Текст книги "Огненная арена"

Автор книги: Валентин Рыбин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 19 страниц)

Один из мужчин – родственник Реза-амбала изрёк печально:

– Да, господа, таков мир… И все жестокости идут от проклятых армян.

– Аллах покарает их. Всесильна кара аллаха!

– Вы уверены, что убили ваших людей армяне? – спросил Нестеров.

– Дорогой, какой может быть разговор? Сам Куколь об этом сказал!

– Куколю это необходимо, вот и сказал, – спокойна заявил Нестеров. – Но вы же взрослые люди. Как же вы легко поверили вымыслам?

– Ай, зачем ему врать? – усомнился собеседник Нестерова. – Разве за это деньги платят?

– Именно за это, кунак. Куколь натравляет вас на армян – и этим спасает свою честь, а следовательно, и деньги. Помните, уважаемые: если в Ташкенте губернатору или ещё выше, в Петербурге, станет известно, что солдаты стреляли в мирных демонстрантов, которые восхваляли манифест царя, то Уссаковского и Куколя немедленно уберут из Закаспийского края! Вот почему они сваливают на армян!

– А пули, дорогой! Куда денешь пули? Пули-то армянские!

– Вот пули, извлечённые из тела Реза-амбала и двух других ваших людей, – вмешался военврач, разворачивая бумажку и кладя пули на стол. – Это пули от боевых винтовок. Это я утверждаю, как врач и как честный гражданин России. Прошу верить мне.

Персы обступили стол с лежащими на нём тремя пулями, и не отошли до тех пор, пока каждый не осмотрел все три, ища на них армянские знаки. Затем наступило тягостное молчанье. Нестеров, выждав немного, нарушил тишину:

– Уважаемые, не берите грех на душу. Безвинная кровь не должна пролиться. Армяне не виноваты. Разве мало крови уже пролито нами? И мы все хорошо знаем причины кровопролитий. Уважаемые, вот с нами сейчас вдова Людвига Стабровского. Надеюсь, вы не забыли его? Вы помните, как жестоко расправились с ним Уссаковский, Куколь, Пересвет-Солтан и другие? А теперь – разве не они хотят крови? Разве не они натравляют вас на армян? В этой жестокой резне погибнут сотни армян и персов, а за что? За то, что Куколь спасёт свою честь и свои погоны, свой огромный оклад, равный заработной плате ста амбалов или рабочих!

– Мухаммед, – сказал один из персов. – Иди скажи ребятам, чтобы оставили дело. Пусть идут спать. Нестеров прав, как бог. Я слышал, дорогой, о твоей справедливости, но не верил. Теперь поверил. Армянам тоже скажите: пусть спрячут ножи…

* * *

С объявлением государева манифеста и передачи его общественности города начались беспрерывные народные митинги. Митинговали три дня подряд в городском саду, затем в цирке, вновь в горсаду и железнодорожном собрании. Избирался президиум от всех партий: каждая выдвигала свою программу, и представители, выходя на трибуну, выкрикивали свои лозунги и установки. Всё с большей настойчивостью выделялись голоса эсеров и всё заметнее становился их примиренческий союз с партией кадетов. Требования «Пора прекратить забастовку!» усиливались, и революционный дух недавних митингов теперь сменился демагогическими дебета» ми «о назначении народных митингов».

Митинги, митинги, митинги…

Нестеров в эти дни забыл о сне. Ложился далеко за полночь, вставал рано утром, и так повторялось ежедневно. Он заметно похудел и охрип, голос у него сделался грубее и оттого казался ещё строже и раздражительнее.

Второго ноября снова был назначен митинг в цирке, снова вспыхнула забастовка. Ещё не прекратилась телком первая, и вот – вторая: забастовали опять деповцы по той простой причине, что начальник железной дороги не оплатил им за прежние забастовочные дни, в кои они митинговали и не выходили на работу.

К семи вечера вновь цирк Добржанской был переполнен.

В прошлый раз купленные на представление билеты пропали: митинг затянулся до двенадцати ночи и никто не захотел смотреть цирковое представление. На этот раз цирковую программу взял в руки Адольф Романчи. Как только в коридоре появились Нестеров, Вахнин и другие, он подошел к Ивану Николаевичу и заявил:

– Иван, предупреждаю: сегодня не дадим сорвать нашу программу! Если будете тянуть, клянусь, выйду и начну петь куплеты!

– Как получится, Адольф. Разве от меня зависит? Публика жаждет ораторского слова.

– Иван, умоляю тебя! Ребята соскучились по арене. Да такие номера приготовили – ладоши отобьёшь!

– Ладно, Адольф. Думаю, к девяти управимся.

Программу цирковые артисты, действительно, подготовили особенную. Составлял её Романчи, и пока артисты репетировали, вносил в содержание их номеров политическую окраску. Особенно помучились джигиты. Ратх и Аман сначала делали огромные кольца из проволоки, обматывали их ветошью, мочили в керосине и, поставив в ряд на арене, поджигали. Зрелище было впечатляющее. Но кони не прыгали в кольца, сворачивали в сторону, и один раз Аман вылетел из седла и оказался в партере. Но не это главное. Братья в конце-концов смогли бы обуздать пугливых скакунов. Беда была в том, что от горящих колец столько скапливалось едкого дыму, что под куполом цирка – хоть топор вешай. И первыми на это обратили внимание воздушные гимнасты. Пошли сначала к менеджеру, затем к госпоже Добржанской, нажаловались. Та пришла в самый разгар репетиции джигитов, увидела под потолком клубы дыма и братьям поневоле пришлось отказаться от огненных обручей. Романчи в тот день переживал за срыв столь феерического номера больше самих джигитов.

Часто надоедал в эти дни Адольф Романчи и «медвежьему» хозяину, Ивану Горе. Хотелось клоуну, чтобы медведь хоть как-нибудь помог в сатирической пантомиме. С трудом что-то получалось. Но Романчи больше рассчитывал на собственную импровизацию, и не боялся срыва. Иное дело, если опять народный митинг затянется!

Как только все собрались и на арену к столу вышли Нестеров, Любимский, Мухин и ещё ряд политических деятелей, все цирковые артисты кинулись к кулисам, чтобы взглянуть – чем ознаменуется народный митинг сегодня. Ратх и Аман тоже пристроились сбоку прохода, приоткрыв кулису, и смотрели в переполненный до отказа цирк. Тольцман, как и в прошлый раз, избранный председателем президиума, начал было с демагогического вступления, и опять Нестеров не выдержал и остановил его:

– Уважаемые граждане! Надо ли нам сегодня выяснять цель митингов и мирную суть царского манифеста, когда и так всем ясно, что манифест не дарован, а вырван у царя путём всеобщей, всероссийской забастовки! Вырваны права, вырвана амнистия политическим заключённым. И сейчас я рад приветствовать находящихся здесь, только что вышедших из тюрьмы Аршака Хачиянца и Ивана Егорова! Прошу названных товарищей спуститься на арену!

Мощная овация взлетела под купол цирка и продолжалась до тех пор, пока Аршак и Иван не подошли к столу. Оба улыбались и слегка кланялись публике. И

Нестеров, выждав, когда поутихнет волна аплодисментов, заговорил вновь:

– На нашей памяти свежо дело Людвига Стабровского, и мы не в праве забывать об этом. Вот такие, как Людвиг и его друзья, положили начало революции. И мы, продолжатели их дела, доведём революцию до победного конца!

Вновь публика захлопала. И Нестеров, подняв руку, снова успокоил их:

– Среди нас сейчас находятся пятнадцать кизыларватцев, тоже только что вышедших из тюрьмы. И вы знаете, граждане, что кровь Моргунова и его товарищей, как и тысяч других по всей России, заставила царя подписать манифест!

Как только Нестеров назвал имена кизыларватцев, Ратх принялся искать глазами среди зрителей Тамару. «Здесь она, здесь! – думал взволнованно. – Но почему Иван Николаевич вызвал на арену Аршака и Егорова, а эти пятнадцать сидят на галёрке? А! – наконец догадался Ратх, – на арене нет лишних стульев. Как же мы не предусмотрели?» Ратх тотчас отошел за кулисы и, отыскав в группе артистов Романчи, сказал:

– Адольф, это мы виноваты, что не поставили сту «лья. Теперь кизыларватским сесть негде.

– Ну так давайте поставим, – сразу согласился Романчи. – Зови Амана!

Не прошло и минуты, как на арену выскочило человек десять артистов со стульям, и Романчи сам, не подсказывая никому, обратился к зрителям:

– Товарищи кизыларватцы, прошу на арену! Хоть и куцый манифест вырван у царя, но всё же не без вашей помощи!

Публика засмеялась, приветствуя остроту своего любимого клоуна.

Ратх жадно следил за спускающимися на арену, и вот увидел Тамару. Увидел её, и сердце у него сжалось в комочек от нахлынувшей любви и жалости к ней. Как она была не похожа на ту роскошную барышню с пышными кудрями и всегда сияющими, насмешливыми глазами, какой Ратх привык её видеть! На арену вышла вместе с другими худая, в косынке, девушка. В её усталых, ввалившихся глазах металось смущение. Встав у кулисы, Ратх смотрел только на Тамару и вспоминал обо всём, что связывало его с ней. Поездки в ландо, разбрасывание прокламаций, шутливые поцелуи на тротуаре и подчеркнутая строгость при расставании у калитки её дома… Он вспомнил, как после маёвки они вместе отправились за тюльпанами к горам, нарвали целую охапку. Потом сидели на траве, и Ратх чувствовал себя настолько стеснённым, что не знал о чём говорить. Но Тамара понимала его состояние. Она посмеивалась над ним и легко отстраняла неловкие движения рук. Затем положила его голову себе на колени и начала теребить прядки волос. Она гладила его лицо, он жмурился от удовольствия и нежности, и молчал, не в состоянии произнести ни одного слова. Тамара попросила у него прощения за ту опрометчивость с обвинением в возможном предательстве. Она призналась ему, что он ей нравится, хотя не хватает в нём солидности. С возрастом солидность появится, но, к сожалению, к тому времени она уже будет в Москве, на высших медицинских курсах. Когда вернётся в Асхабад, Ратх уже будет женат. У него будет очень красивая жена и много детей, как у всех туркмен. Тогда ему до Тамары не будет никакого дела: прошлое вспомнится, как приятный, полузабытый сон. И сама Тамара пожалеет Ратха. Скажет ему: «Бедный, бедный Ратх, как ты обременён семейными заботами!» Нет, сама она никогда не выйдет замуж. Зачем? Разве в этом счастье? Счастье в борьбе за всё обездоленное человечество! «Ты не жди меня, Ратх, женись»– напутствовала она его. Ратх тогда возмутился и заверил её, что никогда ни на ком не женится, и будет ждать только Тамару.

Он смотрел на неё, не сводя глаз, пока бывшие политзаключенные не поднялись наверх, в тесные людские ряды переполненного цирка. Ратх очнулся от забытья и пришел в себя, когда вновь председательствующий поднёс к губам белый жестяной рупор и заговорил торжественным голосом:

– Итак, граждане, митинг продолжается! Слово имеет…

Нестеров поднял руку, попросил у зрителей тишины и взошел на трибуну.

– Забастовка – да! – воскликнул он несколько патетически….. Забастовка эта и, если понадобится, будут ещё десятки таких забастовок. Мы остановим поезда!

Мы погасим топки заводов и фабрик! Мы единством наших действий сплотим ряды всего пролетариата России Мы поддержим рабочих Питера и Москвы! Мы поддержим восстание матросов броненосца «Потёмкин»! В единстве и солидарности всех рабочих и бедняцких масс мы видим победу. Мы возьмём власть и наведём наш революционный порядок! Ныне царское правительство не в силах поддержать общечеловеческий порядок в стране! Всюду погромы. И их творят черные силы под благосклонным воздействием агентов правительства. Мы, социал-демократы, ныне провозглашаем необходимость организации народной самообороны, так как существую-шему правительству нельзя доверять охрану за безопасность мирных граждан, ибо от него теперь грозит ещё большая опасность освободительному движению. К девизу социал-демократии: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» необходимо добавить «и вооружайтесь!».

В ответ на это раздались дружные овации рабочих-железнодорожников, печатников, хлебопёков. Свист и выкрики – служащих, торговцев, офицеров. Вновь выступили Мухин и ему подобные. А время опять к девяти, и конца митингу не видно. И тут случилось необычное; как только стрелка на часах стала приближаться к девятке, Романчи забегал по коридору и комнатам цирка, призывая всех святых к помощи.

– И кто бы мог подумать, – возмущался он, – что в России таятся целые вулканы красноречия. О боже, боже! Теперь идёт извержение этих вулканов, и пока не изольётся вся лава из них, не остановить ничем!

– Хочешь, я в два счёта всех сгоню с арены? – хохоча, предложил Иван Гора. – Только надо с умом, чтобы публика не разбежалась…

Взволнованные ораторы продолжали свои горячие выступления, когда на арене вдруг появился Иван Гора с огромным медведем, а следом выбежал Романчи. Медведь был в полосатых брюках и черном цилиндре. Все, кто был на сцене, выскочили из-за стола и отпрянули к барьеру. Публика пришла в восторг и зааплодировала. А Романчи, поклонившись медведю, громко обратился к нему:

– Ваше благородие, вам слово! Пожалуйста, говорите! А то у наших ораторов от бесконечных речей давно уже болят глотки!

Медведь поставил лапы на край стола и заворчал чтото на своём, медвежьем, языке.

– Что вы изволили сказать? – наклонив к нему ухо, спросил Романчи и тут же оповестил зрителей – Его благородие, Михаил Иваныч, говорит, что самый опасный человек для России – новый министр, господин Витте!

По рядам прокатился смех. Романчи вновь спросил медведя:

– А почему так опасен для России Витте, ваше благородие? – И вновь наклонился к нему. – Ах, вот почему! – воскликнул обрадованно. – Граждане! – объявил Романчи. – Медведь говорит, что опасность заключается в том, что новый министр России, Сергей Юльевич Витте, для объявления царского манифеста вынужден был занять у заграничных банкиров 500 миллионов рублей, а расплачиваться будут рабочие!

Цирк уже не смеялся, а тяжко вздохнул и зароптал.

– Спасибо, Михаил Иванович, – поклонился медведю Романчи. – Вы дали исчерпывающий ответ. Теперь, с вашего соизволения, я объявлю следующий номер программы. Выступают акробаты-эксцентрики Васильевы! Прошу! – Романчи приподнял руку. Оркестр на балконе заиграл марш и на арену выбежали акробаты в красных трико.

Воздушные гимнасты тоже были в красном. И в самом конце своей программы, прежде чем спрыгнуть вниз' на тугую широкую сетку, выкинули из-под самого купола лозунг: «Да здравствует Учредительное собрание!» Последними выступали братья Каюмовы, Зрелище было захватывающим. Шталмейстер Никифор, в красной рубахе, щелкнул шамберьером и на середину выехали десять всадников в таких же красных рубашках и белых тельпеках. Проскакав несколько кругов по арене, они удалились в тёмный провал циркового коридора, и тотчас на арене вновь появились Ратх и Аман. Началась лихая джигитовка, с паданием под брюхо скакунов, с сальто во время скачки: всё как обычно. И мало кто из зрителей обращал внимание на шесты, расставленные по кругу арены. Но это был «гвоздь» программы. И вот наконец Аман, выехав на середину арены, выхватил из хурджуна красный свёрток Ратх, скача на коне по кругу, поймал свёрток, и перед зрителями предстало широкое красное полотнище с надписью: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь! И вооружайтесь!» Когда зрители цирка хорошо рассмотрели надпись, Аман удалился с арены, увозя полотнище. А Ратх, перегнувшись через круп лошади, достал с земли предмет в виде короткой булавы и, как только выравнялся в седле и протянул руку, Романчи поднёс к булаве горящую палку, и она в руке Ратха превратилась в пылающий факел. Их было десять, и все они вспыхнули ярким пламенем. Треск огня и копоть усиливали эффект. А Ратх поставил коня на дыбы и прокричал лихо:

– Да здравствует революция! Да здравствует социализм!

Мощная овация долго не смолкала в цирке. Потом публика начала покидать свои места и потянулась к выходам, но огонь продолжал гореть. Униформисты не спешили гасить факелы. Романчи стоял, словно нахохлившийся беркут, у выхода на арену и властно подсказывал:

– Не спешите. Пусть горят факелы свободы. Пусть все поймут, что их не потушить никаким манифестам,

* * *

Ратх, поставив скакуна в конюшню, снял с лица грим, умылся, переоделся и направился к фасаду цирка. Сердце его билось куда сильнее, чем несколько минут назад. Сейчас всё его сознание было подчинено одной мысли: ждёт его Тамара или уже ушла? Забыла она его за два месяца тюрьмы, или помнила, и так же, как и он, ждала этой встречи? Ратх не терял надежды, что Тамара вместе с Ксенией ждут его возле входа в цирк. Но он ошибся. Они встретили его у самых ворот, едва он вышел со двора на Ставропольскую. Столкнувшись с ними, Ратх настолько растерялся, что остановился, как вкопанный, и проговорил что-то нечленораздельное. Тамаре было достаточно и этого, чтобы огорчиться.

– Ну что, Ратх, некрасивая я стала?

– Томочка, да ты что! – воскликнул он, хватая её за руки. – Да я всё время… Да я…

– Беда с вами, – усмехнулась Ксения Петровна,

Ратх как-то неловко приблизился к Тамаре и она сама расцеловала его в щёки, а затем неумело чмокнула в губы. Оба замолчали сразу. Ратха захватила радость, а Тамаре захотелось выплеснуть всю скопившуюся боль.

– Сидела в одиночке больше двух месяцев, – заговорила она, – и хоть бы одна живая душа напомнила о себе! Ратх, неужели и ты не мог как-нибудь добиться свидания? У тебя же старший брат в канцелярии Уссаковского служит!

– Боже, да он же с самого лета не живёт дома, – упрекнула её Ксения Петровна. – Я думала, ты знаешь, что Ратх ушел от отца. Он же у Нестерова квартирует!

– Понятия не имею, – удивилась Тамара. – А почему?

– Ай, всё из-за того, что я с вами, – отозвался Ратх. – Отец теперь меня босяком называет, революционером.

– Революционер, – скептически усмехнулась Тамара. – Если ты и твой Романчи считаете своё цирковое фиглярство революцией, то вы жестоко ошибаетесь. Вы играете в революцию, как дети. А настоящая революция стонет под пытками тюремных палачей и плачет слезами каторжников!

Ратх удрученно примолк. И Ксения Петровна, подождав, пока Тамара выговорится, вновь сказала с упрёком:

– Ох, Тома, как же ты ошибаешься, измеряя своим настроением дух целой революции. По-твоему, раз ты плачешь от пыток, то и все должны слёзы лить. Я тоже так думала, когда сидела. Я тоже обижалась на всех за то, что ни один не пришел ни ко мне, ни к Людвигу. И я тоже тогда думала: что все эти митинги, манифестации, клоунские антре политического содержания не что иное как фарс… Игра с огнём… А теперь нет. Я не согласна с тобой. Это и есть огонь. Огонь, который зажигает миллионы сердец и зовёт их к революции. Пусть тысячи из этих миллионов стонут и плачут в тюрьмах, предаются отчаянию и даже отступают от борьбы, но основная часть, воспламенившихся этим святым огнём, борется! Понятно!

– Ты, наверное, думаешь, что я предалась отчаянию? – спросила неуверенно Тамара.

– Думаю, что да. Со мной тоже такое было. И очень долго продолжалось. Я считаю, что многие из нас просто не подготовлены ещё к настоящей революционной борьбе. Нужно иметь железную волю, стоическое убеждение в правоте своего дела, верить в победу революции. Людвиг был таковым.

– Да, Ксаночка, он был именно таким, – согласилась Тамара. – Теперь я убедилась, сколько ему пришлось перенести, прежде чем умереть, но не предать товарищей. Меня тоже сажали в карцер. Допытывались, кто же председатель асхабадской РСДРП. Они меня остригли наголо, – всхлипнула Тамара. – Это ужасно…

Ратх шел рядом, держа её под руку, и всё время думал: «Какая она худая! Чурек, свежую баранину, чал – вот что ей сейчас надо».

– Тома, – сказал он, пожимая ей локоть. – Хочешь, поедем к нашим чабанам? Там свежий воздух, молоко… Шашлыки будем жарить…

– Спасибо, Ратх, – отозвалась она. – Я очень тронута твоим вниманием. Наверное, это с моей стороны было бы самым благоразумным, если бы я поехала с тобой в твои пески… Но, Ратх, милый мой, я же на два месяца опоздала на учёбу в Москву! И самое главное, не знаю, как оправдать своё опоздание.

– Тома, – подсказала Ксения Петровна. – Возьми справку, что болела тифом. У своего отца попроси: он же – врач!

– Ну, вот и пришли, – облегченно вздохнула Тамара, подходя ко двору мадам Дамкиной, где не была уже несколько месяцев.

Хозяйки дома не было: уехала на лето в деревню, в Саратовскую губернию, и пока что ещё не вернулась. В доме хозяйничала Ксения Петровна. В комнате, которую она снимала, стояли две кровати: вторую поставили вчера, когда узнали об освобождении Тамары.

Войдя, женщины сняли плащи, Ратх остановился у порога.

– Томочка, – сказал он. – Ты выбрось эту тюремную косынку.

– Ну знаешь! – обиделась она.

– Тома, но я хочу тебе подарить шикарную вещь! – воскликнул он и, шагнув к тумбочке, достал из неё каракулевую шапочку. – Вот возьми. Тамара!

– Да что ты, – отмахнулась от столь дорогого подарка Тамара. – До шапок ли сейчас?

– Томочка, ты не права, – вмешалась Ксения Петровна. – Ратх специально посылал своего брата в пески за шкурками…

– Ладно, я пойду, – сказал с обидой Ратх и, бросив шапку на кровать, решительно направился к двери.

Тамара на мгновение растерялась. Впервые она поняла и глубоко почувствовала, что значит оскорбить любящего человека.

– Ратх, подожди! – крикнула она вдогонку и выбежала за ним. – Ну, подожди же, прошу тебя! Не обижайся. У меня такой дурной характер.

Вернув его в комнату, она взяла с кровати шапку, погладила каракуль, осмотрела и, подойдя к лампе, довольно улыбнулась:

– У тебя хороший вкус, Ратх, честное слово.

– Ну что, друзья, – предложила Ксения Петровна, – накроем стол и отметим нашу встречу…

Тамара уехала на следующий день вместе с освобождёнными кизыларватцами. Черный большетрубый паровоз, с одним вагоном, перед отходом долго выстаивал у перрона. Отъезжающие сидели в прокуренном буфете, прощались с деповцами. Были тут и члены забастовочного комитета. Напутствовали товарищей: духом не падать – по приезду сразу же браться за дело. Революция, по всем признакам, протянется ещё долго. Россия бушует. Всюду выступления: в городах и в сёлах. Да и здесь ей конца не видно. Солдаты по всей Среднеазиатской железной дороге только начинают подниматься: создают стачечные комитеты, отстраняют от командования офицеров.

Тамара стояла с Ратхом на перроне: просила, чтобы не скучал по ней и писал почаще письма. Ратх молчал. Подошли Стабровская, Нестеров. Иван Николаевич повел Тамару в комнату телеграфистов, вызвал к аппарату Батракова:

– Гордеич, здравствуй. Как у тебя дела? Приготовься к приёму своих товарищей, освобождённых из тюрьмы. Сообщи отцу Красовской, пусть встречает дочь. Телеграфируй обстановку.

Через некоторое время пришел ответ:

«Приехал бы сам. Творится что-то невероятное. Одни заканчивают бастовать, другие только начинают. Забастовала железнодорожная рота».

Нестеров сунул телеграфную ленту в карман, вышел на перрон. У выхода подождал Тамару:

– Адреса московские хорошо запомнила?

– Конечно, Иван Николаевич.

– Листок с адресами, который я тебе дал, порви.

– Уже порвала.

– Старикам моим скажешь: жив-здоров, писать некогда – всеобщая забастовка. Придёшь на Сортировочную к Маркову, расскажи обо всех закаспийских событиях и попроси, чтобы любым путём установили с нами связь. Писать будешь мне по адресу Бакрадзе. Помнишь?

– Да, конечно… Сомневаюсь только, доберусь ли я до Москвы? Не знаете, пароходы по Каспию ходят? Может, и у моряков забастовка? Они ведь тоже должны…

– Моряки бастуют, вне всякого сомнения. Изворачивайся, думай сама как добираться.

– Ладно, Иван Николаевич, как-нибудь…

Тамара вернулась к Ратху и Ксении.

– Томочка, – обратилась Ксения Петровна, едва Тамара подошла к ним, – пожалуйста, будь повнимательней в дороге. Избегай знакомств… Знаешь, как сейчас!

– Знаю, Ксана, знаю, – нетерпеливо отозвалась Тамара. – Как вы все любите давать банальные советы. Дыши, мол, воздухом, и всё будет в порядке. – Она посмотрела с упрёком на Ратха – А ты так и будешь весь день молчать?

Ратх грустно улыбнулся:

– Не сердись, Тома…

– Вот уж действительно: когда нет особой необходимости, он щебечет не умолкая, а сейчас, когда остались минуты до моего отъезда, молчит. Ну чего ты? Можно подумать, меня на каторгу отправляют… Летом приеду на каникулы, поедем с тобой в горы или в пески к чабанам… Научишь меня ездить на коне.

– Я тоже уеду, – серьёзно заявил вдруг Ратх. – Тома, ты хочешь стать врачом, лечить бедных людей, и я не хуже… Тоже буду учиться…

– Ратх, это здорово! – пришла в умиление Тамара. – Знаешь, я подумаю, как помочь тебе. Главное, ты пиши мне… Я напишу письмо первой, а потом напишешь ты мне.

– Только не забудь, – предупредил он.

– Конечно не забуду! – отозвалась она. – Почему ты сомневаешься! Буду писать на цирк. Так ведь?

– Красовская, садись – отправляемся! – крикнул кто-то из кизыларватцев.

Паровоз свистнул и дернул вагон с отъезжающими. Ратх торопливо поцеловал Тамару. Она обняла Ксению, пожала руку Нестерову и скрылась в тамбуре.

– До встречи, Ратх! – донеслись её взволнованные звонкие слова.

* * *

В желтом литерном вагоне опять по пять, шесть раз в день заседал забастовочный комитет. Теперь бастовала вся Среднеазиатская железная дорога, и телеграммы летели из всех городов и со всех станций. В одних выражался протест генерал-губернатору Туркестана, в других протест и вопросы: «Как быть? Что делать дальше?» Но вот прилетела депеша из Кушки, адресованная начальнику Закаспийской области, генералу Уссаковскому: «19 ноября в пять часов пополуночи комендант крепости генерал Прасолов объявил осадное положение. Забастовочный комитет Кушки арестован». Перечислялись фамилии взятых под стражу.

Воронец (после приезда из Москвы, как председатель СЖС союза, возглавил забастовочный комитет), прочитав принесённую телеграмму из Кушки, вопрошающе посмотрел на собравшихся:

– Ну, что прикажете делать?

Трое сели в фаэтон, дежуривший у вокзала, и поехали на Скобелевскую площадь, в канцелярию генерала. Уссаковского на месте не оказалось. Группа офицеров, во главе с правителем канцелярии полковником Жал-ковским, встретила забастовщиков враждебно. Высокий и сухой, с перекошенным ртом, полковник взял у Нестерова телеграмму:

– Милостливые государи, до коих же пор будет продолжаться ваше бесчинство? Телеграмма адресована лично Уссаковскому. Право, вы злоупотребляете мягкостью Евгения Евгеньевича. Мы давно видим, что он смотрит на ваши антиправительственные выступления сквозь пальцы. Но это не значит, милостивые государи, что вы должны злоупотреблять его доверием. По крайней мере, могли бы не вскрывать секретную почту!

– А зачем нам простая-то? – удивился Шелапутов. – Нам и нужна секретная! Из неё только и можно узнать, какими вилами государь нас пырнуть может!

– Господин полковник, мы пришли к генерал-лейтенанту Уссаковскому, где он? – спросил Вахнин.

– Скажите, пожалуйста, им нужен сам генерал! Полковник их не устраивает, – сыронизировал Жалковский.

– Ну, если вы вправе решать важные вопросы, – заявил Нестеров, – то соблаговолите немедленно дать распоряжение, чтобы комендант Кушки освободил из-под стражи забастовочный комитет.

– Да что вы, господа! – возмутился полковник. – Ни я, ни генерал Уссаковский не сможем сделать этого! Оба мы подчинены командующему Туркестанским округом, генералу Сахарову, а он, как вы знаете, против всякого рода забастовок. Кушкинский комендант всецело разделяет его убеждения. Мы пока стоим в стороне, и это уже многое значит. Так не заставляйте нас идти на преступление! Мы не можем изменить офицерской чести, своему долгу, своей родине!

– Ох, как громко, – недовольно прервал его тираду Нестеров. – Офицерская честь, долг, родина… Пестель и Муравьёвы – тоже были офицерами, и они защищали свою офицерскую честь, не отделяя её от общечеловеческой. И долг свой соединяли с общенародным. И родину видели – без тирана. А у вас, господа, кишка тонка! Трусы вы!

– Прекратите! – вне себя закричал Жалковский. – Я прикажу вас арестовать!

– Вызовите сюда немедленно генерала Уссаковского! – потребовал Нестеров. И добавил – Или мы арестуем вас.

– Господа, вы слышали? Вы слышали, что сказал этот узурпатор? – растерянно заговорил, оглядываясь по сторонам, правитель канцелярии.

Стоявшие офицеры, в их числе были Ораз-сердар и Черкезхан, замялись: ни один не произнёс в защиту своего полковника ни слова. Тогда Нестеров обратился к Черкезхану:

– Господин штабс-капитан, позвоните Уссаковскому!

– Я выполняю приказы только правителя канцелярии и своего непосредственного начальника, господина Ораз-сердара! – отчеканил Каюмов.

– Да что их просить! – с пренебрежением выкрикнул Шелапутов. – Я сам сейчас позвоню!

Он вошел в кабинет, оставив открытой дверь, и слышно было всем, как вызывал коммутатор, а потом квартиру Уссаковского. Вскоре вышел и сказал:

– Сейчас приедет, мне он не мог отказать в любезности,

– Кажется, Евгений Евгеньевич переступает все границы, – злобно выговорил Жалковский и, войдя в кабинет, закрыл дверь.

Его подчинённые тоже скрылись в кабинетах. Забастовщики так и стояли одни, пока не приехал начальник области.

Генерал явно был недоволен вызовом, но терпеливо выслушал Нестерова, и, прочитав телеграмму из Кушки, сказал неопределённо:

– До чего же близоруки…

– Кого вы имеете в виду, господин генерал? Уж не нас ли? – обиделся Шелапутов.

– Нет, не вас, – ответил Уссаковский и пригласил дежурного офицера, им оказался Ораз-сердар. – Майор, Жалковского ко мне!

– Слушаюсь, ваше превосходительство!

Полковник вошел бледный, губы подёргивались, и вся его тощая длинная фигура выражала протест. Однако он вежливо поздоровался с начальником области и, как всегда, услужливо произнёс:

– Честь имею.

– Отошлите мой приказ в Кушку, Прасолову, чтобы тотчас освободили забастовщиков! Перечислите поимённо.

– Господин генерал-лейтенант, но ведь арест с ведома самого Сахарова! – попробовал вразумить начальника области правитель канцелярии.

– Я тоже так думаю, – спокойно отозвался Уссаковский. – Именно Сахаров наломал дров. А другие, вроде Прасолова, дрова эти в огонь подбрасывают. И нас с вами, полковник, обязывают: чтобы и мы бросили по чурке в огонь, разведённый дураком Сахаровым!

– Ну знаете! – шумно выдохнул Жалковский. – Если они зажгли огонь, то вы – играете с этим огнём! Это очень опасно, ваше превосходительство.

– Да, опасно, – согласился Уссаковский. И прибавил – Однако прекратим ненужную болтовню. Садитесь, пишите приказ и несите мне на подпись.

– Господин генерал-лейтенант, но ведь, ввергая себя в водоворот опасностей, вы не щадите и нас – своих подчинённых.

– Именно щажу. Пока что вы не понимаете, полковник, самую суть происходящего. Как-нибудь я вам разъясню. Идите.

Жалковский удалился и спустя несколько минут возвратился с исписанным листком. Генерал зачитал депешу, адресованную коменданту крепости Кушка Прасолову, подписал и отдал Нестерову: