как водится, прилёг на диван с какой-нибудь книжкой, лишь бы чем-нибудь заняться до времени, когда можно пробежаться по Невскому, а там по редакциям, по знакомым, а там и в театр.

Он приоткрыл свою дверь, сердито высунул голову, точно боялся чего-то, и крикнул неожиданно сорвавшимся голосом:

   – Григорович, не зайдёшь ли ко мне?

В той комнате раздался быстрый скачок, дверь через миг распахнулась во всю ширину, и Григорович, высокий и стройный, с вечно растрёпанной головой, явился в широком проёме, растопырил пальцы, выставил неестественно руку, выдвинул ногу вперёд и продекламировал, завывая певуче:

 
Полки российские, отмщением сгорая,
Спешили в те места, стояли где враги.
Лишь только их завидели – удвоили шаги.
Но вскоре туча стрел, как град средь летня зноя,
Явилась к ним – предвестницею боя...
 

У Григоровича, беззаботного беспримерно, до изумления, это было любимое развлечение – вдруг представлять кого-нибудь ни с того ни с сего, единственно от безделья и бодрости духа, как бы ни казался за минуту серьёзен, так что он улыбнулся невольно и для чего-то спросил:

   – Это кто?

Довольный произведённым эффектом, с весёлым лицом, засовывая руки в карманы своих светлых, чрезвычайно клетчатых брюк, Григорович беспечно проговорил:

   – Тотчас видать, что вы засиделись в своих четырёх-то стенах, ведь это Толчёное!

Пожевав в раздумье губами, точно прикидывал, к тому ли зашёл, он снова спросил, и всё, разумеется, не о том:

   – Должно быть, похож?

Григорович весь просиял:

   – Очень, все говорят.

Он потупился и замялся:

   – Ты не занят, этак на час или два или, пожалуй, на три?

Григорович отозвался беспечно и радостно:

   – Занят? Для вас? Как бы не так! Хоть на полдня!

Он поглядел исподлобья:

   – Скучаешь?

Григорович улыбнулся широчайшей улыбкой:

   – Всегда рад поболтать.

Он помедлил ещё, да вдруг точно с печки упал:

   – Ну, входи.

И, выпустив дверь, прошёл неровными шагами к себе и тотчас сел на диван с серьёзным лицом, ожидая весёлого, легкомысленного, но всё же первого в своей жизни судью.

Григорович вступил к нему с радостным недоверием, сутулясь и улыбаясь, точно розыгрыша, подвоха ждал с его стороны.

Надо признаться, они жили вместе, но редко встречались в общей комнате или на кухне, к себе же он Григоровича не приглашал почти никогда, сурово охраняя свой тайный труд, однако приметил эту забавную странность только теперь, по странному выражению его ожидавших чего-то невероятного глаз.

Смутившись, пытаясь наверстать быть радушным хозяином, он громко проговорил:

   – Садись, садись, Григорович.

Тот, отбросив с изящностью фалды лёгкого домашнего сюртучка, красиво присел вдалеке и всё глядел на него с растущим удивлённым вниманием, несколько раз, чуть ли не от волнения, почесав то подбородок, то нос.

Он всё ещё колебался. Едва ли Григоровичу могла быть доступна вся глубина его «Бедных людей», которая была же в романе, была, он в этом не сомневался ни доли секунды, а как ничего не поймёт?

Он насупился и нерешительно двигал роман, сначала к себе, а потом от себя.

Должно быть, начиная о чём-то близко догадываться, Григорович прищурился, собрал крупными складками лоб, небольшой, но красивый, мол, не выдержал, тоже прорвался, однако продолжал сидеть как ни в чём не бывало.

На зависть ему, спокойной уверенности этому доброму и беспутному человеку доставало всегда, и он поспешно, лишь бы ободрить себя, потерявшегося совсем, напомнил себе, что и в самом деле Григорович был очень добр и с врождённым чувством прекрасного, если всей глубины не поймёт, так останется ещё хоть поэзия на его вкус, это, в сущности, главное, наверняка поэзию¹™ ухватит верным чутьём. И всё-таки до того страшился провала, что заранее стыдился его, точно был уже высказан приговор, самый строгий, но, увы, справедливый, из тех, что он и сам себе уже не раз выносил. Как тут было начать?

Но Григорович, по свойственной ему деликатности, не станет, конечно, не сможет при этом смеяться, уж за что другое, а за это, пожалуй, можно было почти поручиться. А другого слушателя-судьи нет и быть, на беду, не могло. Вот как оно повернулось: этот легковесный молодой человек оказался ему ближе всех, вот где загадка судьбы. А больше некому поделиться романом. Что же после этого у него впереди?

Он кашлянул принуждённо и глухо сказал, слегка кивнув головой на тетрадь:

   – Вчера переписал, хочу прочитать.

Григорович так и припрыгнул на стуле, ослепительно улыбаясь, выказывая все свои здоровые белоснежные крупные зубы, встряхивая кудрями цвета воронова крыла, и почти закричал от восторга, неподдельного, из души, уж в этом-то сомневаться было нельзя:

   – Это замечательно, Достоевский, я так и думал, честное слово, клянусь, у вас так оно и должно было быть!

Нельзя передать, как растрогал его этот бескорыстный энтузиазм. Он размяк, камень упал, улетели, растаяли тревожные мысли, словно и не было их. Впрочем, по привычке одёрнул себя, что энтузиазму, сидящему перед ним, всё-таки недоставало должной серьёзности, весьма и весьма. Тут ведь вся судьба решиться должна! Как бы не пошёл лепетать невесть что, от стыда сгоришь за него. Но уж начато, не отступишь назад.

Он возразил, негромко, отчётливо, точно старательно скрывая досаду:

   – Ничего ты думать не мог, Григорович.

Григорович вскочил, подобно пружине, шагнул к нему открыто и весело, взмахивая лёгкой красивой рукой, и восторженно заспешил, пригибаясь, как будто рассчитывал, что так его лучше поймут:

   – Как не думать, если думал всегда? Вы же знаете, Достоевский, какое у меня о вас высочайшее мнение! Меня поразила с первого разу ваша начитанность и глубокое знание русской, главное же европейской литературы! Я ведь благодаря только вам... впрочем, это тут лишнее, вовсе не то! А ваши суждения? А серьёзность характера? Позвольте, сколько раз приходило мне в голову, как могло получиться, что я успел написать кое-что, и это «кое-что» напечатать, и меня считают уже литератором, а вы до сей поры ничего по этой части не сделали? А кому же писать, как не вам? И вот так и есть!

Разом чувства его перепутались. Он одобрительно морщился. Пускай легкомысленный, пускай пустозвон, а тоже приметил, со стороны, это главное в нём разглядел. У него потеплело и ёкнуло сердце, не от польщённого самолюбия, нет, хотя и самолюбие, конечно, польстилось, а вот если заметно со стороны, можно надеяться, что выбрал дело своё, не ошибся хоть в направлении, так в случае провала с первым романом можно всё и сначала начать.

Но самая важная вещь была всё же не в этих поспешно-приятных, раздерганных мыслях. Его по-прежнему, если не более, продолжало страшить, справился ли и как справился с первым романом своим? И, окончательно сомневаясь в успехе, он вновь напомнил себе, что у Григоровича заведены уже связи в литературных кругах и что можно и нужно будет использовать их, если дело вдруг окажется дельным, и окончательно понял теперь, что потому, вероятно, и пригласил Григоровича, что в душе, лишь отвлечённо предполагая, но не отдавая полного отчёта себе, рассчитывал очень и очень использовать эти нужные связи в литературных кругах и что заранее знал, что использует их, если дело окажется дельным.

Он опустил глаза и совсем тихо сказал:

   – Садись и не перебивай.

Григорович рывком двинул стул, полуобернувшись к нему. Стул подлетел под него легко и беззвучно, и Григорович, подставив его под себя, весь устремился вперёд, свесив волосатую голову набок.

Он подождал, вздохнул глубоко и начал удушливым голосом, неясно и скованно:

   – «Ох уж эти мне сказочники! Нет чтобы написать что-нибудь полезное, приятное, усладительное, а то всю подноготную в земле вырывают!.. Вот уж запретил бы им писать! Ну на что это похоже... невольно задумаешься,– а там всякая дребедень и войдёт в голову; право бы, запретил им писать; так-таки просто вовсе бы запретил».

Он почувствовал сам, как лицо его вдруг осунулось и стало точно прозрачным, сухим. Ему показалось, что то, что он прочитал, неуместно, слишком назойливо и отдаёт, должно быть, самолюбивой претензией.

Он пояснил, хрипя и откашливаясь:

   – Эпиграф... Из князя Одоевского...

Григорович встряхнулся, как собака после дождя, и воскликнул с радостным облегчением, отбрасывая назад свою буйную гриву чернейших волос:

   – А я слышу, что-то ужасно знакомое, и понять не могу, а это эпиграф, ага!

Восклицание было мальчишеским, искренним, неуместным и вызвало в его слишком уж чуткой душе раздражение. Он чуть было не захлопнул тетрадь, обругал про себя бесшабашного болтуна, у которого один свист в голове, точно труба на плечах, однако подлое желание знать хотя бы чьё-нибудь мнение о самой первой пробе пера, стоившей стольких усердных трудов, стольких бессонных ночей, было сильнее капризов, всё-таки низких, его самолюбия.

Он тут же и подавил раздражение, искусственно улыбнулся одними губами, сухими и твёрдыми, и продолжал:

   – «Апреля 8. Бесценная моя Варвара Алексеевна! Вчера я был счастлив, чрезмерно счастлив, донельзя счастлив! Вы хоть раз в жизни, упрямица, меня послушались. Вечером, часов в восемь, просыпаюсь (вы знаете, маточка, что я часочек-другой люблю поспать после должности), свечку достал, приготовляю бумаги, чиню перо, вдруг, невзначай, подымаю глаза,– право, у меня сердце вот так и запрыгало! Так вы таки поняли, чего мне хотелось, чего сердчишку моему хотелось! Вижу, уголочек занавески у окна вашего загнут и прицеплен к горшку с бальзамином, точнёхонько так, как я вам тогда намекал; тут же показалось мне, что и личико ваше мелькнуло у окна, что и вы ко мне из комнатки вашей смотрели, что и вы обо мне думали. И как же мне досадно было, голубчик мой, что миловидного личика-то вашего я не мог разглядеть хорошенько! Было время, когда и мы светло смотрели, маточка. Не радость старость, родная моя!..»

Григорович вздрогнул и неожиданно оборвал:

   – Ах, Достоевский!..

Сердясь, что его перебили, он, ещё пуще нахмурив редкие брови, бросил на Григоровича осуждающий взгляд, под давленьем которого тот сразу притих, и стал читать сдержанней, проще, стараясь по возможности менее выделять взволнованным голосом любимые, особенно удачные мысли, но на сердце от этого задушевного возгласа стало теплее, ведь оно, никогда не соглашаясь с упрямо твердившим рассудком, предчувствовало уже, что это первое, самое первое, самое важное чтение пройдёт хорошо, что успех романа и сегодня и завтра будет несомненным и полным.

Он всё читал, неприметно для себя прибавляя тихий свой голос, крепнувший от страницы к странице, становившийся внятным и чистым, и сердито осаживал это предчувствие, неуместное, стыдное, беспокойно и радостно нараставшее в нём. Между письмами делая паузы, передыхая чуть-чуть, он всё скоро-скоро твердил, повинуясь трезвым советам рассудка и какому-то ползучему суеверию, которые запрещали торжествовать победу прежде конца, что Григорович добрый, даже приятный сосед, но уж чересчур легковесен и что эту почти полную литературную невинность удивить любым вздором не стоит труда, хотя бы и глупейшими книжонками от Полякова, и, не без труда убеждая себя, в невольной тоске обмирал, безумно страшась своему первенцу в самом деле смертного приговора. Сбиваясь с тона от непривычки вслух читать то, что сам написал, он, вопреки всем резонам, пытался поймать впечатление, то есть ужасно ли скверно или худо совсем?

Распахнув хоть и домашний, а всё элегантный сюртук, выставив узкую грудь, подёргивая небрежно со вкусом повязанный чёрный шёлковый галстук, всовывая пальцы за проймы жилета, Григорович странно вертелся на стуле, точно порываясь вскочить и с трудом оставаясь на месте, точно ужасно спешил по самому неотложному, наиважнейшему делу, да вот сбежать-то из-под самого носа почтенного, уважаемого соседа не позволяли приличия. Лицо Григоровича будто росло, блестели глаза, чёрные кудри, сбиваясь, спутываясь клоками, висели по щекам и на лбу.

Взглядывая на него иногда, исподлобья, не подняв головы, теряя слово, которое начал было читать, он порывисто разгадывал его состояние, однако до конца отгадать не хотел, предполагая непременно самое худшее. С упрямой настойчивостью он себя уверял, что этот праздный гуляка в спутанных космах волос для серьёзного чтения чересчур непоседлив, слушает плохо, вполуха, да и услышанное, должно быть, понимает как-то не так, заслоняя, придерживая этими уже почти и лукавыми домыслами сладкую догадку души, что Григорович взволнован его и в самом деле удавшимся словом, но изо всех сил сдерживал этот подступающий к горлу восторг, не доверяя этим внешним мелким приметам успеха, потому что внешним-то, мелким-то как раз обмануться проще простого.

А Григорович неожиданно вскрикивал иногда:

– Ах, Достоевский!.. Как хорошо!.. Как это у вас возвышенно-просто!..

Он останавливал Григоровича нахмуренным взглядом, выжидая, пока тот замолчит, но после каждого восклицания читал проникновенней и чище. Голос его временами звенел.

Сомнение окончательно смешалось с восторгом. Все чувства и мысли перепутались в ком, точно волосы на голове Григоровича. Он читал, усиливаясь не выдавать своего возмущения, как можно ровней:

   – «Милостивый государь Макар Алексеевич! Ради Бога, бегите сейчас к брильянтщику. Скажите ему, что серьги с жемчугом и изумрудами делать не нужно. Господин Быков говорит, что слишком богато, что это кусается. Он сердится; говорит, что ему и так в карман стало и что мы его грабим, а вчера сказал, что если бы вперёд знал да ведал про такие расходы, так и не связывался бы. Говорит, что только нас повенчают, так сейчас и уедем, что гостей не будет и чтобы я вертеться и плясать не надеялась, что ещё далеко до праздников. Вот он как говорит! А Бог видит, нужно ли мне всё это! Сам же господин Быков всё заказывал. Я и отвечать ему ничего не смею: он горячий такой. Что со мной будет!..»

Григорович вдруг с размаху ударил себя кулаком по колену, сморщился и возмущённо вскричал:

   – Да что же это? И Бога в свидетели призвала! Да зачем же это она его-то посылает по таким-то посылкам? Аль городской почты не завелось для неё?

У него голос прервался и защипало глаза. Ах, умница, ах, угадал! Напрасно он сомневался, право, нехорошо. Может быть, и болтун и гуляка, а молодец, не подвело поэтическое-то чутьё, коготок-то, значит, увяз. Вот оно как у нас повернулось, ага! И чуть дрогнувшим голосом, мягко, облегчённо сказал:

   – Так ведь заявлено было: я вас люблю, да доброй быть не умею.

Григорович, серьёзный, нахмуренный, со строгим лицом, покачал головой:

   – Гулящие и те бывают добры иногда и до щепетильности, до щепетильности деликатны-с, а тут?

Ему померещилось, что Григорович в чём-то стыдном обвиняет его, он бросился защищаться, настойчиво, пылко:

   – Видишь ли, я понимаю, что нынче этак многие любят, вот в чём вопрос.

Григорович согласился с неожиданной болью, с тоской:

   – То есть люблю, люблю, а вот водятся ли у тебя, милый друг, бриллианты, ага?

И с надеждой спросил:

   – Неужто и не поймёт, как Макар-то любил?

Он заволновался, несколько торопливо прочёл ещё два письма, смущённый и радостный, удерживая себя, что не пристало спешить, что и эти письма тоже чрезвычайно важны, и в то же время пуще подгоняя себя, и наконец ответил ему, ведь он давно-предавно предвидел этот важный вопрос, несколько даже торжествующим тоном:

   – «Бесценный друг мой, Макар Алексеевич! Всё свершилось! Выпал мой жребий; не знаю какой, но я воле Господа покорна...»

У Григоровича вырвалось, как-то сквозь зубы:

   – И что она всё Господа приплетает, точно не по своей воле за господина Быкова шла!

Молча взглянув на него, он продолжал:

   – «Прощаюсь с вами в последний раз, бесценный мой, друг мой, благодетель мой, родной мой! Не горюйте обо мне, живите счастливо, помните обо мне, и да снизойдёт на вас благословение Божие! Я буду вспоминать вас часто в мыслях моих, в молитвах моих. Вот и кончилось это время! Я мало отрадного унесу в новую жизнь из воспоминаний прошедшего; тем драгоценней будет воспоминание об вас, тем драгоценнее будете вы моему сердцу. Вы единственный друг мой; вы только один здесь любили меня. Ведь я всё видела, я всё знала, как вы любили меня! Улыбкой одной моей вы счастливы были, одной строчкой письма. А вам нужно будет теперь отвыкать от меня! Как вы один здесь останетесь! Оставляю вам книжку, пяльцы, начатое письмо; когда будете смотреть на эти начатые строчки, то мысленно читайте дальше всё, что бы хотелось вам услышать или прочесть от меня, всё, что я ни написала бы вам; а чего бы я не написала теперь! Вспоминайте о бедной вашей Вареньке, которая вас так крепко любила. Все ваши письма остались в комоде у Фёдоры, в верхнем ящике. Вы пишете, что вы больны, а господин Быков сегодня меня никуда не пускает. Я буду вам писать, друг мой, я обещаюсь, но ведь один Бог знает, что может случиться. Итак, простимся теперь навсегда. Друг мой, голубчик мой, родной мой, навсегда!.. Ох, как бы я теперь обняла вас! Прощайте, мой друг, прощайте, прощайте. Живите счастливо; будьте здоровы. Моя молитва будет вечно об вас. О! Как мне грустно. Как давит всю мою душу. Господин Быков зовёт меня. Вас вечно любящая В.».

Он проглотил комок и чуть слышно сказал:

   – Далее четыре приписки, поспешно, урывками, тайком от него.

Дочитал уже чуть не в слезах:

   – «Моя душа так полна, так полна теперь слезами... Слёзы теснят меня, рвут меня. Прощайте. Боже! Как грустно! Помните, помните вашу бедную Вареньку!»

Григорович с ожесточением перебил:

   – Ага! Теперь понимаю! Макар-то век станет помнить, да только... Э, что там, продолжайте!

И с криком души, с тоской и слезами, уже не скрываясь, он прочитал прощальное отчаяние убитого горем Макара:

   – «Ах, родная моя, что слог! Ведь вот я теперь и не знаю, что это я пишу, никак не знаю, ничего не знаю, и не перечитываю, и слогу не выправляю, а пишу только бы писать, только бы вам написать побольше... Голубчик мой, родная моя, маточка вы моя!»

Он закрыл бережно, осторожно тетрадь, стараясь как-нибудь не измять, хотя бы случайно, листов, провёл ладонью по шершавому полотняному переплету и не поднимал головы, весь красный как рак. По какой-то угрюмой инерции он всё ещё был уверен в полнейшем провале и уж никак поверить не мог, чтобы такая редкая, такая сильная вещь могла провалиться. Были, были всё-таки восклицания! А как переменился в лице? Голос-то, голос каков? Не всё болтун и праздный гуляка, есть там и ещё кое-что, очень даже и есть. Да неужто затосковал? Стало быть, идею свою заявить удалось? Впрочем, ещё всё это сомнительно и сомнительно очень, хотя вдруг обнаружил теперь, что где-то, именно в самом последнем закоулке души, сомнений и не было никаких, никогда, и с самого даже начала.

А сердце стучало, как заяц, и громко звенело в ушах. Он так и не успел уловить, когда Григорович вскочил и стремительно протянул к нему свою смуглую руку. Длинные пальцы шевелились и крючились перед самым носом его.

Голос Григоровича срывался на хрип:

   – Давайте тетрадь, Достоевский! Я иду!

Он ждал восторга и брани, а тут происходило что-то не то, непонятное, возмутительное, кажется, площадное. Он испугался, прижал к себе обеими руками тетрадь и сумрачно бросил, откидываясь назад:

   – Это куда?

Григорович перегнулся, потянул к себе за угол тетрадь и молил:

   – Давайте мне, давайте скорей!

Порыв этот сбил его окончательно с толку. Он вырвал и уголок, совсем отстранился, ещё крепче прижал к вздымавшейся бурно груди возлюбленную тетрадь, как ребёнка, защищая её от поругания, может быть, от позора. Внезапно щёлкнула дурацкая мысль, что Григорович спятил с ума.

Он порывистым шёпотом страстно спросил:

   – Зачем тебе? Что ты? Очнись!

Размахивая кулаком над его головой, Григорович сыпал слова:

   – В будущем году Некрасов собирается выпустить сборник, я ему прочитаю, прямо так, вот увидите, он эти дела в один миг понимает, Некрасов! Он так: на выборку десять страниц – тотчас видит, дрянь или дело, а уж тогда или прочитывает всю вещь целиком, или не читает совсем! Прирождённый редактор, чёрт побери! Но не педант, не педант! Уж он не упустит, клянусь вам!

В училище они как-то вместе перелистали «Мечты и звуки», и первая книжка молодого поэта показалась корявой, напыщенной и пустой. Как человека он Некрасова вовсе не знал. Ему только мимоходом говорил Григорович, что Некрасов принадлежал к «Отечественным запискам», которыми безраздельно правил Белинский, так невзлюбивший Бальзака. Он эту партию Белинского уважал и потому робел перед ней и боялся, что они его, вот именно его-то и не примут к себе. У них ему даже мнилась погибель, насмешки и вздор. Отдать в незнакомые руки грозило вселенским посмеянием и позором. А тут ещё и сборник приплёлся, не в «Отечественные записки», как он давно намечал. Кто у них там? Тоже эти, с книжонками для Полякова? Какой сборнику с такими успех? Нет, он так глупо рисковать не желал!

Он мялся, втянув голову в плечи:

   – Некрасову, нет, не могу...

Григорович вытянулся во весь свой примечательный рост, сунул пальцы в чёрные кудри, взбил их одним рывком и затряс свободной рукой, с крахмальным манжетом, выбившимся из-под рукава сюртука:

   – Отличнейший человек, я же вам говорил! Белинский, Белинский полюбил его сразу! Практический взгляд не по летам! И ум, ум проницательный, резкий! Говорю вам: тотчас поймёт!

Рассудок его прояснялся, хоть и отчасти. Он начинал, как-то слегка и порывами, понимать, что это первая одержанная им победа, что это первый, ещё, может быть, и случайный, непрочный, а всё же успех. Он с удивлением взглянул на Григоровича снизу и увидел искренний взгляд и яркий румянец на чистых, прямо-таки девичьих щеках.

Его потянуло, потянуло сильно и страстно, тотчас поверить, безоговорочно и всерьёз, в этот бесспорный искренний детский восторг и самому безоглядно отдаться восторгу, тогда как сознание, мнительность, робость не позволяли поверить, не позволяли отдаться прямо, откровенно и просто, всей наличной силой души.

Он всё опасался, как когда-то в детстве, во время страшных уроков латыни, слишком запуганный раздражительным хмурым отцом, что его доверие, его открытый восторг могут извернуться как-то против него, обидой или какой-нибудь внезапной, преднамеренной грубостью, ведь уроки отцов никогда не проходят для нас без следа.

Достоевский сидел неподвижно, растерянно, но ощущал, что душа, очистившись долгим чтением собственной повести, строгой и стройной, как он убедился ещё раз, прослушав её, стала доверчивой, мягкой, безвольной и беззастенчиво, радостно уже доверяла румянцу на девственно-чистых округлых смуглых щеках.

Он положил тетрадь перед Григоровичем, отняв руки, но всё ещё из осторожности поближе к себе, и ворчливо сказал:

   – О твоём предложении надо подумать...

Григорович рассмеялся откровенно и звонко, как разыгравшийся мальчик, ласкаемый весёлой, ласковой матерью, наклонился к нему совсем близко, схватил большую тетрадь своей длинной рукой и протараторил сквозь смех:

   – Что думать, я мигом!

И выскочил вон, хохоча и припрыгивая, не сменив сюртучка.

Ударившись об угол стола, он бросился вслед. Он кричал, размахивая руками, пытаясь поймать, надеясь остановить, помешать, боясь как огня необдуманных действий:

   – Григорович! Григорович! Куда?

Григорович, стиснув свёрнутую трубкой тетрадь, распахивал дверь. Победно развевались за его спиной длинные чёрные кудри. Остановить, помешать уже было нельзя.

Возбуждённое чувство говорило ему, что так будет и лучше, пусть его Григорович бежит, пусть одним ударом решится судьба.

Он вдруг рассмеялся и крикнул с облегчением вслед:

   – Шляпу, шляпу возьми!

Григорович оглянулся лукаво, промедлил мгновение, но выпустил дверь, метнулся назад, схватил высокую чёрную шляпу, небрежно вскинул её набекрень, сделавшись в ней неотразимо красивым, и растворился, победно грохнув рассохшейся дверью.

Он остался один, в смятении, но с жадной надеждой. Должно же, должно же выпасть ему. Ведь всегда удаются первые пробы, удаются всем и во всём, особые пробы, не то что вторые и третьи. На то и самая первая проба, чтобы непременно удача, полный успех!

И каждый миг глядел в беспамятстве на часы, пытаясь высчитать математически наверняка, на какой улице и у какого приблизительно дома находится Григорович именно в эту секунду, как он взглянул на часы.

Он, кажется, помнил, что у Григоровича едва ли рубль наберётся в кармане, а до первого числа далеко, и две гривны на извозчика были бы катастрофой, однако ж, напоминал он себе, Григорович был легкомыслен и добр и мог без малейшего сожаления швырнуть и весь рубль, прибавив пятиалтынный на водку.

В те роковые минуты ему страсть как нравилось его легкомыслие, но он на всякий случай предполагал, что Григорович благоразумно сберёг последние гривенники и двинулся обыкновенным порядком, то есть пешком. Задержка, натурально, выходила слишком большая, по разнице скорости извозчика и человеческих ног, однако он облегчённо припоминал, как однажды они вдвоём торопились куда-то и как прытко шагал Григорович, далеко вперёд выставляя длинные ноги, обутые в блестящие тонкие сапоги, уж лучше голодный, а первая очередь щегольству.

Только выяснив все эти детали и тонкости, он вдруг припомнил опять, что квартира Некрасова располагалась неподалёку! В панике эту важную вещь он забыл. Все расчёты были напрасны. Выходило, что Григорович был уже там, застал Некрасова дома и тотчас начал читать, уж не утерпел, едва ли и поздороваться-то успел, уж за это можно и поручиться, если по разгорячённому виду судить да по домашнему сюртучку.

А вдруг не застал? Мало ли что! Ведь твердит всякий раз, что этот Некрасов совершенно деловой человек, стало быть, вечно в бегах, деловой человек дома часу не посидит, этим и сыт, ищи ветра в поле, кому же читать?

И пожалел Григоровича, который из-за него вот попал в такое глупейшее положение, а спустя полчаса ждал его назад с таким нетерпением, что боялся, не сойти бы с ума.

Мысли скакали в страшной взволнованной пляске. Он слушал шаги по лестнице снизу, выглядывал в свою дверь и в дверь на площадку, подолгу стоял навострив уши в прихожей, что-то неведомое искал в запущенной кухне, лишь бы тотчас услышать лёгкий Григоровичев бег, и твердил поминутно, что надобно непременно спросить, у кого Григорович заказывал эти удобные, лёгкие, изящные сапоги без износу.

Пообдумавшись кое-как, он вдруг мигом собрался и торопливо вышел из дому, держа в руке свою новую, но уже обмятую шляпу, забыв, что всякой шляпе надлежит красоваться на голове. Он нарочно наметился пойти дальше, через весь Петербург. Там, на дальней окраине, квартировал его младший товарищ по нелюбимым инженерным наукам. Этого симпатичного юношу он не встречал почти целый год. Внезапно вспомнив о нём, посреди беспорядочных размышлений об извозчике и несносимых удивительных сапогах, он вдруг ощутил панический, озлобленный стыд и уверил себя, что обязан незамедлительно товарища навестить, поскольку товарищ, известное дело, он товарищ и есть.

Где-то, переходя через мост, наконец ощутив, как майский ветер ласково шевелит его тонкие волосы, он вспомнил о шляпе, надвинул её на самые брови и застегнул на все пуговицы распахнутый неприлично сюртук. Некрасов теперь представлялся бессердечным и глупым. Глаза у Некрасова предвиделись мёртвыми и сухими, уж непременно, непременно без блеска. «Бедные люди» бесповоротно были погублены. Он же и писать не умел.

Весь вечер он просидел у Трутовского[10]10
  Весь вечер он просидел у Трутовского... — Трутовский Константин Александрович (1826—1893) – русский и украинский живописец и график, иллюстратор. Автор жанровых картин.


[Закрыть], изнывая от неизвестности, про себя продолжая обдумывать самые фантастические предположения, отчётливо сознавая через минуту всю их бессмысленность и непроходимую фантастичность. Делая внимательный, сосредоточенный вид, он рассматривал акварели Трутовского. Ему понравился один выгнутый мостик через канал и толстая баба, продававшая явно застарелые, жёсткие пряники, которые уже невозможно продать.