Текст книги "Огненная арена"

Автор книги: Валентин Рыбин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц)

Амана же дома почти не бывало. Ночевал он где-то, по его рассказам, у друзей. Но иногда днем, когда заглядывал домой, то заходил в комнатушку к Ратху и начинал хвастаться, причмокивая губами:

– Ратх, братишка мой, если б ты знал, какая у нее кожа! Клянусь, нежнее шелка. А губы, Ратх! А груди… Я до сих пор горю от ее ненасытных объятий!

– О ком ты говоришь? – спрашивал Ратх. – О Фениксе, что ли?

– О Фениксе я давно забыл, – небрежно отвечал Аман. – У меня давно другая. Ее зовут Резеда. Есть такой цветок, но она красивее самого цветка.

Вечером в цирке братья обменивались лишь деловыми репликами, на откровенные беседы не находилось времени. А после представления Амана брали под руки его дружки – сыновья аульных богатеев, сажали в фаэтон и увозили в ресторан, а потом – в обитель «Сорока двух номеров». Аману некогда было интересоваться настроением младшего брата.

Черкез целыми днями пропадал на службе, а вечером уходил Ратх, – так что они почти не виделись.

Женщины подворья вовсе не интересовались жизнью молодых парней. А что касается самого Каюм-сердара, то старик всецело был занят судьбой Черкеза. Он никак не мог простить снохе наглой выходки в цирке. И теперь спешил поправить ошибку Черкеза в выборе жены. В доме Каюм-хана все уже знали, что второй женой Черкеза станет младшая дочь ишана – Рааби. Знали и о том, как заартачился Черкез, когда отец сказал ему: «Когда привезем ее тебе, тогда и увидишь лицо!» Молодой офицер оскорбился: «Брось, отец, свои патриархальные замашки!» Тогда Каюм-сердар уломал ишана, чтобы тот показал сыну свою дочь. Черкеза пригласили в гости. Втроем – ишан, Каюм-сердар и он сидели в белой юрте. И тут вошла с чайниками Рааби. Черкез внимательно оглядел ее и остался доволен: «Вот уж кого, действительно, не обидел аллах красотой! Какое белое и с каким цветущим румянцем лицо! А какой стан!» – с вожделением подумал он. Дочь ишана, заметив, какое приятное впечатление произвела ее красота на гостя-офицера, кокетливо повела бровью, чуть заметно передернула плечами и грациозной поступью удалилась из кибитки. Вернувшись после этой встреча домой, Черкез признался отцу:

– Прости, отец, за мои капризы. Вкус у тебя, словно у шахин-ин-шаха!

– А ты как думал! – довольно заулыбался Каюм-сердар.

После того, как увидел свою новую невесту, Черкез-хан и вовсе перестал думать о Галие. Вернее, он думал о ней, но не как о женщине, которая еще может приносить ему наслаждение, а как о помехе, которая своими слезами может испортить ему настроение во время тоя. А к тою уже начали готовиться…

Лежа в своей комнатушке на тахте, Ратх часто слушал как всхлипывала невестка. Сначала он думал: «Ай, помирятся». Но потом заметил, что никто из домашних не замечает княжну. Все словно сговорились. Только и слышались из кибиток издевательские разговоры о «казанской сиротке». Однажды Галия позвала к себе Ратха и, всхлёпывая, отчего показалась совсем девчонкой, попросила:

– Деверек, прости, что тебя побеспокоила. Но эти ваши фурии решили уморить меня голодом. Со вчерашнего дня у меня во рту не было ни крошки!

– А почему вы не пойдете к ним и не попросите еду? – удивился Ратх.

Галия усмехнулась и произнесла гордо:

– Никогда в жизни! Никогда в жизни они не поставят меня на колени!

– Они не хотят вас поставить на колени. Они хотят, чтобы вы были как все они. Чтобы сидели с ними в кибитке, ткали ковры, мыли посуду и носили из арыка воду, – пояснил Ратх.

– Ах, деверек, не говорите глупостей, – печально вздохнула Галия. – Неужели я похожа на черных девок, которых полно в вашем дворе? Да у меня руки совсем не такие!

– Что же вы хотите от меня, Галия-ханум?

– Милый деверек, вы единственный, кого я считаю настоящим человеком в этом доме. Сходите в магазин, купите мне хотя бы пирожных. И конфет шоколадных к чаю. Вот вам деньги…

– Хорошо, ханум… Но разве Черкез не приносит вам пищу?

– Ох, деверек, деверек, да он же давно не замечает меня. Если я умру с голода, он так и не узнает, отчего погибла его жена.

Ратх купил и принес Галие все, что просила. И с этого дня стал заботиться о ней. Иногда слышал, как Черкез кричал, обзывая княжну самыми скверными словами. Слышал, как эта пухленькая красавица вдруг бросалась с кулачками на мужа и визжала на весь двор, призывая на помощь аллаха. Потом она долго рыдала. Выплакав все слезы, начинала умолять Черкеза, чтобы простил ее за случайно сорвавшиеся с губ глупые слова. Галия клялась, что любит его больше всех на свете, что она умрет от горя, если Черкез приведет в дом еще одну жену. Наконец произошло самое невероятное. Галия однажды, чтобы доказать свою любовь, весь день сочиняла стихи и вечером стала читать их ему. Тогда он посмотрел на нее с опаской и, решив, что ханум свихнулась, ушел молча. И после этого стал избегать ее. Ратх, не выдержав деспотизма старшего брата, вмешался:

– Черкез, пожалей ее!

Тот лишь усмехнулся, обнажив зубы, и сказал злобно:

– Не жалей таких, которые способны убивать любовь, дорогой мой брат!

Ратх задумался. Перед ним встал образ Тамары. Эх, как бы он презрел ее, будь Тамара его женой. Но подумав так, Ратх вдруг испугался собственных мыслей, и сердце его застучало протестующе: «Никогда, никогда я не обидел бы ее вот так!»

Выплакав все свои горести, Галия изменилась и внешне, и внутренне. Красота ее поблекла, словно после болезни. Большие черные глаза стали задумчивыми. На колючие реплики женщин она уже не отвечала, и те переговаривались тихонько: «Ну, слава аллаху, еще денек-другой, и эта развратница начнет мыть черные котлы!» Но не об этом были мысли Галии. Думала она о том, что лучшие чувства ее души растоптаны, что любовь уже не вернуть, и надо как-то жить по-новому. Сначала она хотела пойти к самому начальнику области и пожаловаться на Черкеза. Но поразмыслила немного и решила: «Он убьет меня, если пошатнется его карьера!» Однако Галия нуждалась в сочувствии и искала хоть какого-нибудь утешения. Несколько раз принималась она думать о женской гимназии. «Ведь я могу быть учительницей. Я окончила пансион благородных девиц, могу преподавать русский язык и литературу. А если надо, по и по-татарски буду учить.» И тут же отбрасывала эти мысли, словно окутывалась страхом и неверием в собственные силы. И наконец решилась на самый опрометчивый поступок. Однажды утром, когда Черкез уехал на службу, а Каюм-сердар и его жены занялись подготовкой к тою, Галия вышла со двора и направилась к Скобелевской плошади. В сумочке она несла аттестат об образовании и тетрадку со стихами, написанными на татарском языке. Галия пересекла площадь, завернула за угол собора Михаила Архистратига и вскоре оказалась у дверей редакции газеты «Асхабад». Заволновавшись, Галия остановилась у входа. И тут машинистка, увидев ее в окно, стукнула по стеклу: «Заходите!»

Сразу осмелев, Галия доверчиво улыбнулась ей через окно, и минуту спустя уже была в кабинете Любимского.

– Чем вже могу служить, прекрасная госпожа? – спросил редактор, поглаживая лысую голову.

– Вот, посмотрите… Может быть… – С этими невнятными словами Галия положила на стол аттестат.

– Прекрасно, прекрасно, – смягчился Любимский. – Но меня интересует, что вже вы умеете делать, госпожа Каюмова?

– Я пишу стихи… Правда по-татарски, но если попробовать, может быть, и по-русски получатся?

– Ха, она умеет писать по-татарски и может попробовать по-русски! – воскликнул Любимский. – Как это вам нравится, граждане?! А вы не сумели бы разобрать весь этот хлам и привести, в конце-концов, мой кабинет в порядок? – Любимский повел рукой, указывая на кипы старых, пожелтевшх газет, стопку журналов и паутину в углах под потолком.

– Я, право, не знаю, – пролепетала, ужасно сконфузившись, ханум, – Но если у вас есть веник…

– Ха! Если б был веник! – сердито крикнул Любимский. – Если б был веник, я и сам бы все смел! Вот вам вже рубль, идите на базар и купите веник!

– Сейчас? – растерялась Галия,

– Но когда же еще, мадам? Если я зачисляю вас к себе секретаршей с сегодняшнего дня, то почему ви должны пойти за веником завтра, хотел бы я вже знать?

Обескураженная натиском редактора, Галия постепенно приходила в себя. И чем больше думала об обстановке, в какой она оказалась, тем радостней у нее становилось на сердце. Спросив, не шутит ли редактор, и убедившись, что Любимский расположен к ней самым искренним образом, Галия действительно решила идти за веником. Но тут редактор, поняв, что любезная дама готова на все, вернул ее от двери назад.

– Сядьте, пожалуйста, – указал он на стул. – Я вижу, у вас или несчастье, или вы одиноки в нашем городе. Что вас заставило прийти ко мне?

– Да ничего особенного, господин редактор. Просто я решила найти работу и быть полезной обществу.

– И вас устраивает должность секретарши?

– Боюсь, что на большее я и не способна, – призналась Галия. – Стихи, разве что…

– Ах, стихи, стихи, – с досадой сказал Любимский. – Кому теперь нужны стихи? У нас вже есть свой поэт Зиновий. Так вот он самый бедный человек во всём Асхабаде. Ви покажете ему свою тетрадку и он назовёт настоящую цену ей.

– Спасибо, господин редактор. Я непременно покажу ему…

– А ваш муж знает, что вы пошли ко мне? А если не знает, то не придется ли мне краснеть за вас?

– Ах, что вы, господин редактор! Он не против того, чтобы я служила в какой-нибудь конторе, лишь бы не в гимназии.

– Хорошо, госпожа Каюмова. Я беру вас к себе: будете вести мои бумаги.

– А порядок и вправду следовало бы навести, – напомнила она, обведя взглядом редакторский кабинет и выходя в приемную.

– Ну, если ви считаете, что у меня грязно, то пожалуйста, я не возражаю.

Галия вынесла кипы старых газет в коридор и принялась протирать столы. Тут один за другим начали сходиться в приемную сотрудники. Художник Паполос, корректорша Шмуйлович, машинистка Дора Вартминекая. Наконец пришел поэт Зиновий Кац, Все принялись помогать новой секретарше. И вскоре они запросто называли ее Галечкой, а она уже больше не унывала… Вечером Галия зашла в комнату Черкеза, где уже было убрано по-новому и все «кричало» о том, что здесь поселится новая жена.

– Черкезхан, – как можно спокойнее произнесла она, – надеюсь, вы не забыли о вашем обещании найти мне подходящую службу?

– Нет, ханум, не забыл, – отозвался он с досадой, даже не взглянув на нее. И Галия, остро ощутив, как нежелателен ее приход в эту вот минуту, решилась высказать все.

– Я сама нашла себе службу в редакции «Асхабад». Я буду содержать бумаги господина редактора… Любимского….

– Знаю такого, – не поворачивая головы, ответил Черкез. – Толстый, лысый еврей…

– Вам-то что, Черкезхан?

– Мне ничего, – помолчав, ответил он. – Еврей, как еврей… Служите ему на здоровье, ханум, – наконец-то повернувшись, улыбнулся Черкез. И Галия догадалась, что муж никогда не станет ревновать ее к этому господину.

– Спасибо вам, Черкезхан, – произнесла Галия, видя, что он вновь отвернулся. – Все-таки мне не так скучно в их обществе.

– Только не вздумайте, ханум, вновь опорочить мое честное имя, – пригрозил он. – Если узнаю о каких-нибудь недозволенных вещах – разговор будет коротким. Вы меня поняли, ханум?

– Да, Черкезхан… Не беспокойтесь…

* * *

Прошло еще полмесяца и огромный двор Кагом-сердара огласился веселым свадебным тоем.

Вся веранда была застелена коврами и кошмами: на ней сидел Черкез рядом с отцом, ишаном и областным начальством. На свадьбу пожаловали правитель канцелярии полковник Жалковский, майор Ораз-сер-дар, еще несколько штабных офицеров. Черкез также пригласил и самого прокурора Лаппо-Данилевского с его помощником. Но накануне оба получили по почте тексты «Марсельезы» и «Варшавянки». Причем, под заголовками песен значилось: «Да здравствует первая асхабадская типография! Выпуск 1-ый, 7 марта». Настроение, конечно, было испорчено. Как говорится. не до свадьбы. И теперь Жалковский рассказывал всем, почему не явился «прокурорский надзор». Гости, слушавшие новости о наглых выходках социал-демократов, вздыхали, качали головами, поругивались, но и веселились, их это пока не касалось.

– Найти надо эту проклятую типографию, – говорил Черкез, преданно глядя на Жалковского. – Найти и уничтожить!

– Это не ваша забота, господин Каюмов, – отвечал полковник. – Мы уже дали приказ Пересвет-Солтану заняться поисками. Сейчас его сыщики по всему городу рыщут. У вас, господин Каюмов, в связи с активизацией эсдеков, своя проблема. Думаю, вы и сами догадываетесь. Отпразднуйте свадьбу, отдохните немного да и отправляйтесь по аулам. Куда ни ткни пальцем – всюду социал-демократическая пропаганда: в Иолотани, Серахсе, Теджене… О Мерве уж не говорю: кажется, там, вместе с голытьбой дехканской, и ханы взбесились. Виданное ли дело, чтобы сама Гульджемал не могла усмирить своих утамышцев и тохтамышцев! И чего делят, балбесы? Семьсот лет уже прошло как нет Чингиз-хана, а они все выясняют – кто ближе стоял к нему, чей род знатнее.

Майор Ораз-сердар сидел справа от Жалковского и недовольно покашливал. Не нравилось ему, что пол «ковник ведет такой разговор с Черкезом, а на Ораз-сердара не обращает внимания, не соблюдает субординации чинов.

Беседа продолжалась в том же духе почти весь день. Гостям не мешали ни звон дутаров, ни звонкие голоса бахши, ни иерихонская музыка карнаев, гремящая на весь город.

Были на свадьбе персы – приятели Амана. Эти пришли со своим оркестром и, как только переставал петь бахши, ударяли в бубны и тары. В грохоте назойливо заливалась зурна.

Ратх тоже пригласил на той своих сверстников. С ним сидели три гимназиста и артисты цирка – униформисты. Пировали они вместе с Амановой компанией на тахте, поставленной возле дувала. Взор молодежи все время был устремлен на белую кибитку, где сидела невеста. Возле свадебной кибитки толпилась «стража», в основном, девчонки и мальчишки, но были тут и старухи. Со всякого, кто пытался взглянуть на невесту, они взымали плату. И ждали с нетерпением, когда же, наконец, войдет к Рааби сам Черкезхан.

Женщины восседали тоже на тахте, но в противоположном конце двора. Распоряжалась тут старшая жена Каюм-сердара. Только и слышался её голос. И смех то и дело вспыхивал среди женщин. Это Нартач-ханым честила Галию, которая не выходила из своей комнаты. А Галия тем временем лежала на кровати, уткнувшись лицом в подушку, и проливала слезы.

Сколько ночей и дней она готовилась встретить этот самый черный день ее жизни с хладнокровным достоинством, но сегодня утром, когда со двора донеслись крики: «Везут, везут!», а потом весь двор заполнился нарядной толпой, Галия бросилась на кровать и слезы градом посыпались из ее глаз. «Боже мой, боже мой! – приговаривала она по-русски. – Да где же человеческое сострадание? Где честь? Совесть? Где любовь? Да и была ли она когда-нибудь у этого злодея в форме царского офицера? А мой отец! Ах, отец, отец, неужели ты не видел, кому отдавал свою бедную дочь?!» Всхлипывая, Галия вспоминала то Казань, где они летом с отцом катались в лодке по Волге, то Петербург, куда переехал отец позже, учебу в пансионе благородных девиц. Вспомнила выпускной бал и группу молодых военных, увивавшихся около барышень.

Тогда Галия и не приметила Черкеза: танцевала с кем-то еще, И он сам не подошел к ней познакомиться. Как узнала она потом, Черкез, заприметив красавицу Галию, отправился прямо к ее отцу (отец служил в коммерческом банке) – и, познакомившись с ним, попросил руки его дочери. Галия не знала подробностей, как проходила сделка между ними. А потом этот галантный офицерик появился в их доме. Затем была свадьба по русскому обычаю. И брак Черкеза и Галии скрепили золотыми кольцами. А когда она отправлялась с мужем в далекий Асхабад, отец, напутствуя, предупредил ее: «Галия-ханум, свет моих очей, ты едешь в далекую полудикую страну, и на тебе лежит особая, гуманная обязанность. Ты должна во всем учить туркмен и в конце-концов сделать их людьми цивилизованными».

Как глупо сейчас выглядели отцовские напутствия.

Свадебный той, который длился с утра до поздней ночи, показался Галие вечностью. О чем она только не передумала за это время! То ей хотелось выскочить из комнаты, схватить палку и разогнать всех. То пойти в белую кибитку и поцарапать сопернице лицо. То уйти из дому, сесть на поезд и уехать в Петербург. Но загораясь бессильной злостью, Галия тотчас осознавала, что гостей гнать со двора глупо и смешно: так может поступить лишь сумасшедшая. Царапать лицо неповинной ни в чем Рааби – тоже глупо. Причем тут Рааби, когда ее, как овцу на веревке, приволокли к Черкезу?! И ехать в Петербург – безумие. Отец сказал бы: «Галия, я получил за тебя от господ Каюмовых большие деньги, ты их собственность. Немедля возвращайся назад!»

Перебрав все возможное, что хоть немножко бы сняло боль с сердца, Галия стала думать о редакторе Любимском и других сотрудниках редакции. Когда гости разошлись, к Галие зашла старшая жена Каюм-сердара, и подала миску с пловом:

– На, ешь, негодница!

– Ешьте сами! – оттолкнула Галия.

– И не стыдно тебе от людей прятаться? – принялась журить Нартач. – У мужа твоего радость… Муж новую жену принимает, а ты спряталась. Хоть бы улыбнулась разок-другой. Не каждый день бывает такое…

– Уберите свои объедки! – вне себя крикнула Галия. – И убирайтесь сами вон!

– Ах, вот ты как заговорила! – обозлилась старуха еще больше. – Ну ничего. Погоди у меня. Вот Черкез освободится, он тебе задаст. До самого Питера будешь бежать без оглядки!

– Это вы будете бежать! – взвизгнула Галия. – Если мой отец, Мустафа-бек, узнает, как вы меня унижаете, – он всех казанских татар на вас напустит! Они вам дадут!

– Ничего, туркмены с татарами как-нибудь справятся, – отпарировала в ответ Нартач.

– Не справятся! Никогда не справятся!

– Ничего, ханум, – еще спокойнее пригрозила Нартач. – Если туркмены сами не справятся – Куропаткина на помощь позовем. Этот генерал – друг нашего сердара.

– Ох, запугали! – истерично рассмеялась Галия. – Да генерал Куропаткин трусом сам оказался. Даже песни о нем поют: «Куропаткин генерал от японцев удирал!»

– Ешь плов, проклятая! – сжала кулаки Нартач и, поставив миску с пловом у порога, удалилась.

Галия на мгновенье притихла, испугавшись свекрови, и вновь слезы покатились по щекам.

* * *

В середине апреля Черкезхан по долгу службы подался на земли Мургаба и Теджена. Собирался он там пробыть с месяц, а то и больше. Женщины напекли ему в дорогу всевозможных лакомств. Со двора провожали тоже всем скопом:

– Пусть пропадут все враги ак-падишаха, – приговаривала Нартач-ханым. – Да будет легкой твоя дорога, Черкезхан…

Недовольный Черкез, бросив прощальный взгляд на Рааби, залез в ландо. Каюм-хан и Аман сели тоже. Ратх взобрался на козлы, взялся за вожжи, понукнул коней, и коляска двинулась к вокзалу.

Галия за всей этой церемонией прощания смотрела в щелку, чуть-чуть приоткрыв дверь. Когда мужчины уехали, оставив женщин одних, она отворила дверь настежь и принялась собираться на службу. Она нарочно надела сегодня самое дорогое платье и лакированные туфельки. И прическу уложила как-то особенно. И свежую синюю мушку посадила на щечку. Со двора выходила мелкими шажками, приподняв руки и оттопырив пальчики, словно жена японского императора. Нартач-ханым, конечно же, не упустила случая бросить ей в след:

– Бесстыдница! Муж еще на шайтан-арбу не успел сесть, а она уже развратничает!

Галия не удостоила свекровь вниманием…

На следующее утро она, также нарядившись, отправилась на службу. На этот раз ее молчаливо провожали

Аман и Ратх глядя из окна своей комнаты Рагх со вздохом сказал:

– Жалко мне ее. Она очень красивая… Не понимаю, чего хорошего нашел Черкез в Рааби…

– Да, Ратх, ты прав, – согласился Аман. – Красивее Галии я еще не видел женщин. И будь она моей, ч никогда бы не променял ее на эту костлявую дочь ишана.

– Зря Черкез злится, ничего особенного она в цирке и не сказала, – продолжал Ратх.

– Черкез копается в своём счастье, как жук в навозе, – опять поддержал брата Аман. – И все потому, что он – самый старший из нас. Старшему все: и офицер он, и две жены у него, а у среднего и младшего – ничего…

Галия между тем, идя по Офицерской к площади, любовалась распустившимися деревьями, белым цветом акаций, радовалась теплому вешнему дню.

В редакции, как всегда, ее первой встретила машинистка Дора и принялась нашептывать, как хорошо они с Паполосом провели вчера вечер. Галия рассеянно слушала ее.

Последним, как всегда, пожаловал Зиновий Кац. Изогнувшись, он поцеловал ручку Галие, попросил разрешения сесть рядом и сказал устало:

– Всю ночь сегодня мучился над двумя строчками… Понимаете, Галечка, у меня отпала охота рифмовать.

– Ну и слава богу, – обрадовалась Галия. – Вы посмотрите, какое сегодня утро! Просто чудо! Так и гуляла бы весь день по городу!

– Галечка, а если я вам предложу пойти сегодня в ресторан «Гранд-Отель?»

– Вы с ума сошли, Зиновий! Вы забыли, что я за «мужем. Увидит кто-нибудь из знакомых Черкеза я тогда…

– Что тогда, Галечка? Муж убьет вас?

– Может быть, и не убьет, но со двора Каюмовых я уже никогда не выйду. Он запретит мне ходить на службу, запретит ходить по улицам.

– Галечка, добрая душа, а если мы заберемся о вами куда-нибудь подальше? Ну, например, в гостиницу «Оман»? Это почти на окраине города. И потом, там

такие малюсенькие комнатки для клиентов, что никто и не увидит.

– Ох, Зиновий, вы решили погубить меня.

– Ну, хорошо, хорошо, не стану настаивать. Может, почитать стихи?

– Не надо, Зиновий… А что, эта гостиница «Оман» – она действительно на окраине?

– Да, Галечка, да… И потом… Вы же должны понимать, что я ни в коем случае не заинтересован, чтобы вас кто-нибудь увидел из знакомых.

Во второй половине дня, часа за два до окончания служебного времени, Галия пересекла многолюдную площадь Русского базара и вышла на Козелковскую, Зиновий Кац следовал за ней, приотстав немного. Только за Козелковской, где вовсе не было прохожих, он догнал ее, и вскоре они вошли в серо-синий дом, из которого доносились звуки зурны. Во дворе, на тахте, они увидели десятка два мусульман из купеческого сословия: скорее всего это были приезжие торгаши из Персии. Другая группа пирующих сидела на айване. Здесь были люди помоложе, и среди мужчин виднелись и женские головки. Не заходя на айван, Зиновий увлек Галию по широкой мраморной лестнице на второй этаж, в роскошный зал, предназначенный для самой богатой публики. В зале стояло несколько низких, восточного типа, столиков и рядом, по обеим сторонам, вдоль стенок тянулись перегородки, обтянутые блестящей парчой. За ними слышались голоса.

К Кацу сразу подскочил официант в черных брюках и белой сорочке с бантиком.

– Добрый день, господин, – произнес он вежливо. – Давно у нас не были. Позвольте вас проводить в кабину?

– Да, будьте так любезны…

Они ступили за перегородку и оказались в маленькой кабине, в которой стоял столик, два кресла и кушетка. На столе, прикрытая наполовину салфеткой, поблёскивала бутылка шампанского. Тут же сверкали хрустальные бокалы и рюмки. Официант подал меню.

– Будьте добры, откройте нам пока шампанское, – попросил Кац и улыбнулся Галие. – Я так устал и захотел пить, просто ужасно. Позвольте, я вам тоже налью?

– Ой, Зиновий, Зиновий, куда вы меня привели? – испуганно и отрешенно, как человек, готовый на все, проговорила Галия.

– Галечка, милая… Живем только раз… И неизвестно, что нас ждет впереди. Стачки, забастовки, революции… Как это пошло. Прошу вас, милая. – Он дотронулся до ее бокала и выпил. – Пейте, Галечка. Сейчас придет лакей и мы попросим… Чтобы вы хотели заказать?

Тут он услышал шаги, и, оторвав взгляд от меню, увидел перед собой незнакомого человека. Галия сидела спиной к вошедшему и, не зная, кто он, продолжала говорить:

– Паюсной икорки возьмите… Кебаб, разумеется…

– Значит, кебабу захотелось, ханум? – насмешливо спросили за ее спиной и, повернувшись, она увидела Амана.

– Аман?! Боже мой, Аман… Как вы сюда попали?

– Это мое любимое место, ханум, – ответил он нагло. – А вот как вы оказались здесь, да еще с мужчиной?

– Аман, дорогой мой, не сердитесь… Я сейчас же уйду… Умоляю вас, Аман, не говорите Черкезу!

– Ханум, долг обязывает меня обо всем, что видели мои глаза, сказать старшему брату… До свиданья…

Аман круто повернулся и ушел. Зиновий Кац сидел с разинутым ртом и не знал, что ему дальше делать. Галия всхлипнула, вынула из сумочки платочек, утерла глаза и выбежала из кабины. Она не помнила как оказалась на улице и каким путем добралась до дому. Все ее существо было пронизано стыдом и страхом за будущее. Она не знала – что с ней станется, но прекрасно понимала, какая кара нависла над её бедной головушкой. Войдя во двор, Галия проскочила мимо женщин и, оказавшись в комнате, с каким-то ожесточением сняла свое нарядное платье и надела домашний халат. Все ей теперь было ненавистно здесь: и люди, и комната, и вещи. И мысли у нее были самые паскудные и жалкие: «Неужели Аман не пощадит? Неужели скажет?" Думая об одном и том же, она то и дело приотворяла дверь и смотрела – не пришел ли Аман. Но Амана все не было и не было. И Галия вспомнила: наверное, он в цирке. Вот и темнота опустилась на двор.

И вместе с темнотой вползла в комнату невероятная жуть. Галия сидела на кровати при зажженной свече и все время думала: «А если Аман напьется и сам зарежет меня, в отместку за позор старшего брата? О аллах, аллах, смилуйся над несчастной!»

Аман и Ратх возвратились в двенадцатом часу ночи, когда все спали. Ратх тотчас разделся и залез под одеяло. А Аман словно и не собирался ложиться. Он закурил, вышел за порог, вновь вернулся, испуская какие-то судорожные вздохи. Ратх поинтересовался:

– Что-то с тобой сегодня творится, Аман? Рассеянный какой-то. Я думал, ты слетишь с лошади, когда делал сальто. Едва устоял на панно.

– Да нет, ничего… Просто мысли всякие, – отозвался Аман и вновь вышел за порог.

– Аман, ты скоро ляжешь? – вновь окликнул его Ратх.

– Ты спи, я немного подышу свежим воздухом. Аман курил, прохаживаясь взад-вперед перед дверью

И с тоской поглядывал на едва светящееся, завешенное окно Галии. Но вот он решительно бросил папироску, раздавил ее каблуком, огляделся по сторонам и тихонько поднялся на веранду. Крадучись, он подошел к двери Галии. Кажется, она не была заперта. Аман потянул за ручку и дверь поддалась, чуточку скрипнув. Галия полулежала на кровати.

– Аман! – вскинулась она, испугавшись. – Аман, ради аллаха.

– Тише, ханум, – проговорил он заплетающимся языком. – Я только что вернулся из цирка и еще никому не успел рассказать.

– Аман… Но ты же мужчина… Неужели мужчина способен на предательство?

– Предательство? – усмехнулся он и облизнул сухие губы. – Вы считаете, что заступиться за честь родного брата, это предательство?

– Аман, но разве ты не знаешь, как несправедлив ко мне твой брат? Разве тебе неизвестно, сколько обид терплю я от него?

– Мне все известно, Галия. Но ты-то знаешь, что тебя не только Черкез, но и все наши женщины не любят? И дело тут не только в том, что ты опозорила его в цирке. Ты позоришь его тем, что уже два года живешь с ним, а у вас все еще нет ребенка. Об этом только и судачит Нартач-ханым.

– Я не виновата в этом, Аман. Еще неизвестно, кто виноват, он или я.

– И ты, значит, решила проверить с чужим мужчиной свою невиновность? – Аман злорадно засмеялся.

– Не кощунствуй, Аман…

– Эх, Галия, Галия… Если тебе не по нраву Черкез, неужели надо искать мужчину на стороне? Разве не нашлось бы среди своих?

– Аман, о чем ты говоришь?

– Ты виновата, красавица… Виновата – понимаешь? – Аман приблизился к ней и властно взял ее вялую, совершенно безвольную руку. – Неужели я хуже того?

– Аман, опомнись… Что ты делаешь?

– Галия, молчи… Не говори больше ни слова… Я люблю тебя… Люблю больше всех на свете… Мы умрем вместе, Галия… – Он понес что-то бессвязное и властно снял с женщины халат, сорочку… Он насладился ею в жестоком порыве безрассудства, и, отдышавшись, тихонько засмеялся…

Галия лежала молча с закрытыми глазами. Ее била нервная дрожь и она никак не могла успокоиться. Тогда Аман, оглядев ее нагое тело, погасил свечу и снова лег рядом.

Ратх тем временем думал: куда же девался Аман. Прошел час, второй, а его все нет и нет. Неужели ушел куда-нибудь? И тут Ратха обожгла догадка. Прокравшись на веранду, он на цыпочках подошел к двери Галин и прислушался. «Аман, Аман, что же мы с тобой наделали? – шептала Галия. – Теперь нет нам с тобой прощения ни от людей, ни от аллаха». – «Не бойся, – успокаивал ее Аман. – Если умрем, то только вместе, Без тебя я не смогу жить… Ты покорила меня с первого взгляда… Я как увидел тебя в день твоего приезда, так и решил: все равно она будет моей…. Только моей…»

Ратх испуганно отшатнулся и ушел к себе в комнату. Он не знал, что и думать: мысли у него путались от услышанного. Он не сомкнул глаз, с какой-то боязнью поджидая брата.

Аман пришел перед рассветом, тихонько разделся и лег. Ратх сделал вид, будто бы только проснулся.

– Ты где был, Аман?

– Ай, не спится что-то… Весна что ли не дает… Не пойму даже.

Ратх весь сжался в комок.

– Аман, – сказал он печально. – Я все знаю. Я стоял возле ее двери и слышал, как ты с ней забавлялся…

Наступило долгое, напряженное молчание. Наконец Аман произнес:

– Значит, слышал? Ну и как ты теперь будешь смотреть на нас?

– Не знаю, Аман.

– Надеюсь, не скажешь Черкезу? Или скажешь?

– Ах, Аман, Аман. Как же так? Он же твой родной брат.

– Ну и что же, что брат, – повысил голос Аман. – А если я люблю ее и жить без нее не могу? Да и нужна ли она Черкезу? Он сам от нее отказался ради Рааби. Не переживай, Ратх, – попросил мягко Аман. – Дай сюда твою руку. Вот так, младшенький! – Аман сжал руку брата. – И давай договоримся. Мне кажется, я тебе ближе, чем Черкез. Мы с тобой почти двадцать лет душа в душу, а Черкез что? Мы с тобой на одной арене, Ратх… Ты понимаешь это? Я клянусь, буду предан тебе до конца. И могу поручиться за Галию. Я и не собирался скрывать от тебя свою любовь к ней. Я скажу ей, что ты обо всем знаешь. Она уважает тебя, Ратх. Будь человеком…

– Да ну что ты привязался? – обиделся Ратх. – Разве я собираюсь трепаться о твоих тайнах. Не беспокойся, не один человек не узнает.

Аман еще раз пожал руку брата:

– Спасибо, Ратх. Теперь давай немножко поспим…

* * *

В конце апреля забастовали приказчики асхабадских магазинов. С самого утра в районе Текинского и Русского базаров начали собираться толпы. К приказчикам присоединились мелкие лавочники, просто торгаши, наконец обыватели, и два людских потока соединились на проспекте Куропаткина. Шествие походило на похоронную процессию, с той лишь разницей, что музыканты играли не траурный марш, а залихватские кавказские мелодии. Гремели бубны, надрывались зурны, звенели тары. И из толпы то и дело слышались бодрые выкрики: «Даешь восьмичасовой рабочий день!» Шествие приблизилось к Гимназической площади и остановилось напротив военно-народного управления уезда. Начались выкрики требований. Кто-то предлагал написать официальную бумагу начальнику уезда. Но тут вышел на крыльцо Куколь-Яснопольский и спросил: