Текст книги "Огненная арена"

Автор книги: Валентин Рыбин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)

– А что ж, по-вашему? Сидеть сложа руки? Вы могли бы пойти в казармы и личным примером увлечь за собой вверенные вам войска!

– Глупости, господин полковник. Вы совершенно не чувствуете настроение солдатских масс. И многих офицеров. Что-то я не вижу, чтобы хоть один поднял клич против народа!

– Ваше превосходительство, но сидеть бездействуя, это значит, обречь себя на погибель.

– О какой погибели вы говорите, полковник? Если вы не станете натравлять солдат на рабочих, то с вас и волоска не упадет.

– Да я другой погибели боюсь, – возразил Куколь-Яснопольский. – Погоны ведь снимут… свои же… Государь… Командование…

– Весьма вероятно, – подумав, согласился Уссаковский. – Но вы можете честно сослужить службу государю и в нынешней обстановке, если будете поддерживать порядок в городе.

– Ваше превосходительство, а если поднять нашу общественность? Если создать патриотические отряды? В конце-концов, не весь же город на стороне восставших!

– Действуйте по своему усмотрению, полковник, – отвечал Уссаковский. – Но вряд ли вам удастся вразумить бастующую чернь. Самое верное, выждать, пока этот мыльный пузырь лопнет сам.

Начальник уезда удалился. Через некоторое время сначала позвонили, а затем вошли в дом начальника области Нестеров, Вахнин, Шелапутов и целая группа деповцев.

– Здравствуйте, господин генерал, – сказал Нестеров. – Вам, вероятно, уже известно, что власть в городе перешла в руки забастовочного комитета? Мы – представители временной власти.

– Догадываюсь, – отозвался, отвернувшись к окну, генерал. – И что же вы от меня хотите? Арестовать, что ли, пришли?

– Ну, зачем же, господии генерал? Мы пришли к вам с просьбой от бастующих – не предпринимать никаких репрессивных мер. Мы берем на себя всю ответственность за порядок.

– Власть в ваших руках, поступайте как угодно.

– Вы благоразумный человек, господин генерал, – сказал Нестеров. – Велено вам доложить, что на почте и телеграфе поставлены забастовочные пикеты. Вся корреспонденция, поступающая на ваше имя из Петербурга и Ташкента, вскрывается нами, зачитывается и переправляется вам, если мы считаем это нужным. Вы доверяете нам?

Генерал скептически усмехнулся и пожал плечами. Нестеров посмотрел в окно, у которого стояли часовые, и спросил:

– Вы верите своим солдатам? Может быть, есть смысл дать вам охрану из числа бастующих?

Уссаковский понял, что ему не доверяют, и тотчас оскорбился:

– Я утерял власть генерала, но я остаюсь солдатом. Не думаю, чтобы солдаты вычеркнули меня из своих списков. Я в какой-то мере солидарен с ними!

– Резонно, господин генерал, – согласился Нестеров. – Но если вам потребуется помощь – сообщите. Штаб комитета в личном вагоне начальника станции.

– Хорошо, я воспользуюсь вашим советом, – ответил генерал, и Нестеров с товарищами покинули генеральский дом…

Пикеты забастовщиков ходили по всем улицам, предотвращая малейшие неурядицы и ссоры, то и дело вспыхивающие то тут, то там. Ссоры порождались всевозможными вымыслами, которые, словно на крыльях, распространялись по Асхабаду. С вечера кто-то пустил «утку»: «Завтра начнут потрошить хозяев и купцов». Из караван-сарая потянулись к Гауданской дороге караваны верблюдов: персидские купцы решили спасать свое богатство. Глядя на них, подняли свои грузы и хивинские купцы. Караван за караваном отправлялся в сторону Каракумов. Хозяева магазинов и лавок подальше прятали товары и деньги. Пользуясь страхом богатеев, бедняки по дешевке скупали все подходящее для них. В туркменских аулах распространились слухи, что теперь дехкане не будут платить ни зякет, ни харадж, всякие налоги отменяются. Вместе с этими слухами долетали и другие. Ишан асхабадского аула собрал дехкан и сказал: «Отменяются налоги или нет, туркмены сами решат. Но беда для нас идет от чужой веры. Босяки закроют, все мечети, негде будет молиться правоверным! Босяки отберут у нас всех женщин и поделят между собой!». Страх, сомнения, надежды на лучшее будущее – все перемешалось в сознании людей.

Комитетчики объезжали улицы, разъясняли людям смысл забастовки, и успокаивали, что никаких насилий и грабежей пикетчики не допустят. Несколько фаэтонов, нанятых у армян-извозчиков, всю ночь тарахтели колесами, и извозчики лихо покрикивали на лошадей.

Нестеров вечером взял с собой Андрюшу и Ратха и с их помощью «прорвался» к Любимскому, который, предвидя беспорядки, заперся на все крючки и с нетерпением ждал наступления утра. Ратх первым перелез через высокий дувал во двор, затем подал руку Андрюше. Вместе они отодвинули засов и откатили огромный камень, подпиравший калитку. Затем принялись барабанить в темные окна. Любимский не отзывался до тех пор, пока не узнал голос Нестерова:

– Ох ты, боже ж мой, наконец-то, – захлопотал Соломон за дверью. – А я вже заспался и ничего не слышу. Иван Николаевич, по какому такому делу?

– Да открой, Соломон, не трясись, – засмеялся Нестеров. – Или думаешь, у нас с тобой все дела кончились?

Любимский открыл дверь, впустил гостей и крикнул жене:

– Фира, зажги лампу и подай дорогим гостям на что им сесть!

В неловкой суете, пока чиркали спичками, зажигая свет, и усаживались на стулья, Нестеров рассказывал Любимскому о положении в городе, о позиции начальника области и клял газету «Закаспийское обозрение» за нерасторопность.

– Вы думаете, вже это нерасторопность? – усомнился Любимский. – Нет, Иван Николаевич, это выжидательная позиция господина Федорова.

– Я согласен с тобой, Соломон. Именно «выжидательная позиция». И именно поэтому социал-демократы никогда не рассчитывали на помощь «Закаспийского обозрения», а всегда обращались к газете «Асхабад». Ты, Соломон, всегда проявлял внимание и любезность к рабочему классу.

– Вот-вот, – неожиданно звонко и резко заговорила Фира Львовна. – Его внимание и его любезность к рабочим и довели газетку до ручки. Скажите, Иван Николаевич, разве не из-за ваших бесконечных петиций и жалоб, напечатанных в газете, закрыли ее? А сейчас Соломона чуть не каждый день таскают на допрос. На него завели целое дело!

– Фира Львовна, нам все известно, – как можно спокойнее отвечал Нестеров, зная характер супруги Соломона. – Вина в немалой степени лежит и на мне. Я не отрицаю. Но сегодня я хотел бы спросить у вас и самого себя: вина ли это? А может быть заслуга? Сегодня мы дали бой царизму и, если выиграем его, то заслуга эта будет дороже втройне.

– Ха, они решили выиграть бой! – смеясь, воскликнула Фира Львовна. – Но я думаю, вы его проиграете. А когда проиграете, тогда что?

– Тогда, Фирочка, мы будем расплачиваться не только за газетные статьи, но и за весь образ нашей жизни и наших действий.

– Короче, Иван Николаевич! – потребовала Фира Львовна. – Говорите, зачем пришли, а мы послушаем!

– Фирочка, но зачем вже так строго, – обиделся Любимский и вздохнул, отвернувшись и бессмысленно глядя на стену, где висел текинский ковер, а на ковре огромный кинжал в серебряных ножнах и рога архара. Нестеров покачал головой, хмыкнул и подошёл к хозяйке:

– Фирочка, что угодно со мной делайте, но издание газеты надо немедленно возобновить,

– Ах, вот оно что! Вы посмотрите на него! – повысила голос Фира Львовна. – Как это тебе понравится, Соломон?

Любимский промычал что-то непонятное и, скривившись, взялся рукой за голову:

– Иван Николаевич, вы знаете – я всегда готов служить рабочему классу. Но на сегодняшний день я сильно болен… У меня тропическая лихорадка.

– Да-да, почему вы улыбаетесь! – возмутилась Фира Львовна. – У него третий день озноб и сильный жар в теле!

– Соломон, я не узнаю тебя! – строже заговорил Нестеров. – Ты же прекрасно понимаешь, как необходима сейчас газета! В городе – всеобщая забастовка. В городе паника, всевозможные слухи. Нужно твёрдое печатное слово социал-демократии. Неужели я тебе должен объяснять и это?

– Что же вы хотите, Иван Николаевич, снова открыть газету и выпустить номер в течение одного дня? Этого сделать невозможно. Сейчас я даже не могу вам сказать, где находятся мои бывшие сотрудники. И я, действительно, болен. Меня через день трясет тропическая лихорадка. Неужели мой усталый внешний вид не говорит вже об этом?

Нестеров сделался еще строже. Взгляд его стал жестким и лицо напряглось. Усилием воли он подавил в себе раздражение и с хладнокровной беспощадностью произнес:

– Люди встают на смерть, не думая о последствиях! А ты…

– Неужели мне сейчас идти по квартирам моих бывших сотрудников и собирать их в редакцию?

– Да, надо сейчас же идти и собрать всех. Таково решение забастовочного комитета. Газета «Асхабад" – рупор асхабадской социал-демократии – должна поддержать всеобщую забастовку своим боевым, направляющим словом. Предупреждаю, Соломон: если даже вы наотрез откажетесь возглавить редакцию в критические для Закаспия дни, мы выпустим газету сами. Но не станет ли тебе стыдно за твое малодушие, проявленное в дни революции?

– Хорошо, Иван Николаевич, сейчас пойду.

– Куда? – кинулась к мужу Фира Львовна. – Куда ты сейчас пойдешь? Иван Николаевич, будьте человеком, дайте ему дожить хотя бы до утра! Он пойдет в черную ночь бунтующего города и потеряет свою голову!

– Он поедет, Фира Львовна, в фаэтоне. Всю ночь мы будем вместе с ним.

– О, бог ты мой, о, Яхве, что творится на белом свете, – запричитала Фира Львовна, и когда Любимский стал выходить во двор, забыв надеть пиджак, она остановила его: – Соломон, ты с ума сошел! Ты же еще больше простудишься и тогда не напасешься денег на лекарства!

Выйдя на улицу, Нестеров разрешил Ратху отлучиться в цирк, где его поджидал с вечера Аман. А Андрюша сел в фаэтон вместе с Нестеровым и Любимским и они отправились в сторону аула Кеши,

* * *

Во дворе цирка пахло свежими опилками и сеном, отовсюду неслись непонятные звуки, словно двор населили таинственные существа. Присмотревшись к тускло освещенной фонарями темноте, Ратх увидел клетки с медведями, белыми собачками, с обезьянами.

Ратх прошел на конюшню, куда еще днем Никифор с униформистами привели с ипподрома скакунов. Следом перевезли на бричке чуть ли не стог сена, и сейчас сбрасывали его вилами у входа в конюшню.

– Амана тут нет? – спросил Ратх, подойдя к шталмейстеру.

– Там он, у Романчи, – ответил, орудуя вилами, Никифор. – Давно тебя ждет. Ну, что там нового? Не прислал губернатор войско? Ох и будет катавасия, ежели солдат из Ташкента пришлют. Не приведи господь.

Ратх прошел в левое крыло цирка, где в нескольких комнатушках жили артисты. Маленькие жалкие ночлежки: в них останавливались лишь самые бедные. Те, кто побогаче, обычно снимали номера в гостиницах «Гранд-Отель», «Лондон», «Парижские номера», или становились на частные квартиры. Романчи неизменно занимал одну из комнат в цирке, хотя имел и постоянное жилье на улице Кольцова. Цирковая комната служила клоуну по всякому поводу: в ней он собирал друзей, в ней гримировался, в ней иногда оставался ночевать. Сейчас Романчи только вернулся со станции и сидел с Аманом за маленьким столиком: ели тонко нарезанную колбасу и запивали чаем.

– Хой-бой, наконец-то, – облегченно сказал Аман, увидев вошедшего брата. – Где ты пропадаешь? Можно подумать, без тебя забастовщики обойтись не могут. Или ты так привязался к своему Нестерову, что без него и жить не можешь? Смотри, Ратх, они сделают тебя социал-демократом! Тогда дорога в родной дом для тебя будет закрыта навсегда.

– Давно уже закрыта, – отвечал Ратх, здороваясь с Аманом и Романчи. – И то же самое я думаю о тебе, Аман. Не пойму, как ты теперь уживешься под одной крышей с Черкезом?

– Придержи язык, – строже сказал Аман. – Не думаю, чтобы Адольфу интересно было знать о наших семейных беспорядках. Он тоже, как и ты, с забастовщиками целый день.

– Послушай, Аман, – заговорил, дожевывая, Романчи. – Вот ты где-то на колодцах был: что там думают люди о нашей забастовке?

– Всякое думают. У каждого своя голова, каждый думает о том, что взбредет на ум. А вообще-то слухи и туда долетели, что русские босяки ак-падишаха хотят прогнать и отобрать у него всю землю и богатство.

Романчи раскурил трубку, посоветовал:

– В следующий раз поедешь туда, скажи им, чтобы присоединялись к русской бедноте. Хозяева одинаково шкуру дерут – что с русского, что с туркмена.

– Нет, Адольф, я с тобой не согласен, – возразил Аман. – Туркмены – люди вольные. В песках нет ни заводов, ни фабрик. Туркмены сами по себе.

– Аман, это старая песенка, – тотчас вмешался в разговор Ратх, – Я тоже так думал раньше, а теперь

Нестерова послушал, книжку одну, Ленина, почитал– совсем по-другому думаю.

– Вай, ученый! – засмеялся Аман. – Ну-ка скажи, как теперь думаешь? Неужто оттого, что ты книжку прочитал, – туркмены в песках для тебя другими стали?

– Да, Аман, это так. Вот, давай сравним. Ты согласен со мной, что батрак от своего бая получает в день одну лепешку, кусочек мяса и две-три щепотки насвая под язык?

– Допустим, согласен.

– Ты согласен со мной, что батрак работает на бая от зари до зари?

– Согласен.

– Допустим, батрак за день наломал две арбы саксаула, а бай продал саксаул и все деньги взял себе… Согласен, что саксаул стоит в сто раз дороже одной лепешки? А теперь согласись и с тем, что бай заработал на батраке девяносто девять долей и лишь одну отдал батраку. Вот такая воля в песках у туркмен, понял?

Аман задумался. Романчи посмотрел на него и подтвердил:

– Ратх прав. Точно такое же положение и у русских рабочих. Хозяин на каждом зарабатывает крупные барыши, потому и старается эксплуатировать рабочих по двенадцать часов в день. Будешь у своих, в песках, – вновь напомнил Романчи, – скажи им, чтобы не чуждались русских бедняков. Вместе им надо объединиться против своих хозяев. Неужто они не понимают, что добро, которое купцы везут целыми караванами, нажито на крови и поте бедняков-дехкан?

Ратх усмехнулся:

– Бедные люди, они даже сообразить не могут: зачем они платят по шесть рублей в год налога с каждой кибитки! А если рассудить, то царь берет налоги с них за то, что сам стоит с войсками на этой земле. Надо сказать, чтобы не платили налоги. Ни одного рубля.

– Ай, сложен этот мир, – вздохнул Аман и посмотрел на Романчи, словно на постороннего. – Адольф, у меня к Ратху разговор есть. Не обидишься, если мы прогуляемся?

– Ну вот еще… Какая может быть обида?

Как только вышли на улицу, Аман, счастливо улыбнувшись, сказал:

– Ратх, большой привет от моей Галин. Ты для нее самый порядочный из туркмен. Меня она, как считала бабником и бандитом, так и считает. – Аман довольно рассмеялся, и Ратх понял, что не так уж плохи у него дела.

– Как она? Скоро уже?

– В конце января, по подсчетам…

– Кого ожидаете?

– Сына, конечно.

– Почему так думаешь?

– Старуха одна в Джунейде есть, опытная в этих делах. Пощупала Галию, сказала: «Джигит будет».

– Значит, радость у вас…

– Эх, Ратх, радость наша в слезах проходит, – печально заговорил Аман. – Плачет, тоскует Галия по городской жизни. Давай, говорит, уедем в Казань. Там у нее бабка живет, а отец все еще в Петербурге.

– Отец-то ее считает, что она – жена Черкеза и живет в Асхабаде, – насторожился Ратх. – Как ему объяснишь?

– Никак объяснять не буду. И ни в какую Казань мы не поедем. Будем жить в песках. Отцу она пишет хорошие письма. И от него получает, на дом этой Камелии Эдуардовны. Прошлый раз два письма отвез. А теперь просит тебя, чтобы ты ей подобрал русских книг. Читать хочет. Говорит, без чтения умереть можно. Бредит, что ли?

– Я понимаю ее, – сказал Ратх. – Я подберу ей книги. У Нестерова – целая этажерка разных книг. Только смотри, чтобы старые люди в Джунейде не осудили ее за это! Эти фанатики не посчитаются ни с чем!

– Ратх, да ты о чем говоришь! – воскликнул Аман. – О каких стариках говоришь? Да если б они знали, что у меня женщина прячется – давно бы отцу сообщили. А он-то сразу бы догадался, кто эта женщина. Мы живем на отшибе, у камышей. Никого, кроме седельщика, там нет.

– А эта знахарка, которая смотрела Галию?

– Она – жена седельщика; у нее язык короток.

– Ну, тогда хорошо, – сказал Ратх. – Как говорится, пусть аллах способствует твоим грехам.

– А как у тебя дела с Тамарой? – спросил Аман. – Все ходишь, вздыхаешь и слова любви ей говоришь? Я привез обещанное. Три шкурки золотистого каракуля могу дать тебе хоть сейчас.

– Аман, – помедлив, произнес Ратх, – Тамара в тюрьме.

– В тюрьме? – удивился Аман. – Вот так новость! Как же так? За что ее посадили?

– Она не воровка, Аман. Сам должен понимать, за что.

– Эх, младшенький ты мой, – вздохнул Аман. – Увяз ты обеими ногами в демократию. За одну ногу держит Иван Нестеров, за другую – Тамара.

– Но мы ее спасем, – не слишком уверенно продолжал Ратх. – Мы уже думали, как ее спасти.

– Да, Ратх, я не очень-то завидую тебе, – с сожалением сказал Аман. – Может, пока еще не поздно, отстанешь от них?

– Не говори глупости, Аман, – обиделся Ратх. – Поздно не поздно – дело не в этом. Ты так говоришь, как будто мы затеяли игру и пора ее кончать. Нет, Аман, мы не играем. Мы боремся за свободу и за самую счастливую жизнь на земле.

Они медленно шли по ночному Асхабаду, вглядываясь в темноту. На улице не было ни души, город словно затаился. Проходя мимо базара, братья увидели нескольких полицейских. Возле Скобелевской площади повстречались с пикетом рабочих.

– Кто такие? – послышался грозный оклик, и Ратх узнал Шелапутова.

– Здравствуй, Вася, – радостно отозвался Ратх. – Это я…

– А, джигит? Здорово… Ты же с Нестеровым уехал? Где он?

– С редактором разъезжает по городу, людей собирают. Если спросит меня, скажи: Ратх решил заглянуть домой.

– Ладно, топайте… Скажу, – пообещал Шелапу-тов и скрылся с рабочими в темноте.

– Сильные у тебя друзья, – с восхищением произнес Аман.

– В обиду не дадут, – довольно подтвердил Ратх. – Этот Вася знаешь какой! – Ратх чуть было не проговорился, как они ночью отвезли предателя Ветлицко-го в горы…

Они вошли в аул и остановились возле родного подворья, прислушиваясь: спят свои или все еще укладываются. За дувалом слышался ворчливый голос Нар-тач-ханым и писклявый, извиняющийся голос Рааби. Наверное, и другие еще не легли, – решили братья.

– Нет, Аман, я все же пойду к Нестерову, – сказал Ратх. – Здесь меня не ждут, и ничего хорошего не предвидится.

– Не дури, младшенький, – проговорил Аман. – Переночуешь хотя бы одну ночь дома. А если не хочешь столкнуться с отцом или Черкезом, проснешься пораньше, на рассвете, и уйдешь.

Подпрыгнув, Аман схватился за верх ворот, легко подтянулся и перевалился во двор. Тотчас он открыл засов, отворил калитку и впустил Ратха. Затем они краем дувала прошли к своей хижине. Спать легли, не зажигая света. Но Аман не учел, что надо было сообщить о своем возвращении отцу. Старик, потерявший надежду, что когда-либо Ратх возвратится домой с повинной, теперь боялся и за Амана: «Как бы и этот не связался с демократами!». Едва братья легли в постель и продолжили свой разговор, как старик услышал их голоса и незаметно подошел к двери. Тут он постоял немного и, убедившись, что Аман привел Ратха, довольно пролепетал «аллах всемилостив», и удалился на покой. На рассвете, когда Ратх собрался уходить и выглянул из комнаты, отец и Черкез сидели напротив времянки, на веранде, ждали пока он проснется. Как только он выглянул, Каюм-сердар окликнул его:

– Хей, сынок, выходи, не бойся! Видно, жестко спать у демократов, раз возвратился в свою постель?

Ратх промолчал. Лишь взглянул на веранду, где сидели отец и старший брат, кивнул им и начал умываться из рукомойника. Умывался и думал: «Попался все-таки… Зачем я, дурак, согласился заночевать? А Аман дрыхнет… Ему хоть бы что». Вытираясь полотенцем, Ратх вошел в комнату и толкнул ногой брата.

– Встань, Аман. Предстоит разговор…

– Что? Какой разговор? – мигом пробудился Аман.

– Вон, посмотри, – указал кивком Ратх на веранду,

– А, индюки, – тихонько заругался Аман. – Выследили все же. Ну, ты не бойся.

– Выходите оба! – приказал отец. – Чего вы там чешетесь, словно за ночь блох набрались?

– Поднимайтесь сюда, не бойтесь, – великодушно сказал Черкезхан.

– Сначала выброси свою пушку, – попросил Ратх. – А то ты когда надо и не надо стреляешь из нее.

– Слово офицера, младшенький, с твоей головы не упадет ни волоска! Но и ты поклянись, что будешь вести себя благоразумно.

– Мне не в чем клясться, у меня нет никакого оружия.

– Ладно, поднимайтесь сюда, – примирительно позвал Каюм-сердар. – Вместе чай попьем, да поговорим – как нам жить дальше.

Братья поднялись и сели на кошму, постеленную на веранде. Каюм-сердар, посмеиваясь в бороду, словно поймал на охоте зайца, а не сына, спросил:

– Ты где же ночуешь, Ратх? Говорят, на конюшне?

– Где придется, – ответил тот настороженно. – Люди везде добрые есть.

– Много тебе платят демократы за то, что прислуживаешь им?

Ратх хмыкнул и ничего не ответил. Черкез посмотрел на отца, у которого начали наливаться глаза кровью, и примирительно сказал:

– Не сердись, отец. Тогда мы, действительно, напугали его слишком сильно. Кто мог подумать, что один выстрел отгонит его от дома на три месяца. Но обещаем тебе, Ратх, к оружию не прибегать. Только выслушай нас… Мы хорошо понимаем, что ты сегодня, как заблудившийся ягненок, попал в стаю волков и не можешь из нее выбраться: ждешь, пока тебя съедят. Но мы решили помочь тебе… Ты любишь ходить с демонстрантами и носить знамена… И мы тоже решили проводить демонстрации со знаменами. Тебя мы попросим, чтобы возглавил нашу демонстрацию.

– Не мудри, Черкезхан, – обиженно отозвался Ратх. – Говори понятнее. О какой демонстрации говоришь?

– О самой настоящей, младшенький. Сейчас, когда два великана – ак-падишах и демократический аджарха [Аджарха – мифическое чудовище, дракон] схватились не на жизнь, а на смерть, туркмены решили помочь ак-падишаху. Мы соберемся все вместе и пойдем по улицам и в солдатские дворы. Мы будем Требовать от имени туркменского народа, чтобы русские босяки и солдаты подчинились государю-императору. Тебе, Ратх, мы поручаем возглавить туркмен нашего аула.

– Ты что, Черкез?! – вспылил Ратх. – Ты за кого меня принимаешь? Ты думаешь, я для тебя – седло? На какую лошадь меня ни положи, везде подойдет?

– Ратх, не дури, – сказал, не меняя тона, Черкезхан. – Аман тоже с тобой пойдет. И я с вами вместе буду. И Ораз-сердар тоже. И другие офицеры, и богатые чиновники будут с нами.

– Нет, никогда! – твердо сказал Ратх и вскочил с кошмы. – Никогда! – Он перескочил через перила веранды и быстро пошел к воротам.

– Ратх, сынок, подожди, выслушай меня! – окликнул Каюм-сердар. – Ну не хочешь, не надо. Только вернись, Ратх! Не ходи к забастовщикам! Живи дома!

Но Ратх не слушал отца. Выйдя со двора, он свернул в закоулок и вскоре, петляя в лабиринте туркменских дворов, выбрался на проспект Куропаткина…

* * *

Спустя два часа на небольшой аульной площади, возле арыка, где время от времени собирал дехкан ар-чин, появились четверо на конях. Это были офицеры штаба: начальник области майор Ораз-сердар, штабс-капитан Каюмов и с ними Каюм-сердар и ишан. Они проехали взад-вперед вдоль арыка, и вот на весь аул разнесся звонкий голос глашатая – джарчи:

– Люди! Эй, люди, арчин-ага, несравненный Каюм-сердар зовет всех на маслахат! Выходите на маслахат!

Вскоре на площади собралась толпа полураздетых дехкан, в старых халатах и чекменях, в видавших виды тельпеках и сыромятных чарыках. Но были тут и сынки богатых туркмен, да и сами богачи – степенные, белобородые яшули. Те и другие знали, что арчин, да еще с ишаном вместе, к тому же и царские офицеры тут, – не соберут народ попусту. Ишан сразу, как только слез с коня, поднял вверх руки и, выждав, пока люди успокоятся и замолчат, сказал благоговейно:

– Помолимся, правоверные…

Опустившись на колени, он удовлетворенно отметил, что, слава аллаху, люди пока покорны ему, а из покорных можно вить веревки, и забормотал быстро-быстро, изредка восклицая имя ак-падишаха. Мусульмане преклонили головы и после непродолжительного ритуала, начали вставать, отряхивая тельпеками колени. Ишан нахмурился: «Никогда они не станут настоящими верующими, некультурность их поразительна!»

– Правоверные мусульмане! – воскликнул он сухим старческим голосом. – Да осенит аллах ваши благие пожелания; ему принадлежит сокровенное на небесах и на земле. Аллах вывел вас из недр ваших матерей, дал вам слух, зрение и сердца – может быть, вы будете благодарны… Наш справедливый арчин Каюм-сердар сейчас скажет вам, что надо сотворить во имя всемилостивого, всевышнего.

– Правоверные, – важно произнес Каюм-сердар. – Все, как один, вы видите, какие дела происходят на земле туркмен. Все вы знаете, каких высокопоставленных людей приняли мы не так давно. Этими людьми были Скобелев и мой друг Куропаткин – благороднейшие из благородных, которые привели с собой таких же благородных, себе подобных. Но скажите мне, правоверные, разве звали они сюда голодранцев-босяков, которые, осквернив нашу землю, ныне носят над ней красные, кровавые тряпки и кричат: «Долой ак-падишаха!» И мы тоже не звали их и не просили, чтобы они пришли сюда и осквернили нашу священную топтанную Чингиз-ханом и Надир-шахом землю! Так я говорю, правоверные?

– Так, арчин-ага! Воистину так! – раздалось из толпы.

– Правоверные! – продолжал Каюм-сердар. – Настало время показать ак-падишаху, его генералам и офицерам, как преданы мы им, и как ненавидим босяков, поднявших свои руки на государство! Правоверные, сейчас мы должны одеться во все самое лучшее и придти на Гимназическую площадь, к дому господина полковника Куколя. Наши уважаемые господа Ораз-сердар и мой сын Черкез проводят вас туда.

– Арчин-ага, зачем идти туда?

– Ружья, ножи брать с собой?

– На войну, что ли, будь она проклята! – заговорили все сразу.

Ораз-сердар с укоризной посмотрел на Каюм-сердара и сказал:

– Сердар-ага, надо было сначала спросить: есть ли у людей вопросы. – И крикнул в толпу: – Я вижу, у дехкан появились вопросы?! Говорите, я отвечу вам. Но сразу должен успокоить всех: никакой войны не будет, ножи и ружья оставьте дома. Мы построимся в тесные ряды, возьмем портреты ак-падишаха и пойдем по улицам! Мы будем призывать всех честных людей, чтобы поддержали великого ак-падишаха в борьбе против босяков!

Едва он высказался, толпа заговорила вся сразу. Ропот, недоумение, смех. Но вот кто-то выкрикнул:

– Господин Ораз-сердар, разве туркмены смогут идти в строю? Их же никто этому не учил!

– Это только русские солдаты так могут! – крикнул другой.

– Ничего страшного, – успокоил Ораз-сердар. – Вот, Черкез-хан тоже не умел ходить по-военному, а теперь у него на плечах погоны штабс-капитана. И я тоже, сами знаете, до Петербурга в ауле рос. Есть еще вопросы?

– Господин Ораз-сердар, люди говорят, будто бы русские босяки заставили ак-падишаха прибавить жалованье и отменить налоги. Будто бы скоро закон выйдет, Касается этот закон туркмен или не касается?

– Хей, дураки! – обозлился Ораз-сердар. – Кто мог вам сказать такую чепуху! Налоги были и будут. Если ак-падишах отменит налоги, ему не на что будет содержать армию и полицию!

– Нет, господин Ораз-сердар, вы не правы! – заявили из толпы. – Раз слух есть, значит и дело будет. Заранее предупреждаем: если с русских босяков снимут налоги, а с нас нет, мы вновь к вам придём с открытыми ртами!

– Эй, Сапа, дурак голоштанный, как ты ведёшь себя! – рассердился Каюм-сердар. – Ты забыл, где находишься и с кем говоришь! Ты думаешь, для тебя полиции не существует?

– Господа декхане! – вновь обратился Ораз-сердар. – Давайте не будем говорить о ложках, когда собираемся сесть в седло. О налогах ничего не могу сказать. Но что касается хождения по городу, тут «навар» будет. Куколь обещает каждому платить в день по одному рублю! Это большие деньги, правоверные!

Вновь в толпе начались пересуды, ропот и смешки. И наконец сын бая Ханама ответил один за всех:

– Ай, чего рассуждать зря! Деньги хорошие! Придём, господин Ораз-сердар. Все придут, от денег никто не откажется!

– Тогда так, правоверные, – спокойнее заговорил Ораз-сердар. – Ровно через час мы со штабс-капитаном Каюмовым снова придём сюда, а вы к этому времени оденьтесь получше, и пойдём к начальнику уезда. Давайте, поживее!

– С помощью аллаха мы вразумим босяков, – подсказал Каюм-сердар и полез на коня.

– Аминь, – пролепетал ишан и тоже сел на лошадь… Ровно через час, как и договорились, Ораз-сердар и

Черкез, попив чаю и позавтракав, опять вернулись на площадь и застали там только одного байского сына. Подождали немного – не идёт никто. Час прождали – нет никого. Поехали по дворам: дома нет никого, одни женщины и дети. В течение всего дня офицеры проезжались по аулу, но так и не нашли никого. Солнце уже катилось к горам, когда они, отчаявшись, выехали на Анненковскую и поскакали к начальнику уезда…

Вербовка в черные сотни проходила и в других пригородных аулах. Но и там произошла «осечка». Ханы Геок-Тепе, Безмеина, Кеши, Карадамака и других селений тоже весь день затратили на уговоры и увещевания дехкан вступить в ряды «патриотов» и защитить ак-падишаха, но тщетно. Туркмены не выражали внешне протеста, но ни один не пришел в назначенное место.

Успех сопутствовал лишь Куколь-Яснопольскому и полицмейстеру Пересвет-Солтану. Не мудрствуя, эти господа решили привлечь на свою сторону пришлых из-за гор персиян, которых в городе было много, и подрабатывали они, в основном, на погрузке и выгрузке товаров возле караван-сарая и на базарных площадях. Пересвет-Сол-тан приказал полицейским через хозяев лавок и купцов распространить слух о том, что сам Куколь собирает амбалов, чтобы потолковать с ними о важном деле. Странное и непонятное желание начальника области насторожило персов-амбалов, однако любопытство побороло всякие сомнения и страх, и они толпами сошлись на огромную площадь текинского базара. Как только Куколь-Яснопольскому сообщили, что дело идёт на лад, он в сопровождении полицмейстера и конных полицейских приехал на «Текинку».

Собравшихся было много: они стояли, толкая друг дружку, пробиваясь вперёд, к месту, где сидел на коне, в окружении свиты начальник уезда и, казалось, сейчас этот сброд вытолкнет в ворота и начальника, и полицейских. Куколь-Яснопольский покачал головой, подумал и решил говорить прямо с лошади:

– Господа амбалы! – прогремел он, приподнявшись в седле и взмахнув над головой плёткой. – Вы наиболее сознательная публика нашего города! Вы никогда не говорите «дай», если не заработали право на это. Вы подставляете спины под мешки и ящики! Вы таскаете своими сильными руками бочки и всякое другое добро! Но есть люди, которые не таскали на своих спинах ни ящиков, ни мешков, но требуют – «дай». Дай, говорят, им вдвое больше денег! Дай им восьмичасовой рабочий день! А что можно сделать за восемь часов, господа амбалы, если и за двенадцать они делают в десять раз меньше, чем вы?! Мы ценим вашу силу и вашу сознательность, господа амбалы!