Текст книги "Свои"

Автор книги: Валентин Черных

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 26 страниц)

Я ее не интересовал. У меня началась полоса неудач.

После одного из заседаний кафедры лаборантки сообщили мне, что Великая Актриса заявила: после второго курса по профессиональной непригодности будут отчислены я и Фарида, красивая таджичка, которая по-русски говорила как рыночная торговка и никакими актерскими способностями не обладала.

Великая Актриса невзлюбила, а может быть, и возненавидела меня еще на первом курсе. Высокая, статная, с идеальной фигурой для женщины в пятьдесят лет, для не знающих о ее возрасте она выглядела на сорок. Только потом я понял: если женщина выглядит моложе своего возраста на десять лет, значит, она проделала и проделывает огромную работу, чтобы содержать свое лицо и тело в такой пристойной кондиции.

Она стала известной по комедиям, играя в эпизодах разбитных проводниц и буфетчиц. Классик ее заметил. И когда у него умерла жена, он предложил ей место второго педагога по актерскому мастерству в своей режиссерско-актерской мастерской. Через год они поженились. Классик был старше ее на двадцать лет. Когда я поступил в институт, общественность отметила семидесятилетний юбилей Классика. То, что Великой Актрисе исполнилось пятьдесят, нигде не сообщалось, даже в ежемесячном календарике Дома кино, где всех поздравляли с юбилеями, женщин – не указывая, сколько лет. Поэтому часто возникала путаница – то ли пятьдесят, но плохо выглядит, то ли шестьдесят, но выглядит хорошо.

Когда она начала преподавать с Классиком, их стали называть «Классик» и «Великая Актриса», потому что рядом с Классиком могла быть только Великая Актриса.

Великая Актриса начала изменять Классику со студентами через неделю после того, как вошла в аудиторию. Обычно она выделяла двоих, чтобы была взаимозаменяемость, она их рекомендовала на съемки знакомым ассистентам и молодым режиссерам, выпускникам их же мастерской.

Когда она шла по коридорам института, высокая, в узких и длинных юбках или платьях – от этого она казалась еще выше, – с тщательно уложенной прической, я понимал, что такие женщины не стоят у плиты и не моют унитазы, я не мог даже представить, как можно такую женщину поставить на колени и, обхватив за ягодицы, заниматься тем же, что и со всеми женщинами.

Однажды Великая Актриса позвонила на кафедру и попросила прислать какие-то книги, которые она забыла. Декан, увидев меня, написал на клочке бумаги адрес и попросил отвезти книги Великой Актрисе.

Классик и Великая Актриса жили в высотке на Таганке. В громадном холле сидела дежурная. Спросив, к кому я, и позвонив Актрисе, она пропустила меня к огромному зеркальному лифту. Классик и Актриса жили в пятикомнатной квартире, заставленной громоздкой мебелью и почему-то огромными вазами, в которых стояли ветки елок и старых камышей.

На стенах было много портретов Актрисы, я вспомнил, что ее первым мужем был художник, который, как говорили, оказался педерастом. Может быть, поэтому он в основном изображал ее сзади. Одна из картин, наверное, привлекала внимание всех мужчин, которые видели эту картину впервые. Обнаженная Актриса, опираясь грудью на подоконник, смотрела в окно деревенской избы на куст сирени. Художник изобразил ягодицы, бесстыдно расставленные ноги, – наверное, каждый смотревший на картину завидовал художнику, который имел эту точно изображенную натуру в начале, конце или в середине сеанса, потому что от этой откровенной бесстыдной красоты вряд ли можно было удержаться.

Актриса встретила меня в коротком легком халатике, и я тогда впервые подумал, что женщины и в пятьдесят лет остаются женщинами.

– Выпить хочешь? – спросила меня Актриса.

– Спасибо, не хочу.

Я по-прежнему не пил. А когда пробовал, то быстро хмелел.

– Есть хорошее виски.

– Спасибо. Не хочу.

Она подошла ко мне и спросила напрямик:

– А меня хочешь?

Я молчал. Актриса стояла передо мною, я не сделал и попытки обнять ее, взять за грудь, что, наверное, сделал бы каждый мужчина.

– Свободен, – сказала Актриса.

С тех пор она перестала на меня обращать внимание. И когда мы играли этюды, а к концу первого курса эпизоды из сценариев неснятых фильмов, она никогда не обращалась ко мне по имени.

Узнав о предстоящем своем отчислении, я позвонил Науму.

– Что мне делать? – спросил я.

– Ты спал с Актрисой? – спросил он.

– Не спал.

– Тогда странно. Женщины обычно звереют, когда переспишь, а потом треплешься об этом.

– Не спал и никогда ничего про нее не рассказывал. Ты откуда знаешь, что она спит со студентами?

– Об этом все знают, и Классик, наверное, тоже. Он ведь не дурак. Но чтобы отчислить, надо иметь двойки по специальности.

– У меня тройки. За второй курс, может быть, двойка.

– Жди, – посоветовал мне Наум. – Если поставят двойку, есть много способов обжалования плохой отметки.

Но мне поставили тройку. Истину я узнал, когда в КГБ читал свое личное дело. Уполномоченный сообщал; «…для предотвращения исключения были проведены беседы с доверенными лицами в киноинституте. Решили: для избежания дальнейшего конфликта с Классиком предложить перейти в другую мастерскую. Это предложение было поддержано парткомом института».

На этом мое единоборство с Классиком не закончилось.

ДОМА

Наступили каникулы. Я не был дома пять лет. Проезжая мимо Рижского вокзала, я нечаянно для себя вышел, купил билет на вечерний поезд. Рано утром я вышел на станции небольшого латышского городка Резекне, сел на автобус и через три часа сошел в Красногородске. Еще через десять минут я был на почте, где мать по-прежнему выдавала и принимала посылки. Она тут же отпросилась с работы. Мы шли по Красногородску, мать здоровалась со знакомыми, и я здоровался. За пять лет моя жизнь менялась несколько раз, здесь ничего не менялось. Только женщины стали грузнее, пожилые превратились в старух, молодых я не узнавал, а они меня узнавали. Когда я уехал из Красногородска, им было лет по десять – двенадцать, теперь они превратились в девушек. Они осматривали меня оценивающе. Они уже созрели, чтобы рожать, ворочать бидоны на маслозаводе или стоять у печей на кирпичном заводе. Этим они займутся в ближайший год и будут заниматься до пенсии, если не уедут.

Мать поставила на стол бутылку местной водки. Я ел домашний борщ. Мы с матерью выпили. Я пошел на огород за редиской; когда вернулся, мать спала на кушетке. Маленькая, стареющая женщина. Она по-прежнему держала подсвинка, кур и козу. В доме мало что изменилось. Разве что вместо ходиков с гирями висела тарелка электронных часов, черно-белый телевизор заменился на цветной.

Я обследовал двор, сарай, хлев, поветь, крышу дома, забор вдоль огорода и решил, что за неделю управлюсь. По запущенности хозяйства я понял, что мужик в жизни матери так и не появился. Мать сама подпирала, накрывала щели, ожидая моего приезда.

Я решил пройтись по Красногородску, надеясь встретить одноклассников. Ребята уже отслужили в армии, а девчонки могли уже закончить институты.

За пять лет Красногородск почти не изменился, только на окраине поставили несколько блочных пятиэтажек, значит, сотни две людей получили ванные и туалеты.

На полках магазинов в избытке стояла местная водка, хозяйственное мыло и рыбные консервы и конфеты областной кондитерской фабрики в блеклых обертках. Через несколько лет и это исчезнет с прилавков. Продавщицы в магазинах – прежние плотные, старые тетки, я их с детства помнил старыми и плотными.

В парикмахерской я увидел девчонку, училась классом ниже, только из темноволосой она превратилась в яркую блондинку.

Я спустился к реке, к авторемонтным мастерским. Во дворе в комбинезоне, надетом на голое тело, курил Шмага.

– Привет, – сказал я ему.

Он обнял меня, я почувствовал водочный перегар, так пахнут мужики, которые пьют всегда – сегодня, вчера и каждый день. Шмага заматерел, раздался, из-под комбинезона выпирал живот, но не от обилия жира, а от развитых мышц, прикрытых слоем жирка, по боксу я знал, что такие наиболее трудно пробиваемы.

– Вот видишь, – Шмага показал на кузов «Жигулей» со снятыми дверцами, – филиал «Автоваза». Знаешь, сколько теперь у нас частных машин?

– Сколько?

– Тридцать один «Жигуль» – в райцентре и районе, не считая «Волг» и «Москвичей».

– Хорошо жить стали.

– А неплохо, – ответил Шмага. – Говорят, ты в Москве живешь?

– Живу в общежитии. Поступил после армии в институт.

– Мне это никогда не светило. С нашими встречаешься?

– А кто наши?

– С тобою в Москве еще трое учатся.

– Кто?

– Твоя соседка по улице, Марина. Закончила педагогический, сейчас аспирантка. Вера медицинский заканчивает. Воротник – международных отношений, будет дипломатом. Старший Воротник в ЦК партии работает.

Я отстал от них на три года – два года в армии и потерянный год, когда я не поступил в институт. Мы со Шмагой сидели на берегу реки. Шмага вытянул из реки капроновый шнур, привязанный к ведру, наполненному бутылками с пивом и «Столичной».

– Выпьем за встречу, – предложил Шмага.

– Выпьем, – согласился я.

Шмага настрогал тонкие ломтики присоленного сала, нарезал маринованных огурцов, отвалил от буханки два больших ломтя черного ржаного хлеба и разлил водку в граненые стаканы. Мы выпили водку, запили прохладным местным пивом, закусили салом и огурцами. Я помог затолкать во двор мастерских «Жигули» – с машины уже сняли аккумулятор – и пошел домой.

Я медленно шел по Красногородску и рассматривал встречных женщин. Грудастые, с просторными бедрами, крепкими ногами, они с детства много работали физически: поливали огороды, таская по пятьдесят ведер воды за вечер, пилили дрова, косили сено. Наверное, они замечательные партнерши в постели. Можно, конечно, остаться в Красногородске, пойти работать шофером или заняться ремонтом автомобилей, – я получал удовольствие, делая что-то простое, так было и на заводе, и в армии. Зачем мне Москва и актерство? Классик не видел во мне перспективного актера. Возможно, он ошибался, но мог ошибаться и я, решив стать актером.

У меня было шесть женщин. Все старше меня, за исключением моей одноклассницы Веры, которая использовала меня как учебное пособие для изучения сексуальных позиций, теперь предназначенных для других. Единственная женщина, в которую я влюбился в институте, отвергла меня. Ей был нужен более надежный, который помог бы ей преуспеть в актерстве, и еще она хотела как можно быстрее вырваться из общежития в отдельную московскую квартиру. Ничего этого я ей не мог дать ни сегодня, ни в ближайшем, а может быть, даже и отдаленном будущем. После окончания института я могу поехать в провинциальный театр на минимальную зарплату. Даже если я сделаю себе московскую прописку, женюсь фиктивно за деньги или по-настоящему на москвичке, я вряд ли устроюсь в московские академические театры, слишком велик конкурс. Конечно, я могу жить в Москве, снимать комнату, играть в эпизодах, подрабатывать на дубляже польских, болгарских, венгерских картин. Иногда даже получать вторые роли в узбекских или туркменских фильмах. Случайные заработки, полунищая жизнь с надеждой однажды утром проснуться знаменитым. Но знаменитыми просыпаются немногие, большинство просыпается в московских вытрезвителях.

Мать стирала. Я прошел в огород и начал прибивать выбитые штакетины в заборе. Сосед-подполковник за забором поливал из лейки огурцы. За пять лет, что мы не виделись, он еще больше разбух, живот переваливался через ремень так, что не было видно командирской пряжки.

– Здорово! – сказал он.

– Здравия желаю, товарищ подполковник! – бодро ответил я.

– Портвешку со мною выпьешь? – предложил подполковник.

Он достал спрятанную между гряд бутылку портвейна «Три семерки». Я вдруг отчетливо представил себя с животом через ремень, а во дворе моего дома – женщину в линялом ситцевом платье с отвисшими грудями. Она будет рубить хряпу для свиньи, как рубила сейчас сечкой жена подполковника, моя бывшая учительница. Тоже жизнь, сказал я тогда себе.

Утром я сварил себе кофе, положил в сумку блок американских сигарет «Мальборо» для Жоржа, флакон французских духов «Живанши» для тети Шуры и пошел на остановку автобуса. Расписание не изменилось. Автобус в Красногородск приходил по-прежнему в шесть утра, чтобы окрестные крестьяне со своей продукцией успели на рынок, и уходил в десять, когда основная торговля заканчивалась, и все ехали домой, успевая к обеденной дойке.

Я доехал до Опочки и за два часа дошел до лесничества. Жорж спал в тени под поветью, напиленные березовые дрова лежали в куче, такого раньше не было, Жорж сразу колол чурбаны и складывал поленницы. Наверное, сил стало меньше.

Вечером на веранде мы пили болгарское вино, Жорж и тетя Шура курили «Мальборо», я расспрашивал о знакомых и рассказывал о работе на заводе, о службе в армии, об учебе в институте.

– Ты на сколько? – спросил Жорж.

– У меня все лето, до первого сентября, свободно.

– У меня одышка. Я инфаркт перенес, сможешь помочь по хозяйству?

– Да.

– Завтра завалим лося.

– Если получится.

– А куда он денется? Теперь спать. Поднимемся на рассвете.

Жорж разбудил меня в три ночи.

Край неба за верхушками сосен только начал сереть. Жорж был в ватной безрукавке. Я тоже натянул ватник, на траве уже выступила роса, земля и сосны остыли от вчерашней жары.

Мы выпили по чашке кофе. Жорж откинул доску на веранде и достал из тайника трехлинейный карабин, мощное оружие, которое было на вооружении армии почти семьдесят лет. Он вогнал обойму из пяти патронов в магазинную коробку, дослал затвором патрон в патронник и поставил на предохранитель.

– Пошли, – сказал Жорж.

– А мне ружье? – спросил я.

– Зачем лишнюю тяжесть таскать?

– Возьми мое, – сказала тетя Шура и сняла со стены тульскую двустволку двадцатого калибра.

– Какая дробь? – спросил я.

– Картечь. Держу на случай непредвиденных визитеров.

Я знал, что у них есть еще два ружья, но не знал о двух пистолетах, которые перейдут ко мне, и немецкой самозарядной винтовке образца 1941 года фирмы Вальтер с десятизарядным магазином. Эту винтовку, как и карабин, я после смерти Георгия хорошо смажу, заверну в целлофан и спрячу на чердаке в доме матери в Красногородске, где они лежат и по сей день.

Жорж вывел меня к ручью в километре от дома, послюнявил и поднял палец, определяя направление ветра.

Жорж снял затвор с предохранителя. Теперь и я увидел плывущие над основным подлеском ветвистые рога. Лось и лосиха вышли к ручью. Лосиха сразу начала пить взахлеб, как пьют собаки и свиньи. Лось не торопился. Он медленно осматривался, и, когда посмотрел прямо на нас, Жорж поднял карабин и выстрелил. Промахнулся, решил я, потому что лосиха бросилась назад, продираясь сквозь осинник, а лось стоял секунды две недвижно и только потом рухнул.

Я потянул его за задние ноги, в лосе было больше двухсот килограммов. Мы нарубили веток, забросали ими тушу и пошли в лесничество. К трактору «Беларусь» Жорж прицепил лист железа, на который мы погрузили лося и приволокли во двор. На разделку туши ушел весь день. Часть лосятины мы присыпали солью и уложили в ледник, на большой электрической мясорубке прокрутили килограммов пятьдесят мяса, набили фарш в промытые кишки и прокоптили – у Жоржа была коптильня в бане.

Вечером Жорж надел белую рубашку, тетя Шура крепдешиновое платье с коротким рукавом, но вскоре набросила кофточку: комары вечером жалили особенно больно.

– Ты доволен своим выбором? – спросил Жорж, закуривая сигарету. Врачи ему запретили курить после инфаркта, он теперь выкуривал только три сигареты. Эта была последняя, Жорж задерживал сигаретный дым, выдыхал, затягивался: выкурив, еще долго мял сигаретный фильтр пальцами.

– Не знаю, – ответил я.

– За два года можно разобраться во многом, – заметил Жорж.

– За два года я заметил, что на курсе есть и способнее меня.

– Собаки бывают большие и маленькие, но все собаки на что-то пригождаются.

– На «что-то» неинтересно. На «что-то» я мог бы пригодиться и в Красногородске.

– А чего ты хочешь? – спросил Жорж.

– Другой жизни.

– Объясни, – попросил Жорж. – Что такое другая жизнь?

– Про другую жизнь я, пожалуй, объяснить сразу не могу, я могу объяснить, чего я не хочу в этой жизни. Я не хочу, например, работать на холоде. Наверное, оттого что я переболел в детстве туберкулезом, мне всегда холодно. Я работал на заводе на стапелях, и мне было мучительно просыпаться каждое утро, зная, что я иду на мороз. Мерзнут руки, ноги, я быстро простужаюсь.

– Но ведь можно одеться тепло.

– Если ты мерзнешь, то ты мерзнешь. Я не могу без содрогания вспоминать, как я менял датчик керосиномера на двигателе, керосин подтекал в рукава куртки, и у меня слезала обмороженная кожа.

– Ты можешь переехать в места с более благоприятным климатом, – сказал Жорж. – У нас гигантская страна почти со всеми климатическими поясами. Можешь уехать в Ташкент, там тепло почти круглый год.

– Да, конечно, – согласился я. – И жить в общежитии, стоять в очереди на квартиру лет до пятидесяти.

– Сейчас можно купить кооперативную квартиру, – возразил Жорж.

– Можно, – согласился я. – Я подсчитал, что при средней зарплате человека, который работает руками, надо, отказывая себе во всем, тридцать лет, чтобы построить квартиру и купить автомашину. Тоска зеленая. Копить деньги на телевизор, на холодильник, на мебель. И к тому стоять за этим в очередях. Очередь на холодильник – три года, очередь на машину – семь лет. Я не хочу так жить. Стать средним актером – тоже не выход. Это самообольщение. Как выяснилось, актер – это сплошная зависимость. Пригласят сниматься или не пригласят, предложат интересную роль или не предложат. Тебя выбирают, как женщину. Это унизительно. Женщина инстинктивно старается избежать этого унижения, старается как можно быстрее выйти замуж, чтобы ее выбрали раз и навсегда. И даже когда ее бросает мужчина, она уже не так переживает: сходила замуж – и ладно. Актера выбирают всю жизнь.

– Но может быть, выбирать самому? – предположил Жорж. – Ведь выбирает режиссер – вот и стань режиссером.

– Думал и об этом. Но я не знаю, каким я могу быть режиссером. Может быть, таким же средним. Это значит тоже стоять в очереди, но из режиссеров. Правда, эта очередь короче, чем за получением открытки на право приобретения автомобиля. А за постановку фильма можно заработать на автомобиль. Фильм делается в среднем год, это все-таки лучше, чем откладывать деньги двадцать лет.

Жорж сидел прикрыв глаза. Он терял ко мне интерес. Я знал эту его особенность. В застольях, в разговорах с местными мужиками, если человек был глупым, он закрывал глаза, отключался и засыпал. Со мною таким он был впервые. Но раньше я ничего не утверждал, только спрашивал и слушал.

– Я не прав? – спросил я.

– Конечно…

– В чем?

– В главном… К жизни надо относиться, как к женщине. И добиваться ее надо, только если очень хочешь. Очень! – повторил Жорж. – После побега я воевал в маки. Среди партизан были и русские. Белогвардейцы, как их называют в нашей истории. Они убеждали меня не возвращаться, потому что строй, в котором мы с тобой живем, античеловеческий. Я бы, может быть, и не вернулся, но Шура не хотела оставаться. А я не хотел ее терять. Я выбрал сознательно свою жизнь. Глупо выбирать жизнь, потому что так живут другие. Профессия – это твоя жизнь, и она должна приносить радость, и совсем не важно, станешь ты великим артистом или не станешь. Тебе нравится играть других людей?

– Еще не знаю.

– Тогда играй самого себя. Это интересно – играть в игры с самим собою. Осталось два года. Учись! Актерство – это лицедейство. Научись этому искусству. Будешь играть одну свою роль, по играть профессионально. И никакая наука не проходит бесследно. Ты уже знаешь, что не хочешь быть судоремонтником, значит, вообще ремонтником, ты не хочешь быть зависимым, но жить в обществе и быть свободным от общества невозможно, ненавижу этого злодея, вождя и учителя товарища Ульянова-Ленина, но у него есть несколько четко сформулированных постулатов. И еще. Ты попробуй представить, что когда-нибудь не будет очередей за селедкой, колготками, автомобилями, кожаными куртками. Будет все, как в других нормальных странах. И ты сможешь, не стоя в очередях, подъехать к магазину и купить новую машину, причем не «Жигули», а «Мерседес», «Шевроле», «Рено».

– Этого никогда не будет.

– Изучай историю. Никакие империи не вечны. Последняя из западных империй – Британская, самая прочная, развалилась. Империя большевиков не производительная, как рабовладельческая, значит, она развалится.

– Но у меня не несколько жизней, – возразил я.

– Она развалится еще при твоей жизни.

Немногие тогда верили, что однажды будут свидетелями, как спустится красный флаг с кремлевского флагштока и поднимется триколор. Я не верил, поэтому и вступил в партию.

А пока я обкашивал обочины и лесные поляны. Жорж по-прежнему держал двух коров. Утром я косил, днем переворачивал уже подсохшую траву. Осоку мы с Жоржем пустили на силос. Жорж использовал меня на самых тяжелых работах. В конце недели он дал мне двести рублей, большие деньги для того времени.

Я вернулся домой. Мать спросонья пробормотала о еде на плите. Я прошел на свою веранду. Уже начало светать. Спать не хотелось. Я всех повидал, что мог отремонтировал, накосил для козы сена. Больше в Красногородске мне делать было нечего. На следующий день я заехал к Жоржу попрощаться.

– Не суетись, – сказал мне Жорж, – живи как живется пока. Когда придет время менять свою жизнь, ты определишь сам. У тебя есть кто-нибудь, в кого ты влюблен?

– Есть.

– Собираешься на ней жениться?

– Я бы с удовольствием, но она не собирается выходить за меня замуж.

– Такого не бывает, – не согласился Жорж. – Почти каждую женщину можно убедить выйти замуж или на всю жизнь, или на некоторое время. Женщинам очень хочется выйти замуж хотя бы один раз. Она актриса?

– Да.

– Красивая?

– Очень.

– Значит, тебе придется зарабатывать больше денег. Отличие красивой от некрасивой женщины в чем? В том, что на красивую уходит больше денег. Она хоть немножко влюблена в тебя?

– Вряд ли.

– Тогда не надо. Стерпится – слюбится, это утешение. Русские пословицы очень часто более утешительные, чем мудрые. Пословицы придумывали неудачники.