Текст книги "Свои"

Автор книги: Валентин Черных

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 26 страниц)

– Хороша, – подтвердил я.

– Хороша Маша, но не ваша.

По-видимому, этот ответ у нее был опробован не один раз. Она смотрела на меня сверху, я на нее снизу.

– То, что не наша, очень печально, – ответил я. – Очень уж хороша Маша. Ну все хорошо в Маше. И глаза, ну очень голубые, и волосы, ну очень золотые. И грудь как у греческой богини, и живот, и ноги, и попка, ты просто мечта для миллионов мужчин. И я буду гордиться, что жил рядом с мечтой.

– Хорошо рассказал, – вздохнула Маша и присела на стремянку, выставив круглые коленки. – Говорят, к Лидке с маслозавода захаживаешь?

– Говорят, – ответил я неопределенно.

– Она же старше меня на десять лет.

– На восемь, – ответил я.

– А как ты определяешь? – удивилась Маша.

– Такой дар у меня есть. Я определяю возраст с точностью до года и месяца рождения.

– А сколько мне лет?

– Двадцать четыре, и ты майская.

Насчет дара я сочинил только что. Просто у меня хорошая память. Школу она закончила в семнадцать, год работала кассиршей в бане, а потом перешла в магазин на место матери, которая в последний год много болела, и магазин часто был закрытым. А дочь не ставили, потому что несовершеннолетние не могли быть материально ответственными лицами. Она стала торговать в магазине в конце мая, вероятно, сразу после того, как ей исполнилось восемнадцать лет, а было это шесть лет назад. Я тогда ходил в четвертый класс.

– А чего ты еще можешь определять? – спросила Маша.

– В следующий раз расскажу.

– Буду ждать.

– Жди меня, и я вернусь, только очень жди.

ДАЛЬНЕЙШЕЕ СЕКСУАЛЬНОЕ ПРОСВЕТИТЕЛЬСТВО

Я выполнил еще один совет подполковника. Женщины любят красивые слова, особенно в стихах. Потом я это использовал довольно часто. Я читал женщинам стихи Цветаевой, Ахматовой, Пастернака, которые тогда мало издавались и были не так широко известны, как сегодня. Я читал даже тогда еще почти никому не известного Чичибабина.

Бутылку «Ливадии» я засунул в карман куртки, прикрывая рукавом горлышко, плитки шоколада уместились во втором кармане.

Я позвонил в дверь дома главврача. Вера открыла почти сразу, будто стояла перед самой дверью. Она была в легком платье с открытыми плечами. Я отметил ровный загар, который еще не успел сойти. Я выставил на стол «Ливадию» и выложил шоколад «Гвардейский».

– У тебя неплохой вкус, – похвалила меня Вера.

– Вкус определяется ассортиментом местных магазинов, – ответил я.

– Не обязательно, – не согласилась Вера. – Парни из нашего класса обычно приносят портвейн «Три семерки», который пахнет жженой пробкой. Я приготовила ужин.

На столе в вазе были яблоки и груши. Она принесла зажаренную в газовой плите курицу, салат «Оливье», шпроты не в банке, а в специальной тарелке – я не знал названия этой длинной стеклянной посудины.

– Что будем пить? – спросила Вера.

– Я вообще пью мало, – признался я.

– Тогда выбирай. – И она открыла встроенный в книжный шкаф бар с подсветкой. Чего только здесь не было! Коньяки «Наполеон», «Наири», «КВ», водки «Столичная», «Московская», «Посольская», «Лимонная», шампанское «Советское», болгарское, венгерское, вина с грузинскими и армянскими названиями, из которых я запомнил «Твиши», «Хванчкару», «Киндзмараули», потому что где-то читал, что их любил пить сам Сталин.

– Это все подношения благодарных пациентов. Я предпочитаю ликеры. Люблю «Бенедектин». – И она достала бутылку с зеленоватой жидкостью. Я увидел открытую бутылку «Столичной», вместо пробки на горлышке было надето блестящее сооружение с клювом-краником.

– Чуть водки, – сказал я. Я выпил водки, потом попробовал «Бенедектин», сладкий и липкий «Бенедектин» мне понравился. Я как-то не заметил, как мы опустошили всю бутылку. Я пил меньше, чем Вера, но и у меня слегка кружилась голова, и говорил я медленно, стараясь выговаривать слова. Вера смеялась. Ей хотелось знать мое мнение о парнях из нашего класса, но особенно ее интересовало, что я думаю о девчонках. Я не привык обсуждать достоинства и недостатки женщин, да и не с кем было, с ребятами я обсуждал только футбольные игры: кто мог забить и что помешало. Вера, не получив ожидаемого ответа, отвечала сама:

– Дура, но настойчива… Подлипала…

– Может, не дурна, но с плохим вкусом…

– Зубрила…

– Не глупа, но с задницей до колен.

– Единственное достоинство – коса. Дурацкое занятие отращивать волосы. Мороки много, неудобно.

Я больше слушал, но потом начались конкретные вопросы.

– Расскажи, как ты решился лечь в постель со взрослой женщиной.

– А никакой решимости не было.

– Но ты же хотел ее?

– Хотел.

– И как начал?

– Уже не помню.

Я пробовал увильнуть от слишком откровенного вопроса.

– Нет, ты помнишь, – настаивала Вера.

– Да все просто, – решился я. – Я обнял, стал с нее стягивать трусики. Она сказала: «Я сама» – и пошла расстилать постель.

Я понимал, что не надо бы мне все это рассказывать, но она еще девочка, а я уже взрослый мужчина, я ведь уже знал, что такое овладеть женщиной, и мне хотелось показаться перед нею опытным – я знал то, чего еще не знала она.

– А дальше? – спрашивала Вера.

– Дальше, наверно, как у всех.

– Мне интересны подробности, – настаивала Вера. – Вот она стелит постель, а что делаешь ты?

– А я снимаю штаны.

– Она, конечно, сопротивляется, говорит – я не такая? – предположила Вера.

– Нет, она не сопротивляется. Наоборот. У меня чего-то не получается, она помогает.

– А в чем была эта помощь?

– Все, – сказал я. – Закончим этот разговор. Я никогда это ни с кем не обсуждал. На меня что-то нашло, я тебе поддался.

– Ты поддался, потому что я тебе нравлюсь?

– Наверное.

– Не «наверное», а скажи определенно: Вера, ты мне нравишься, ты очень мне нравишься.

– Ты мне нравишься. Очень. Иначе бы я сюда не пришел.

– Подожди, – сказала Вера.

Пошла пописать, решил я, мне тоже этого хотелось, но я не мог найти предлога, чтобы выйти. Сейчас вернется и скажет: «Пойди вон!». И я уйду. За один день она уже дважды меняла решения – вначале против меня, потом за, когда потребовала, чтобы Воротников извинился передо мною. Мы были не на равных. Она сказала, и я пришел. Она попросила рассказать о другой женщине, и я почему-то рассказал. Я хотел ей понравиться, она хотела удовлетворить свое любопытство. Я чувствовал, что она пользовалась мною, но не понимал, зачем ей это нужно.

Я услышал шум воды в ванной. Ванные и туалеты в Красногородске были только в нескольких пятиэтажках, они были подключены к небольшой котельной. И в больнице была своя котельная.

Вера вышла в гостиную в коротком махровом халате.

– Иди в ванную, – сказала она.

И я пошел. Туалет и ванная были раздельные. Я пописал в раковину, встал под душ, сполоснулся, вытерся и снова надел свою одежду, надеть халат главврача я не решился.

В гостиной Веры уже не было. Я открыл дверь ее комнаты. Она сидела на постели, прикрывая ноги одеялом. Я отметил, что грудь у нее почти как у взрослой женщины.

– Постель была расстелена, – сказала она. – Но она не растеряна. Ложись, а то я начинаю замерзать.

Я не ожидал, что это может произойти в первый же вечер.

– Не бойся, – сказала она. – Я уже не девушка, так что ты не лишишь меня девственности.

Я поспешно сбросил брюки вместе с трусами. Я носил сатиновые синие трусы, их мне шила мать, многие мальчишки уже носили трикотажное белье, короткие облегающие трусы, я это видел, когда мы переодевались для футбола. Сбросив рубашку, я лег рядом с ней и натянул одеяло.

– Сними майку и надень презерватив, я не хочу залететь. – И она протянула мне бумажный пакетик.

Я разорвал пакетик и начал разворачивать презерватив, он почему-то скатывался снова. Наконец я развернул его, но он плохо налезал.

Она рассмеялась, разорвала другой пакетик и мгновенно раскатала его на моем члене. Я хотел спросить, у кого она этому научилась, но не решился. Она сомкнула свои ноги у меня под ягодицами. Мой небольшой сексуальный опыт не пригодился. Руководила и направляла она. Она сама задала ритм, и если я его замедлял, она меня подталкивала ногами. Я не хотел спешить, по ее учащенному дыханию я понял, что через несколько секунд она кончит, попытался освободиться от зажима ее ног, у меня не получилось, и я заспешил вместе с нею. Она тут же вывернулась из-под меня, сбросила одеяло и сказала:

– Презерватив выброси в мусорное ведро на кухне.

И хотя мне не хотелось вставать, я встал, прошел на кухню и выбросил в ведро презерватив. Когда я вернулся, Вера сидела на кровати и курила. По запаху я определил, что это американская сигарета. Такие курил Жорж.

– Удивлен? – спросила она.

– Нет, – ответил я. – В школе сейчас многие курят.

– В школе я не курю. О чем ты меня хочешь спросить?

– С чего это ты взяла, что я хочу спросить?

– А это всегда видно, – ответила она. – Напрягаются мышцы лица, и глаз особенно.

– Тогда спрошу. Ты сама догадалась, как надо раскатывать презерватив, или видела, как это делают другие?

– Видела, как делают другие, вернее, другой, – поправилась она. – До тебя у меня был всего один мужчина, и я видела, как ловко он это делает.

– Взрослый совсем? – предположил я.

– Ну, и ты не ребенок, и я тоже. Пора уже не делить себя на взрослых и детей. Взрослые мы. Да, старше меня. Из комсы. Не понимаешь? Из комсомольских работников. Заведует отделом в ЦК комсомола. Мы летом отдыхали в Сочи, он начал ухлестывать, я, конечно, не сказала, что мне шестнадцать, мне все дают больше, не меньше двадцати, наверное, из-за больших сисек. Ну, он и лишил меня невинности… Умелец был. Они в комсомоле только этим и занимаются. Спасибо тебе, что пришел. Уже поздно. Иди домой. Завтра у нас контрольная по химии, мне надо подготовиться.

Я оделся, потоптался у порога, я хотел ее поцеловать, но она подтолкнула меня к выходу, улыбнулась и закрыла дверь.

Я шел по улицам с совсем другим ощущением, чем после посещения молочницы. От нее и вправду всегда пахло молоком и сыром, даже после бани. Я от нее уходил усталым и уверенным: я сделал свое мужское дело, и сделал его хорошо. Женщина довольна, я тоже. Это давало успокоение на два-три дня, я делал уроки, читал, не торопясь занимался хозяйством. Сейчас я чувствовал беспокойство. Меня приняли, я сделал свое дело, и меня попросили уйти. Я отметил, что Вера даже ни разу не поцеловала меня. Она все рассчитала. Я не из болтливых. Других мальчишек, наверное, распирала гордость, им бы хотелось похвастаться, а в школе, если сегодня узнает один, завтра знают все. Значит, меня использовали, как плотника. Пригласили, я сделал свое дело, меня даже похвалили, только не заплатили за работу, посчитав это за дружескую услугу. Я чужой. Это ощущение, что я чужой, я пронес через всю жизнь. Меня будут просить, приглашать, даже награждать, но я все равно не из их стаи. Я так разозлился, что не заметил, что не иду, а почти бегу, – оскорбление требовало выхода. И через многие годы, когда я попадал в неприятные ситуации, я выходил на улицы Москвы, иногда шел по два-три часа, а когда уставал, спускался в метро и за десять минут добирался до своего дома или дома, где меня могли принять и уложить в свою постель.

Мать еще не спала и начала с крика:

– По бабам шляешься, а по тебе тюрьма плачет!

И заплакала. Она плакала и выкрикивала, что выходила меня, вырастила, а я избиваю людей. Вчера, узнав о случившемся, она молчала, надеясь, что Жорж поможет найти выход. Мать всегда на кого-нибудь надеялась. Я хорошо знал ее характер. Она плакала, когда надо было разжалобить или когда надо было расслабиться. Значит, до нее уже дошли слухи, что Воротников-старший простил меня. Мать разряжалась.

– Ты ошибаешься, – сказал я.

Мать насторожилась и перестала всхлипывать.

– В чем же я так ошибаюсь?

– Воротников-старший приезжал в школу. Но он меня не простил. Он меня назвал скотиной. Он отложил расправу со мной. Но при первом же случае мне припомнят все, а случай, как ты знаешь, всегда можно найти. Так что успокойся и не их жалей, а меня.

– Но все говорят, что он тебя простил, – сказала мать.

– Все ничего не видели и ничего не слышали. Мы с ним разговаривали один на один.

– Ну за что же? – тут же возмутилась мать. – Ты же еще дите, ребенок.

– Для детей есть колонии. Дадут пять лет, два года отсижу в колонии, остальные три буду досиживать в лагере.

– А может, тебе уехать? – Мать уже искала решение. – Чтобы их не раздражать. К Жоржу можно. Или к моей двоюродной сестре в Псков. Закончишь школу там. Поступишь куда-нибудь или где отработаешь, а там армия. За два года забудут все. А его, может, переведут куда.

– Ладно, – сказал я. – Там будет видно. Я пошел спать.

– Одну просьбу матери можешь выполнить? – В голосе матери была не просьба, а скорее ультиматум.

– Выполню, – пообещал я.

– Пока не кончишь школу, не ходи к Лидке больше. Посмотри на себя в зеркало. Круги под глазами. Совсем заебся ведь. Тебе об учебе думать надо. А если не бросишь, я ей такой скандал устрою! И на работу напишу, что совращает малолетних. Мне говорили, что в законе такая статья есть, что если с малолеткой, то могут и в тюрьму посадить.

Я молчал. Это уже стало привычкой. Я выслушивал, молча уходил и делал, как считаю нужным. Мать пыталась со мною тоже не разговаривать, но больше суток не выдерживала, ей хотелось рассказать, кто и что посылает в посылках, об интригах в отделении связи.

– Это мое окончательное условие, – заявила мать. – Я на это имею право, потому что кормлю и содержу тебя. И теперь будет по-моему.

– Ну что же, – ответил я. – Тогда поговорим. Помнишь, четыре года назад, когда мне было двенадцать лет, ты схватила ремень, чтобы выпороть меня? Что из этого получилось? Я отобрал у тебя ремень и надавал тебе по заднице.

– Нашел чем гордиться. – Мать поджала губы.

– Я просто констатирую.

– Выучился. Слова даже иностранные употребляешь.

– Перевод: констатировать – значит обозначать. – Я достал амбарную книгу, в которую мы с матерью записывали наши расходы и доходы. – Посмотрим. Вот твоя зарплата, вот наши доходы. Все хозяйство практически на мне. Сбор клюквы, грибов.

– Но продаю их я, – возразила мать.

– Посредник получает обычно десятую часть. Так что и кормлю, и содержу я себя сам. И проблемы свои решаю сам. И не жалуюсь, когда бьют меня, а если бью я, так это опять же мое дело. И ты здесь мне ни помочь, ни помешать не можешь.

Я намеревался провести обстоятельный разговор, но понял его бессмысленность. Я никогда не смогу переубедить мать и вряд ли уже когда-нибудь соглашусь с ней, поэтому я закончил жестко и четко:

– Никаких скандалов устраивать ты не будешь. Устроишь – уйду из дома.

– К кому? – спросила мать.

– Когда буду уходить, решу. К Жоржу, к Лидке, на завод учеником. Уйду и никогда не вернусь. А ты меня знаешь. Если я что-то решаю, я всегда выполняю. Все.

И я, взяв ватное одеяло – под тонким шерстяным уже стало спать холодно – ушел на веранду. Уснул сразу: таких, набитых эмоциями, дней у меня, пожалуй, еще не было. Еще вчера в это время я слушал рассуждения Жоржа, потом разборка с Воротниковым-младшим, разговор с Воротниковым-старшим, вечер с Верой, из которого еще придется делать выводы, бессмысленный разговор с матерью можно было и не вести, потому что легко просчитывался, с чего он начнется и чем закончится.

Мне приснился сон, что я стою возле райкома с ружьем Жоржа, выходит Воротников-старший, и я, почти не целясь, стреляю, потому что с такого расстояния при разлете дроби попадать необязательно. И Воротников падает. Несколько лет в детстве меня мучили кошмары. На меня нападали, я нажимал курок ружья, но ружье не стреляло. Но после того как я с Жоржем несколько раз сходил на охоту и подбитые мною куропатки, взлетая, падали в снег, а выскочившего из норы барсука я уложил с первого патрона, ружье во сне у меня стало стрелять.

Воротников остался лежать на крыльце, а я бежал по улицам Красногородска, бежал быстро, чтобы успеть свернуть в лес, который начинался на холме.

Утром на первой перемене я увидел Веру. Она прошла мимо, не замечая меня, у нее под глазами тоже были темные крути. Теперь, когда в Москве автомобильные пробки еще больше, чем в Афинах или в Нью-Йорке, я часто езжу на метро. Меня узнают, здороваются, и я здороваюсь с совершенно незнакомыми мне людьми, возможно будущими моими избирателями. Когда они будут голосовать, они вспомнят об этих встречах в метро, – я такой же, как они, так же езжу в метро и стою в переполненном вагоне, держась за поручень. И, вспомнив это, они проголосуют за меня. Иногда есть свободные места, я сижу и рассматриваю пассажиров, сидящих напротив, и, когда я вижу вот такие темные полукружья под глазами молодых и совсем немолодых женщин, я всегда вспоминаю Веру и знаю, что им этой ночью было хорошо. Я завидовал их мужьям и любовникам. Оказаться бы ночью рядом с этими женщинами! Но эта мечта никогда не осуществится, в Москве очень много молодых и красивых женщин.

Но в то утро я взбесился. Вчера почти вытолкнула, сегодня даже не замечает, и я решил, что больше никогда к ней не пойду, я ее тоже не буду замечать, – я тогда был максималистом и думал только о себе.

Вечером я зашел в магазин за хлебом.

– Привет, Маша, которая не наша, – поздоровался я.

– Привет. – Маша улыбнулась. – Опять «Ливадию»?

Я не испытывал никакой робости.

– Опять, – сказал я, решив, что принесу вино матери, она любила портвейн, вообще всякое сладкое вино. Мать радовалась подаркам, как маленькая девочка, кроме меня, ей почти никто ничего не дарил. Только Жорж, но он приезжал к нам редко.

Маша приставила подставку-стремянку и полезла доставать «Ливадию». Она протянула руку к верхней полке, платье у нее задралось, и моя рука мгновенно оказалась у нее под платьем, я почувствовал прохладу шелка трусиков. Трусики легко скользнули вниз, теперь я чувствовал гладкую прохладную кожу ее ягодиц. Она посмотрела на меня сверху и почему-то шепотом спросила:

– Ты что? Сейчас кто-нибудь зайдет…

Я задвинул щеколду и выключил свет.

– Я ничего не вижу, – сказала она сверху.

Я зашел за прилавок, протянул руки, обхватил ее и снял со стремянки. В темноте я нашел ее губы, открытые и нежные. В магазине было тесно. Всюду стояли ящики. Я повернул ее, привалил к прилавку в «позиции львицы», по известному учебнику сексологии для школьников. У нее была замечательная фигура. Уже имея хоть и небольшой, но опыт, я входил в нее осторожно, она прижалась ко мне и уже через несколько секунд заспешила, но в этой позиции она была почти беспомощна, управлял я. Она вскрикнула, попыталась освободиться, но я не спешил и, только когда почувствовал, что она кончила еще раз, в несколько толчков кончил сам.

Она взяла меня за руку, провела в подсобку магазина, включила свет, поправила прическу и села на мешок с сахаром, успокаивая дыхание.

– Я думала, ты щенок, а ты уже кобель. – И она погладила меня. – Чего хочешь? Шампанского? Шоколада?

– Ничего, – ответил я. – Только тебя.

– Сегодня все, – заявила она. – Я больше не выдержу. Жаль, что тебе так мало лет.

– Это скоро пройдет, – пообещал я.

– Я выхожу замуж, – сообщила Маша.

– А чего так торопишься? – спросил я.

– Ничего себе «торопишься», – ответила она. – Мне двадцать четыре. Переспать все готовы, а замуж только он предложил.

– А кто он?

– Мишка из «Заготзерна».

– Знаю. Толстый такой.

– Ничего, со мною похудеет, – пообещала Маша. – Так что будем считать это последней гастролью. На той неделе в пятницу у меня регистрация, а в воскресенье свадьба.

– До свадьбы еще есть время, – сказал я.

– До свадьбы нет, а после свадьбы, наверное, будет. – Она вздохнула.

– Ты чем-то недовольна? – спросил я.

– Может, еще и распогодится, – неопределенно ответила она.

– Не понял.

– Да я с Мишкой уже полгода живу. И за полгода у меня было только один раз. А с тобою за один раз два раза.

– Ты скажи ему, чтобы он не торопился, – посоветовал я.

– Смотри какой ученый, – удивилась она. – Давай все-таки выпьем шампанского. За мою свадьбу.

Она достала бутылку шампанского. Я снял фольгу, раскрутил проволоку и, придерживая пробку, которая начала выдавливаться, открыл шампанское без шума, разлил шампанское в банки из-под кабачковой икры. Мы чокнулись, выпили, закусили шоколадом.

– Ты куда собираешься поступать? – спросила Маша.

– Еще не знаю.

– Иди в офицеры, – сказала Маша. – Из тебя хороший офицер получится.

– Как определяешь?

– Из тебя вообще хваткий мужик должен получиться. И дерешься ты с первого класса. Говорят, никому не уступаешь. А сейчас весь Красногородск гудит, что ты наподдал сыну самого секретаря райкома. И молодец. Их бить надо. Вообще, тебя уважают.

– Кто? – спросил я.

– Да бабы. Все хозяйство ведешь. Тебя в пример ставят. Правда, говорят, заносчивый очень. Не всегда здороваешься.

– Буду здороваться, – пообещал я.

– Мне пора домой, – сказала Маша. – Жених уже ждет.

Я помог закрыть магазин, сумка ее оказалась тяжелой.

– Ты ее не дотащишь, – сказал я. – Что в ней, кирпичи?

– Консервные банки. Лосось, шпроты. Готовлюсь к свадьбе.

– Я донесу до твоего дома.

– Не надо, чтобы нас видели вместе.

– Да ладно, никто ничего не подумает. Я же еще школьник.

– Ну, спасибо.

Я донес ей сумку. Она поцеловала меня на прощание. Это был первый благодарный поцелуй женщины.

Теперь я знаю, что первый сексуальный опыт запоминается на всю жизнь. Еще долго с каждой новой женщиной я буду вспоминать трех своих первых женщин. Мне, наверное, повезло. Первые мои женщины приняли меня с такой страстью и раскованностью, что я еще долгие годы сравнивал их с другими женщинами. В те годы скованность и даже каменность женщины в сексе считались чуть ли не хорошим тоном, и самые страстные обязательно демонстрировали неопытность и пассивность. Мне повезло, я начинал с нестандартными женщинами. Теперь, когда я взрослый и очень опытный, могу посоветовать всем женщинам: будьте раскованными. Позволяйте себе все, чего хочется вам и вашим мужчинам. Мужчины запоминают и любят только таких.