Текст книги "Огненная арена"

Автор книги: Валентин Рыбин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц)

– Господа распрекрасные, а предъявляли ли вы свои требования непосредственно хозяевам магазинов?

По толпе прошел ропот: приказчики начали совещаться: как быть, почему не составили петиции. И тут же начались возмущения: сколько надо писать петиций, если у каждого приказчика свой хозяин? Нельзя же бастовать каждому приказчику только против своего хозяина! Кто-то из армян предложил обратиться за помощью в редакцию газеты «Асхабад». Тут же выбрали делегатов.

В редакции только начался служебный день. Сотрудники слонялись по кабинетам, здоровались и обменивались новостями. Эмма, не успевшая позавтракать дома, как всегда, занялась пончиками. Дора, полушепотом и беспрестанно озираясь, рассказывала Галие о своих заботах. Наконец она закончила и, как только Галия ушла к себе, в приемной появился Кац.

– Галечка, я не узнаю вас в последнее время. Видимо, вам крепко досталось от своих? Вы так задумчивы…

– Полно-те, господин Кац. У меня больше нет желання разговаривать о стихах. Оставьте, пожалуйста, меня.

– Как вам будет угодно, но мне кажется, стихи мои тут ни при чем.

– Прошу вас, господин Кац, не тревожьте меня без дела.

– Хорошо-с» госпожа Каюмова… Хорошо-с… О чем речь?

Он ушел оскорбленный, но уже минут через пятнадцать вернулся в сопровождении трех кавказцев. – Извините, госпожа Каюмова, я по делу, – сказал подчеркнуто официально. – Разрешите нам всем вместе пройти к господину редактору?

Галия доложила Любимскому о посетителях. Редактор, живо встав из-за стола, выглянул в приемную:

– Чем могу служить? – спросил, цепко охватывая взглядом вошедших.

– Душа любезни, выслушай бедных людей, не пожалей пять-десять минут. Клянусь, триста-четыреста душ собралось: никто не знает – как быть.

– Ох вже мне эти души! Ну ладно, заходите… Я вже вас слушаю.

– Вартан, говори с господином редактором ты сам, – подсказал один из трех.

– Ну если ви мне доверяете, то конечно, – важно отозвался армянин в белом архалуке и круглой шапке.

– Я вже вас слушаю, – повторил редактор и откинулся на спинку стула.

– Душа любезни, жить тяжело приказчикам. Хотим, чтобы легче жилось.

– Кто вже этого не хочет? – отозвался Любимский.

– Стоим за прилавком по восемнадцать часов в сутки. Понимаешь? И ешо за это получаем сплошной мат и оскорбления от своих хозяев. Понимаешь?

– Понимаю…

– И ешо по воскресеньям магазины должны быть закрыты, а мы работаем без отдыха. Понимаешь?

– Понимаю… Что дальше?

– Отпуск тоже надо. Отпуск не имеем. Кто заболел – катись к чертовой матери, другого берут приказчика. Мальчикам – нашим помощникам – совсем жалованья нет, а это незаменимый народ. Понимаешь?

__ Понимаю вже, все понимаю! – повысил голос Любимский. – Но что вже вы хотите от меня?

__ Душа любезни, помоги составить такую петицию, чтобы и Арташес, и Захарий, и я положили на стол своим хозяевам, и чтобы все было, как требуется!

– Я вже вас понял, господа кавказцы, – сказал Любимский и быстро встал из-за стола. – Галия Мустафаевна, не пришел ли господин Нестеров?

– Нет еще, господин редактор.

– Тогда, будьте любезны, попросите ко мне Зиновия,

– Ох, господин редактор, – отмахнулась Галия, но все-таки пошла приглашать Каца.

– Зиновий, ты вже сядь на мое место и запиши, что хотят эти посетители, – попросил Любимский, как только Кац появился в его кабинете. – Запиши и отдай Нестерову, а он им составит петицию, какую они хотят.

Кац сел за редакторский стол, положил перед собой лист бумаги и начал беседу. Редактор же, извинившись, покинул кабинет.

К полудню, когда в редакцию зашел Иван Нестеров, перед ним предстала весьма впечатляющая сцена. Двое кавказцев сидели за столом в редакторском кабинете и пили чай, третий похлопывал по плечу Зиновия Каца, а сам редактор ходил взад-вперед по кабинету и вслух читал только что составленную петицию.

«29 апреля приказчики местных магазинов вручили своим хозяевам следующую петицию, ответа на которую они будут ждать до среды, 4 мая… Мы, приказчики в асхабадских магазинах, собравшись на общее собрание и подвергнув всестороннему обсуждению наше теперешнее положение, единогласно постановили: обратиться к хозяевам своим с настоящей петицией, заключающей в себе нижеследующие требования:

рабочие часы для приказчиков, независимо от их возраста, рода службы и занятия, устанавливаются в трех видах. В ноябре, декабре, январе и феврале месяцах – от 8 часов утра до семи часов вечера, на обед один час;

в марте, апреле, сентябре и октябре месяцах – от 8 часов утра до 8 часов вечера, на обед 1 час;

в мае, июне, июле и августе месяцах – от 8 часов утра до 8 часов вечера, на обед 2 часа».

Нестеров все это время стоял в приемной около двери и, наконец, видя, что его не замечают, заговорил:

– Это что же, 2 часа на обед из-за жары, что ли?

– А как же, дорогой! – тотчас вскочил на ноги приказчик, пивший чай.

– Вот вже и Иван Николаевич к нам пожаловал, – тут же констатировал Любимский, протягивая ему руку. – Как вам нравится этот сюрприз? Приказчики сочинили протест своим хозяевам!

– Я слышал только начало, – сказал Нестеров. – По-моему весьма убедительно… Позвольте взглянуть?

Он взял два исписанных листа бумаги, бегло посмотрел и заметил:

– Многовато текста. Боюсь, ваши хозяева не дочитают до конца. Я думаю, Соломон, надо требования изложить четче и короче и напечатать в газете крупным шрифтом.

– Что вы сказали? – испугался Любимский. – Вы вже считаете, что такую ужасную речь можно печатать в нашей газете? И вы думаете, ваш Соломон после этого подпишет хотя бы еще один номер?

– Господин редактор, – возразил ему Нестеров, – я ничего особенного не нахожу в этой петиции. Обыкновенные экономические требования. Требования на нормальный рабочий день, на Месячный отпуск, – что тут такого?

– Душа любезни, мы давно ему говорим – напечатай. Каждый приказчик тогда купит одну газету и положит на стол своему хозяину! – обрадованно поддержал Нестерова армянин в архалуке.

Редактор задумался. И тут кавказцы принялись его уговаривать с такой убежденностью, с таким азартом, что он не устоял:

– Зиновий, – сказал он устало, – неси вже в набор, поставим в первомайский номер.

Вскоре кавказцы, рассыпая благодарности Любим-скому, удалились, и Нестеров окончательно успокоил редактора:

– Соломон, не стоит нервничать. Завтра маевка. Завтра выйдут на улицу и отправятся на пикники тысячи асхабадцев. И каждый будет говорить о своих правах. Что эта петиция в сравнении с грозным голосом масс?

– Вы вже плохо знаете газету, Иван Николаевич. – покачал головой Любимский. – Грозные голоса масс улетят в пространство, но печатное слово будет все время мозолить глаза Пересвет-Солтану. Попомните мои слова.

– Соломон, волков бояться, сам знаешь, – лучше в лес не ходить. А я думаю так: поскольку вы редактор-либерал и поддерживаете народное движение, вы обязаны рисковать.

– Да я вже давно живу, как народный вождь, – улыбнулся Любимский. – Но все-таки вы, Иван Николаевич, почаще заходите ко мне, без вас страшновато…

На этом они расстались.

Любимский, проводив Нестерова, вернулся К себе, вздыхая, схватился за голову:

– Ах, Галя, Галя! Вы не представляете, что вже будет Первого мая, когда эти лавочники купят нашу газету! Они вже будут ходить с ней по улицам и трясти над головой. Они вже не будут читать ее, закрывшись на крючок. Это вже отчаянная публика, персы и армяне!

Галия слушала редактора рассеянно. Пылкие его фразы не трогали ее совершенно. Она смотрела на него, улыбалась, но думала о своем: в четыре на Новой, возле армянского кабачка, ее будет ждать Аман. Сердце у нее ныло от нежелания идти к нему, от предчувствия неотвратимой беды.

Однако в половине четвертого Галия вышла и отправилась к месту свидания. Шла словно на эшафот, Ей казалось, кто-то за ней идет следом, следит за каждым шагом. Она оборачивалась пугливо, но никого сзади не было.

Аман, как они и условились, вышел ей навстречу из переулка и тихонько сказал:

– Иди за мной…

Отстав от него шагов на пятьдесят, она шла и разглядывала небольшие, крытые жестью дома, стоящие по обеим сторонам проезжей дороги. Затем Аман свернул в другой, более узкий, переулок и постучался в калитку. Тотчас, словно его поджидали, из-за калитки выглянула русская сутулая старуха в черном платке, и снова скрылась во дворе.

– Заходи, Галия-ханум, – прерывистым голосом по» торопил ее Аман. – Как тебе нравится это местечка!

Галия не отозвалась, лишь нахмурилась. Ей казалось, что Аман продолжает и продолжает свои насилия и конца им не будет.

Она послушно поднялась на деревянное крыльцо и вошла за Аманом в комнату. Старуха с любопытством осмотрела красивую татарочку и удовлетворенно произнесла:

– Ну, стало быть, так, ханум… Зовут меня Камелия Эдуардовна. Я – из разорившихся дворян. Испытываю некоторые недостатки, но что касается этикета и нравственности – будьте спокойны. Я глуха и нема, как рыба. Вот здесь, на кухне, стоит керосинка. Вы можете на ней кипятить воду.

– Спасибо, – пролепетала Галия.

– Ну так, доброго вам здоровьица. Если что потребуется – я к вашим услугам.

Как только хозяйка вышла, Аман притянул к себе Галиго и заглянул ей в глаза:

– Боишься или ненавистен я тебе? Только говори правду.

Галия опустила голову. По щекам ее потекли слезы.

– Ну, чего ты молчишь?

– Ничего, ничего… Все пройдет, – пролепетала она и направилась к постели…

* * *

Первого мая, едва занялся рассвет, городовые Асхабада принялись собирать с тротуаров и срывать с рекламных тумб воззвание, посвященное первомайскому празднику. Но прокламаций было много. Листовки валялись во дворах учреждений и жилых домов, на площадях, в коридорах обеих гимназий, в управлении Среднеазиатской железной дороги – всюду, где с утра могли появиться горожане. Люди поднимали их с полу, останавливались у тумб и читали. Одни принимали воззвание с восхищением, другие со страхом, третьи ругали социал-демократов и посмеивались: «Надо же, размахнулись!» Были разбросаны прокламации и на базарах. Здесь, как потом рассказали Нестерову свои люди, с «крамольными» листками торгаши обошлись по-своему. Придя на базар с мешками и увидев разбросанную бумагу, торговцы нюхательным табаком, семечками и фисташками накинулись на белые лоснящиеся листки и тотчас прибрали их к своим рукам: делали из них кулечки. Но как бы то ни было, а люди знакомились с воззванием и повторяли про себя пугающие, но зовущие строки: «Помните, товарищи, что мы ничего на теряем в этой борьбе, кроме своих цепей, а завоюем мы целый мир!» Волна праздничного оживления всколыхнула печатников, приказчиков магазинов, чья петиция была напечатана в газете «Асхабад», ремесленников многочисленных торговых товариществ и даже аптекарей. Рабочие депо отправились на маёвку, к речке Ас-хабадке…

Организаторы маевки – Нестеров и Вахнин прикатили туда на фаэтоне еще до рассвета. Выбрали удобное местечко для митинга на берегу. Вокруг благодать? с юга – синие громады Копетдагских гор и просторная равнина, изрезанная селевыми потоками, с севера – город. Между речкой Асхабадкой и городской окраиной не меньше версты и все подходы как на ладони. Справа, если смотреть на город, со стороны гор – в полуверсте дорога. По ней беспрестанно из Персии и обратно движутся арбы, шествуют караваны верблюдов, едут небольшими группами конники. С дороги самый удобный подход к месту маевки.

Нестеров и Вахнин бросили в ложбинке легкое одеяльце, застелили его газетами, вынули из сумок всяческую снедь и несколько шкаликов водки: попробуй докажи, что явились на революционный митинг! В случае появления полиции или казаков прокламации можно бросить в речку, а за шкалики никто судить не станет. Для большей убедительности Вячеслав Вахнин даже туфли снял и рубашку распоясал.

– Слушай, Иван… В прошлый раз хотел еще сказать… Тебе не кажется, что зря мы «травим гусей»? – сказал он нерешительно.

– То есть? – не понял Нестеров.

– Мне непонятно, для чего мы афишируем организацию? Под каждой листовкой подпись РСДРП, а теперь еще и печать. Но самое несуразное, что всё время грозим: «В наших руках типография, ищейкам никогда не найти ее», и так далее. Вот увидишь, Пересвет-Солтан всех своих собак на поиски бросит.

– Вот и хорошо, что бросит, – отозвался Нестеров. – Оттого, что его ищейки по квартирам с обысками пойдут– люди еще больше поверят в нашу силу. Да и момент сейчас такой, я бы сказал, наступательный. Ты же знаешь, не сегодня – завтра III съезд открывается, а программа его – на вооруженное восстание. Чего же таиться? Не за горами тот день, когда открыто выступим… – Он замолчал, посмотрев вдаль на дорогу, и прибавил – Братья Агапьевы подъехали. И Арам с ними. Сейчас узнаем, может сладилось?

Он не досказал – что именно «сладилось», но Вахнин понял: речь о Стабровском.

Асриянц был с группой гнчакистов. Подойдя к речке, они нагнулись, помочили руки, огляделись и спустились в селевую ложбину.

– Здравствуй, Ванечка, – сказал Арам и подал руку Нестерову. Затем кивнул Вахнину.

– Ну, что, Арам, чем порадуешь? – настороженно спросил Нестеров.

– Сложное дело, – отозвался Арам, садясь на край одеяла. – Вручил я Гайку шесть тысяч. Отправился он к ташкентскому следователю. Тот выслушал условие и отказал. Где, говорит, вы были раньше? Теперь, говорит, о противоправительственной деятельности Стабров-ского не только Асхабад, но и Ташкент знает. Оправдать его, говорит, ни за какие деньги невозможно. Короче говоря, следователь берется определить самую малую меру наказания. Говорит, дадут каждому не больше двух лет тюремного заключения. Ксану обещает освободить, есть такая возможность. Вот такие дела, Ванечка. Давай решай – как быть…

Нестеров подумал: сколько еще можно прибавить к шести тысячам? Из двадцати тысяч, которые они взяли в поезде, больше половины ушло на типографию и оружие. Вахнин выезжал в персидское селение и там купил больше двадцати винтовок, пистолеты, взрывчатку и патроны. Все это спрятали в надежном месте. Осталось в наличии около пяти тысяч: они хранились у Арама.

– А если и остальные отдать следователю, может решится? – спросил неуверенно Нестеров.

– Нет, не решится. Следователя тоже можно понять: он боится за свою шкуру. Если освободит, навлечет на себя подозрение.

– Иван прав, Арам, – сказал Вахнин. – Ты же знаешь: дело Стабровского тянет на сибирскую каторгу. Что такое два года в сравнении с десятилетней каторгой где-нибудь в Нарыне!

– Надо, все-таки, попытаться… Прибавим еще пять, – настоял на своем Нестеров. – Завтра же, Арам, дай священнику последние: пусть сходит к следователю…

– Ваня, суд же на днях, – возразил Арам. – Сами оттягиваем. Пятого мая суд. Понимаешь?

Пока вели разговор о Стабровском, подошли Шелапутов, Заплаткин и Гусев.

– А если припугнуть этого следователя, – предложил Шелапутов. – Послать ему записочку: «Или Людвиг – на свободе, или вы, господин следователь Зенковский, – на погосте!»

– Кончай, Вася! – строго одернул его Нестеров. – Такими штучками можно вовсе дело испортить… Ладно, кончили… Арам, попроси Гайка, пусть еще раз переговорит со следователем.

Со стороны дороги подошла большая группа деповцев. С ними Андрюша Батраков. Юноша тотчас снял туфли, рубашку, пощупал ногой воду в арыке и сказал озорно:

– Благодать! Искупаться бы!

Подъехала в тарантасе Красовская. Постояла возле дороги и пошла, нагибаясь и срывая яркие красные маки. В синем нарядном платье, в лакированных туфлях, со взбитой прической, она была очаровательна. Андрюша, увидев ее такой, усмехнулся:

– Тома, можно подумать, ты не на маевку, а на бал пожаловала!

– Я знаю, что ты умный, – отозвалась она. – На лучше помолчи…

Только один Нестеров знал: почему сегодня Тамара уделила столь много внимания своей внешности. Поздоровавшись с ней, сказал:

– Я велел Адольфу, чтобы пригласил сюда Каюмова… Тебе сказали?

– Да, я знаю, – смутилась она. – Спасибо вам, Иван Николаевич.

Сам Нестеров тоже испытывал неловкость перед джигитом. «Втянул я его вместе с каретой в водоворот опасностей, а потом сам же и обвинил в ненадежности!» – раздумывал он порой. Поначалу, так же, как н Красовская, хотел извиниться, перед Ратхом, взять все «грехи недоверия» на себя, но потом решил: «Испытаем-ка еще разок!» Нестеров через Романчи поручил Ратху распространить накануне 1 Мая сотню прокламаций. Клоун не выразил ни малейшего опасения за него, лишь пошутил: «Было у отца три сына: старший умный был детина… А тут наоборот. Младший умный был детина, средний был и так и сяк, а старший вовсе был дурак!»

Нестеров улыбнулся шутке и уточнил: «Тогда так, Адольф: если справится джигит с заданием – приведешь его на маевку!» Вот и ждал его сегодня с нетерпением.

Циркачи приехали на неоседланных лошадях.

– Доброго здоровьица! С праздником! – пророкотал басом Романчи.

– Здорово, здорово, коли не шутишь, – тут же отозвался Вахнин.

– Клоунский хлеб – острая шутка, – сказал Нестеров, пожимая Романчи руку и косясь на Ратха, который спускался по пологому откосу к ним. – Ну, как наш джигит?

– Надежный парнишка, я же говорил тебе, – заверил Романчи. – Ну-ка, Ратх, двигай сюда.

– Доброе утро, – улыбнулся Нестеров.

– Главное, сообразил-то как! – продолжал Романчи. – Я ему говорю: «Разбрось вокруг цирка», а он учудил. За полчаса до представления, пока мы гримировались, вышел тихонько на арену, потом – по рядам, и разложил все прокламации «согласно купленным билетам». Впустили публику, садятся люди и читают: «Завтра великий праздник пролетариата!»

– Ну что ж, молодец, джигит – тверже выговорил Нестеров и похлопал парня по плечу. – На Красовскую не серчай, она тут ни при чем. Во всем виноват я. Но и я себя не виню. Подпольное дело – дело особое. Тут промашки недопустимы, и ошибок не должно быть. Всякая, даже малая, ошибка оплачивается кровью. Стабровского предал гимназист Мартыненко, а ему доверились наши товарищи так же, как тебе. И если уж говорить начистоту, я и сейчас еще мало понимаю – какая нужда влечет тебя в наш пролетарский лагерь. Старший брат у тебя – офицер-жандарм! Революция для него, что кость в горле, а ты – за революцию…

– За революцию, – согласился Ратх. – Потому что в революции нет таких, как Мартыненко. Я люблю справедливых людей. Ишан и мой отец, когда налог собирают с дехкан, совесть совсем теряют. У отца камча в крови, сам видел. Старший брат говорит, если мы дадим соединиться дехканам с русскими босяками, то туркменская нация погибнет. Я давно вижу: он не прав!

– Ты что ли научил парня политике? – Нестеров взглянул на Романчи.

– Да брось ты, Иван, ей-богу! – обиделся тот. – Ты думаешь, если мусульманин, то ума у него меньше нашего? Поговори с ним – он тебе не такое скажет. Он же пять лет в гимназии учился. И Лермонтова, и Пушкина знает. И жалеет всё время, что туркмены читать-писать не умеют.

– То-то и оно, – удрученно проговорил Нестеров. – А то бы мы давно подбросили листовочек в их аулы.

– Слушай, Иван, ну кого еще ждем! – донесся голос Вахнина. – Кажется, все в сборе.

– Все, говоришь? – Нестеров обвел взглядом собравшихся. – Ну тогда начнем… А начать я хотел бы с того, что с каждым новым днем наши революционные ряды пополняются новыми боевыми товарищами… И великий праздник труда встречаем мы тесно сомкнутыми колоннами, с музыкой и развернутыми знаменами…

– Эка, куда хватил! – засмеялся Романчи.

– Да я что, только о себе, что ли? Чудак человек! Я же вообще, о Европе и так далее. Наши европейские братья-рабочие сегодня проходят по улицам городов и сел, наполняя ужасом и трепетом сердца эксплуататоров-кровопийц и грабителей!

Нестеров перевел дыхание, и только было начал следующую фразу, как сидевший выше других, на склоне, Андрюша Батраков крикнул испуганно:

– Иван Николаевич, казаки! Или жандармы… Посмотрите!

Сидевшие кучно перед Нестеровым рабочие мгновенно вскочили. Некоторые полезли вверх, на открытое место.

– Куда?! – остановил их Нестеров. – А ну, назад!

Рабочие остановились. Замерли, прислушиваясь: что там такое случилось.

– Сюда идут, – с прежним испугом проговорил Андрюша. – Наверное, кто-то опять выдал нас.

Нестеров вылез на пригорок: со стороны городской полуразваленной окраины двигалась солдатня – человек тридцать или сорок, а может, и побольше.

– Романчи, Ратх – к лошадям быстро! – распорядился Нестеров. – Вячеслав, достань карты, начинайте играть в очко… Деньги на кон! Водку тоже поставьте… Закуску!

– Ну, стервы! – выругался Шелапутов, глядя на приближающихся солдат. – И как им удается вынюхать?!

– Но маевка же сегодня! – возразил ему Вахнин. – Все казаки сейчас на ногах. А они-то знают, что социал-демократы обычно собираются в балках да оврагах. Я давно предлагаю перенести все сходки в пески, в сторону аула Анау.

Солдаты тем временем подошли ближе. Вот уже стало видно: идут без оружия. Шагающий впереди поднял в знак приветствия руку и прокричал:

– Генацвале, свои мы!

– Вахнин, Асриянц, ну-ка, пошли со мной, – пригласил Нестеров и двинулся навстречу солдатам. – Кто такие? – полюбопытствовал он.

– Кацо, свои, – ответил испуганно горбоносый, с черными усиками, грузин. – Свои мы! А вы тоже испугались? На маевку мы. Нам нужен Нестеров.

– Не по тому адресу! – все еще опасаясь подвоха, ответил Нестеров. – Если хотите сыграть в очко – пожалуйста.

– Кацо, нам сказали, маевка – на Асхабадке, – со злостью проговорил солдат. – Там, мол, найдёте Нестерова.

– А откуда вы знаете Нестерова?

– От кизыларватцев знаем… От Батракова.

– Ну с этого бы и начинали, – облегченно вздохнул Иван Николаевич. – Я и есть Нестеров.

– А я – Метревели, – назвался солдат. – Мы организовали группу эсдеков. Держим связь с кизыларватским железнодорожным батальоном… А там нам говорят: «Вам надо связаться с Нестеровым и на правах автономии войти в асхабадскую РСДРП!»

– Ясно, – сказал Нестеров. – Давайте шагайте, продолжим разговор.

Прошло ещё с полчаса, прежде чем рабочие успокоились и познакомились с солдатами Первого Закаспийского железнодорожного батальона. Когда все вновь уселись, Нестеров обратился к собравшимся:

– Кровью борцов за народное дело обильно политы нивы пахарей и улицы городов. Их святая кровь и стоны павших товарищей взывают об отмщении! Напоминают о святом долге довести до конца правое дело освобождения нашей многострадальной родины! Сила в вас самих! Сила в вас несокрушимая, только вы еще не осознали ее!.. Помните, товарищи, что мы ничего не теряем в этой борьбе, кроме своих цепей, а завоюем целый мир!

– Да здравствует Первое мая!

– Да здравствует социализм!

– Да здравствует 8-часовой рабочий день!

– А теперь, товарищи, прошу высказываться, – закончил он, садясь рядом с Метревели.

Начались выступления. Сначала говорили деповцы, потом выступил от организации РСДРП батальона Метревели.

– Как тебя зовут-то, парень? – спросил Нестеров, явно растроганный речью Метревели, назвавшего солдат пролетариями в военной робе.

– Ясоном меня зовут, – отозвался тот. – Я грузин, из Тифлиса.

– Сколько у вас партийцев?

– Двенадцать человек.

– Завтра же выбери время и найди меня. Зайдешь в редакцию газеты «Асхабад», спросишь, там скажут, где я.

– Хорошо, товарищ Нестеров…

* * *

Суд над группой Стабровского проходил в офицерском клубе, при закрытых дверях: в судебный зал были допущены лишь избранные лица – высшие чины областной канцелярии, асхабадского уезда, прокуратуры, полицейского управления. Что касается общественности, то в зал удалось проникнуть лишь редакторам двух газет «Закаспийское обозрение» и «Асхабад». Толпы народа, собравшиеся у входа в клуб, тщетно пытались попасть в зал: вход и окна охранялись военной стражей.

Среди любознательной публики особо выделялись армяне, Не менее сотни парней в белых рубахах с кручеными поясками, в бархатных куртках и плисовых штанах толпились вокруг свидетеля Арама Асриянца, которого по праву считали первым другом Людвига Стабровского.

Суд начался в десять утра и лишь к двум часам дня, когда некоторые присутствующие на суде стали выходить на перекур, стало известно, что обвиняемые всё отрицают и беда лишь в том, что есть показания свидетеля Мартыненко, который, якобы, собственноручно от Хачиянца получил прокламации.

В толпе слышались возмущенные голоса:

– Ай, один вонючий козёл всё стадо портит!

– Убивать надо предателей!

– Ара, э, кто такой Мартыненко?

– Да сбежал давно куда-то, в Россию, что ли!

Толпа еще больше увеличилась и оживилась, когда после занятий к офицерскому клубу пришли гимназистки-старшеклассницы. Среди них были Аризель и Тамара Красовская. Барышни посуетились, порасспрашивали о ходе суда, затем, оттеснив армян, выстроились у входа и принялись скандировать:

– Сво-бо-ду Стабровскому!

– Сво-бо-ду заключенным!

– Сво-бо-ду всем!

Из зала вышел редактор газеты «Асхабад». Несколько армян сразу кинулись к нему. Любимский, в белой шапочке-панамке и белой рубашке, остановился на крыльце, вытер пот с лица.

– Что вже вы хотите от меня? – спросил устало. – Если вы хотите самую суть, то я скажу! Они ведут себя, как настоящие герои!

– Душа любезни, только не темни, – сказал один из армян. – Скажи, душа любезни, сколько дадут, а?

– Я вже разве пророк? – бойко отвечал редактор. – Сколько дадут – все им достанется. Вы, вже, молодой человек, не станете с ними делить их срок?

Армяне засмеялись. И ещё больше пришли в волнение, когда из зала вышел священник Гайк.

– Дорогой отец, ну что там, есть какая-нибудь надежда?

– Тот не живет, кто не надеется, – отозвался он важно. – С участием господа бога все образуется.

Солнце уже клонилось к закату, когда, наконец, был вынесен приговор:

«…Признавая дворянина Людвига Людвигова Стабровского, крестьянина селения Керкендкс, Шемахинского уезда, Аршака Михайлова Хачиянца и тифлисского мещанина Ивана Андреева Егорова виновными в преступлении, предусмотренном 129 статьей Уголовного уложения, заключить в крепость: Стабровского на два с половиной года, а Хачиянца и Егорова на два года каждого….

Дворянку Ксению Петровну Стабровскую как по этому обвинению, так и по обвинению в распространении противоправительственных прокламаций, признавая невиновной, считать по суду оправданной».

Приговор вызвал разноречивые толки. Тот, кто не сомневался, что группе Стабровского предстоит отправиться в дальний сибирский этап на каторгу, пришли В восторг:

– А, ерунда! – разносились голоса. – Два года отсидеть можно!

– Что такое два года?

Те, кто знал, сколько средств затратили эсдеки на спасение своего товарища, пришли в возмущение.

– Взяточники и обиралы! – неслось из толпы.

– Чтоб вам подавиться этими деньгами!

– Господин Любимский, душа любезни, напиши в газете, скажи сколько им заплатили!

– Что вже вы раньше думали? – спросил редактор. – Вы думали за какие-то шесть-семь тысяч они получат полную свободу? Тогда вы плохо знаете цену сибирской каторге!

Толпа постепенно рассредоточилась. Остались возле клуба лишь те, кто знал заключенных: Асриянц с сестрой и группой гнчакистов, Красовская, Андрюша Батраков… Нестерова тут не было. Он еще вчера, накануне суда, как юрист, пытался получить доступ в зал суда, но получил отказ. Находиться в толпе Нестеров счел неудобным.

Осужденных держали в зале до тех пор, пока не появилась повозка с черным кузовом, запряженная двумя дюжими лошадями. Остановилась она у самого подъезда. Людвига вывели конвоиры, – сначала Асриянц, а потом и Тамара крикнули ему, чтобы бодрился и не падал духом. Он попытался оглянуться, но полицейский толкнул его в спину. Аршак Хачиянц улыбнулся через силу, поднял руку и показал два пальца, что значило – получил два года. Егоров залез в кузов, не оглядываясь по сторонам. Ксения, оправданная судом, казалось, была не рада свободе. Она не могла осознать, как будет жить без Людвига. И на приветствие Тамары сухо ответила:

– Что же ты раньше не могла навестить?

– Ксана, милая, я пыталась много раз! Пыталась, понимаешь?!

– Ладно уж… Я завтра приду домой, – устало сказала Ксения и, увидев радостно улыбающегося Асриян-ца, попросила: – Арам, если сможешь, приезжай на фаэтоне.

– Какой может быть разговор, Ксана!

Тут она скрылась в фургоне. Конвоир затворил дверь и повозка двинулась в сторону тюрьмы.

На следующий день, в одиннадцать утра, когда Ксения вышла из тюремных ворот, фаэтон стоял на обочине. Тамара взяла под руку Стабровскую и словно больную повела к коляске.

– Боже, как голова кружится, – говорила та. – Я вчера вообще думала свалюсь с ног. Но что – я? Что – я? – тут же забеспокоилась она. – Людвига надо спасать! У него – чахотка… Открытая форма.

– Ксения Петровна, разрешите, я помогу вам сесть, – предложил Арам.

– Будь любезен. Признаться, я думала, что вы о нас совсем забыли. За четыре месяца ни одного свидания, ни одной передачи.

– Ксения Петровна, знали бы вы сколько мы хлопотали! – сказал Асриянц.

– Поверь мне, Ксана, я раз десять пыталась пробиться к тюремному окошку – и все тщетно.

Пока они вели разговор, фаэтон пересек железную дорогу и выехал на Гоголевскую. Тут, как только приблизились к Куропаткинскому проспекту, из армянской церкви вышли монахи. Священник Гайк подошел к остановившемуся фаэтону, слегка поклонился Стабровской и осенил ее крестом:

– Дочь моя, я сделал все возможное, чтобы уберечь вас от сибирской каторги.

– Спасибо, батюшка, – признательно произнесла Ксения и на глазах у нее заблестели слезы. – Спасибо… Да только поможет ли? Ведь у него – открытая форма.

– Не падай духом, сестра, церковь тебя не оставит. Поезжай, отдохни и успокойся.

Фаэтон миновал Русский базар, караван-сарай, выехал на Нефтоновскую и спустя полчаса Ксения была В доме Асриянца, в своей квартире. Тут пахло застоявшимся воздухом, но комната выглядела прибранной. Аризель постаралась: подмела полы, заправила постель В истопила баньку. Оглядев комнату и поплакав в подушку, Ксения отправилась мыться и, через час, когда вернулась, у нее уже сидели гости – приятели Асриянца. Откупорили бутылку кагора.

– Ах, мальчики, мальчики, – заговорила Ксения. – Не цените вы волю, не знаете тюремных порядков. Боюсь я за вас, миленькие. От Людвига за четыре месяца ничего не осталось. Как они его били! Как били! А измывались как! Боже милостивый, это хуже всякой пытки для легочника, когда на цементный пол в камеру нальют воды. А они так и делали. В камере испарение, Людвиг кашляет, а надзиратель орет на весь коридор: «Чего кашляешь? Чего брешешь, как кобель? Надоели твои притворства!»

– Вот сволочи! – не выдержал один из гнчакистов, Аванес Мякиев.

– Мало их убить! Давить надо, как клопов! – занервничал его брат, Гамаяк.

– Вот из этого собственными руками пристрелю! – пригрозил, тряся револьвером, Арсен Айрапетов. – За Людвига, за Аршака, за Егорова!