Текст книги "Огненная арена"

Автор книги: Валентин Рыбин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 19 страниц)

Валентин Рыбин
ОГНЕННАЯ АРЕНА
Историко-революционный роман

Об авторе

Не так давно в Туркменском государственном университете им. А. М. Горького студенты устроили литературный диспут. С неделю велись взволнованные споры о писательском мастерстве. И вот, в конце диспута я предложил моим молодым друзьям-филологам назвать десять лучших повестей и романов писателей Туркмении. Студенты охотно откликнулись на мое предложение: в эту десятку попали сразу три романа Валентина Рыбина: «Море согласия», «Государи и кочевники» и «Дым берегов».

Сейчас, взявшись за перо, чтобы вкратце рассказать о творчестве автора «Огненной арены», я невольно вспомнил об этом студенческом диспуте и о том, какой популярностью пользуются у читателей книги, созданные этим писателем.

Более двадцати лет назад в московском журнале «Смена» вышла первая подборка стихотворений В, Рыбина «Огни в пустыне». Потом последовали сборники стихов «Добрый вестник», «Синие горы», «Каджарская легенда», переводы поэм Берды Кербабаева «Девичий мир» и «Жертва адата», Амандурды Аламышева «Сона». Чары Аширова «Кадыр».

Выступая на поэтическом поприще, В. Рыбин одновременно работал и в прозе. В издательстве «Туркменистан» в середине шестидесятых годов вышел сборник его рассказов. По одному из рассказов В. Рыбина «Сын бакенщика» был снят художественный фильм «Приключение Доврана».

Но известность принесли ему исторические романы «Море согласия», «Государи и кочевники», «Дым берегов». За дилогию «Море согласия» В. Рыбин получил Государственную премию Туркменской ССР им. Махтумкули. Целый ряд литературно-художественных журналов – «Знамя», «Дружба народов». «Молодая гвардия», «Литературное обозрение» отметили положительными рецензиями выход в свет исторических романов В. Рыбина. В статье, опубликованной в журнале «Знамя», отмечалось: «Роман В. Рыбина многопланов; в нем ощущается масштабность, исследовательская смелость, социально-исторический анализ – все это в традиции советской исторической беллетристики, начиная с Юрия Тынянова. Эпоха, когда происходит действие романа, хорошо изучена последующими исследователями, раздвинувшими географические границы темы. Айбек, Ауэзов, Бородин и многие иные рассказали о жизни таджиков, узбеков, казахов, других народов примерно в этот период. Но тема, к которой пришел В. Рыбин – становление русско-туркменских отношений, – в литературе пока не была отражена». В другой рецензии, напечатанной в «Дружбе народов», отмечено: «Ценно то, что В. Рыбин, сам уроженец Средней Азии, знает Восток отнюдь не «со стороны». Туркмения для него – земля родная, близкая. И потому он умеет раскрыть то, что Белинский называл «тайной национальности». Туркмены-иомуды, персы и хивинцы, казахи и горцы Кавказа, населяющие романы Рыбина, выписаны во всем своеобразии характеров, с чутким вниманием к национальной самобытности…» К вышесказанному можно лишь добавить, что именно новизна и глубокое проникновение в суть исторических событий, явлений, в психологию героев и целого общества сделали романы В. Рыбина близкими и любимыми многочисленным читателям.

Помнится, с каким пристальным вниманием следил за набирающим силу талантом молодого писателя Валентина Рыбина аксакал туркменской советской литературы Берды Мурадович Кербабаев. И не только присматривался, но и всецело доверял ему. В годы, когда я работал над составлением шеститомного издания избранных сочинений Б. Кербабаева, он как-то сказал мне: «Я думаю, надо попросить Рыбина: он может успешно справиться с переводом моих поэм «Девичий мир» и «Жертва адата». Признаться, я тогда усомнился в правильности выбора переводчика. Ведь у Берды Мурадовича всегда были именитые, широко известные поэты-переводчики. Я напомнил ему о них. Но он лишь улыбнулся и попросил меня переговорить с В. Рыбиным. Через несколько лет перевод обеих поэм увидел свет. Рыбин блестяще справился с переводом. Берды Мурадович потом не раз говорил мне, что не ошибся в своем выборе. И он же один из первых по достоинству оценил вышедшую в свет историческую дилогию В. Рыбина «Море согласия».

В романах «Море согласия», «Государи и кочевники» и «Дым берегов» он воссоздал целую эпоху зарождения и становления русско-туркменских связей и дружбы. По сути, показан весь XIX век с его экспедициями в Среднюю Азию и Туркмению, с его купеческой торговлей на Каспии, с многочисленными прошениями туркмен о добровольном вхождении в состав России, с мирными визитами в Петербург. Наконец, в романе «Дым берегов» описан поход Скобелева и участие русских прогрессивных людей в судьбах туркменских племен. Автор, нисколько не сглаживая тяжелые последствия колониального режима белого царя, нисколько не облегчая трудную долю, трагическое положение трудящихся туркмен в ту пору, сумел ярко и убедительно рассказать о людях «второго эшелона»: рабочих и солдатах – строителях Закаспийской военной железной дороги, о торговцах и мастеровых, которых волновала судьба народов окраин России. Именно они, вступив в деловые и дружеские связи с туркменской беднотой, уже через четверть века, в 1905 году, совместно выступили против царизма и произвола байского гнета.

Не стану пересказывать содержание данной книги, она перед вами, дорогой читатель. Нет сомнения, что, как и предыдущие исторические романы В. Рыбина, «Огненная арена» придется по душе многим.

Ханкули Тангрыбердыев

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

В Асхабаде было около сорока тысяч жителей, десятка четыре приличных зданий и обширная площадь, названная Скобелевской, в честь завоевателя текинского края. От площади во все концы расходились немощеные улицы, на которых тарахтели фаэтоны и арбы, и над домами вечно висела пыль.

Главные же улицы – Анненкова и Куропаткина – площади не касались. Первая начиналась у вокзала и прямым коридором, с севера на юг, прорезая город, уходила к синеющим Копетдагским горам, Вторая шла через город с востока на запад и растворялась в обширной предгорной степи. По обеим улицам ежедневно шествовали караваны из Персии и Мерва. Шумный текинский базар с огромным постоялым двором втягивал в себя сотни повозок и верблюдов с тюками. Но вьючных животных прибывало так много, что караванщикам приходилось размещать их и в туркменском ауле. Он примыкал к городу со стороны Анненковской глинобитными дувалами, за которыми виднелись мазанки и войлочные кибитки. Здесь шла чужая, малопонятная европейцу жизнь, но и она соприкасалась с бурной жизнью города. Из аула тянулись на базар водоносы и амбалы, выезжали нарядно одетые всадники. Как и в европейском секторе, аульный люд делился на богатых и бедных. Феодальная верхушка частенько наведывалась по каким-то своим делам в канцелярию начальника области. Не было для европейцев невидалью и то, что многие дети ханов и сердаров обучались в кадетских корпусах.

Ранним декабрьским утром 1904 года к серому зданию вокзала по Анненковской подкатила желтая коляска. Запряженная двумя американскими рысаками караковой масти, она остановилась в голове вереницы повозок, столпившихся к приходу пассажирского поезда. Из коляски живо выпрыгнул юноша-туркмен в белом тельпеке и сюртуке военного покроя. Он был высок и тонок, и лицом худощав. И если б не черные усики и пушок на подбородке, его можно было бы принять за девушку, переодетую в мужскую одежду. Однако вел себя юнец уверенно, словно опытный джигит.

– Обопрись о моё плечо, отец, – проговорил он, становясь боком к дверце и протягивая руку вылезавшему из коляски полному, в долгополом чекмене и черной папахе, старику.

– Не надо, Ратх, как-нибудь сам вылезу, – отвечал белобородый яшули. – Не опоздали мы? Что-то народу на вокзале много. Может, поезд уже пришел?

– Нет ещё, отец, – успокоил его юноша, доставая из-под лацкана сюртука круглые карманные часы. – До прихода десять минут. А народу тут всегда много, и приезжих, и переселенцев.

– Да… Этого добра – хоть отбавляй, – проворчал Каюм-сердар (так звали почтенного яшули) и стал подниматься по ступенькам на перрон.

На перронной площадке, несмотря на начинающийся рассвет, горели фонари. Желтые отсветы отражались на сыром кирпичном настиле, вызывая неприятное ощущение. Толпы встречающих медленно прохаживались взад-вперёд в ожидании поезда.

Минут через пять пассажирский, со стороны Красноводска, посапывая и выпуская пары, медленно подошел к вокзалу.

Тот, кого встречал Каюм-сердар, был его старшим сыном. Приехал он в офицерском вагоне. И вышел из тамбура на перрон самым первым, держа в руках два больших чемодана. Был он в хромовых сапогах, шинели, при погонах штабс-капитана, и в фуражке. Поставив вещи, он помог сойти на перрон молодой, хорошо одетой женщине. И только потом осмотрелся вокруг.

– Черкезхан, мы здесь! – заметив брата, закричал Ратх и потянул отца за рукав в образовавшуюся возле тамбура толпу, но старик недовольно выдернул руку и остановился, поджидая, пока подойдут Черкез и его спутница.

– Слава аллаху, отец, вот мы и встретились! – обнимая старика, заговорил Черкез. – Три недели добирались из Петербурга. Два дня в Баку пароход ждали, да день в Красноводске провели.

– А эта та самая ханум, о которой ты писал в письме? – спросил Каюм-сердар, отстраняя легонько сына и пристально оглядывая женщину. – Доброго здоровья вам, невестка! Здравствуйте!

А она в ответ лишь снисходительно кивнула, прикрыв пышными ресницами круглые кошачьи глаза, и робко подала для поцелуя руку. Каюм-сердар растерялся и кашлянул, явно не зная, как поступить. А сын предупредительно отстранил руку жены.

– Отец, извини её… Она – татарка, и плохо ещё понимает по-нашему… Да и обычаи у них… Она же из княжеского рода…

– Ничего, сынок. Поживёт вместе с нами – всему научится, – сурово молвил Каюм-сердар. – Забирайте чемоданы и пойдём.

На привокзальной площади, пока укладывали чемоданы в багажник коляски и усаживались сами, Черкез-хан рассыпался в словах благодарности перед отцом за приобретение столь прекрасного ландо. И старик, растроганный словами сына, горделиво оглаживал бороду и пояснял:

– Это ландо – было единственное на весь Мешхед. Говорят, его сделали в Лондоне, а приобрёл – Шуджа-хан. Я же этому негодяю отдал чуть ли не целое стадо овец, да и золотом ещё уплатил.

Говоря, он пристально разглядывал невестку, севшую в коляске напротив него. У женщины было беленькое личико с синей мушкой на щеке, и глаза подведены синей краской. Подбородок и рот она прикрывала белой пуховой шалью, голову прятала в меховой воротник шубки. Шаль у подбородка женщина придерживала левой рукой, и на запястье у неё сиял широкий золотой браслет. Каюм-сердар удовлетворённо хмыкнул: «Да, она, видимо, действительно княжеских кровей. Обижать её не буду, чтобы не пожаловалась своим». Впервые за всю его долгую жизнь ему захотелось «блеснуть» перед женщиной. Будто бы нечаянно распахнул он на груди

чекмень, обнажив лацкан серого в полоску пиджака, на котором висели награды: две медали «За усердие» и знаки, полученные на конных скачках. «Да, гелии, – говорил весь его суровый вид, – мы тоже не простыми нитками шиты, мы тоже что-нибудь значим, хотя и не княжеских кровей!» Для полноты показа собственного величия Каюм-сердар обратился небрежно к старшему сыну:

– Господин штабс-капитан, нет ли каких вестей от моего друга генерала? Что-то давно о нём не слышу.

Черкез заметно смутился и сделал вид, что вопрос не столь уж важен, чтобы отвечать на него. Старик недовольно засопел и вновь спросил:

– Разве ты не встречал его в своём Петербурге? Черкез нахмурился:

– Отец, ты в полном неведении. Разве тебе не известно, что твой друг генерал проиграл сражение на Ляояне? Японцы разгромили Первый Сибирский корпус.

– Как же так, сынок? – сразу сник Каюм-сердар. Помолчав немного и осмыслив суть происшедшего, сердито сказал: – Генерал Куропаткин покорил наш край, в теперь его побили японцы. Что же, выходит, японцы сильнее туркмен?

– В силе разве дело! – оскорбился Черкез. – Другая теперь беда. Русский царь не знает, что делать: то ли с японцами воевать, то ли со своими революционерами. Развелось нечистой силы, – ходить и ездить стало опасно. Пока сюда добирались – насмотрелись на всякий сброд. На фабриках, заводах бастуют, кричат: «Долой царя», по вагонам нищие ходят и грозят: «Царя задавим, и до вас, офицеров, доберёмся». С японского фронта нижние чины бегут. Сплошное дезертирство… А ты говоришь о силе! Если и говорить о ней, то только в том смысле, что мы потеряли силу нашего духа. И ни его высочество государь-император, и ни военный министр не могут обуздать развратившуюся Россию.

– Да, да, правду говоришь, сынок, – сокрушенно вздохнув, согласился Каюм-сердар. – У нас тоже много говорят о слабости государя. Вчера в цирке собрание русские босяки проводили. Ратх, твой брат, там был, всё видел.

– Ратх был на собрании босяков? – удивился Черкез.

– Вах, сынок, – с досадой воскликнул Каюм-сердар.

– Мы же извещали тебя письмом, что оба брата твои, Ратх и Аман, служат в цирке. – И вновь он завздыхал и принялся сомневаться – Как же так, а? Неужто Куропаткин не устоял?

Коляска между тем свернула влево, на узкую пыльную улочку, прогромыхала ещё несколько минут между дувалами, из-за которых торчали купола войлочных юрт, и въехала во двор. Ратх мгновенно спрыгнул с козел и распахнул дверцу ландо. Каюм-сердар услужливо пропустил вперёд себя сына и его жену, затем вылез сам:

– Ну, вот, теперь вы дома, как говорится, бог вам в помощь, – проговорил он по-хозяйски важно. И тотчас крикнул в глубину двора: – Ну, чего там стоите как испуганные куры? Принимайте господ!..

Несколько женщин метнулись от кибиток к красавице-татарке, взяли её под руки и повели к себе. Другие подхватили увесистые чемоданы и заспешили следом. Дородная Нартач – старшая жена сердара – с благоговением приняла ласки Черкеза. Подойдя, он коснулся её рук и плеч, поцеловал по-русски в лоб и задал несколько обычных при встрече вопросов. Услышав в ответ, что всё в доме, слава аллаху, благополучно, спросил, улыбнувшись:

– Тебе понравилась невестка, мама?

– Вий, Черкез-джан! – воскликнула мать. – Я ещё в не разглядела её. Ты писал, вроде бы – татарская княжна, так ли?

– Так, мама, так… Голубая кровь… Её отец – татарский чиновник, из Казани родом. Живёт в Петербурге, а служит в Главном российском банке.

– Жалко, что той не могли здесь справить, – с затаенной обидой проговорила Нартач. – Обычай божий на» рушили.

– Ну, мама, – успокоил её Черкез, – если тебе аллах даёт счастье в руки – можно поступиться и обычаем. Разве мог везти её сюда за пять тысяч вёрст, когда я на царской службе?

– Да, да, сынок… Царская служба для нас благодать. Отец твой по воле русского ак-падишаха стал знатным человеком.

– Нартач-ханым, чего держишь джигита? Иди к женщинам! – властно приказал Каюм-сердар, поджидая сына у входа в кирпичный дом.

Женщина неохотно повернулась и пошла к юртам, куда увели невестку. Черкез поднялся на порог широкого айвана с резными деревянными столбиками, наподобие колонн. С айвана вели две двери: на мужскую и женскую половины. Отец ввёл сына на мужскую и, скрывая гордость, сдержанно спросил:

– Ну, как?

– Великолепная комната, отец! – воскликнул Черкез, ступив на ковёр, покрывавший весь пол, и разглядывая другой, на стене, тоже огромного размера. Это были великолепные текинские ковры. При свете яркого утра, льющегося в окно, краски ковров переливались, приобретая то тёмно-красный, то алый, с голубым отливом, цвета. У стены стояла широкая тахта, также застеленная ковром. На ней стопкой лежали обтянутые красными и голубыми наволочками подушки.

– Вот здесь будешь принимать русских господ, – пояснил Каюм-сердар и прибавил, усмехнувшись в бороду: – А когда жена понадобится, – пойдёшь к ней, в другую комнату,

* * *

Вечером на женской половине дома слышались восхищённые возгласы, смех и громкий разговор: это жена Черкеза – Галия награждала подарками женщин каюмовского подворья. А мужчины сидели в комнате Черкеза, сошлись наконец-то все три брата вместе.

За средним, Аманом, послали в цирк слугу. Он не замедлил явиться. Одет был Аман роскошно: в белой шелковой рубахе, расшитой узорами, в бархатных шароварах и мягких ичигах. Он был ниже Ратха, но мужественнее с виду. Такие же усики и бородка, но взгляд надменный и губы – злые и капризные. Черкез поглядывал на среднего брата с неким почтением.

О радости в доме Каюм-сердара узнал святой ишан, чей двор был рядом, и тоже пришел. Склонившись над чашей с пловом, он ощупывал узкими глазками сыновей арчина, то и дело бормотал что-то вроде того, что мир необъятен, но и тесен, сходятся все тропы-дороги в одну, и тогда человека осеняет высшая благодать.

– Ешьте, ешьте, святой Хезрет-ишан, – перебивал его Каюм-сердар. И от того, как небрежно произносились эти слова, сыновья понимали, что отец имеет власть и над самим Хезретом – служителем аульной мечети. Правда, ишан был глуховат, или притворялся, что плохо слышит. Но как бы то ни было, а слова арчина витали над ним, словно повеление.

– Святой ишан, все ли внесли зякет или ещё есть должники? – в повышенном тоне спрашивал Каюм-сердар.

– Есть, сердар, – отвечал ишан сипло. – Куда от них денешься? Наверное, нет силы, которая могла бы заставить людей вносить зякет вовремя.

– Но я же на прошлой пятнице собирал всех дехкан и предупреждал!

– Знаем, знаем… Да только некоторые послушали ваши речи, да и забыли о них.

– Придётся кое-кому напомнить о старых временах! – пригрозил Каюм-сердар и тяжко вздохнул.

– Ай, не переживайте, Каюм-сердар, из-за всяких пустяков, – успокаивал его ишан.

– Я не об этом, – тотчас вновь подал голос Каюм-сердар и вытер обрывком газеты руки. – Не пойму, как ак-паша, мой старый друг, не смог устоять перед Япони-ей?

– Ах, оставьте, отец, – сразу же отозвался Черкез-хан. – У вас такое примитивное представление о войне, что диву даёшься. По-вашему, сошлись Куропаткин и Япония, взяли друг дружку за кушаки и начали тянуть – каждый в свою сторону. А война, знаете, какая нынче? Фронт на несколько десятков вёрст по Ляояну растянулся. Пушек, знаете, сколько! Вся Маньчжурия в пушках.

– Ха! По-твоему, их было меньше, когда Куропаткин завоёвывал Геок-Тепе?! Дорогой штабс-капитан, тебе тогда было всего три года, и ты ничего не помнишь и не знаешь. А мы-то е Хезрет-ишаном испытали русские пушки на себе. Мы первыми поняли, что надо дружить с таким крепким оружием, а не воевать. Ишан, вы помните, какими почестями меня окружил Куропаткин, когда вошел с войсками в наш аул Асхабад, не получив сопротивления?

– Как же, Каюм-ага! Всё помню. Он и медаль вам первому прилепил к халату.

– Вот она. – небрежно ткнул сердар пальцем в грудь. – А другие награды я получил позже. Вот эту в Мерве. Он тронул вторую медаль. – А эти, потом…

Старики принялись вспоминать не столь далёкие дни, когда генерал Куропаткин начальствовал в Закаспийской области и окружал Каюм-сердара, Хезрет-ишана и многих других ханов и святых особым почётом. Разве не ак-паше Куропаткину пришла первому мысль приблизить к себе именитых туркмен, а их детей сделать людьми интеллигентными? – спрашивал у сидящих сердар. Сколько теперь молодых джигитов вернулось из Петербурга при офицерских погонах! Ораз-сердар – сын достопочтенного Тыкмы, мир его праху, – ходит в чине майора и считается правой рукой начальника области. Даже ханша Мерва, Гюльджемал, его побаивается, считается с ним. Но аллах милостив и справедлив: пойдёт и Черкезхан дорогой высокопоставленных.

Вскоре в беседу включился ишан и начал рассказывать о том, как Куропаткин привёл на текинскую конюшню породистого жеребца Араба и гнедую кобылу, и как по его велению возглавили коневодство. Батраки из аулов построили большую конюшню, очистили поле для скачек, огородили дувалом и стало называться оно по-европейски – ипподром.

– То время я уже хорошо помню, – сказал Черкез. – Тогда мне тринадцать стукнуло. Хвастаться не стану, но в тринадцать я уже участвовал в скачках. Так ведь, отец?

– Так-то оно так, – согласился Каюм-сердар. – Да только поздновато ты сел на коня. Вот твои братья – Аман и Ратх, с трёхлетнего возраста с лошадей не слазят. И теперь, сам знаешь, джигитов Каюмовых весь Закаспийский край знает!

– Не моя вина, что ты не посадил меня на скакуна раньше, – обиженно возразил Черкезхан.

– Не было нужды, сынок, – авторитетно заявил Каюм Сердар. – Я спал и видел тебя царским офицером. Не конь тебе был нужен, а знания. Я сумел тебя определить в кадетский корпус, и мои старания, как вижу, не пропали даром. Ты один у нас такой… с офицерскими погонами… штабс-капитан. А эти – недоучки. Но тут, конечно, виноват я сам. Амана и Ратха надо было тоже сначала посадить за книжки, а потом на коней А я сделал наоборот: вот и не пошла им на ум грамота.

Юноши, как и подобает благочестивым сыновьям, во время беседы старших сидели молча. Но тут Ратх не выдержал:

– Отец, но разве пять классов мало?

– Тебе, может, и хватит. А вот Черкезу понадобилось больше семи!

Аман же, два года учившийся у аульного муллы, пригнув голову, покорно выслушивал неприятные для него разговоры и думал о своём. Он славился в Асхабаде не только как цирковой жокей, но и как Аман-гуляка. Одет был всегда нарядно, при деньгах, и за ним толпами ходили ханские и байские сынки. Частенько Амана и его компанию видели в ресторане гостиницы «Гранд-Отель» и в армянских духанах. Поговаривали далее, что он тайком заглядывает в публичные дома, но этому Каюм-сердар не верил. К тому же он прощал сыну грешки и допускал, что с Аманом ничего плохого не случится, если он разок-другой и проведёт вечерок с какой-нибудь красоткой. Каюм-сердар больше беспокоился за младшего, хотя с виду Ратх был скромнее, и, по сути своей, порядочнее. Но именно эта порядочность и беспокоила отца, Ратх, подружившийся с малых лет с русскими ребятишками, которые жили через улицу, впоследствии закрепил эту дружбу, учась в мужской гимназии. Ратх свободно владел русским языком. Его всегда окружали бывшие гимназисты и студенты технического училища. На цирковые представления он давал им контрамарки или проводил в зрительный зал «чёрным» ходом. Известно также было Каюм-сердару и то, что младший ухаживает за русской барышней, выпускницей женской гимназии. Старик знал и о революционном брожении в рядах европейской молодёжи. Не ведал только, о чём молодые люди говорят на своих сходках. Но то, что российские мужики хотят прогнать царя и помещиков, – в этом Каюм-сердар не сомневался, и потому так страшился за связи младшего сына с русскими.

Поговорив о прошлом, старики вновь вернулись к заботам сегодняшним, и вновь коснулись имени Куропаткина. И опять Черкезхан высказал мысль, что терпит поражение не один Куропаткин, а вся Россия, зараженная нечистой силой революции.

– Только бы не проникла эта нечисть в туркменское общество, – высказал он опасение.

– Своих, туркмен, постараемся уберечь от чёрной чумы. – Сердар самодовольно выпрямился, словно зависело это только от него самого, и заметил – Русские – они, оказывается, тоже хорошие дураки. Как уехал Куропаткин, так ни одного подходящего командующего в области больше не было. Приедут из Петербурга, пошумят немного и назад. Суботич тоже оказался недалёким человеком, хоть и славили его. Семьдесят круглых тумб поставил на всех улицах, чтобы афиши, объявления наклеивали. А теперь листовки на них люди развешивают.

– Это не люди, отец! – зло выговорил Черкезхан. – Это и есть нечистая сила. Пока не знаю, на какую службу назначат меня, но я клянусь: плохо придётся тому, кто на моих глазах посягнёт на незыблемый трон русского государя-императора!

Сказано это было так выразительно и жестко, что все сидящие за дастарханом замерли, и так сидели с минуту молча, осознавая всяк по-своему вырвавшиеся слова молодого царского офицера. Первым нарушил молчание ишан.

– Да, сынок, в тебе говорит истинный дух джигита. Да благословит тебя аллах на твоём праведном пути во имя веры нашей и веры ак-падишаха. Аминь!..

Ишан огладил тощими суховатыми пальцами бороду. То же сделал Каюм-сердар. Черкез лишь кивнул, а Ратх и Аман отделались благочестивым молчанием. Тут же ишан стал прощаться, ссылаясь на поздний час, и сердар, сказав для приличия «посидели бы ещё немного», отправился проводить служителя мечети. Как только они вышли, Черкезхан сразу же отворил створки большого полукруглого буфета, извлёк бутылку коньяка и проворчал сердито:

– Надо же как не вовремя занесло к нам святого. Теперь наелись – и коньяк, пожалуй, не пойдет. А за встречу с родными братьями я хотел бы выпить… Ну-ка, Ратх, достань рюмки.

– Я же не пью, Черкезхан, – смущённо отказался Ратх.

– Да, я слышал, что ты боишься прикоснуться к стакану с божественным напитком, зато с удовольствием слушаешь речи бунтовщиков в своём цирке. Не так ли?

– С чего ты взял, Черкезхан?

– С того самого. Отец, когда ехали с вокзала, поведал. Ну-ка, Аман, наполни стекляшки!

Аман с готовностью откупорил бутылку, разлил конь-як в три рюмки и подал каждому.

– Ратх, ты тоже сегодня выпей, – сказал он спокойно. – Один глоток тебе не повредит.

Братья чокнулись рюмками и выпили. Ратх, никогда прежде не употреблявший спиртного, на мгновенье задохнулся, из глаз у него выступили слёзы. Черкез усмехнулся:

– Тоже мне, джигит! А ещё с русскими водишься! Да они, знаешь, как пьют? – Налив себе и Аману ещё, он залпом опрокинул рюмку и молча подождал пока проглотит свою порцию Аман. Потом покряхтел и спросил:

– Ратх, о чём говорят бунтари в вашем цирке?

– Какие бунтари? – удивился Ратх.

– Ну эти… демократы: студенты, железнодорожники?

– Ничего такого они не говорят, – насупился Ратх. – Просто говорят, что Россия скована полицейским режимом, нет свободы.

– Ха! И это, по-твоему, ничего такого?

– Не знаю, Черкезхан, чему ты удивляешься, – недоуменно пожал плечами Ратх. – На митинги собираются все, кому. хочется. Выступают против войны и требуют короткий рабочий день. На государя никто не посягает, так что ты не волнуйся.

– Но-но, ягнёнок! – повысил голос Черкезхан. – Ты особенно-то не задирайся, коли ни в чём не смыслишь. Революция для тебя – невинная игра, а для меня она – угроза уничтожения всех малых наций.

– Брат, ты говоришь такие умные слова – нам их, пожалуй, не понять, – вмешался Аман, расстёгивая воротник белой вышитой рубахи. – Может, выпьем ещё по одной?

– Можно и ещё, – согласился Черкез.

Когда выпили, Черкез вновь вернулся к начатому разговору.

– Если начнётся революция, – заявил он авторитетно, – то она сотрёт с земли все малые народы: татар, узбеков… А туркмен – в первую очередь.

– Это как же понимать, Черкез? – испуганно спросил Аман.

– Тут и понимать нечего. Если бунтовщики начнут революцию, то к ним могут присоединиться и наши бедняки-туркмены. А когда к ним присоединятся туркмены, то царь пришлёт сюда казацкие полки и раздавит всех бунтовщиков. Русские живут по всей России – их нация сохранится. А туркмен сотрут с лица земли, потому что их мало. Надо быть патриотами своего народа – тогда поймёте как страшна для нас русская революция. Ты меня, надеюсь, понял, Ратх?

– Этому тебя в Петербурге научили? – спросил в свою очередь Ратх.

– В Петербурге, конечно. Мне преподавали и теорию, и практику борьбы с крамолой. Так что, если в чём сомневаешься, то отбрось все свои сомнения, и слушай меня побольше. Задача туркменской интеллигенции, к которой относитесь и вы, уберечь туркменских дехкан от русской демократии. Будем преследовать и наказывать каждого, кто задумает путаться с рабочими и студентами!

– Ай, не наше это дело, – отмахнулся Аман. – Нас с Ратхом ждёт цирковая арена. Нам надо побольше беспокоиться о своей голове. Голова на арене должна быть светлой, иначе слетишь с коня и расшибёшься. Завтра у нас представление.

– Завтра?

– Ну да. Завтра же – воскресенье.

– Это интересно, – потёр ладони Черкез. – Пожалуй, я приду с Галией, посмотрим на вас.

– Мы будем рады, Черкез, – заулыбался Аман.

– Ай, молодец! – смеясь, воскликнул Черкез. – А теперь, братишки, я пожалуй отправлюсь к своей прекрасном ханум. Наверное она уже злится, что меня так долго нет.

– Счастливо, Черкезхан! – воскликнул Аман. – Как говорится, завтра увидимся!

Едва Черкез вышел, Ратх сразу спросил:

– Неужели революция может уничтожить всех туркмен? По-моему, Черкез пугает. Как ты думаешь, Аман?

– Откуда мне знать, – хмыкнул Аман. – Но в том, что говорит Черкез, конечно, есть правда. Он же учёный человек, не то что мы. Если ты не против, я выпью последнюю.

– Ладно, Аман, оставайся, я пойду спать. Завтра вставать рано.

Выйдя из комнаты, Ратх пересёк айван, спустился во двор и вошел в другой, менее привлекательный дом, больше похожий на глиняную времянку. В комнате в углу горела лампадка, тускло освещая стены, которые были сплошь оклеены цирковыми афишами, Ратх разделся, лёг на тахту и задумался.

* * *

В воскресенье, после полудня, Каюм-сердар, усадив старшего сына с его княжной в ландо, велел кучеру Язлы ехать по самым людным местам, чтобы её сиятельство Галия-ханум могла полюбоваться Асхабадом. Кучер тотчас взобрался на козлы и повозка, сверкая желтым лаком в золотистых лучах вечернего солнца, выехала сначала в пыльный аульный переулок, а затем на Анненковскую.

В открытое оконце Галия увидела угол городского сада, обнесённого чугунной оградой. Затем, на Левашевской, предстала перед взором татарской княжны женская городская гимназия, а напротив, за Гимназической площадью – мужская гимназия. Слева тянулся сквер. Среди зелени молодых карагачей виднелся желтый кирпичный дом, с жестяной голубой крышей. Это был жилой особняк самого начальника Закаспийской области. Каюм-сердар, высунувшись из кареты, велел кучеру остановиться и принялся рассказывать о том, как в девяносто первом году генерал Куропаткин собрал у себя в этом прекрасном доме всех ханов и сердаров Закаспия и сказал: «Уважаемые яшули, вы моя надежда и защита государя-императора на этой дальней окраине. Вот собрал я вас к себе, кажется ни о ком не забыл, и теперь хочу спросить, есть ли среди вас люди грамотные?» Посмотрели ханы друг на друга и пристыженно опустили лица ниц. Всего лишь два муллы нашлось, которые окончили хивинское медресе, остальные – не приведи аллах, даже корана в руках не держали. А тут генерал спрашивает не о коране, а о науках иных: о грамматике, об арифметике и всяких других премудростях. Вобщем, все притихли, а генерал говорит: «Придётся учиться, уважаемые». Ханы совсем приуныли. Сидят за столом– угощение всякое перед ними, но никому оно в рот не идёт. Каждый думает: неужели теперь придется бросить всё и взяться за книжки и тетрадки? А генерал тихонько посмеивается в усы и вино пьёт. Немного спустя вновь обратился к почтенным гостям: «Ну так чего опустили бороды, уважаемые? Учёность туркменскому обществу нужна, как воздух. И разумеется, не вас я собираюсь учить, а детей ваших. Нынче, как уйдёте от меня и проспитесь, так сразу же представьте в канцелярию списки своих сыновей для отправки на учение в Петербург. Будем создавать туркменскую интеллигенцию. Лет через десять вы состаритесь и на покой отправитесь, а дети ваши вернутся из Петербурга и будут управлять дехканами…»