Текст книги "Позывные — «02»"

Автор книги: Валерий Гусев

Соавторы: Валерий Нечипоренко,Ким Немировский,Кудрат Эргашев,Владимир Болычев,Наум Мильштейн,Вильям Вальдман,Махмуд Атаев,Михаил Лихолит
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)

– Люся Калетдинова – вот единственная преграда на пути к желанному результату. Ведь она беременна, ждет ребенка, вашего ребенка, Рянский. Это препятствие, помеха на пути. Вы просили, умоляли, чтобы она избавилась от будущего ребенка, наконец, угрожали ей, но безуспешно. И тогда у вас зреет чудовищный замысел. Вы покупаете у Вадима Рыбакова, работающего во «Взрывпроме», – с которым, кстати, вы познакомились во время туристической поездки, – два детонатора и патрон аммонита. Можете ознакомиться с показаниями этого браконьера… – Арслан протянул Рянскому протокол допроса. – К тому времени у вас уже был магнитофон, похищенный ребятами. Магнитофон, хозяин которого, по вашему мнению, уже никогда не отыщется. Остальное – дело техники. Вы вмонтировали взрывчатку и детонаторы в магнитофон. Вот сделанная вашей рукой схема взрывного устройства, перечерченная из книги «Взрывное дело» и забытая вами в этой же книге. Вы говорите, что не хотели смерти Калетдиновой? Но разве то, что вы задумали, не преступление?

«Арслан выходит на финишную прямую, – думал Соснин. – Посмотрим, что теперь станет придумывать Рянский. Скорей всего станет изворачиваться, попытается представить себя чуть ли не жертвой домогательств Калетдиновой. До чего же это противно!.. Омерзительная личность… Надо же! Во имя обогащения – пойти на убийство! Да хоть бы и на увечье человека… И кого? Неужели все это следствие таких черт его характера, как индивидуализм, эгоизм, стяжательство, жажда обогащения? Арслан в этом убежден. Но откуда у Рянского, молодого человека, частнособственническая психология, на которую так напирает Арслан?»

Накануне они долго разговаривали с Туйчиевым в поисках ответа на все эти вопросы.

– Нет, ты мне объясни, – горячился Соснин, – откуда у этого парня, который родился в наше время, который само слово «капитализм» узнал из учебников, откуда в его сознании появились пережитки прошлого?

– Ты сбрасываешь со счета его ближайшее родственное окружение, в котором он рос.

– Да, семейка у него была отменная, – усмехнулся Николай, вспоминая «беседы» с бабкой Рянского. «Последняя могиканша» – так окрестил ее Соснин. Вот уж кто был воинствующим носителем старых взглядов, традиций и представлений!

– Именно в этой среде происходило его нравственное формирование, – продолжил свою мысль Туйчиев. – Чему же тут удивляться?

– Да, – задумчиво произнес Николай, – благодатный материал… Как часто все же некоторые отмахиваются, а подчас и иронизируют по поводу влияния буржуазной идеологии, особенно на молодых людей, не имеющих идейной закалки и нравственной стойкости, а ведь Рянский – ярчайший тому пример? А?

– Верно, – согласился Арслан и, по привычке потирая кончиками пальцев переносицу, словно рассуждая вслух, добавил: – Видишь, «красивой», бездумной жизни в окружении «шикарных» вещей хотелось ему, а все, что этому мешает, – прочь! А вообще-то, – с минуту подумал он, – то, что совершил Рянский, имеет в своей основе комплекс причин, но решающей все же…

– …Является семья, – закончил за него Николай и, вынув записную книжку, быстро нашел нужную страницу. – Вот послушай…

– Кто на сей раз? – насмешливо спросил Арслан.

– Макаренко, – не обращая внимания на тон друга, ответил Соснин и прочел: – «Воспитывает все: люди, вещи, явления, но прежде всего и больше всего – люди. Из них на первом месте – родители…»

– Это точно. Взгляд человека, его убеждения и отношение к жизни закладываются в семье, – согласился Арслан.

«Конечно, – думал Соснин, – что хорошего можно было ожидать от Рянского, если он долгие годы видел постоянное стремление бабки и матери к узколичному благополучию, тоску по прошлому, зависть, лицемерие, жадность, способность совершать бесчестные поступки, лишь бы добиться личной выгоды? Разве все это не лежит в основе многих преступлений? Что же тогда надо? Вовремя распознать, поставить заслон? Да, конечно. Но кто должен все это делать?»

* * *

Педсовет обещал быть бурным. Обсуждению подлежало совершенное десятиклассниками преступление. Такого на памяти Владимира Сергеевича за долгие годы директорствования не бывало. И сейчас, возвращаясь домой, он мысленно вновь и вновь перебирал происшедшее.

Готовя педсовет, директор мучительно искал ответ на основной вопрос: что, как и где просмотрела школа. Ему понравился тот нелицеприятный разговор, который состоялся. Хотя, конечно, были и попытки свалить все на извечные объективные причины: перегруженность школьной программы, чрезмерную наполняемость классов, на семью, наконец.

«Семья и школа, – думал Владимир Сергеевич, – да, конечно, семья, школа, улица – это компоненты, существенно влияющие на формирование личности. Но почему из них нередко выпадает сама личность? Для нее не оказывается места в этой схеме. Парадокс, но все правильно. Мое во мне. Так уж повелось, что ответственность за недостатки в воспитании некоторые родители целиком возлагают на школу, а последняя на родителей. А ведь все прекрасно понимают: нужен единый фронт, школа и семья должны выступать как монолит. Но почему-то далеко не всегда так получается. Вон как разошлась мать Лазарева, – вспомнил он. «Это вы, вы испортили мне сына», – в гневе кричала она. А Осокина широко открытыми от удивления глазами смотрела на сына и все твердила: «Он же такой тихий и спокойный, никого не обижал. Как же так?»

Пожалуй, ответ на этот вопрос дала Нина Васильевна. Молодец, хорошо выступила. Умно.

– В силу ряда причин Дима Осокин оказался в пучине школьного неравенства. Я сказала бы еще резче: тихоней он был именно в силу своей отверженности. Но видели ли мы это? Увы! Не снимая ответственности со всех нас, я все же основной упрек адресую Елене Павловне. Ведь вы, Елена Павловна, второй год являетесь классным руководителем нынешнего 10 «б» и не имели права не замечать этого.

– Поведение и успеваемость Осокина не вызывали у меня тревоги, – бросила реплику Елена Павловна.

– Вот-вот, – подхватила завуч, – в этом и кроется главная опасность вашего педагогического кредо: тревогу внушает лишь двоечник, и поэтому надо как можно быстрее перетащить его на спасительную тройку…

– Но это же основной показатель нашей работы, – недоуменно перебил ее кто-то из учителей.

– Верно. Основной, но не единственный, – отпарировала Нина Васильевна. – И вы прекрасно знаете: не может быть обучения, только дающего сумму знаний по отдельным предметам, оторванного от нравственного совершенствования ученика. – Она сделала небольшую паузу. – Но если учитель не видит ученика, его внутренний мир, его интересы только потому, что он не отстающий, можно ли всерьез говорить о его воспитание? А в случае с Осокиным получилось именно так. Он, пожалуй, больше, чем другие, жаждал самовыражения и самоутверждения и, начав с кражи классного журнала, кончил ограблением. Разве для нас с вами неизвестно, что дурные поступки являются часто прямым результатом неудовлетворенности собой? Вот где лежит наш общий и прежде всего ваш, как куратора, Елена Павловна, просчет.

Что касается Лазарева, то здесь иная крайность. Уж он-то всегда был в поле нашего зрения, но как однобоко! Мы видели только его шалости и проделки и пытались втиснуть его в общем-то незаурядную натуру в прокрустово ложе мелочной регламентации…

– Совершенно верно, Нина Васильевна, – поддержал ее директор. – Прошу извинить, что перебил, но не могу в этой связи не привести слова Менделеева о том, что «регламентация каждого шага убивает развитие в учениках самостоятельности, что при известных характерах и условиях приводит к уродствам…»

Стало примораживать, и, зябко поежившись, Владимир Сергеевич чуть прибавил шагу.

«Как часто, недостает нам, учителям, справедливости, и как дорого это обходится в итоге. Наверное, я был несколько резок, когда бросил Елене Павловне упрек в копеечной амбиции, которую она подчас проявляла с Лазаревым, но ведь в основном именно так и получилось.

А кто кинул реплику, когда я говорил, что школа должна бороться за справедливость учителя? Игорь Максимович. Как остроумно он заметил: это даже более важно, чем обеспечивать его методическими разработками. Очень верное замечание. И о дидактике он хорошо говорил, когда, не удержавшись, Елена Павловна выкрикнула:

– Вы, стало быть, против дидактики?

– Ни в коем случае. Я против упреков, против обыденно-нудных нотаций, педагогический эффект которых ничтожен. Я за дидактику непринужденную, даже веселую и ни в коем случае не навязчивую, чтобы ученик потом сам пришел и сказал мне, учителю, что я прав.

В целом он доволен ходом педсовета. Обсуждение было принципиальным, говорили о том, что наболело. Но не покидало директора чувство горечи, неудовлетворенности своей работой; ведь просмотрели, упустили они этих ребят. Вон как обстоят дела в семье Хрулева, даже толком не знали. Может быть, это потому, что в школе очень много учеников и за всеми не уследишь, пропустишь то, что сейчас принято называть внутренним отходом учащегося от школы, его стремление к самоутверждению вне рамок школы…

Много, очень много учеников у нас, но за каждого из них мы в ответе, ни один не должен оставаться для учителя «вещью в себе». Где-то он читал, что школа – стартовая площадка, с которой начинается путь личности по земной орбите, а учителя – это специалисты, осуществляющие запуск. От них зависит и точность прицела, и тщательность запуска. Верное сравнение. Но главное, пожалуй, в том, чтобы запуск на орбиту жизни мы производили строго индивидуально, с учетом особенностей каждого. Это исключит срывы, и тогда ни один «корабль» не сойдет с орбиты честной жизни, ибо каждый будет настоящей личностью. Не проглядеть, не упустить ученика, его склонностей, его характера, стремлений – наша задача. И нам много еще предстоит работы, чтобы осуществить ее.

Валерий Гусев, Михаил Лихолит
ОТГОЛОСКИ ПРОШЛОГО
Повесть

– На проезжей части дороги, между поселками Чарвак и Хумсан, – сразу приступил к делу подполковник Саттаров, – обнаружен труп… – Саттаров заглянул в папку, – Ульфата-дивона… Дурачка… Ну, такие есть почти в каждом городке, селении.

Санджар задумался… Знал он этого Ульфата-дурачка. Очень хорошо знал. Вспомнил, как несколько лет назад в Хумсане тот подошел к нему, положил руку на плечо и доверительно-ласково попросил: «Дай деньги, а я тебе спляшу!»

– …Почему выбор пал на вас? – донесся голос Саттарова. – Вы хорошо знаете эти места…

«…У Ульфата была скручена левая, или нет, правая рука, – продолжал вспоминать Санджар. – Возможно, от полиомиелита…»

Он ясно представил его бессмысленно-радостный взгляд, выпирающую чесночными дольками зубов верхнюю челюсть, мокрый от слюны подбородок…

Получив монету, Ульфат немедленно прятал ее за щеку и тут же пускался в танец. Он топал ногами и выделывал левой рукой все, что должны были, по его слабому уму, показывать танцоры в танце, даже чуть больше, а правая рука его беспомощно извивалась вдоль туловища…

Видимо, он получал от своего танца больше удовольствия, нежели зрители…

– Вы о чем-то задумались, лейтенант Салиев? – недовольно спросил подполковник, и Санджар виновато вздрогнул.

– Да так… Вспомнил кое-что…

– Кое-что будете вспоминать кое-когда, в свободное время, и кое-где, а сейчас поезжайте и там, на месте, посмотрите… Разберитесь…

Санджар сидел рядом с экспертом ОТО в управленческом «газике», и теплая волна от предвкушения встречи с Хумсаном обволакивала его истомой. Наверное, у каждого человека есть место, куда его тянет больше всего. Таким местом для Санджара был Хумсан. Не потому, что это были его родные места, – он родился совсем в другой стороне. Просто в Хумсане прошла его юность. Начиная с пионерского лагеря, где он отдыхал, и позже в студенческом спортивно-оздоровительном произошло знакомство с этими единственными, по его непреклонному убеждению, в мире местами.

Поэтому сейчас Санджар внутренне светлел от встречи с родными горами, от встречи с юностью. Да какой там юностью: всего лишь три года назад он работал инструктором физкультуры в одном из спортивно-оздоровительных лагерей.

А сейчас – «газик», деловито пожирающий километры, дремлющий рядом старичок Яков Соломонович – эксперт ОТО, впереди ждет бедный Ульфат-дурачок, и все это – работа, ставшая смыслом его жизни.

– …Смерть наступила мгновенно, примерно в 4-00, – словно диктовал Яков Соломонович, – от удара тупым тяжелым предметом в область теменной кости… вероятней всего, вот этим булыжником, – он глянул поверх очков на запекшийся в крови булыжник, который Санджар осторожно заворачивал в пакет. – Да… скорее всего… Других ран и ушибов на теле нет… Можете забирать, – добавил Яков Соломонович представителям медслужбы, закрывая тело простыней.

«Дай деньги, а я тебе спляшу!» – мелькнуло опять у Санджара.

– Санджар-ака! Санджар-ака приехал! – услышал он из невесть откуда набежавшей толпы. – Здравствуйте!

Санджар разглядел знакомые физиономии местных пацанов: тут тебе и толстяк Юсуф, и ушастый Анварчик, и весь в веснушках Акмаль.

– Подросли… – радостно отметил Санджар и прошел в толпу мимо местного участкового, сдерживающего наиболее любопытных.

– Ну что, – пожимая подряд протянутые руки, спросил Санджар, – будем помогать милиции, орлы?

Глаза у пацанов загорелись.

– Конечно! Мы всегда! Если надо! Только как? – послышалось вразнобой, и ребята окружили Санджара.

– Для начала мне нужно знать, кому мог причинить зло Ульфат здесь, в поселке, и кто уехал сегодня утром отсюда?

– Да кому он что мог сделать? – протянул Юсуф. – Дурачок и есть дурачок! Даже на нас не обижался…

– Вот что, ребята! Я сейчас тут поговорю с участковым, допрошу кое-кого, а вы подумайте, кто и за что мог убить Ульфата. Договорились?

Участковый отвечал так вяло и неохотно, что Санджару приходилось по нескольку раз повторять один и тот же вопрос.

«Ну и соня! – подумал Санджар. – Все за него, наверное, сельсовет делает. Хотя кто его знает… Народ здесь горный, горячий. Наверное, и ему на свадьбах и праздниках работы хватает»…

Тракторист, который обнаружил труп Ульфата в 5-00, когда ехал за молоком, ничего нового не сказал. Он только таращил глаза и испуганно качал головой, словно не верил, что именно он первым увидел труп. Санджар снял у него отпечатки пальцев и отпустил…

– …Ну что? – спросил он, подходя к пригорку, где оставил пацанов.

– Никто не уходил ни вчера, ни сегодня, – сказал толстяк Юсуф. – Всех перебрали…

– Учитель не вернулся, – добавил веснушчатый Акмаль.

– Тебя не спрашивают, кто не вернулся, спрашивают – кто ушел, – перебил товарища Юсуф.

– А может, он пришел и ушел, откуда я знаю! – уперся Акмаль.

– Об этом точно знает один человек, – задумчиво сказал Анвар.

– Фируза, что ли? – усмехнулся Юсуф.

– Кто это Фируза? – заинтересовался Санджар.

Пацаны переглянулись и почему-то хихикнули.

– А-а! – махнул рукой толстяк. – Это невеста Акрама-ака. Вон ее железная крыша… Там синяя калитка. Мы за ними следим все время, а он злится на нас и на своей химии все нам вымещает… Уж она точно знает…

– Я не прощаюсь, ребята, вы мне еще понадобитесь, – помахал пацанам Санджар и пошел к указанному дому.

На стук из калитки вышла девушка. Она спокойно и вопросительно остановила свой взгляд на лице Санджара.

Санджар на секунду оторопел.

«Вот это да! – с завистью и восхищением подумал он, глядя в большие карие глаза и скользнув украдкой по нежному овалу лица. – Учитель, ты не прав! Я бы не уходил от такой ни на шаг…»

– Здравствуйте, Фируза! – сказал Санджар. – А я к вам с небольшим вопросом…

Девушка улыбнулась.

– Я не Фируза, – сказала она, и Санджар почувствовал, как его лицо глупеет от радости. – Фируза! – прокричала девушка в глубь двора. – К тебе пришли!

– Тогда кто вы? – спросил Санджар.

Девушка просто и вместе с тем по-девичьи нежно произнесла:

– Хафиза… – и пошла во двор.

– А я Санджар! – прокричал ей вслед парень и отметил, что сделал это глупо и по-щенячьи радостно.

– Здравствуйте!

Перед Санджаром стояла копия первой девушки, только эта была старше и даже на первый взгляд строже. – Чем могу быть полезна? Предупреждаю: если вы от Акрама, я поворачиваюсь и ухожу…

– Успокойтесь! – Санджар протянул удостоверение. – Я его ни разу не видел даже, можете мне поверить.

Фируза разглядела удостоверение и пригласила:

– Прошу, проходите! – И уже с тревогой спросила: – С ним что-нибудь случилось?

– Не волнуйтесь… Просто я веду следствие по этому случаю… ну там… на дороге… Вы, наверное, уже слышали… И хотел бы знать, когда вы его видели в последний раз?

Девушка помолчала и вдруг резко, почти враждебно сказала:

– Он этого не мог сделать! Вы ошибаетесь! Я не верю!

– А разве я сказал, что подозреваю его? – удивился Санджар. – Но вы не ответили на мой вопрос?

– Вчера ночью…

– Во сколько?

– Примерно часа в два, а может, и чуть позже.

– О чем вы говорили, простите, в столь поздний час?

– Он предлагал уехать в город. Говорил, что там начнется другая жизнь. Был какой-то странный, бледный, взъерошенный. Умолял ни о чем не спрашивать. Давай уедем, говорил – и все.

– А вы?

– Как видите… Сказала, что не могу вот так, по-воровски… Что родители не переживут позора… Сказала, что если хочет как принято… как у людей… В общем, сказала, что он не любит меня, и прогнала…

– Куда он после этого пошел?

Фируза пожала плечами:

– К себе, куда же еще! Он у тетушки Лозакат живет, как приехал к нам работать…

– Вы можете пройти к тетушке со мной?

– Сейчас, только предупрежу сестренку…

Тетушка Лозакат, – как узнал по дороге Санджар от Фирузы, – была одинокой старушкой; муж погиб в борьбе с басмачами, а сын в самый последний день войны – 9 мая. Жила она одна и было ей за семьдесят, но бабушкой ее никто не называл, потому что бабушкой она так и не стала, а может быть, совсем и не поэтому. Просто привыкли: тетушка Лазокат – и все.

Они прошли с Фирузой через чистенький дворик и поднялись на веранду, выкрашенную, как и калитка, синей краской.

– Тетушка Лазокат! – позвала Фируза. – А мы к вам.

– Не знаю, что с ним стряслось, – рассказывала тетушка Лазокат, переливая по обычаю чай из чайника в пиалу и обратно, чтоб крепче заварился. Санджар отметил необычную сухую прозрачность рук и глаза, глубокие, какие встретишь разве что на русских иконах…

– …Пришел ночью с гор… такой нервный… Заперся у себя и чем-то хлопал, звякал, открывал, закрывал. Наверное, чемоданом. Потом ушел, пришел, кажется, плакал… Я подошла к двери, спросила: «Что с тобой, Акрамджан?» А он говорит: «Все нормально, тетушка, спите, я рано утром уеду. Надо, – говорит… – Я, – говорит, – вам телевизор цветной потом привезу»… – «Да зачем, – говорю, – мне цветной? У меня и мой старый хорошо показывает»… Что-то у него произошло… Да я говорила тебе, дочка!

– А почему он задержался в горах? – осторожно спросил Санджар Фирузу.

– А он всегда так делал… – ответила за девушку тетушка Лазокат. – Поведет ребят в горы, потом выведет их на ровную дорогу, оттуда до селения рукой подать, а сам остается на денек у Умурзака.

– Умурзака-мергена? – обрадовался Санджар. – Я его знаю.

– У него… Только он сейчас не охотник, а пчеловод, – стар стал… Зато и в этом деле мастер: рой пчел, говорят, в подоле рубахи принес домой… оттуда и пошло. Вот Акрамджан у него и останавливался: медку поесть с чаем, да и старика послушать – забавный старик, как начнет рассказывать – только сиди и слушай…

– Можно посмотреть его комнату? – спросил Санджар. – При вас?

– Конечно, – засуетилась тетушка и пошла за ключом…

Комната была чисто прибрана. «Постаралась тетушка», – неодобрительно отметил Санджар. Чтобы хоть как-то понять характер учителя, Санджар осмотрел подборку книг: в основном это были справочники и учебники по химии. На стене висел портрет Акрамджана, сделанный заезжим халтурщиком-фотографом: на черно-белой фотографии были фальшиво подретушированы красным щеки и черным брови, но все равно юноша улыбался обаятельно, глядя в объектив…

* * *

– Прошу разрешения для двухдневного похода в горы! – кричал Санджар в телефонную трубку.

– Есть какие-нибудь факты?

– Только догадки… И очень смутные. Надо проверить…

– Ну что ж… – нехотя ответили в трубке. – Разрешаю… Попробуйте… Хотелось бы конкретных осмысленных действий, а не так… что-то, где-то… Не забывайте, лейтенант, что предстоит подробный разбор и анализ ваших действий по следствию. Ну-ну… Не буду пока мешать. Действуйте.

Вскоре Санджар с удовольствием шагал по давно нехоженной им тропинке Кергелек-сая…

В зимнее время по нему и сейчас спускаются кабаны почти к самому селению, а уж кеклики весной выпархивают почти из-под каждого камня…

А какая здесь маринка, форель и черные, похожие на сомят, бычки! Вроде ничего и не видно в мелкой воде, но Санджар помнил, как после обычного весеннего селя на вздувшейся поверхности коричневой воды плавают поверху оглушенные о камни рыбешки, которых пацаны хватали просто руками.

Сейчас речка кристально прозрачна, хотя и пузырится, пенится на многочисленных водопадиках и перекатах…

Весной, когда рыба идет сюда на икромет с Угама, ловцы-хитрецы ставят в любом удобном месте «хашамы» – металлические сетки. На водопадиках почти вся вздувшаяся от икры рыба попадает в эти безжалостные ловушки. Только считанные единицы проскакивают мимо них… Рыба какая-никакая в речке есть. А пропусти ее одну весну на нормальный икромет – будет изобилие. Но, видимо, не все хотят смотреть вперед, в завтра. Немало еще таких, что живут по принципу «сегодня самому урвать весь кусок, а там плевать…»

«Так что же тебя так поспешно погнало в город, учитель Акрамджан? Какая сила заставила бросить любимую, детишек в школе, да и саму школу?

И почему ночью?

И причастен ли ты, учитель, к убийству Ульфата-дурачка?

Даст ли ответ хотя бы на часть этих вопросов Умурзак-мерген?»

Остались позади пансионаты, лагеря, новая насосная станция, загрязненная до неправдоподобия совхозная ферма…

Горы стали чище, и речка веселее синела меж чистых камней…

Но все равно и здесь видно было присутствие человека: по дну реки шла осмоленная водопроводная труба. Она уходила вверх по течению в еще более чистые струи реки.

«Уж что-что, а воду хумсанцы любят чистейшую…»

Санджар поймал себя на недоверии к слову «что»; повертел его так и эдак и понял, что оно относилось к грязной ферме, где сама мысль о молоке казалась неуместной…

Тропинка шла по некогда высохшему руслу ручья, проложенному почти на середине горы.

Надобность в ручье давно отпала, и какой он старый, было видно по толстым орешинам, посаженным давно-давно вдоль бывшего русла. Тропинка была широкой – для двух-трех человек, то вырывалась на оползневый склон, и тогда Санджар пробирался по ней, опасливо косясь вниз на уже неслышную и ленточно-далекую отсюда речонку.

Санджар знал, что тропинка приведет опять к реке вон там впереди, у белеющей горы, и в который раз подивился оптимизму и мужеству людей, некогда проложивших этот ручей, ставший теперь дорогой.

Санджар шагал и хмелел от радостного чувства узнавания…

Оказывается, деревья и кустарники растут и старятся медленнее, чем люди… Вон тот самый кустик, который всегда приходится огибать, потому что он колючий. И ведь огибают же столько времени! Не ломают!.. А вон горбатая ветка, протянувшаяся за камень… Все такая же и так же прячется…

Слева вверху на лоскутке зеленого склона раскинулась чья-то пасека. Но это не Умурзака: его, по рассказам тетушки Лазокат, должна быть где-то выше.

Санджар, миновав два-три отвесных участка тропинки, шагнул в тень белой скалы…

Ручей огибал ее рядом, и воздух здесь, в тени, был густой и чистый, напоенный запахами горных трав, а особенно – мяты и чебреца…

На трещинах и выступах скалы змеились остатки реликтовых: плаун и еще какой-то кустарник с замысловатым названием.

– Вот черт! – покрутил головой Санджар. – Забыл…

Тропинка скакнула через нагромождение скальных пород, и Санджар остановился у небольшой голубой заводи-плотины с водопадом.

Против струи время от времени, так же как и тогда, пролетала форель и падала в белую реку, – извечное стремление рыбы идти вверх против течения…

Только ли рыбы?

Санджар ощипывал корку хлеба и бросал кусочки на мелководье…

«Где же ты обретаешься, учитель Акрамджан? Что может заставить человека бросить все и ночью податься неизвестно куда? Что или кто?»

По какой же дороге он направился из Хумсана?

Уезжала ли ночью из поселка какая-либо машина?

…Вокруг плавающих крошек началась бешеная возня… Мальки дружно терзали корку, время от времени разбегаясь, когда появлялась рыбешка покрупнее… Постепенно корка перекочевала в другое, более глубокое место…

– А ну-ка, сюда! – кинул Санджар остатки хлеба на совсем мелкое место. – Ну-ка, малышки! Здесь этим нахалам не достать вас…

Непонятно, что заставило Санджара резко оглянуться…

Шагах в десяти от него сидел громадный пятнистый волкодав, дружелюбно оскалив пасть и высунув чуть ли не с ладонь красный язык…

Он часто дышал, отчего язык-пятерня вздрагивал в такт дыханию…

– Э-эй, дурачок! – позвал Санджар, не вставая с корточек. – Иди сюда!

Пес словно только и ждал этого приглашения: вскочил и в два прыжка очутился перед Санджаром. Он сел в метре от лейтенанта, его голова приходилась выше сидящего Санджара.

– Ну, что ж! Давай знакомиться, – бесстрашно протянул Санджар руку.

Пес с достоинством подал почему-то левую лапу (видимо, была ближе), подождал пока Санджар ее потрясет, потом встал и снова уселся, поближе…

То, что все большие собаки спокойно подходили к Санджару, а он к ним, поражало всех его знакомых, но не Санджара.

– А почему они должны на меня бросаться? – отвечал Санджар удивляющимся его бесстрашию друзьям и знакомым. – Что я, изверг? Или они дурные? Это же умные собаки, с чувством собственного достоинства. Им кусать любого-всякого просто стыдно.

Не ладил он только с мелкими, как их называл «шавками», и то потому, что они были «истеричками» и большими эгоистами.

Сейчас, глядя на лобастую и несколько удлиненную для волкодава голову, он вдруг подумал: «А не Вики ли это отпрыск?»

Тогда, три года назад, была у него очередная привязавшаяся к нему собака – Вика, или, как он ее называл, – «Вика-дура»…

* * *

…Санджар приехал тогда в спортивно-оздоровительный лагерь и стоял, болтая о том о сем со сторожем Ташпулатом. Шли обычные в таких случаях дружеские приветствия, расспросы…

В глубине сада мелькала привязанная на цепи и истерично гавкающая овчарка.

– Что это ей там неймется? – спросил Санджар. – Взяли бы отвязали… Овчарок нельзя держать на цепи: они становятся шизофрениками.

– Она кусается! – сказал Ташпулат. – Ее нельзя отвязывать. Недавно моего ишака Яшку укусила…

– А откуда она взялась вообще?

– Шофер привез. Вместо той молодой собаки, которую украли его друзья, когда приезжали на отдых. Я сказал, что заявлю на них в милицию, а он вместо той привез вот эту овчарку, Вика зовут… Тоже украл, наверное, где-нибудь…

– И что, вот прямо так, ни с того ни с сего, она укусила Яшку? – спросил Санджар.

Ташпулат задумался:

– Вообще-то сначала ишак укусил ее… два раза… – ответил наконец он.

– Вот видите, оказывается, Яшка виноват! – заключил Санджар и пошел устраиваться…

Потом он отвязал худющую Вику и, держа ее на цепи, повел на речку. Собака была как собака: годовалая крупная сука, правда дерганая немного – все норовила цапнуть беспривязных дворняжек – черного Джульбарса и изящную Белочку, крутившихся тут же…

«Что-то произошло в горах в тот период… между тем, как учитель расстался с ребятами в горах и ночным его приходом в кишлак? Имеет ли вообще какое-либо отношение к убийству Ульфата учитель Акрамджан?» Если не имеет, то вырисовывается в перспективе симпатичная фраза подполковника Саттарова о том, что он, лейтенант Салиев, неплохо использовал служебную командировку для поправки своего здоровья…

«Как вести себя с Умурзаком? Сразу же спросить об учителе? Или подождать пока сам разговорится?»

– Ну что, дурашка? – Санджар чесал лоб пса, отчего тот жмурился, как кот на солнце. – Так чей же ты, сын или внук Вики? А может, другой красавицы потомок?

Он вспомнил, как потом устроили экспериментальный бой Яшки с Викой, причем Яшка так гонял Вику по волейбольной площадке, что все опасения за его жизнь моментально исчезли, а шансы Вики жить без привязи на цепи возросли. Но не сразу получила она эту свободу.

Привычку приобрела она, сидя на цепи, странную: любила таскать в своей огромной пасти кирпич (половинку ли, целый ли – все равно). Она, понятно, прокусила в первый день освобождения волейбольный и футбольный мячи, за что получила хорошую трепку, но отучить носить кирпич ее не мог никто. Попробуй отнять! Шуму, лаю.

А вообще-то хорошая получилась собака. И характер у нее оказался незлобивый: со всеми ласкова – хоть окурки на ней туши. «Как маргарин – ни вредно, ни полезно», – кто-то точно определил ее характер. Часто, когда она неторопливо шагала с кирпичом мимо сидящих на скамейке отдыхающих, ей вдогонку неслось:

– Вон дура-Вика пошла!

И выражение у всех было, когда смотрели на нее, чуть ли не страдальческое: будто на своих зубах ощущали тяжесть шершавого кирпича.

И стала она для тех, кто любил собак, – любимицей, а кто не любил – так, пустым местом, те просто отпихивали ее, и она не обижалась.

Команд она почти не понимала, разве только: «Пошли!», «На!», «Ну-ка, марш отсюда, а то как дам!» или «Пошла вон, зараза!»

Но самое интересное, что она хорошо слушалась радиокоманд.

Как-то Санджар, собираясь на речку, объявил по микрофону, поскольку Вики рядом не оказалось: «Вика! Подойди к радиоузлу, тебя ожидают!» (Хорошо, что в лагере не было девочек с таким именем).

И хотя динамики висели в разных точках лагеря, Вика деловито прибежала именно к радиоузлу.

С тех пор все, кому не лень, стали забавляться, вызывая ее к радиоузлу, и Вика дисциплинированно прибегала на каждый зов. Ну не дура ли?!

Санджару запомнилась одна грозовая ночь. Тогда Вика полностью признала превосходство Яшки…

Дело в том, что перед грозой быстро стемнело, и Яшка, который тоже был отвязан, нервничал. Потому что по спортивной площадке взад и вперед носились Вика, Джульбарс и Белочка со своими бесконечными играми. Джульбарса и Белочку Яшка не опасался, а вот от Вики можно было ожидать коварного нападения из темноты. Хотя, может быть, Яшка и преувеличивал?

Но если темно, хоть глаз выколи? И если они там гавкают и носятся как угорелые за спиной? Яшка благоразумно решил, что лучший способ защиты – нападение, и отправился гонять Вику…

…Санджар проснулся поздно ночью от раскатов грома и от того, что под его кроватью дружно рычали собаки.

Ударил гром, сверкнула молния, и Санджар увидел и по дыханию почувствовал, что над ним стоит кто-то громадный… Это был Яшка. Он-таки загнал Вику и ее друзей в последнее убежище – к Санджару…