Текст книги "Свои"

Автор книги: Валентин Черных

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 26 страниц)

Мы ехали в трех машинах, ТТ взял меня в свою, и я переводил их дорожный разговор с заместителем министра, переводчица села к режиссерам, а русскоговорящий чиновник – к актрисам.

Каждого из нас поселили в одноместном номере, ТТ разместился в двухкомнатном люксе. Из окна моего номера была видна большая берлинская телевизионная башня, меньшая, чем Останкинская в Москве. В Москве, если удавалось, строили все самое крупное в Европе.

По фильмам я знал, что путешественники-мужчины всегда в гостиницах принимали душ и меняли рубашки. Душ я принимать не стал, но рубашку переменил.

Министр культуры устроил в честь нашей делегации обед, запомнились огромные свиные ножки и розовое пиво, которое я попробовал впервые и больше не пил никогда, предпочитая немецкое традиционное. Министр попросил меня рассказать о судьбе Алекса Энке, человека, который воевал с немецким фашизмом и вынужден был скрывать, что он немец. Я рассказывал по-немецки, а переводчица переводила для русских.

– У этой истории может быть счастливый конец, – сказал министр. – Алекс мог вернуться в Германскую Демократическую Республику, на свою историческую родину.

– Вполне, – ответил ТТ. – Только вначале отсидел бы лет десять в лагере.

– Лучше без лагеря, – сказал министр.

– Без лагеря будет неправда, – ответил ТТ.

– Если мы решим снимать фильм о немце, советском солдате, вы окажете нам помощь в консультациях и, возможно, даже сниметесь в таком фильме? – спросил меня министр.

– Окажет и снимется, – ответил за меня ТТ.

– Конечно, если у вас будет время и вы не будете заняты на съемках в других фильмах.

– Если вы будете снимать такой фильм, он не будет занят в других фильмах, мы его просто не утвердим на другие роли.

Немцы смеялись. Им нравилась беспардонная определенность ТТ. В город Геру мы выезжали на следующий день. После обеда я ходил по Берлину и заходил в магазины. Уже много написано о шоке, который переживал каждый советский человек, впервые увидев европейские магазины. В Берлине были и магазины «Эксклюзив» – более высокого класса, с западноевропейскими товарами. В Москве они назывались «Березками», в Чехословакии – «Тузексами». В Москве и в Праге в таких магазинах расплачивались чеками, которые покупались за валюту. В Германии можно было расплачиваться марками, только по более высокой цене, чем в обычных берлинских универмагах. Я знал, что мне необходимо: к зиме теплая суконная куртка, джемпер, свитер, теплые сапоги.

В баре гостиницы я заказал пиво, сидел за стойкой и слушал берлинскую скороговорку. Вечером нашу делегацию повели в берлинский мюзик-холл «Фридрихсштатпалас».

Высокие крепкие немки неслись по сцене. Темп был таким стремительным, что у одной из танцовщиц из лифчика выскочила грудь, и у нее не было ни секунды, чтобы прикрыть ее. И сотни мужчин теперь следили за нею – как же она исправит эту оплошность.

– Не переживай, – сказал ТТ. – Я смотрю это представление в пятый раз, и всегда у нее выскакивает грудь. Прием для отвлечения. Сейчас выйдет на сцену другая группа танцовщиц.

К девяти вечера улицы Берлина опустели. Немцы рано ложились и рано вставали. Режиссеры и актрисы пошли к своим знакомым из посольства. Меня не пригласили. Я зашел к ТТ в номер.

– Не хотите пойти поужинать? – предложил я.

– Поужинаем здесь, – сказал ТТ, достал из холодильника бутылку водки, круг ливерной колбасы, постелил газету, нарезал колбасу и разлил водку по бумажным стаканам. Мы пили водку, закусывали ливерной колбасой, как будто сидели не в центре Берлина, в одной из лучших гостиниц, а в сельской чайной или в общежитии – все свое всегда с собой. Потом мы прошлись по пустой Унтер ден Линден.

– Здесь можем поговорить, – сказал ТТ. – В гостинице язык не распускай, немцы в гостиницах всех прослушивают.

– Вряд ли, – усомнился я.

– Ты слушай, что я тебе говорю. Я знаю. Здесь, в Потсдаме, недавно наши снимали и несли черт знает чего в разговорах по пьянке. Немцы нам пленку прислали. Это так, к слову… Тебя режиссеры приглашали пойти к своим знакомым? – спросил ТТ.

– Не приглашали.

– Ты для них чужой. Я тоже чужой. И никогда мы не станем для них своими.

– А надо ли?

– Не знаю. У них своя компания, у меня своя, какая у тебя, я не знаю.

– В Москве у меня нет компании.

– Это плохо. Надо к кому-то прилепляться. А к ним не прилепишься, и не старайся. Может, и примут со снисхождением, но всегда будут помнить, что ты чужой.

– Почему?

– Потому что они московские, они здесь родились. Они центровые, как сейчас говорят. Они учились в одних школах, на одни новогодние елки ходили, в одни пионерские лагеря ездили, ходили по улицам, разговаривали о книжках, о фильмах. Ты можешь представить, чтобы взрослые мужики в деревне встретившись вечерами, ходили по улицам и разговаривали о книжках и фильмах? Посчитали бы дураками. Вечером надо скотину накормить, огород полить, починить что-то, подкрасить и спать лечь еще засветло, чтобы встать затемно.

Я в кино скоро десять лет. Я их всех знаю. Я выбиваю им квартиры, когда они напиваются и дерутся, я их вызволяю из милиции, я отмазываю их, когда они привозят из-за границы запрещенные книжки и порнографические журналы, не из ГДР, конечно, отсюда ничего не вывезешь. И все равно я чужой! Потому что я представитель власти в кино.

– Власти или партии? – спросил я.

– Это одно и то же. Что тебе говорили обо мне эти?

– Что нормальный мужик.

– Да, конечно. Они все ненормальные, потому что таланты и гении, а я нормальный. А еще чего говорили?

– Что вы прыгали с парашютом в тыл к немцам.

– С парашютом не прыгал. Испугался. Прежде чем забрасывали в тыл, надо было один раз прыгнуть с парашютом с подмосковного аэродрома. Я отвертелся. Фронт переходил лесами.

– Сколько вы воевали в партизанах?

– Я не воевал в партизанах. Сидел на базе, отчеты изучал. Правда, один раз немцы базу обнаружили, и пришлось бежать в соседний отряд. Пострелял, конечно, из автомата, целый диск выпустил. В ППШ в диск входило семьдесят два патрона.

– Скольких убили?

– Может, и ни одного. Когда бежишь, надо убежать, и не всматриваешься, попал или не попал, главное, чтобы в тебя не попали.

– А в каком звании вы войну закончили?

– Полковником. Правда, мне сразу майора дали, как только война началась.

Мы вернулись в гостиницу, выпили чаю, и я ушел в свой номер.

На фестивале в Гере фильм с моим участием прошел хорошо. Зрители смеялись, рецензии были благожелательными. В Берлине, накануне нашего возвращения в Москву, ко мне подошел ТТ и сказал:

– Пойдем по магазинам, мне надо кое-что купить, ты сможешь объясниться. У меня с покупками всегда проблемы.

Мы пришли с ним в «Эксклюзив» и купили женский костюм большого размера и шелковое женское белье среднего размера. Я решил, что для дочери, потом выяснилось – для любовницы. Еще ТТ купил несколько модных кофт тоже разных размеров.

В Берлине была последняя пресс-конференция.

– Директор студии, представляя вас, сказал, что вы не только актер, вы сняли свой первый художественный фильм как режиссер. И ваш фильм имел успех.

– Я актер, который стал режиссером, оставаясь актером.

– Неточный ответ, – сказал мне вечером ТТ. Мы теперь каждый вечер ужинали у него в номере, набирая колбас и салатов. – У тебя дома тоже будут брать интервью. Что значит – актер, который стал режиссером, оставаясь актером? Ничего не понять. Если хочешь стать режиссером, надо отвечать: нет, я не актер. Я режиссер. Меня попросили исполнить главную роль, и я это сделал. Как – судить вам. Но я режиссер и готовлюсь к съемкам следующего фильма.

– Но я актер, – возражал я.

– Никакой ты не актер, – отмахнулся ТТ. – Кто тебя знает, как актера? Никто.

– И как режиссера тоже никто.

– А режиссеров вообще никто не знает. Выступая по телевидению, по радио, ты должен внедрить в сознание, что ты режиссер.

– В чье сознание?

– В сознание тех, кто будет решать, дать тебе постановку фильма или не давать.

В аэропорту режиссеров и актрис встречали администраторы съемочных групп, ТТ – его помощник, услужливый молодой человек, меня никто не встречал.

Режиссеры попрощались с ТТ, пожав руку, актрисы поцеловали в щеку, все сказали друг другу:

– Было очень приятно!

– Мне тоже.

– Все прошло великолепно.

– Мне тоже так показалось.

– Вы нам очень понравились.

– Вы очень милые девочки.

– До встречи.

– До встречи.

Режиссеры и актрисы пошли к машинам. Актрисы обернулись у выхода, улыбнулись и помахали ручками.

– Спасибо, – сказал я ТТ.

– За что? – спросил ТТ.

– За науку. За эту поездку я больше стал понимать о людях и о кино.

– На здоровье, – ответил ТТ и спросил: – Тебе они предложили поехать вместе?

– Не предложили.

– Запомни.

– Запомню.

– Тебе куда?

– В общежитие.

– Вначале отвезут меня, потом тебя, – сказал ТТ. Он жил в центре, на улице Горького.

Меня довезли до общежития. Возле телефона переминались девчонки с актерского и киноведческого, ожидая своей очереди позвонить. В коридорах пахло жареной картошкой, селедкой и папиросным дымом.

На следующее утро я, как обычно, сходил за газетами, чтобы прочитать после завтрака. Просматривая «Правду», я на четвертой полосе увидел себя на фотографии из фильма. Рецензия была почти восторженной, меня хвалили. Я прочитал рецензию несколько раз, и у меня вдруг появилось почти детское ощущение легкости. Я знал, что буду делать днем и что у меня все получится.

Позавтракал бутербродами с немецкой колбасой и чаем «Липтон». Надел новую шелковую рубашку, ботинки «Саламандра», тогда я считал, что «Саламандра» – лучшая обувная фирма в мире, может быть потому, что тогда других фирм, кроме советского «Скорохода», я еще не знал. Легкая куртка не сковывала движений, и я тогда тоже впервые осознал, почему зарубежные мужчины так элегантно непринужденны. Они носили удобную, подобранную по своим стандартным или нестандартным телам одежду, а мы покупали что было, подкорачивали, подшивали, сужали.

УРОКИ МАСТЕРОВ

Я хорошо усвоил уроки Афанасия, который всегда привозил из-за границы подарки секретаршам, референтам, своим ассистентам. Секретарша кафедры получила красивую коробку шоколадных конфет и почти мгновенно переменила ко мне отношение, благожелательно сообщив, что Классик будет во второй половине дня, это меня устраивало на данный момент. Я зашел к Альбине, заведующей аспирантурой. Ее историю мне рассказал Афанасий. Я еще долго пользовался информацией Афанасия, как теперь мои ученики используют мою информацию.

Альбина была любовницей ректора института. Когда-то они вместе работали в нашем посольстве в Вашингтоне, кем она служила в посольстве, никто не знал, даже Афанасий. У нашего ректора, тогда атташе по культуре, и Альбины возник роман. Его предупредили, он не послушался, и его отправили на родину и назначили заместителем председателя Госкино по международным связям. Когда вернулась Альбина, он взял ее к себе референтом.

По-видимому, его снова предупредили, но он снова не послушался. Назначение ректором института было понижением. В учебное заведение переводили перед пенсией, а он, тогда сорокалетний, еще полный сил, мог сделать карьеру или в МИДе, или в разведке. То, что Альбина перешла в институт вместе с ним, уже посчитали чуть ли не вызовом системе. Конечно, он мог развестись, но его жена, дочь одного из заместителей председателя КГБ, давно болела, регулярно лежала в психиатрических клиниках, и, как считал Афанасий, развод мог ее превратить в обычную сумасшедшую.

Роман ректора и Альбины у студентов вызывал восхищение, у преподавателей – понимание, до тех пор пока в издательском отделе института не появилась чем-то похожая на Альбину блондинка, только на двадцать лет моложе. Это произошло совсем недавно. Иногда Альбина неделями не приходила в институт, говорили, что начала пить.

Я вошел в ее кабинет. На столе перед Альбиной лежала газета «Правда» с рецензией. Я сразу увидел, что абзац с моей фамилией обведен красным фломастером.

– Сколько экземпляров газеты купил? – спросила Альбина.

– Три.

– Актеры, о которых пишут в газете, скупают чуть ли не весь тираж. Поздравляю. Успех на тебя подействовал благотворно.

– В чем это выразилось?

– Во взгляде. Женщины всегда чувствуют победителя.

– Спасибо. – И я протянул завернутый в подарочную бумагу и перетянутый бумажной розовой лентой сверток: – Привет из Германии.

Альбина развернула бумагу. Фарфоровая коробка с притертой пробкой, заполненная дорогим английским чаем, и сегодня, когда есть почти все, что мне хочется или нравится, меня бы обрадовала. Альбина улыбнулась, любуясь белым фарфором, расписанным яркими цветочками, открыла крышку, втянула запах чая и сказала:

– С бергамотом. Мой любимый сорт. ТТ сказал, что я люблю с бергамотом?

– Да, – признался я.

– Вы обо мне говорили?

– Вы ему очень нравитесь. И мне тоже, – добавил я.

– Я тебе в матери гожусь.

– Когда вы идете по коридору, как-нибудь оглянитесь – вы увидите, какими взглядами вас провожают студенты.

– Какими?

– Совсем не сыновними.

Альбина надела очки и, может быть, впервые за годы моей аспирантуры внимательно на меня посмотрела и опустила глаза. Тогда ей было только слегка за сорок, как я теперь понимаю, это лучший женский возраст.

– Классик просил меня подготовить приказ о твоем отчислении из аспирантуры, – сказала Альбина.

– Я готов. За этим и пришел.

– Напиши заявление, чтобы тебе продлили срок сдачи диссертации на месяц. Я попрошу у ректора.

Она взглянула на меня, пытаясь, вероятно, определить, насколько я знаю о ее изменившихся отношениях с ректором.

– Я не успею.

Альбина задумалась.

– У тебя есть деньги? – вдруг спросила она.

– Сколько? – спросил я, не очень понимая такого поворота в разговоре.

– Рублей триста.

– Есть.

– На киноведческом есть некто Венечка Швырев. Он пишет за других дипломы и диссертации. Заплати ему и забудь.

По-видимому, я долго молчал, и она предложила:

– Если нет денег, я одолжу. Отдашь, когда заработаешь.

– Есть сомнения…

– Какие?

– Он поможет один раз, а потом всю жизнь будет мне об этом напоминать. И я, боясь скандала, буду всю жизнь ему платить.

– Интересное предположение. Я знаю, как минимум, пятерых, которым он или писал, или переделывал диссертации, и ни одному такая мысль не пришла. Не боись. Во-первых, что-то ты все-таки написал. Обычно Венечка печатает сразу на машинке. Тебе надо представить три экземпляра. Больше четырех экземпляров его машинка не берет. Да он и не печатает четвертый, экономит на бумаге. Но все-таки, когда будешь брать диссертацию, спроси и четвертый экземпляр.

– Все-таки я попробую написать сам.

– Не напишешь, – сказала Альбина. – У тебя нет культуры исследований.

– А может, и не надо? ТТ говорил, что в киногруппах только смеются над очень учеными. Актера берут не потому, что у него есть диссертация, да и режиссера тоже.

– А тебе что, очень важно, что и кто о тебе будет говорить? Секретари ЦК защищают диссертации, потому что ученая степень хоть как-то определяет стоимость человека, не случайно за степень доплачивают. К тому же ты не все время будешь сниматься или ставить. Простои иногда растягиваются на годы. Ученая степень всегда прокормит. Афанасий и народным был, и профессором, а докторскую все-таки защитил.

– Он сам написал? – спросил я.

– Некорректный вопрос, – ответила Альбина. – О покойниках говорят хорошо или ничего. Все. Пиши заявление о продлении срока, – и протянула мне руку.

Я поцеловал ей руку. Я был уже у двери, когда она спросила:

– Как тебе показался ТТ?

– Он надежный. И умнее, чем о нем думают.

Альбина мне не ответила, и я вышел. Я устал от этого разговора. Вечером в общежитии я нашел Швырева, показал ему написанные мною главы. Он быстро листал, делая пометки.

– Мне надо две недели, – сказал он.

– У меня есть месяц.

– Вполне. С тебя аванс в сто пятьдесят рублей.

Я отсчитал деньги.

Венечка уложился в две недели. Он развил мои немногочисленные открытия. Я понял принцип написания диссертации. Немного новых фактов и много цитат по этому поводу из других источников. Венечка ссылался на работы классиков марксизма, много ссылок было на статьи профессоров института – членов ученого совета и даже на высказывания Классика.

– Чаю или кофе? – предложила Альбина.

– Чаю.

Я перешел в другую субстанцию, если мне чай предлагала самая независимая женщина в институте.

Альбина заварила чай.

– Я послала диссертацию на внешний отзыв рецензентам. Предзащиту на кафедре проведем в конце месяца.

– А Классик читал?

– Классик хочет тебя завалить на предзащите.

– Он уже читал диссертацию?

– Естественно. За что он тебя ненавидит?

– Меня ненавидит Великая Актриса.

– Понятно, – сказала Альбина. – Ты с нею переспал, а потом увлекся какой-нибудь молоденькой актрисулькой с вашего курса.

– Актрисулька, естественно, была, но с Великой Актрисой я не спал.

– Почему? – спросила Альбина.

Я хотел ответить, что со старухами не сплю, но Актриса была не намного старше Альбины, это бы ее обидело.

– На первом курсе не получилось, а потом они меня невзлюбили.

– Бывает, – согласилась Альбина.

– А завалить меня реально? – спросил я.

– Вполне, – ответила Альбина. – Любая диссертация уязвима. На предзащите он просто скажет, что диссертация примитивная и что он недоволен и будет голосовать против. Кафедральные клевретки начнут первыми топить тебя.

– Ситуация для меня практически проигрышная? – спросил я напрямик.

– Теоретически проигрышная, – поправила Альбина.

– Значит, я должен что-то предпринять практически?

– Конечно.

– А что?

– Каждый принимает свое решение, на какое он способен. Анализирует ситуацию, возможности противника и действует.

– Силы слишком неравные. Как бы к нему ни относиться, он классик. Он из истории кино. У него в кино знакомые, друзья, ученики. А кто я? По диплому – актер, у которого две роли в кино. Так себе. Эти роли мог бы сыграть любой другой актер моего возраста, и, может быть, даже лучше меня. И сорежиссер очень среднего фильма. Соискатель очень средней диссертации.

– Ну и что? – возразила Альбина. – Кино не спорт. В спорте новичок не выходит на ринг против чемпиона мира. В кино новички постоянно выходят против чемпионов и побеждают. Не всегда, но часто, а побеждают, потому что и у чемпионов есть слабые места.

– Какие?

– У каждого свои.

Мне бы насторожиться от этой неопределенности… Я пошел в ресторан «Турист», расположенный в одном из корпусов гостиничного комплекса самого низкого разряда, для участников Всесоюзной выставки достижений народного хозяйства.

Заказал двести граммов водки, солянку, бефстроганов – такой обед мог позволить себе студент раз в месяц, после получения стипендии.

Сейчас я не экономил, за время съемок смог отложить денег. Со мною заключили договор по двадцать два рубля за смену. Высшая актерская ставка без звания. Через неделю съемок, понимая, что меня уже не отстранят и не заменят другим актером, я зашел к режиссеру и сказал:

– Прошу увеличить мне оплату. Я вожу машину без дублера.

– Я позвоню на студию, – сказал режиссер.

Я знал, что на студии откажут. Так и случилось. На следующий день я на съемки не вышел. Директор картины позвонил на студию, сообщив о случившемся. К вечеру приехал директор объединения.

– Мы тебе это припомним, – начал разговор он, – на студии ты сниматься больше не будешь.

«Не бойся скандалов, – учил меня Афанасий. – Скандалы в кино прибавляют известности».

Я давно понял, что обмениваться угрозами бессмысленно, особенно если противник сильнее и опытнее. Неизвестность более действенна, чем угрозы и предупреждения. Собака, которая лает, не опасна, но от собаки с оскаленной пастью, идущей сзади, можно ожидать нападения в любой момент.

Я молча вышел из номера директора объединения. В киоске взял две кружки пива, соленых сухариков и пил вместе с местными молодыми мужиками. Не стань я актером, вот так же каждый вечер пил пиво в Красногородске, только закусывал бы соленым вяленым лещом, а не сухарями.

Под дверью своего номера я нашел записку от директора картины с просьбой зайти к нему. Я не пошел, зная, что меня наверняка отслеживают и тут же передадут директору, что я вернулся, и он пришлет своего заместителя или приедет сам. Директор прислал заместителя.

– Я уезжаю в Москву с последней электричкой, – сказал я заместителю.

– Так и передать?

– Так и передай.

В любой стране мира актер, нарушивший контракт, мог быть подвергнут многомиллионному штрафу. С нашего советского актера ничего взять было невозможно.

На этот раз ко мне пришел директор картины с уже составленным договором. Стоимость моей работы увеличивалась почти и двое. Я подписал договор.

Приближался день предзащиты диссертации. На кафедре преподавательницы посматривали на меня с явной жалостью. Классик меня не замечал. Все, наверное, знали, что меня будут уничтожать, и уже были расписаны роли, кто начинает бить, кто за кем выступает, кто присоединяется, – ритуал уничтожения был уже отработан на других, и каждый знал свою партию.

В те дни я особенно остро почувствовал, что я чужой. Все знали друг друга давно, десятилетиями, вместе снимались в фильмах, участвовали в фестивалях, имели учеников, которые обязаны поддерживать своих учителей. И в их среде вдруг оказался парень из Псковской губернии, из сельца Красногородское, который был запрограммирован на службу в армии, на работу шофером, плотником, трактористом после возвращения из армии. При определенном упорстве мог, конечно, закончить заочно институт, стать инженером и строить коровники и сельские магазины.

И я еще раз пожалел, что нет рядом Афанасия. Он дал бы четкое определение ситуации. Я попытался вспомнить, что он говорил о Классике. «Он трус. Я тоже не храбрец, но я предложил системе свои правила, и система эти правила приняла. А он сразу лег под систему. Он патологически боится власти. Сделал один хороший фильм. Если человек не полная бездарь, он может снять один хороший фильм или написать одну хорошую книгу. Классик – это когда много фильмов или много книг. Второй его фильм – полная неудача. Третий фильм он снимать не рискнул. Заседал в комиссиях и преподавал. И остался классиком. Он, как Бобби Фишер, стал чемпионом мира и перестал играть. И остался чемпионом, которого никто не победил».

И я вдруг понял, что я сделаю. В день, когда у Классика были занятия в его мастерской, я пришел в кабинет режиссуры заранее. Классик поздоровался со мною почти радостно. В последние недели он выказывал мне подчеркнутую доброжелательность. Он просчитывал последствия. Никто не упрекнет его в предвзятости. Он приглашал меня в свою мастерскую, спрашивал мое мнение о курсовых режиссерских работах и соглашался с моим мнением. После занятий он сказал, чтобы слышали студенты:

– Через год я буду набирать новую мастерскую. Не хотели бы со мною поработать?

– Конечно, хотел бы, – сказал я.

– Вернемся к этому разговору ближе к набору, – пообещал Классик.

На какое-то мгновение я почти поверил ему.

– Пошли на мои занятия, – пригласил меня Классик.

– С удовольствием, – ответил я. – Но могли бы вы уделить мне несколько минут для приватного разговора?

– Давай поговорим, – согласился Классик. Мы вышли из кабинета, прошли в конец коридора, к окну.

– Я знаю, вы решили завалить мою диссертацию, – начал я.

– Не я, – ответил Классик. – Ученый совет завалит. Очень плохие внешние отзывы. Примитивная, никому не нужная диссертация.

Я ожидал, что Классик начнет отказываться и уверять, что все совсем не так. Я не был готов к такому мгновенному признанию.

– За что вы меня не любите? – спросил я, по усмешке Классика уже понимая, какой ответ получу.

– За бездарность, – ответил Классик. – И актер вы никакой, и преподавать вам противопоказано. Вы темный, малограмотный провинциал. Поезжайте в свою Псковскую губернию, попробуйте поступить в местный театр и играйте там роли председателей колхозов. Вы и фактурно этому подходите. Пока я в институте, вы на моей кафедре преподавать не будете, даже если и защитите диссертацию в другом месте. Если еще есть вопросы, я с удовольствием на них отвечу.

Классик стоял слева от меня – правым крюком в челюсть с полуоборота. Вставная челюсть будет сломана наверняка. Я так испугался рефлекторного движения, что заложил руку за спину.

Классик улыбался.

– Вы занимаетесь боксом? – спросил Классик, улыбаясь. – И вам очень хочется мне двинуть. Левой прямой и крюком справа. Я когда-то тоже занимался боксом. Я вас понимаю. Но… – Классик развел руки.

Мы вернулись в кабинет.

– Вы идете ко мне на занятия? – спросил Классик громко, чтобы все слышали.

– Спасибо, в следующий раз обязательно, – пообещал я.

Альбина, когда я вошел к ней в кабинет, поняла все еще до того, как я пересказал свой разговор с Классиком.

– Выпей, – сказала она и плеснула в стакан коньяку. – Ты очень бледный.

Она выслушала меня молча.

– Может быть, рискнуть? А вдруг? – спросил я.

– Вряд ли получится. Против Классика никто из ученого совета не пойдет. Вот что. Напиши заявление с просьбой о переносе защиты диссертации на будущий год и укажи уважительную причину.

– У меня нет уважительной причины.

– А тебе нужна защита диссертации?

Не знаю, почему я с нею был откровенным.

– Да, нужна, – ответил я. – После окончания института меня прослушали в трех театрах и никуда не взяли. Можно было уехать в провинциальный театр. Аспирантура оттягивала мой отъезд на три года. Я думал, что за три года я решу свои проблемы. Но получается, что не решил. Моя временная прописка заканчивается. Как только я откажусь от защиты, мне не продлят прописку и предложат выехать из общежития.

– Снимай квартиру.

– Без хотя бы временной прописки мне никто не сдаст.

– А фиктивный брак? – спросила Альбина.

– Не хочу. Противно.

На фиктивный брак тоже сложилась твердая такса. Таких денег у меня не было. Если бы я устроился в театр, мне дали бы временную прописку в общежитии театра. Пути известные и пробитые до тебя десятками тысяч. Зарабатывать деньги на радио и в кино, чтобы внести первый взнос на кооперативную квартиру. Если ты – заслуженный артист, если появилась какая-никакая известность, еще лучше – премия на кинофестивале, предпочтительно на международном, но сойдет и всесоюзный. И еще мелькать в телепередачах, чтобы запомнили, а еще лучше договориться с известным актерским лицом, это так и называлось – «хлопотать лицом», и кто-то из высокопоставленных московских чиновников всегда продавливался и подписывал разрешение на прописку в будущей кооперативной квартире.

Некоторым удавалось жениться или выйти замуж за коренного москвича. Жениться, по неофициальной брачной статистике, было легче, чем выйти замуж. Красавицы, правда, выходили замуж за сирых и глупых или старых и больных, но за все годы учебы в институте и аспирантуре мне так и не удалось познакомиться с нормальной московской женщиной, молодой и незамужней, без детей, которая бы жила с родителями в большой квартире, – большой, по тем моим меркам, считалась трехкомнатная. В одной комнате могли бы жить ее отец и мать, во второй я и она, и третья – общая, можно собираться вечерами у телевизора.

В те годы в Москве почти все жили бедно и тесно, партийная элита только начала строить для себя дома улучшенной планировки в старых московских переулках. Я буду жить в таком доме, но еще не скоро.