Текст книги "Свои"

Автор книги: Валентин Черных

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 26 страниц)

ПОСЛЕДНЯЯ ЖЕНЩИНА

И как чаще всегда бывает, все планы рушатся при появлении незапланированной женщины.

В Доме кино я встретил Органайзера с подругой. Подруга невысокая, даже маленькая, поэтому на небольшой площади тела, обтянутого тонким трикотажем, очень вызывающе выделялись грудь, тонкая талия и попка.

– Я Милка, – представилась она и посмотрела на меня внимательнее, чем смотрят только что познакомившиеся люди. Я тогда не знал, что похож на ее первого мужа. Тот же российский тип – светлоглазый, с размытым лицом, коренастый.

Ее же лицо было грубовато-точным. И нос очень определенный, и подбородок, и темные глаза, рыжеватые волосы. «Наверное, у нее очень нежная кожа», – подумал я и в тот же вечер в этом убедился.

Из Дома кино мы поехали на квартиру Органайзера. Ее муж был в Женеве. К нам присоединились Милка и филологическая супружеская пара, которая жила в одном доме с Органайзером.

Органайзер, бросив курить, не разрешала курить в квартире. Милка, зная о запрете, предложила мне:

– Пошли покурим в спальне?

– Мила, в этом доме запрет на курение.

– Я знаю. Но в спальне есть балкон. Мы приоткроем туда дверь и покурим.

Мы прошли в спальню, я приоткрыл балкон.

– Кстати, я не Мила, а Милка. Мне так больше нравится.

– Хорошо, я так буду вас называть. Но не сразу.

– Ты очень добропорядочный?

– Не очень.

– Это мне больше подходит.

Я курил очень редко, только легкие и хорошие сигареты.

– «Мальборо», – определила она сигарету на вкус почти в полной темноте. – Вкусно.

Она курила, чуть приоткрыв дверь на балкон. Я стоял сзади и вдруг почувствовал, как она подалась назад, прижалась, мне показалось, подвигала своими бедрами, будто удобнее пристраиваясь. После таких движений возбуждение возникает почти мгновенно. Я приподнял платье и, совсем как мальчишка, стал стягивать с нее трусики, ожидая сопротивления. Но она не сопротивлялась, даже помогала мне. Она уперлась в подоконник – так встать, чтобы мужчина не почувствовал никакого неудобства, могла только очень опытная женщина, я тогда это отметил. Когда я заторопился, она сказала:

– Не торопись. Никто не войдет.

– Почему?

– Они воспитанные. Подожди, я в ванную, – попросила она, поняв, что я уже выравниваю дыхание. И снова меня удивили ее опыт и предусмотрительность. Она вернулась из ванной с горячим влажным полотенцем, расстегнула мой ремень, сдернула брюки вместе с трусами и протерла полотенцем в промежностях. Застегнув молнию, она осмотрела брюки и сказала:

– Никаких следов. Очень аккуратный мальчик.

Потом мы ужинали. Она выпила вина и незаметно уснула, доверчиво прислонившись ко мне.

– С ней такое бывает, – сказала Органайзер. – Устает.

Супружеская пара уехала. Милка спала на диване, я помогал Органайзеру мыть посуду.

– Кто она? – спросил я Органайзера.

– Из института Баскакова.

Так обычно называли НИИ киноискусства – по имени директора.

– Специалист по чему?

– По венгерскому кино.

– Замужем?

– Разведена.

– Дети?

– Двое. Сыну – десять, дочери – семь.

– Когда же она успела?

– Некоторые девушки очень рано выходят замуж. Ей не позавидуешь. Алименты мизерные. Живет в коммуналке. Отец – специалист по утилю. Принимает тряпье, бумагу. Мать – билетер в кинотеатре.

– А почему венгерское кино? Ее отец или мать – венгры?

– Они евреи, – сказала Мила. Она стояла у двери на кухню и, вероятно, уже некоторое время слушала наш разговор. – И я еврейка. Хотя, как говорят, не очень типичная.

– Не очень, – подтвердила Органайзер.

– Я поехала домой, – сказала Мила, – иначе не успею на метро.

– Я отвезу вас на машине.

Она жила у Рижского вокзала в одном из старых деревянных двухэтажных домов – когда-то на одного владельца, а теперь на десяток семей.

– Не приглашаю, – сказала она мне. – Дети и родители уже спят.

Ее телефон я узнал у Органайзера и позвонил в конце недели. Я долго ждал, пока ее позовут.

– Как вы смотрите, чтобы сегодня поужинать? – предложил я.

– Не могу, – ответила она. – Сегодня наш день стирки. Сегодня наша очередь на ванную.

– А завтра? – спросил я.

– Очень хочу, – ответила она, – но можно не вечером и не в ресторане. Мне рассказывали, что у тебя квартира с видом на канал. И можно сидеть у окна и смотреть на проплывающие теплоходы. Можно я приеду к тебе?

– Буду очень рад.

– А можно с утра? Мне так надоела моя коммуналка. И не надо никакого ресторана. Я куплю на рынке мясо и приготовлю. Что ты любишь?

– Шашлык.

– Будет шашлык.

– Купи мяса побольше. Я оплачу.

– Ты все услуги оплачиваешь?

– Все.

– Тогда мне эти самые услуги оплатят в первый раз в жизни. Диктуй адрес.

Я запомнил эти два наших первых дня. Все началось, как у всех. Она приехала, тут же пошла в ванную, и через несколько минут мы уже лежали в постели, потом она поджарила шашлык, мы пообедали, выпили красного вина и снова легли. Потом она попросила:

– Можно я посплю?

И уснула до вечера. А ночью мы сидели у окна и смотрели на проплывающие мимо теплоходы, я спрашивал, она отвечала.

– Ты почему стала специализироваться по венгерскому кино? Тебе нравятся венгры или их кино?

– Потому что я еврейка. Не понял? Объясняю. Я не кинематографического происхождения. Ни образования по кино, ни родителей из кино. Но я очень люблю кино. Мы жили возле кинотеатра «Перекоп», в котором моя мать работала билетершей. Я все фильмы смотрела бесплатно. После школы я хотела поступать на киноведческий факультет, но мои трезвые еврейские родители рассуждали так: сегодня евреям разрешили писать о кино, завтра запретят. Надо выбрать нужную всегда профессию, которую нельзя запретить по идеологическим мотивам. Например, зубным техником. Я поучилась и стала техником-протезистом, но у меня были способности к языкам, и я поступила в университет. У нас в коммунальной квартире жила польская семья. То ли из протеста против советской власти, то ли из нежелания, чтобы мы слышали их обсуждения, дома они говорили только по-польски. И я в три года уже говорила по-польски, как по-русски. В общем, в университете я стала слависткой. Я говорю и пишу по-польски, сербски, словацки, болгарски. В Институте киноискусства объявили набор в аспирантуру по венгерскому кино, но требовалось знание венгерского языка. За три месяца я выучила венгерский, один из труднейших языков для славянского уха. Это ведь угро-финская группа языков.

– Сколько языков ты знаешь?

– Сейчас посчитаем. – И она стала загибать пальцы: – Польский – раз, венгерский – два, словацкий – три, сербский – четыре, болгарский – пять, английский – шесть, немецкий – семь, эстонский и чувашский – восемь и девять, они, как и венгерский, угро-финской группы языков.

– А как ты изучала венгерский? По каким-то специальным методикам?

– Старым казачьим способом. Я понимала: чтобы за три месяца заговорить по-венгерски, нужен непрерывный тренинг. Посольских венгров я отвергла сразу, их всех пасет КГБ, меня познакомили с одним из менеджеров по продаже автобусов «Икарус». И я с ним говорила только по-венгерски.

– Ты с ним спала?

– Конечно. Мне бы не хватило никаких денег, чтобы платить ему за такую стажировку.

– И сейчас спишь?

– Он теперь в Южной Америке.

На следующий день, прежде чем отвезти домой, я дал ей пятьсот рублей, ее зарплату научного сотрудника, кандидата наук за два месяца.

– Я хочу тебе дать денег, – сказал я. – Тебе они нужнее, чем мне. К тому же я недавно получил постановочные.

– Спасибо, – сказала она. – Я буду об этом помнить. Даже если мы с тобой не будем спать, ты можешь рассчитывать на мою помощь. Хотя ты, похоже, из тех, кто или себя убьет, или другого, но помощи не попросит.

– Как определяешь?

– У меня есть одна очень умная подруга. Я тебя с ней познакомлю. Она говорит, что характер мужчины лучше всего определяется в постели. А ты в постели немного зверь.

– Это достоинство или недостаток?

– И достоинство, и недостаток.

Может быть, потому что я ничего не делал – закончив одну работу, я еще не приступил к следующей, – но я хотел ее видеть, говорить с нею, спать рядом с нею. Я заезжал за нею в институт, увозил к себе, а потом отвозил домой.

– Я хочу познакомиться с твоими родителями и детьми, – сказал я.

Она молчала. Я понял, что она не хочет меня представлять отцу и матери и не хочет знакомить с детьми, – о том, чего она хотела, она говорила сразу, даже если ее и не спрашивали.

– Как-нибудь, – сказала она наконец.

– Почему?

– Ты начнешь меня жалеть.

– Что в этом плохого? В России очень часто вместо «любить» говорят «жалеть». Это почти синонимы.

– Не думаю. Когда мужчина видит у женщины одни сплошные проблемы, которые надо решать сегодня, завтра и через десять лет, он начинает жалеть и думать, как бы избавить себя от этих проблем. Так вот, я молодая, обаятельная, сексуально привлекательная, умная, образованная. У меня нет детей. Нет старых родителей, нет жилищных проблем. Ты мне очень нравишься, но я не хочу выходить замуж. Да и тебе ни к чему на мне жениться, потому что через семь лет я могу стать бабушкой – моей дочери одиннадцать лет, а если ты сегодня или завтра какой-нибудь женщине заделаешь ребенка, то через семь лет, вернее, через восемь – надо девять месяцев, чтобы его выносить и родить, – этот ребенок только пойдет в школу, ты будешь молодым отцом, а я – бабушкой. Я не буду тебя знакомить ни со своими родителями, ни со своими детьми. Вопрос закрыт.

– Я не люблю, когда мне отказывают.

– Вопрос закрыт.

– Я даже не могу возражать?

– Не можешь. Я тебе не возражаю.

Я не звонил ей неделю. И она мне не звонила. Я позвонил пани Скуратовской и получил приглашение. Пани была нежной, и в какие-то минуты я подумал: а зачем искать от добра добра? Мы поженимся, пани родит мне сына, мы объединим квартиры. Я буду ее снимать в каждом своем фильме. И мне стало грустно от такой определенности. Утром я уехал от нее, так и не сделав предложения.

Я входил в квартиру, когда услышал телефонный звонок. Звонил Большой Иван.

– Я выезжаю из Шереметьева, у меня десять бутылок пива «Миллер». Усидим, а?

– Заезжай, – разрешил я, зная, что Большой Иван «средь бела дня», как сказала бы моя мать, не будет пить пиво, он что-то хотел решить, а для этого решения был необходим я.

К пиву Большой Иван привез несколько банок маслин и кусок соленой горбуши.

– Есть предложение, – сказал он. – Армия хотела бы снять документальный фильм о Варшавском Договоре.

– Который скоро развалится, – отметил я.

– Мы тоже так считаем. Твой фильм должен убедить генералов, что перемены неизбежны…

Я уже научился выслушивать. И когда мне делали предложение, и когда просто рассказывали, я молчал, давая возможность собеседнику выговориться и раскрыться.

И вдруг я понял, почему не откажусь от этого предложения.

– Я соглашусь, если в съемочную группу будет включен переводчик, который знает польский, болгарский, словацкий, венгерский и немецкий языки. Это не несколько переводчиков, а один.

– Милка, что ли? – спросил Большой Иван.

– За мною приглядывают? – спросил я.

– Я недавно встретил пани Скуратовскую, она сказала, что ты спишь с какой-то переводчицей. А когда ты стал перечислять языки, то венгерским в кино владеет только Милка. Я угадал?

– Угадал.

– Будут сложности.

– В чем?

– Уже несколько лет, как она подала заявление об эмиграции в Израиль.

– Она мне очень нравится, и, может быть, я смогу ее переубедить, и она заберет свое заявление.

– Ладно. Я попробую. Оператора и звукооператора мы тебе дадим. Осветителями тебя обеспечат на месте. Сегодня при министерствах обороны в каждой национальной армии есть свои киностудии. Сценария фильма нет, но есть план. – Большой Иван достал тоненькую папку и положил на стол. И я понял, что вопрос с переводчиком будет решен. Наверное, мне вначале откажут, а если я буду настойчив, то согласятся.

На следующий день мне позвонила она:

– Надо срочно встретиться.

– На этой неделе не получится.

– Я тебя умоляю!

И я понял, что ей очень хочется поехать в Европу.

– Я простужен и не выхожу из дома.

– Я беру такси и еду к тебе.

Через полчаса она вошла в мою квартиру, пытаясь сразу начать разговор.

– В ванную, – сказал я.

– Вначале поговорим.

– Потом поговорим.

– Идиот!

В ванной она пела какую-то песню. Так я узнал, что у нее абсолютно нет слуха.

Не надев далее моего халата, она бросилась в уже расстеленную постель, но не удержалась и сообщила:

– Они хотят взять с меня подписку.

– Потом.

– Я не хочу давать подписку о неразглашении того, что я услышу в поездке по национальным армиям.

– Что ты знаешь сегодня о национальных армиях Варшавского Договора?

– Ничего.

– И нормально живешь без этого.

– Скромно живу. Если бы чего знала, наверное, и платили бы больше.

– За знания тебе и заплатят. Условие-то детское. Что узнаешь, надо будет забыть. Это как у детей. Узнал на улице матерные выражения – забудь их.

– А если я захочу эмигрировать в Израиль, а дала подписку, то меня не выпустят.

– Вот это серьезно. Об этом я должен знать в первую очередь.

– А почему в первую?

– Потому что, если я решу жениться на тебе, я должен быть уверенным, что ты не уедешь в Израиль или в Америку.

– А в Жмеринку можно?

– В Жмеринку можно.

– Ну, спасибо.

– Я жду ответа на поставленный вопрос.

– Может быть, я и эмигрирую. Но у меня есть нежелательные отклонения для еврейки. Я люблю русских мужчин. И первый муж у меня был русский. И второй.

– Ты дважды была замужем?

– Второй раз неофициально. Вернее, я хотела выйти замуж и даже считала его своим мужем, а он, подлец, ушел к другой.

– К русской?

– К армянке.

– У него, наверное, тоже аномалия. Ему нравятся армянские женщины.

– Что мне делать?

– Собирайся в поездку.

– А поездка сразу по всем странам?

– Нет. В одну страну. Возвращение. Проявка пленки. Черновой отбор – и следующая страна. Сейчас меняют в каждую страну по пятьсот рублей. Учитывая, что цены в этих странах раза в два ниже, чем наши спекулянтские, есть возможность решить ряд бытовых проблем.

– Когда мне предложили, я об этом в первую очередь и подумала.

– А разве не о музеях, картинных галереях Европы, возможностях отшлифовать свой разговорный?

– Я нормальная советская женщина. И, несмотря на свой высокий интеллектуальный уровень, в первую очередь все-таки думаю о тряпках.

Я думал совсем о другом.

МЕДОВЫЙ МЕСЯЦ

Сегодня, много лет спустя, когда мне уже не надо ни объясняться, ни оправдываться, я могу говорить почти честно, почему я согласился снимать фильм о Варшавском Договоре. Меня купили, а я хотел продаться. Многие были куплены, потому что многие хотели продаться. Я хотел, чтобы она была рядом со мною утром, днем, ночью. Еще я хотел ходить по магазинам и покупать хорошую обувь, хорошие кухонные ножи, хорошие полотенца. В моей стране уже почти ничего не было. Почему-то вдруг пропало мыло. Всё сразу. Или исчезли сигареты и папиросы. Курильщики перекрывали улицы, требуя табака. В винных магазинах стояли очереди за водкой. Карточек еще не было, но были талоны и карты москвича. Немосквичи вообще ничего не могли купить.

В Будапешт мы прилетели вечером. Пока в гостинице оформляли поселение, она вдруг исчезла. Я нашел ее возле маленького кафе. Она сидела за столиком и пила кофе.

– Замечательный кофе. Натуральный. С кофеином!

Я не знал, что у нас, прежде чем кофе поступить в продажу, химики вытягивают из кофейных зерен большую часть кофеина, используя потом в фармацевтике.

Я выпил чашку кофе и через несколько минут вдруг почувствовал учащенное сердцебиение. Я впервые в жизни пил кофе с кофеином.

Мила осталась у меня в номере и встала почти на рассвете.

Утром я ее встретил в том же кафе.

Я сел рядом.

– Чай, кофе? – спросила Милка.

– Кофе, – ответил я. Она подняла руку, как это делали героини в зарубежных фильмах, и почти сразу возник официант.

– За кого тебя принимают? – спросил я, когда официант отошел.

– За еврейку, говорящую по-венгерски.

– Это разве так заметно?

– Официанты – хорошие психологи. То, что я еврейка, видно, только он не мог определить, из какой страны.

– А видно, что я русский? – спросил я.

– Как ни странно, почти не видно. Внешне ты типичный немец из ГДР.

– Почему из ГДР?

– Западные немцы более раскованные. Боже мой! Почему у себя в стране я вот так, по дороге в институт, не могу зайти в кафе?

– Почему не можешь?

– Потому что таких кафе нет. А если есть, они открываются к полудню и закрываются, когда люди выходят на вечерние улицы. Сегодня многие уезжают из страны потому, что нет хорошей еды, хороших сигарет, когда за бензином надо стоять в многочасовых очередях. Я думаю, все это скоро может взорваться.

Я так не думал, потому что был уверен, что советская власть навсегда.

А пока у меня был медовый месяц. До нее и после у меня не было медового месяца, какой придумали, наверное, все-таки мужчины. Когда женщина нравится мужчине, он пытается обладать ею, но обладание, не освященное браком, всегда урывочно. Страх не дает женщине расслабиться. Она боится забеременеть, боится, что узнают о ее связи и осудят. А медовый месяц – это когда нет страха, нет забот, потому что в медовый месяц мужчина должен взять все заботы на себя. И я взял все заботы на себя. Тогда меняли по пятьсот рублей. Мила оказалась за границей в первый раз. И по тем вещам, которые она купила в первый же день детям, матери и отцу, я понял, что она истратила все деньги, оставив немножко на кофе и музеи, и сразу потеряла интерес к магазинам.

У меня еще оставались доллары Афанасия. Я поменял их на форинты. Увидев, как вместе с потраченными деньгами ушло и ее веселье, я тогда впервые понял, как необходимо для женщины радоваться небольшим приобретениям. Я купил ей яркие клипсы, модные тогда. И настоял, чтобы она приняла от меня в подарок сапоги из мягкой кожи, обтягивающие ее крепкие, может быть, чуть полноватые ноги. У нее все было чуть больше привычных стандартов. Чуть больше груди, бедер, попки, может быть, поэтому она меня волновала больше других женщин, и, наверное, не только меня. Когда мы шли, я отмечал взгляды мужчин и понял, что она не останется одна.

С утра я уходил в венгерское Министерство обороны, встречался там с советским генерал-полковником. Как потом я узнал, в каждом министерстве обороны стран Варшавского Договора находился советский генерал со штатом переводчиков и порученцев, чтобы согласовывать и контролировать военных данной страны.

Большой Иван перед началом работы над фильмом сказал мне:

– Не зажимайся. Снимай, что понравилось и поразило, тогда это понравится и другим. Забудь про внутреннего редактора: это можно, а это нельзя. Можно всё.

– И давно можно? – спросил я.

– Не выёгивайся, – попросил Большой Иван. – Чтобы снять такой фильм, военные могли послать своего нормального режиссера и оператора, который знает, чего можно, а чего нельзя. А нужен взгляд со стороны. Но разумный, как у тебя. Не квасной, как у наших патриотов, и не отвергающий все родное.

После того как Большой Иван посмотрел отснятый материал, он попросил меня:

– Напиши, что ты понял, но не сказал в своих комментариях в фильме.

– Разве в фильме нет подтекста? – спросил я.

– Только для умных.

– Наверху полные идиоты?

– Не полные, не все, но есть и идиоты…

– Я пришел к…

Помню, что я тогда запнулся, подбирая выражение. Мне не хотелось говорить «печальным» или «безнадежным выводам», потому что после разговоров с венгерскими, болгарскими, польскими, чешскими и немецкими офицерами я понял, что невозможно объединить необъединяемое.

Венгры были союзниками немцев в первой мировой войне, и во второй мировой войне тоже. Они особенно упорно сопротивлялись, когда наши войска вступили в Венгрию. Самые кровопролитные бои были на озере Балатон. Потом очень многих венгерских офицеров уволили из армии, многие сидели в тюрьмах, поэтому военные особенно активно участвовали в путче 1956 года. И даже самые вроде бы лояльные к нам помнили, что мы дважды оккупировали Венгрию: в 1945 году и в 1956-м. А чешские офицеры помнили о своем позоре. В 1968 году, когда в Чехословакию вошли наши войска, чешская армия осталась в казармах, потому что получила приказ оставаться в казармах. В польской армии все еще тлел конфликт между Армией Крайовой и Армией Людовой, между офицерами, ориентированными на Запад, и офицерами, которые пришли в Польшу с Советской Армией. Немцы в последние полтора века всегда были нашими противниками и не могли стать за несколько лет нашими союзниками. Такого не бывает, хотя отбор происходил особенно тщательный. Молодые офицеры обычно были сыновьями партийных работников и офицеров службы безопасности. И даже при таком отборе молодые офицеры мечтали о великой германской армии.

После Венгрии мы вернулись в Москву, чтобы через три дня вылететь на военном транспортном самолете в Германскую Демократическую Республику. Пожелание Главного политического управления Советской Армии высказал генерал, который обязательно инструктировал нас перед каждой поездкой.

– Армейская форма у немцев так напоминает форму вермахта, что лучше не травмировать наших телезрителей. Снимите немцев-моряков.

Немцы для интервью выделили молодого капитан-лейтенанта, командира торпедного катера, выпускника Бакинского военно-морского училища.

– Когда преподаватель истории морских сражений рассказал, что немецкие подводники были лучшими во второй мировой войне, я чуть не заплакал. Это же правда! Мы были лучшими. Мы топили и англичан, и американцев, и… русских. Но тогда мы были противниками, а теперь братья по оружию, – сказал он, а когда оператор выключил камеру, попросил: – Насчет русских не показывайте руководству. Меня могут неправильно понять.

– Мы ничего не будем показывать вашему руководству. Пленку будут проявлять в Москве, – успокоил я его.

Потом был обед, я выпил не так уж и много, но меня почему-то развезло, и я уснул. Предложили поспать перед дорогой и оператору, и звукооператору, и ей.

В Москве на кинопленке у оператора и на магнитной пленке у звукооператора не оказалось именно того куска, о котором просил командир катера.

Не думаю, что решение отмотать пленку и вырезать компрометирующие куски принималось на уровне капитан-лейтенанта.

Я подмонтировал отснятый материал, написал закрытый комментарий и стал ждать, когда материал посмотрят в Главном политическом управлении армии.

Я решил, что пришла пора познакомиться с ее родителями и детьми, но она по-прежнему не приглашала к себе и вдруг перестала приезжать ко мне.

Я не звонил ей несколько дней, потом не выдержал и позвонил.

– Приезжай, – попросил я.

– Не сейчас.

– Когда? Я очень тебя хочу.

– Мне еще нужно время.

– Для чего?

– Я не знаю.

– А что ты знаешь?

– То, что пока не могу приезжать к тебе.

Только через годы я понял, что за меня решила Организация, которая просчитывала каждый мой поступок, направляла мои действия, одобряла их или изменяла в нужном для них направлении.

Организация не одобрила мой выбор женщины, с которой я хотел связать жизнь, выражаясь высокопарно, а говоря проще – я хотел с ней спать, быть рядом каждый день, воспитывать ее детей и чтобы она родила моих детей.

Теперь я понимаю, что та роль, на которую меня выбрали, не предполагала, что моей женой станет еврейка с двумя детьми от эмигрировавшего в Америку. Вероятно, наша разведка знала о ее каждом шаге и, когда у нас возник роман, некоторое время присматривалась, решая, как использовать меня и ее. Решив наконец, что использовать ее невозможно, ее вызвали на Лубянку, предложили забыть меня и свою командировку по армиям Варшавского Договора.

– А если не забуду? – спросила она.

– Мы вас никогда не выпустим в Израиль.

– А если забуду? – спросила она.

– Документы об эмиграции в Израиль мы вам оформим за неделю.

Она рассказала мне об этом, когда мы с нею встретились в Израиле – я приехал туда с делегацией как депутат Государственной Думы.

– Наверное, я тебя любила, – сказала она, – но я никогда бы не вышла замуж за агента КГБ. Это было для меня невозможно по определению. Хотя в этом, наверное, нет ничего предосудительного. Сотни тысяч людей всегда сотрудничали со спецслужбами своих государств. Так было всегда и, наверное, всегда будет. Но, узнав об этом, я не могла даже спать с тобою. Ведь от тебя могли потребовать отчетов, о чем я говорила и даже какая я в постели. Я даже не осуждала тебя. Мне ведь тоже предлагали сотрудничать, чтобы использовать мое многоязычие. К тому же я терпеть не могла евреев, предпочитая русских мужчин.

– Но теперь ты вышла замуж за еврея.

– Я не замужем. А ты?

– Я не женат.

– Жаль, – сказала она. – Я надеялась, что ты женат, у тебя двое детей, ты любишь жену и возврата к такому замечательному роману нет и не будет. Когда мужчина не женат, женщина всегда на что-то надеется.

– Как дети?

– Дети подрастают, здесь им нравится, а мне скучно. Я собиралась перебираться в Нью-Йорк, потому что настоящая жизнь только в двух городах: в Москве и Нью-Йорке.

– Настоящая жизнь везде, – не согласился я.

– Для меня только в двух городах. Я видела твой последний документальный фильм. Мне понравился. Но, увидев твой фильм, я вдруг засомневалась: а вдруг ты к спецслужбам не имеешь никакого отношения, потому что сотрудник КГБ не смог бы создать такой злобный против всего советского фильм.

– Ты хочешь, чтобы я тебе сказал, что я не агент КГБ-ФСБ – Федеральной службы безопасности?

– Ты можешь ничего не говорить.

– Если бы ты спросила раньше, я бы ответил так же, как и сейчас. Я никакой не агент – не тайный и не явный.

Я тогда недооценил интеллектуального потенциала Первого главного управления, в котором служил Большой Иван. Я думал, что я буду выполнять только те советы, которые удобны и выгодны для меня. И я решил, что, как только вернусь в Москву, потребую встречи с руководством Организации и скажу им: если вы помогаете мне, я могу помочь и вам, но я, и только я, буду решать свои главные проблемы, или нам не по пути.

Я вернулся в Москву, встретился с Большим Иваном и все это высказал ему.

– Да, конечно, – согласился Большой Иван, но переспросил: – Ты о каком пути говоришь? Если о пути к коммунизму, то этот путь явно отодвигается.

Я не учел самого главного. Один человек может сопротивляться и даже бороться против самой мошной организации, но один человек не может быть умнее и предусмотрительнее Организации, которую обслуживают многие тысячи отобранных и хорошо обученных умов.

– С тобою хочет поговорить один человек, – сказал Большой Иван, позвонив мне на следующий день.

– Когда? – спросил я.

– Сейчас.

– Где?

– Поужинаем в ресторане Дома кино.

В этот момент я понял окончательно, что мои разговоры прослушиваются. Конечно, могла быть и случайность. Но перед поездкой в Дом кино я позвонил в ресторан и попросил свою хорошо знакомую метрдотеля Регину заказать мне столик на двоих за колонной, предполагая пригласить пани Скуратовскую для последнего решительного разговора, чтобы сказать, что я женюсь на другой женщине.

– У меня назначена встреча с другим человеком, – ответил я Большому Ивану.

– Отмени встречу с пани Скуратовской.

– Почему?

– После нашей встречи, вероятнее всего, ты переменишь свое решение.

Мы поднялись с Большим Иваном на лифте в ресторан. Сели за перегородкой. Что-то было непривычное сегодня в ресторане. За столиками сидели молодые люди в костюмах и при галстуках, которые почему-то не смотрели в нашу сторону. И только теперь я понял: молодые люди так расположились за столиками, что контролировали весь зал.

– В большом звании? – спросил я.

– В приличном, – ответил Большой Иван. Он не врал обычно без большой необходимости.

Я не заметил, как в ресторан вошел тот, кто хотел со мною поговорить. Лет шестидесяти, невысокий, худощавый, в стандартном, но хорошего качества костюме с дорогим, но неприметным галстуком. Я уже предполагал, что он представится как:

– Иван Иванович!

Или:

– Петр Петрович!

Он представился как:

– Николай Николаевич.

– Вы читали роман Юза Алешковского «Николай Николаевич»? – спросил я.

– Это про того, кто сдает свою сперму? Конечно.

Судя по возрасту и охране, мой собеседник был или генерал-лейтенантом, или генерал-полковником. Вероятнее всего, одним из заместителей председателя КГБ. Для себя я так его и обозначил – Генерал.

Мне показалось, что Генерал присматривается ко мне. Он переспрашивал, уточнял, соглашался или не соглашался, но не спорил, если я настаивал на своих соображениях.

Я запомнил тот основополагающий разговор. Мы говорили о Президенте. В те годы о нем говорили многие. Его популярность падала катастрофически.

Я понимал, что он не виноват в тех напастях, которые обрушились на страну и на нас всех. Он оставался партийцем. Всю жизнь ему готовили решения в двух вариантах, и он принимал или один, или другой. Вероятно, он обладал интуицией, потому что выигрывал он чаще, чем проигрывал.

Но нынешнее окружение ему предлагало не два варианта, а сразу десяток, и одно неправильно просчитанное решение не спасали никакие противовесы.

После его операции на сердце все понимали, что он не выдержит еще один срок президентства. Но и перед предыдущими президентскими выборами его рейтинг не поднимался выше пяти процентов, но он выиграл, потому что так напугали возвращением во власть коммунистов, что проголосовали за него.

– Страна еще один срок его президентства не выдержит, – сказал Генерал.

– Есть сценарий документального фильма. – Большой Иван протянул мне несколько листков.

Это был не сценарий, а план съемок с четко выстроенными доказательствами беспомощности, глупости, старческой тенденциозности президента.

Президент выглядел смешным, когда произносил свои якобы смешные репризы и, как старик или малолетка, ожидал реакции слушающих. Почему не смеются? Раньше ведь смеялись.

Замечено было все: и медлительность походки, и регулярное лежание в больнице, и отмены зарубежных визитов. Никто еще не забыл беспомощности и глупости последних лет правления Брежнева, и все повторялось снова.

Президент менял министров и премьеров, некоторые главы правительства держались только по три месяца.

Мне Президент иногда напоминал обложенного медведя. Если я сниму этот фильм, то будет дан сигнал: можно спускать лаек для последней травли.

– Мне надо подумать, – сказал я, понимая, что решение снять такой фильм будет главным решением моей жизни. Я должен буду пойти против первого человека государства.

– Думать некогда, – ответил Генерал. – Мы об этом думаем уже несколько лет. Вы можете стать вторым человеком в государстве. К следующим выборам будет восстановлена должность вице-президента страны. И вы вполне подходите для этого. Пришла пора вам начинать.

Как ни странно, мои шансы быть избранным были весьма велики. Стал же бывший актер Рейган президентом Америки. Конечно, Рейган был и губернатором, а я – депутатом нижней палаты, Думы. При сегодняшних избирательных технологиях меня могли раскрутить за два-три месяца – уже известное актерское лицо и лицо ведущего популярную передачу на телевидении.