Текст книги "Свои"

Автор книги: Валентин Черных

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 26 страниц)

ИГРАЯ, НАДО ВЫИГРЫВАТЬ

И мне снова повезло, хотя никакого везения не бывает, я использовал случайное предложение и взял все, что можно взять.

Утром позвонили на вахту, в общежитии был только один телефон, постоянно занятый, но с утра звонили редко, студенты уходили на занятия, и до меня дозвонилась ассистентка с «Мосфильма», просила прочитать сценарий и приехать завтра на кинопробы. Сценарий обещали завезти и оставить на вахте в общежитии. И привезли, и оставили.

Я заварил крепкий чай и начал читать сценарий из деревенской жизни. Год назад ЦК принял постановление о сельском хозяйстве, и кинематограф, как всегда, откликнулся.

По сценарию молодой инженер предлагал себя в председатели колхоза. Уже поднадоели неистовые председатели из фронтовиков, которые поднимали колхозников на строительство коровников, как в атаку. Молодой человек выдвигал свою кандидатуру, как на Западе, где сами себя выдвигают в губернаторы и президенты. У него и программа была, он регулярно выступал по местному радиоузлу, совсем как американский, а теперь и наш президент. Сценарист взял западную модель продвижения наверх и перенес на российскую почву.

– Пойми, – объяснял мне Афанасий, – мнение о фильмах формируется на дачах членов Политбюро. Каждый новый фильм везут на дачу. Его смотрит семья и родственники и иногда и сами члены.

Если они увидят в фильме себя, но не старыми, толстыми, а молодыми, напористыми, какими они были в молодости или такими себя считали, – значит, кино хорошее. Заметь, и генералы, и секретари обкомов в кино молодые, спортивные, красивые.

Прежде чем начать снимать новый фильм, режиссер определяется – для экспорта или для внутреннего потребления? На экспорт у нас идет классический балет и фильмы, снятые по произведениям русских литературных классиков: Толстому, Достоевскому, Чехову. Если классика не ревизуется, не подается в экстравагантных авангардных формах, то она одобряется.

Все, что предназначено для внутреннего потребления, проходит экспертную оценку: не расшатывает ли произведение сложившиеся устои, не вселяет ли в умы сомнения.

Я попробовал представить, как анализировал бы этот сценарий Афанасий. Предложил свою кандидатуру? Экстравагантно, но тем самым берет на себя ответственность. Мы, которые у власти, уже много лет себя, конечно, не выдвигали, но ответственность взяли и не отказываемся от этой ответственности. А если герой фильма ответственный, значит, положительный. Фильм поддержат, режиссера и актера – главного героя фильма отметят премией или званием. Если ставить эту задачу, она вполне выполнима. Не нужно рассчитывать, что этот фильм станет событием в кинематографе. Герой, конечно, наивный. Что же, дураков у нас любят, и в сказках они чаще всего побеждают своих умных братьев. Вечная мечта неудачников. Мы только кажемся дураками, а вообще-то мы умные и расчетливые. Еще у героя было чувство юмора, а мне всегда удавалось изображать смешное, хотя большинство меня воспринимали как молчаливого зануду. И я решил: надо пробоваться, нокаутом не выиграю, но по очкам попробую набрать. Все-таки уже вторая и уже главная роль.

Я надел мохеровый теплый свитер, который купил недавно в комиссионном магазине, – я по-прежнему плохо переносил холод, – надел теплые английские туфли Афанасия, побрызгался его французским одеколоном и стал уверенным и даже немножко развязным.

Мне не забыли заказать пропуск, и я вошел в комнату, в которой начнется мое вхождение в Большое кино.

За столом сидела женщина лет сорока, уже с обильной сединой.

– Я Вера, – представилась женщина, – редактор фильма. – Пора уже называться Верой Ивановной, подумал я тогда.

Она рассматривала меня оценивающе, как рассматривают платье: покупать или не покупать. Достала сигарету, закурила, спохватилась, предложила сигарету мне. Я сказал, что не курю. Афанасий учил меня: когда входишь, не суетись, всегда удобнее отвечать, чем задавать вопросы, меньше выгладишь дураком.

Вера набрала номер телефона и сказала в трубку:

– Он пришел, – и уже спросила меня: – Вы прочитали сценарий?

– Да.

Она, вероятно, ждала, что я выскажу свое мнение о сценарии, но я молчал.

– Вам понравился сценарий? – спросила редакторша.

Не давай сразу ни утвердительных, ни отрицательных оценок, учил Афанасий. Скажешь о ком-нибудь плохо, а он или родственник, или в прошлом муж, или в настоящем любовник, или работали когда-то вместе на картине и подружились. В кино всё и все перемешаны и связаны симпатиями и антипатиями.

– Сценарий забавный, – ответил я. – В жизни такого нет, но все этого хотят, значит, можно рассчитывать на успех.

– Извините, – сказала редакторша, – я забыла, что вы режиссер, который выступил в роли актера.

Старайтесь произвести впечатление на всех студийных женщин, учил Афанасий, – на уборщиц, редакторш, ассистенток, помощниц, секретарш. Очень часто все говорят «нет», а секретарша говорит:

– А мне он нравится.

И прислушиваются к ее мнению, почему-то считается, что мнение секретарш, уборщиц, студийных шоферов – это мнение народа.

– Я актер, который выступил в роли режиссера, – я улыбнулся самой актерской открытой улыбкой, – если вы о фильме про ташкентских милиционеров. Где вы увидели это произведение, его же нигде не показывали?

– Я была в отборочной комиссии на кинофестиваль стран Азии и Африки. Фильм не прошел, но я вас запомнила.

– Спасибо.

– Но вы там были совсем другим, таким кривоногеньким.

– Пожалуйста.

Я вогнул ступни, ссутулился, прошелся по комнате, осматривая бумажки на столах.

Редакторша рассмеялась, и я понял – она будет меня поддерживать. Через несколько лет она будет редактором на моем фильме, потом я ее уволю, и она перестанет со мной здороваться.

А пока меня провели в павильон, в углу которого была поставлена выгородка с обозначенными окнами и стоял стол для заседаний.

Режиссер, лет тридцати, толстый, бородатый, что тогда еще было редкостью, дал мне лист с текстом – начало моей речи при самовыдвижении на пост председателя колхоза.

Вчера я собрал всю информацию о режиссере – Афанасий внушал актерам: о режиссере, как о женщине, на которой вы собираетесь жениться, – а вы женитесь, как минимум, на год, на время съемок картины, а иногда этот режиссер вас снимает всю жизнь, и эта жизнь должна быть если не идеальной, то хотя бы комфортной, – вы должны знать все.

Я видел две картины режиссера, авангардные по тем временам. Последний его фильм топтала вся официальная критика – он запил, его уволили со студии, сейчас для реабилитации предложили снимать фильм о председателе колхоза. И он согласился.

– Я готов, – сказал я, снял джемпер, развязал галстук. В джемпере под лучами прожекторов было жарко, а галстук сковывал.

– Итак, – начал режиссер, – в райкоме предложили пост председателя колхоза главному экономисту колхоза, и он согласился. Это: за кадром. Перед заседанием правления жена советует своему мужу, претенденту на председательское кресло, не соглашаться сразу. Это неприлично. Пусть попросят, поуговаривают. И сразу, встык, сцена заседания правления. Претендент отказывается, повисает пауза, и в это время вы, ничего не знающий о правилах номенклатурных игр, встаете и говорите:

«Я предлагаю свою кандидатуру».

«Но почему вы?» – спрашивает сильно растерянный инструктор райкома: такой поворот не был предусмотрен планом райкома. И тогда вы произносите монолог об ответственности.

Монолог у меня вызывал сомнения. Слишком много пафоса. И я решился на импровизацию и ответил:

– Потому что я здесь вырос, я всех знаю, и меня все знают. Потому что я молодой, здоровый. А здоровье для председателя необходимо даже больше, чем высшее образование. Конечно, Иван Петрович (претендент) хороший человек, но у него язва желудка. У моего свояка тоже язва. При язве всегда запоры, а когда запоры, надо пить слабительное. А если мой свояк вечером выпьет слабительное, он с утра никуда выехать не может, потому что привязан к туалету. Его вызывают в райком или область, а он выехать не может. А если выедет, по дороге несколько раз остановиться должен. Летом еще ладно, а если зимой, да еще с ветром…

Я увидел, как давятся от смеха осветители, и закончил:

– Предлагаю отказ Ивана Петровича удовлетворить по состоянию здоровья и вместо него предлагаю свою кандидатуру.

– Снято, – сказал режиссер.

Я боялся только второго дубля, потому что знал свою особенность: во второй раз я не смогу быть таким убедительным, потому что мгновенное переналаживание приходит только с опытом, а тогда я только предчувствовал, но еще не знал о своих ограниченных актерских возможностях.

– Спасибо, – сказал режиссер. – Вам позвонят.

При выходе из павильона я увидел молодого, но уже известного театрального актера: высокого, белокурого, образец славянской красоты в представлении еврейской девушки – ассистента по актерам. В его взгляде на меня была явная снисходительность. Дурачок, подумал я тогда, им нужны кривоногенькие. Ты драматический, а я могу и посмешить. Делать такой фильм всерьез – значит завалиться сразу, поэтому утвердят меня, а не тебя. Так и случилось.

Мне позвонила редакторша и сообщила:

– Вас утвердили.

– Спасибо. Я ваш должник, это вы меня заметили.

– Я рада за вас. Пробы очень смешные, даже директор студии смеялся.

Насчет директора я запомнил. Съемки начались в середине июня. Киногруппа разместилась в гостинице районного городка в Подмосковье. Для съемок выбрали деревню на берегу реки, выстроили декорацию правления колхоза на окраине.

Мне, как главному герою, в гостинице выделили одноместный номер с туалетом и холодильником.

Днем я вошел в первый конфликт с режиссером. Художница по костюмам предложила мне серенький незаметный костюм. Я не согласился и сказал, что буду сниматься в своем, финском, который хорошо на мне сидел.

– И будете ходить по деревне таким элегантно-иностранным? – спросил режиссер.

– Да. И возить в машине резиновые сапоги.

– Так в деревне не ходят, – не согласился режиссер.

– Давайте проверим. Подъедем в ближайший колхоз.

Я был уверен, что, когда из киногруппы позвонят председателю и попросят о встрече, он наденет свой лучший костюм – финский или голландский: райпотребсоюз завозил в те годы импортную одежду, которую в основном разбирали местные руководители.

Председатель оказался в темном румынском костюме и желтых саламандровских ботинках.

– И в таких ботинках вы заходите на ферму? – спросил режиссер.

– На ферму я хожу в сапогах.

– А где вы их берете?

– Они всегда у меня в машине. Без сапог в деревне нельзя.

На этот раз режиссер молча со мной согласился.

Со мною обычно делали два дубля, режиссер понял, что каждый последующий дубль я делал хуже, чем предыдущий, и смирился с этим – я мог только то, что мог.

По сценарию в председателя влюблялась молодая архитекторша, выходила за него замуж и оставалась в деревне. В жизни если председатели влюблялись в городских, то переезжали в город с партийными выговорами и работали слесарями в жилищных эксплуатационных конторах или водителями автобусов.

На роль архитекторши режиссер пригласил одну из самых красивых актрис. Еще студенткой она вышла замуж за дипломата, несколько лет прожила в Германии, снялась в нескольких немецких фильмах не в главных ролях, а когда вернулась, ее снимали в основном в ролях иностранок и аристократок девятнадцатого века.

Я всегда побаивался таких женщин, хорошо отмытых, пахнущих дорогими духами. Мне казалось, что они никогда не потеют, не ходят в туалет. Когда закончились съемки, директор картины устроил прощальный ужин, я впервые за два месяца съемок позволил себе расслабиться, напился, полез к ней целоваться и услышал почти змеиное шипение:

– Пошел вон, идиот!

Я играл плебея и был для нее плебеем. Я и поступил, как плебей. Перегнул ее и сильно шлепнул по заднице, удивительно упругой, – она уже тогда занималась шейпингом. Моя кинематографическая жена вывернулась и так ткнула кулачком в солнечное сплетение, что мой желчный пузырь болел несколько дней.

Первым смонтированный фильм смотрел директор студии. Если он говорил:

– Спасибо. Хорошее кино! – значит, все будет нормально.

– Спасибо, будем показывать руководству.

Это означало: надо ждать, что скажут после просмотра в Кинокомитете и на дачах членов Политбюро. Могут быть замечания, но небольшие.

– Спасибо.

Значит, можно ждать чего угодно. Или похвалят, или будет дано указание отпечатать несколько копий, и фильм практически никто не увидит. В те годы уже не запрещали директивно.

Я позвонил режиссеру, и он весело сообщил мне:

– Сказал спасибо. Завтра будут смотреть в комитете.

Я уже знал: если режиссер веселый, значит, пьяный. Во время съемок он запивал дважды: перед самыми съемками и перед монтажом. Нормальный режиссерский страх. Подготовка закончена, завтра надо сказать «Мотор!», и уже невозможно остановиться, подумать, посомневаться, – каждая съемочная смена стоит слишком дорого.

И перед монтажом тоже обрушивался страх. Из нескольких десятков тысяч метров пленки надо смонтировать фильм, и хочется оттянуть это вхождение в неизвестность.

Значит, он запил в третий раз. Тоже понятно. От мнения на дачах зависело, как скоро он сможет получить следующую постановку. Будут даны указания: хвалить или ругать. Поедет ли фильм на фестиваль – даже не в Венецию, Канны и Берлин, у этих фестивалей были свои отборщики, а хотя бы в Карловы Вары или Варну, куда посылали фильмы без мнения устроителей фестиваля. От руководства зависело присуждение фильму категории: по первой режиссер получал в два раза больше денег, чем по третьей. Вечером мне позвонила редакторша и сообщила:

– Режиссер запил.

– Я знаю.

– Завтра с утра фильм будут смотреть в ЦК комсомола, поедете вы, как главный герой, и я.

– А почему в ЦК комсомола?

– Фильм о молодом герое. В Кинокомитете хотят заручиться поддержкой комсомола.

Формулировка не для посвященных. Комсомол никого не защищал. Комсомол – цепной пес партии, говорил Афанасий. Их выпускают выгонять из берлоги медведя и травить его, пока не подойдет охотник, не прицелится и не уложит зверя наповал. Они могут защищать только хозяина.

Во рту стало сухо. Жаль, конечно, но не корову проигрываем, как говорила моя мать, повторяя слова своего отца, моего деда. Корова – главная крестьянская ценность. Но как оценить потерю целого года жизни?

ПЕРВЫЙ ПОЛИТИЧЕСКИЙ ОПЫТ

К десяти утра я подъехал к зданию ЦК комсомола, через сквер начиналась Старая площадь с комплексом зданий ЦК партии. Недалеко была Лубянка – Комитет государственной безопасности, рядом Кремль. Наверное, они соединены подземными переходами, подумал я тогда и не удивился, когда через много лет узнал, что они соединены законсервированными линиями метро.

Секретарша, девушка лет двадцати, высокая, в узкой длинной юбке и кофточке с темным бантом, напоминала молодую революционерку, какими их изображали в кино, только разрез на юбке был выше колена – скромно и сексуально. Она провела нас в маленький кинозал мест на двадцать. Фильм смотрел секретарь ЦК по пропаганде.

Он вошел в зал, поздоровался с редакторшей, пожал мне руку, и я понял: с фильмом что-то происходит – я всегда чувствовал надвигающуюся неприятность.

Секретарь, полноватый, румяный, выглядел лет на двадцать пять, хотя ему было больше сорока.

Пахло от него кофе, – наверное, только что пил, – хорошим табаком и ненавязчивым легким одеколоном. Лет пятнадцать в чиновниках. Профессиональные чиновники отличались умением носить костюм, всегда хорошим, но умеренным загаром и округлостью плеч. Такие плечи у мужчин, которые много лет не работали физически и не занимались спортом.

Секретарь смотрел фильм молча. Я сидел сзади, и мне показалось, что он уснул. После просмотра он спросил:

– А где снимали?

Я назвал район и деревню в Подмосковье.

– Замечательная русская природа, – сказал секретарь. – О художественных достоинствах фильма вы знаете лучше меня.

И я понял, что сейчас он скажет: «До свидания» – и уйдет.

– О художественных достоинствах мы знаем. От вас хотели бы услышать о политических достоинствах фильма.

– А не слишком ли вы самодовольны в своих мнениях о достоинствах фильма? – тут же вскинулся секретарь. – Вы когда в последний раз были в деревне? Я не имею в виду время съемок.

– Понятие «в последний раз» для меня неприменимо. Я вырос в деревне. Моя мать по сей день живет в деревне.

Я, конечно, передергивал, Красногородск – не совсем деревня, но жили там все-таки по законам и привычкам деревни.

– И что же? – спросил секретарь.

– Ничего. Вы спросили, я ответил.

– И я вам тоже отвечаю. Я посмотрел фильм не по вашей просьбе, а по просьбе директора студии, ему я и сообщу свое мнение.

– Простите, – сказала редактор. – Мы в растерянности, потому что не знаем, какие поправки надо вносить.

– Поправки вы, конечно, внесете. Я вам советую поговорить с товарищами из отдела сельского хозяйства на Старой площади. Фильмом недоволен заведующий отделом. Это все, что я могу вам посоветовать.

И секретарь вышел.

Мне указали на мое место. Рано еще высовываться, щенок. Я знал, что Воротников-старший теперь работал в отделе сельского хозяйства ЦК КПСС, но не подумал, что Воротников ничего не забыл и ничего не простил мне. Мы вышли из здания ЦК комсомола. Редакторша закурила. У нее тряслись руки.

– Что, от них так уж много зависит? – спросил я.

– К сожалению, много…

– А комсомольский вождь выскажет свое мнение?

– А зачем ему высказываться? Он позвонит своему старшему коллеге в отдел пропаганды ЦК партии и так, между прочим, скажет: «Смотрел новый фильм. Странный фильм. И в отделе сельского хозяйства им недовольны». Там насторожатся и тоже решат посмотреть.

– И скажут: нам нужны такие фильмы!

– Или: нам не нужны такие фильмы! Если это будет сказано секретарем ЦК, никто уже не будет возражать. Время такое. Всем все до лампочки.

Потом это время назовут «застоем». Но в «застое» были свои правила, по которым чиновники играли и часто выигрывали, если четко рассчитывали комбинацию. Я не знал тогда, что уже через час директор студии и председатель комитета выработали стратегию показа фильма. Был конец недели, пятница, и на дачи развозили фильмы из фильмотеки комитета. Заказывали американские боевики, мюзиклы, но любили смотреть и советские комедии. На экстренном совещании решили обозначить фильм комедией: в фильме было много смешного. К тому же с комедии и спрос небольшой. Главное, чтобы фильм не попал на дачу секретаря ЦК по пропаганде, члену Политбюро.

Пропагандой и агитацией в ЦК занимались неглупые люди. Они понимали, что нельзя подвергать сомнениям выработанные каноны, иначе возникает ересь, раскол. Партия много переняла от церкви.

Председатель Комитета по кино позвонил помощнику Генерального секретаря и сказал, что есть новая советская кинокомедия, довольно забавная. И получил согласие:

– Присылайте!

Заместитель заведующего отделом пропаганды позвонил на пятнадцать минут позже.

– Извини, – ответил председатель комитета. Они были на «ты» и еще совсем недавно работали в одном отделе ЦК. – Фильм попросили на дачу Генерального. Уже послали. Но у нас есть еще одна копия, можем прислать.

– Пришли в понедельник на Старую площадь. Посмотрим на работе.

Оба понимали, что к понедельнику мнение определится. Понравится – будут хвалить. Не понравится – найдут обоснования, за что ругать.

Я тогда и предположить не мог, что скоро сам начну играть в эти игры, а пока зашел в гастроном, взял бутылку водки, заехал на Центральный рынок, купил копченой ветчины, дагестанского сыра, маринованного чеснока, закрылся у себя в комнате, поджарил яичницу с ветчиной, выпил водки и, как учил меня Афанасий, взял лист бумаги и записал:

«Аспирантура.

Режиссура.

Актерство.

Женщины.

Деньги».

Достигнутые, а вернее, недостигнутые результаты оказались неутешительными.

В аспирантуре я из-за съемок фильма перестал заниматься, стал претендентом на исключение.

Мой режиссерский дебют оказался незамеченным.

Мою главную актерскую роль, вполне возможно, никто не увидит. И не исключено, что разнесут в газетных рецензиях, потому что если будут бить режиссера, то его, в первую очередь, упрекнут, что ошибся в выборе главного героя.

Женщины! За это время переспал в Ташкенте с актрисой-эпизодницей из ташкентского театра, с буфетчицей ресторана на съемках фильма о председателе – связи вполне производственные, и, как только производство заканчивалось, связи прекращались.

Деньги. Кое-какие деньги я заработал. При строжайшей экономии я вполне мог год продержаться, но если меня выгонят из аспирантуры и лишат комнаты в общежитии, то придется снимать квартиру, и моих сбережений хватит не больше чем на три месяца. И никаких перспектив.

За субботу и воскресенье я выпил две бутылки водки, а утром в понедельник принял душ, сварил крепкий кофе и пошел в институт. У меня оставался еще год учебы, можно успеть написать диссертацию, получить степень кандидата искусствоведения и уехать в провинцию, в один из многочисленных институтов культуры, чтобы учить будущих режиссеров художественной самодеятельности. Штурм столицы не состоялся. Многие учатся в Москве, но остаются единицы. Всё как у всех.

Я ждал Классика. Зазвонил телефон, трубку сняла заведующая кабинетом режиссуры.

– Это вас, – сказала она раздраженно.

– Приезжайте срочно, – сказала мне редакторша. – Вас ждет директор студии.

– Срочно не могу. Я жду мастера. К тому же мне до студии добираться не меньше часа.

– Одну минуту, – сказала редакторша, и я услышал спокойный, медлительный голос директора «Мосфильма»:

– Возьми такси и срочно на студию. Ты мне нужен. Это просьба.

«Ты» и «просьба» обещали перемены и нечто чрезвычайное.

Я поймал такси и доехал довольно быстро: тогда еще не было автомобильных пробок. Вахтер не обратил внимания на просроченный пропуск на студию. То ли уже примелькался, то ли шел так уверенно, что вахтеры не стали всматриваться в кусок картона с фотографией.

В приемной генерального директора «Мосфильма» я был впервые. Нормальная приемная со столом для секретарши, диваном для ожидающих на трех человек, но перед приемной была еще передняя, где могли разместиться человек пятьдесят, вся съемочная группа. На столе лежала жестяная крышка от коробки для плетши, которую на всех студиях мира использовали как пепельницу.

Секретарша, средних лет женщина в стандартном костюме, со стандартной прической, сказала мне:

– Генеральный ждет вас.

Я вошел в большой кабинет с привычным портретом генсека на стене, с книжным шкафом, заполненным тоже привычным собранием сочинений Ленина и сборниками речей генсека.

Из-за стола поднялся и пошел мне навстречу пожилой мужчина, полный, с покатыми, когда-то мощными плечами, он шел, едва заметно выставив левое плечо и загребая вправо, слегка опустив подбородок к плечу. Занимался боксом, определил я. Только у боксеров сохраняется привычка склонять голову, чтобы в любой момент плечевым суставом защитить челюсть от удара.

– Вы занимались боксом? – спросил я.

– От кого слышал?

– Ни от кого. И так видно. Опускаете подбородок и загребаете вправо.

– Ты тоже, что ли?

– Немного.

– Я тоже немного. В каком весе?

– Второй полусредний.

– Я полутяж. Садись.

Секретарша внесла чай, сушки и сахар на блюдцах. Ритуал, перенятый всеми чиновниками страны. В ЦК всегда подавали чай с сушками: скромно и демократично.

– Ты еще студент?

– Аспирант.

– На хера тебе это нужно? Ученая степень нужна тем, кто ничего не может. У меня на студии есть оператор с ученой степенью, так его в группу никто не берет. Слишком ученый.

– Меня, наверное, скоро выгонят.

– Теперь не выгонят. Ты знаешь, как смотрели фильм?

– Еще не знаю.

– Смотрел Сам. Смеялся. И даже плакал, вспомнил свою молодость. Советская киноделегация едет в Германию, в Восточную, на кинофестиваль. Решено новый фильм включить в программу. Ты был за рубежом?

– Не был.

– Теперь будешь. Оформляйся.

Я заполнил анкеты, меня сфотографировали в фотоцехе – на зарубежный паспорт нужны были фотографии особого формата, – и мои документы через два часа уже отвезли в Министерство иностранных дел.

В те годы уже многие выезжали за границу, в основном в страны народной демократии, к которым относились Польша, Венгрия, Чехословакия, Восточная Германия, Румыния и Болгария, Куба. Югославия была с не очень понятным статусом – не страна народной демократии, но и не капиталистическая.

Перед первым выездом все проходили через комиссию старых большевиков при райкомах партии. Это тоже был ритуал.

К назначенному часу я приехал в райком и сел в приемной перед залом заседаний. Я был самым молодым среди ожидающих. Всем было за тридцать и даже за сорок.

Меня вызвали. Я увидел с десяток стариков с орденскими планками на пиджаках. Вела заседание женщина в строгом темном костюме. Она зачитала мои анкетные данные и цель командировки – кинофестиваль, передала анкету старику, по-видимому специалисту по Германии.

– В пункте «Какими иностранными языками владеете?» вы написали – немецким, но не уточнили, читаете ли и переводите со словарем или говорите.

– Говорю.

– Тогда поговорим…

Старики оживились, ожидая развлечения. Специалист по Германии заговорил по-немецки, расспрашивая меня о фильме и моей роли. Я отвечал. Старики слушали напряженно, явно ничего не понимая.

Женщина посмотрела на часы и прервала нашу беседу:

– Насколько я поняла, товарищ подкован.

– Вполне, – ответил специалист по Германии.

– Желаем вам успехов в командировке, – закончила собеседование женщина.

Я вышел, отметив, что единственный из членов комиссии, самый молодой, лет сорока мужчина со стёртым, незапоминающимся лицом, в скромном сером костюме и скромном коричневом галстуке, что-то записывал на листе бумаги. Тогда он был майором КГБ, я с ним, уже генерал-майором, через несколько лет буду встречаться довольно часто.

В аэропорт Шереметьево-2 я приехал за два часа до вылета. За столиками отъезжающие заполняли декларации. Я заполнил, указал тридцать советских рублей, но не указал немецкие марки, которые мне достались из запасов Афанасия. Первый раз в жизни я нарушил таможенные правила, которые потом буду нарушать всегда.

Делегация состояла из двух известных режиссеров – их еще причисляли к молодым, – двух актрис, меня и директора студии. Они приехали за час до отлета на студийных машинах: режиссеры недавно закончили фильмы и еще пользовались съемочным транспортом. Режиссеры со мною поздоровались, представились: Бойков, Голенищев, хотя в этом нужды не было, я их знал, они меня видели впервые – я назвал свою фамилию и имя. Актрисы мне улыбнулись. Они были оживлены: впереди неделя беспечной заграничной жизни. Я тогда не знал, замужем ли они, хотя замужество и женитьба в кино ничего не значили, романы возникали на сутки, на неделю, на время съемок, на поездку. Режиссерам было под тридцать, были женаты не по одному разу, происходили из хороших семей: отец Бойкова – известный писатель, отец Голенищева – популярный композитор и один из руководителей Союза композиторов.

Высокие, худощавые, они уже тогда по два-три раза в неделю играли в теннис и ходили плавать в бассейн. Бойков происходил из советской элиты, его дед участвовал в революции. Род Голенищевых упоминался в летописях еще с четырнадцатого века.

Бойков вез фильм об архитекторах, Голенищев – экранизацию по Тургеневу. Программа была сбалансированной: фильм по произведению русской классики, фильм о советской интеллигенции, фильм о колхозном крестьянстве.

Таможенники рассматривали актрис и не заставили нас открывать чемоданы. Немецкие марки я положил в карман брюк – вряд ли меня будут обыскивать.

Потом был пограничный контроль. Молодые парни пограничники, как плохие актеры, строго вглядывались в лица, сверяя с фотографиями.

После пересечения аэропортовской границы Голенищев пригласил в бар, взял для всех виски с содовой, соленые орешки, актрисам – по плитке шоколада.

– Директор опаздывает? – предположил я.

– Он идет через VIP, – объяснил мне Бойков. Так я впервые узнал, что пассажиры делятся на обычных и особо важных персон с дипломатическими или служебными паспортами.

Директор студии появился в салоне самолета за несколько минут до вылета и прошел в отсек первого класса, мы летели в бизнес-классе.

Нам предложили вина, можно было заказать рыбу или мясо, – на внутренних рейсах уже не давали курицу, ограничиваясь бутербродом и стаканом сока.

Мое место в самолете оказалось рядом с Бойковым, и я его спросил:

– Директор студии кто по образованию?

– Никто.

– Но он где-то учился?

– Наверное, в церковно-приходской школе. Но личность уникальная.

– В чем?

– Он деревенский. То ли рязанский, то ли псковский. В общем, исконно-посконный. В армии служил в пограничниках, после демобилизации приехал в Москву, устроился на завод, выбрали секретарем комсомола. В тридцать седьмом году в ЦК комсомола многих вместе со старшими товарищами постреляли и в ЦК бросили рабочих выдвиженцев. А тут война. Комсомол готовил молодых диверсантов. ТТ участвовал в их подготовке как бывший пограничник.

– А почему ТТ?

– Потому что Трофимов Трофим. Его на студии зовут Трофим, но чаще ТТ. Почти всех, кого они готовили, немцы раскрыли сразу же.

– Почему?

– А всем диверсантам давали нижнее армейское белье. Немцы тех, кого подозревали, тут же раздевали до исподнего. Если в армейском, тут же расстреливали. Говорят, и нашу национальную героиню Зою Космодемьянскую тоже так же раскололи. Потом он был в Главном штабе партизанского движения, вроде даже прыгал с парашютом в тыл к немцам. После войны его бросили на профсоюзную работу, потом он работал в Моссовете, потом в милиции.

– А почему в милиции?

– Наверное, заслали как бывшего партизана, потом в Министерстве культуры заместителем министра, и вот уже пять лет на студии. Вроде даже стал в кино что-то понимать. А первый раз, когда он смотрел материал на двух пленках, сделал замечание, мол, главный герой небрежно одет, переоденьте поприличнее, не понимая, что фильм уже снят и ничего изменить нельзя. В общем, нормальный функционер.

Я запомнил все, что рассказал режиссер, у меня потом будет возможность о всех возникших неясностях спросить самого ТТ. Теперь я тоже его так называю.

В Берлине мы получили багаж. Я заметил, что ТТ с трудом нес свой большой чемодан. Я молча взял у него чемодан, он улыбнулся мне, и, наверное, с этой минуты началась наша дружба, хотя вначале наши отношения дружбой трудно было назвать. Скорее покровительство, помощь и передача опыта. У него, как и у Афанасия, не было детей.

Обычно рейсы Аэрофлота опаздывали, как минимум, на полчаса, и переводчица вместе с чиновником, который учился в СССР и говорил по-русски, отошли в бар выпить по чашке кофе. Остальные встречающие по-русски не говорили. Немцы пытались подобрать русские слова, ТТ – немецкие, режиссеры заговорили по-английски, но немцы английский не знали. Я включился автоматически, перевел, что переводчица сейчас подойдет, немцы восхитились моим произношением, и я отметил сразу насторожившиеся лица режиссеров, улыбающегося ТТ и все понял. Человек, который хорошо говорил на языке страны пребывания, всегда был из определенного ведомства. Немцы спросили, где я изучал немецкий, и я рассказал, что в детстве лежал в туберкулезной больнице с Алексом Энке, немцем, который скрывал, что он немец. Я никогда и никому не рассказывал о своем туберкулезном прошлом, но в данный момент я мог убедить только нестандартным ответом.