Текст книги "Природа. Человек. Закон"

Автор книги: Валентин Иванов

Соавторы: Виолетта Городинская
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 26 страниц)

А если принять во внимание, что каждый из видов необходим не только для сегодняшнего существования биосферы, но и для ее будущего развития – ведь мы не ведаем, какой из видов станет родоначальником будущего высшего существа и какие виды животных и растений помогут ему стать этим высшим существом, – то поймете все отчаяние, которое охватывает биологов и всех тех, кому небезразлична сегодняшняя и будущая судьба уникального организма биосферы (а значит, и наших с вами потомков, человечества в целом), когда они воспринимают поистине апокалипсическую фразу: «Каждый день на Земле исчезает безвозвратно один вид животных или растений».

И подавляющее большинство их уничтожает своей техногенной, в том числе и сельскохозяйственной, деятельностью человек.

И, согласно принципу необратимости эволюции, они не возродятся на Земле уже больше никогда.

Никогда.

Тот прекрасный, прекрасный, прекрасный мир

Лес

Величав и спокоен зрелый лес умеренных широт.

Далеко отстоящие друг от друга мощные стволы сосен уходят ввысь, словно колонны невиданно-обширного храма поддерживают свод тверди небесной. Некоторым из сосен пошел уже третий век, и в воспоминаниях своих видят они сквозь дымку времени, что и тогда, когда были они от корешка два вершка, лес был таким же величавым и спокойным.

Чуть ниже полога хохластых сосновых вершин начинаются острые верхушки елей. Темная, почти черная на фоне бронзы сосновых стволов их хвоя скатывается стремительно по крутой горке во все стороны вниз, пока на двух-, трехметровой высоте не остановится вдруг резко, открывая неохватный черно-лиловый ствол и ведьмины космы лишайников, свисающих с не видных из-за хвои ветвей. Ели тоже стары и помнят многое, но никогда им не обогнать в росте доминирующую в лесу сосну. Мощная корневая система сосен уходит далеко в глубь земли, широко разбегается по поверхности почвенного покрова и потому, в сравнении с только поверхностными корнями елей, дает дереву гораздо больше питательных веществ, которые и позволяют стремительнее тянуться к небу, к солнцу светолюбивой сосне. Ель, впрочем, не жалуется на судьбу: для нормального роста ей вполне хватает в полтора раза меньшей освещенности, чем соснам. Она, скорее, даже довольна совместным проживанием с рослым собратом, принимающим и ослабляющим удары ураганных верховых ветров. Из-за поверхностной корневой системы, высокого центра тяжести и большой площади кроны ель подвержена частым ветровалам. А тут – живи себе спокойно под защитой гибкой, упругой, твердо стоящей на земле сосны.

Но и ель не остается в долгу перед сосною, конденсируя влагу, сохраняя ее под своим густым пологом в почве. И, конечно, снабжая ею своих добрых соседей в тяжелые засушливые времена.

В редкостных прогалинах, если они уже не заняты молодым подростом сосенок или елочек, обязательно стоят кущи подлеска – теневыносливых деревцев рябины, липы, клена (которые здесь так и не становятся равноправными членами сообщества хвойных, не достигают своего зрелого объема и роста), кустарников крушины и жимолости. Иногда тут же робко жмутся кусты малины или смородины. Они-то и образуют вместе с отдельно и редко стоящими мини-кипарисиками можжевельника (он и является действительным членом семейства кипарисовых) четвертый, но отнюдь не последний древесно-кустарниковый ярус леса.

Ибо еще ниже, над самой почвой, иногда отдельными островками, иногда сплошным пологом растут кустарнички – черника или брусника. Тесно прижавшиеся друг к другу, с раскидистыми, угловатыми ветвями, жадно пытающимися уловить своими жесткими листочками ту капельку солнечного света, что сумела пробиться сквозь четыре верхних полога леса, кустарнички черники образуют над почвой сплошной покров, под которым травке уже места нет. Только совершенно почти не требовательные к свету, но зато обожающие влажность мхи могут расти под черничником. Мох да еще наземные лишайники, папоротники и трава образуют шестой растительный ярус леса. И опять – не последний.

Седьмой, и уже окончательный, ярус растительности – грибы, точнее грибницы, поскольку именно они являются растениями, на которых созревают плодовые тела, известные нам как грибы. Грибницы, мицелии множества других видов грибов пронизывают лесную почву, питаясь опавшей хвоей и другой листвой, разлагая эти и другие отмершие остатки деревьев и трав на минеральные удобрения, необходимые для питания и роста всех остальных шести ярусов леса.

Это, так сказать, постоянные составляющие лесной растительности. Переменными является подрост.

Вот перечислили, казалось бы, все основные виды единого растительного сообщества зрелого смешанного хвойного леса, а единства, вы видите, нет как нет. Даже взаимопомощь ели и сосны относительна и необязательна: мало ли мы видели сплошных сосновых боров, где ни одной елочки не сыщешь, мало ли еловых массивов, где сосенок и в помине нет? Да сколько угодно! И кущи лиственных пород вкрапливаются каким-то чужеродным телом, даже мхи могли бы вполне существовать – и существуют – отдельно от леса. И получается не живая, полная движения, роста, развития картина, а некий канцелярский инвентаризационный список, сухой и унылый. Лес здесь мертв.

Лес мертв без животных. Именно они связывают все его ярусы, все его растения воедино, в целостность, именно они, получая от леса пищу, помогают ему расти, развиваться, да и вообще – жить.

Гусеницы поедают живую листву деревьев и трав, но из этих прожорливых гусениц впоследствии выведутся бабочки, которые опылят цветы тех же самых деревьев и трав и тем самым дадут им возможность не пропасть бесплодно, а продолжить жизнь рода и вида. А для растений это поважнее, чем потеря листьев. Хоть все их сожри, но только дай возможность выполнить основную миссию существования на земле: продолжить род, продолжить вид, продолжить жизнь. Даже беспомощное и славное существо – клетка миксомицеты трудится долго и упорно, хитроумно преодолевая препятствия, залезая на неимоверную для себя высоту, лишь бы исполнить свой главный долг: рассеять споры будущей жизни своего рода.

Зачем она это делает, мы, а может быть, и она сама не знаем. Это только людям присуще в праздности тела и ума задаваться глупым вопросом: в чем цель Жизни. У самой Жизни нет и не может быть никакого сомнения: цель Жизни – жизнь. Цель может быть только у тех или иных действий, все равно – растения, животного или человека. Цель это всегда то, чего нет, чего приходится достигать с преодолением тех или иных трудностей. А Жизнь – она есть.

Кстати, поскольку мы в лесу, вы можете увидеть миксомицету, да, наверняка уже не раз видели ее: на пеньках-гнилушках, в их расщелинах прилепились небольшие опаловые полупрозрачные комочки слизи. Это и есть скопление клеток миксомицеты, собирающих силы и энергию в ожидании «момента истины» – полной готовности всех клеток стать единым организмом. А слизисты они потому, что каждая клетка совершенно лишена «кожи» – цитоплазмати-ческой оболочки и под микроскопом видна одна только цитоплазма со множеством ядер отдельных клеток. И этот, лишенный даже твердой оболочки комочек – плазмодий не только живет, но и действует: движется (правда, чрезвычайно медленно, со скоростью около одного сантиметра в час) в нужном направлении, на поверхность пеньков, чтобы выбросить споры, рассеять их по округе, размножить, продолжить жизнь.

Вы заметили, люди очень любят считать. Причем чаще всего подсчитывают или несуществующие деньги, или воображаемые ужасы. Поскольку речь у нас идет вовсе не о деньгах, давайте поговорим об ужасах. Нередко можно услышать или прочесть такой подсчет: если какой-то вид бабочек способен размножаться только трижды в течение лета, то лишь одна бабочка, отложившая всего 200 яиц, способна расплодить потомство в 8 000 000! Действительно – ужас. И цифры, сколько ни проверяй, вроде верные: двести бабочек, рожденные от первой кладки, отложив каждая по стольку же яиц, дадут потомство уже в 40 000, а эти, в свою очередь, породят уже восемь миллионов! А если они вдруг решат плодиться не три, а, скажем, пять раз? Да даже если они только по разу в год дают приплод, и то через десять лет в мире не останется ни растений, ни животных, ни человека – одни только бабочки, бабочки, бабочки!

А мир, вопреки всем хитроумным подсчетам, живет себе вот уже десятки миллионов лет вместе с бабочками и количество их отнюдь не прибавляется. Природа преимуществ никому не дает, нет у нее любимчиков. Энтомологи проверили, сколько же реально в природных условиях дает бабочка, скажем, живущая на лиственнице, половозрелого потомства. Из 200 яичек, отложенных этой бабочкой, молодыми личинками стали 170. До более взрослого состояния добрались только 34, а в куколки превратилось всего (в среднем) лишь 3,4 гусеницы. Во взрослых бабочек превратилось в среднем 2,5 особи из каждой 200-яичной кладки. Остальные погибли от болезней, паразитических насекомых, птиц и других животных. Но и эти пять оставшихся в живых из каждых двух кладок яиц едва-едва дадут снова две кладки. Одну-две бабочки обязательно подхватит на лету быстрокрылая птица, одна – самец, а из двух-трех оставшихся самочек одна может и не спариться, остаться стерильной. Так что природа сводит дебет с кредитом лучше любого бухгалтера! И это еще довольно большой процент потомства от первоначальной кладки – 1,25.

У другого вида бабочек он составил всего 0,32 процента.

Так что и в подтексте и открытым текстом можно сказать только одно: не давите бабочек и гусениц, не помогайте природе, не «улучшайте» ее ни в лесах, ни на лугу. Сады и огороды – другое дело, это, так сказать, домашние растения и им, растущим в неестественных условиях, потерявшим естественные защитные свойства, конечно же, нужна помощь.

У леса достаточно и своих помощников – тех, кто живет в нем постоянно. Тех же птиц, например. Без устали шныряют они день-деньской, от зари до зари, а некоторые и по ночам, в высоких сосновых, густых еловых кронах «в рассуждении чего бы покушать». Это чушь, что «птичка божия не знает ни заботы, ни труда». Знает, еще как знает, и дай, как говорится, нам бог такое трудолюбие и заботливость, как у птиц. Пара горихвосток, например, ежедневно ловит до 7000 насекомых! И это не с потолка взятые расчеты, а достовернейшие научные данные. Даже если рабочий день длится у них 15 часов (без выходных и отгулов), то и тогда каждой птичке надо за 15 секунд поймать одно насекомое. Если бы нам подавали их по конвейеру, мы бы и то быстро запарились. А тут и разыскать и отловить увертливое насекомое надо. Те же бабочки, как только почуют опасность, моментально складывают крылышки и камнем падают в траву – попробуй, найди их там. А и найдешь – не обрадуешься, когда вдруг вместо нежненького насекомого глянут на тебя жуткие глаза не то кошки, не то еще какого-то страшенного зверя. Это бабочка раскрыла крылышки с защитным глазастым узором.

Ох, как много нужно иметь птице зоркости, смекалки, проворства, чтобы отловить и одно-единственное насекомое. То гусеница сухим сучочком прикидывается и даже стоит торчмя на ветке, серенькая, под цвет коры. То бабочка сухим листом притворится. Да так искусно раскрасит свои крылышки, что каждую прожилочку видать, и желто-бурые краски в тон подберет. «Крылья с таким совершенством воспроизводят не только структуру увядшего листа, но форму и цвет плесени, развивающейся на листьях, что фитопатологи даже смогли установить, какой вид грибка изображен на крыльях» (Мариковский П. И. Насекомые защищаются. М., 1978.), – пишет наш известный энтомолог П. Мариковский. Поди-ка, различи! Не будешь же хватать все сухие листья подряд – времени-то тебе дано всего 15 секунд. Там, в гнезде, птенцы раскрыли голодные ненасытные рты, ждут не дождутся.

Вот и снуют без отдыха синицы и дрозды, поползни и дятлы, сойки и пищухи, кто средь ветвей, кто по стволам (поползень даже вниз головою шагает по дереву), спасая лес от нашествия гусениц-листогрызов (даром что ли из 200 яиц к стадии окукливания остается 3–4 гусеницы).

Тут и приобретают особое, совершенно необходимое всему биогеоценозу леса те самые кущи лиственных деревьев и кустарников, которые вроде бы ни к селу ни к городу появились среди сосен и елей. Густая их и широкая листва, трава, буйно поросшая у корней, прикрывают множество гнезд самых разнообразных форм и видов самых разнообразных птиц. В основном, мелких, не способных, как вороны или сойки, отстоять свое более или менее открытое гнездо, но зато – вспомните горихвосток! – и самых яростных истребителей насекомых.

Не всех, не всех. Они ведь не только прикидываются эдакими безобидными сучочками да листочками; многие насекомые, особенно те же гусеницы, и волосаты так, что не проглотишь, и ядовиты. Последние честно и откровенно объявляют всем и вся: «Не прикасаться! Опасно для жизни»! – своей яркой, вроде боевой у индейцев, окраской. Энтомологи подметили: чем ярче окрашена гусеница, тем ядовитее. Одна из них на куколке выставляет ярко-оранжевый бугорок – вроде бы надклюнуто и брошено. Даже несведущая птица не рискнет клюнуть то, что не понравилось, как она полагает, ее предшественнице. Но и на них находится управа. Наездники, оседлав свою жертву, откладывают тончайшим яйцекладом-шприцем в ее тело свое потомство, которое поедает плоть избежавшей клюва птиц личинки. Микробы, бактерии, вирусы также с охотою развиваются в этом мясистом теле. А мохнатых гусениц – хлебом ее не корми – предпочитает кукушка

В конце апреля – начале мая едва начнет раздаваться громкое и печальное «ку-ку», все птицы беспокойно начинают ерзать в своих гнездах и грозить бессильными кулачками: «Ужо тебе, паразитка!» И удваивают свою бдительность. Но хоть ты утраивай и учетверяй, а все неминуемо будешь выкармливать кукушонка, если тебе так на роду написано. Отлетишь на минуточку что-нибудь, кого-нибудь с голодухи перекусить, а «паразитка» шасть к гнезду, выбросит одно твое яичко, а свое точь-в-точь так же раскрашенное в гнездо подложит. И – была такова. Даже если стойко сидишь на гнезде и кормит тебя твой заботливый супруг, и то свинью, то бишь яйцо – а это похуже свиньи! – подложит. Самец кукушки начнет пугать, не выдержишь, сорвешься отогнать его, и готово: самка в один момент сделает свое дело.

Таинственна и непонятна эта способность кукушки. До 25 яиц откладывает она в чужие гнезда за сезон размножения, и каждое яйцо по расцветке и форме точно такое, какие уже лежали в гнездах славок, крапивников, горихвосток, соек, голубей, даже хитрейших из хитрых, умнейших из умных – сорок. Когда и как она умудряется и колер фона подобрать, а он бывает и нежно-голубой, и светло-зеленый и оливковый, и розовый, и бурый – словом, у радуги столько полутонов не наберешь – и крапинки именно такой формы, густоты и цвета поставить, и величину соразмерить – ведь сорочье яйцо по меньшей мере вчетверо больше, чем у малютки-королька, – неведомо.

Таинственна и непонятна и способность птенцов кукушек всего мира (за редкими исключениями), едва появившись на свет, выталкивать из гнезда яйца и уже родившихся птенцов хозяев. Кукушонок словно знает, что его, прожорливого, быстро растущего маленьким птичкам не прокормить, если в гнезде будет большая семья. И не только знает, но и запасается еще в яйце специальным рычагом – необычным выростом на загорбке, который по мере роста и превращения во взрослую особь пропадает. Пользуясь им, он и утраивает свои слабенькие еще силы, выбрасывал названых братьев, чтобы одному насладиться полноценным питанием.

Все эти три особенности – подкладывание яиц в чужие гнезда, маскировка их окраски и реакция выбрасывания никак не могли развиваться в процессе долгой эволюции. Они должны были появиться сразу у кукушки-матери и птенца. Изыми хоть одну из особенностей, и механизм кукушечьего приспособления не сработает вовсе. Как сказал бы мистер Джингль из диккенсовских «Записок Пиквикского клуба» в присущем ему телеграфном стиле: «нет соответствующей окраски – яйцо выброшено хозяевами – продолжения рода нет – кукушки вообще перестают существовать». Или: «нет выроста на загорбке – птенцы хозяев остаются в гнезде – кукушонок получает мало пищи – чахнет – гибнет – кукушек в природе нет».

А они необходимы природе, и нашему лесу в том числе. Иначе некому будет уничтожать волосатых гусениц. Правда, шестьдесят, а то и восемьдесят процентов вышедших из яичек насекомых погибает от всевозможных болезней и паразитов, но и оставшиеся двадцать из каждых ста при чрезвычайной плодовитости могли бы навести тот самый ужас, которым пугают любители подсчетов геометрических прогрессий. Тем более, что эти оставшиеся, очевидно, наиболее приспособленные и к защите от паразитов, и имеющие иммунитет к возбудителям всевозможных болезней. И в этом иммунитете – снова загадочная мудрость Природы: почему это насекомые одного и того же приплода не заражаются болезнями, уносящими большую его часть?

«При заражении одного из видов комаров одинаковой дозой вируса болезнь возникла лишь у 10 % этих животных, а остальные оставались здоровыми. При увеличении дозы заражения в 1000 раз пораженных комаров возросло до 87 %, но 13 % все же оказались иммунными и к этому массовому натиску» (Румянцев С И Микробы. Эволюция. Иммунитет. Л., 1984, с. 44.).

Не давая никому преимуществ, Природа и в обиду никого не дает. Она, вопреки известным изречениям, и не злонамеренна, и не коварна, и не равнодушна, как мы видим, даже к такой малости (и мерзости, на наш взгляд), как комары. Все ей нужны, все одинаково любимы ею, и потому нет никому ни предпочтения, ни угнетения.

Мы еще не знаем миллионы ее загадок и тайн, но чем больше узнаем, тем больше появляется новых вопросов и загадок, и сегодняшний ученый склонен более чем кто-нибудь из его коллег за прошедшие две с половиной тысячи лет, утверждать бессмертное сократовское: «Я знаю, что я ничего не знаю».

Ну, например, как узнать, почему это маленькие птички кормят раздобревшего, вдвое, втрое больше их самих, кукушонка? Принимают за урода, некоего олигофрена, раздавшегося ввысь и вширь? Едва ли. (Уродливых своих птенцов они, как правило, умертвляют – чтобы ни им самим, ни ему не мучиться понапрасну.) Родительский инстинкт? Но почему он срабатывает не у всех 300 видов птиц, которым подкладывают свои яйца кукушки, а только у 50 видов? Остальные птицы, поняв в чем дело, чаще всего отказываются кормить незваного гостя, заводят новое гнездо и в нем со своими птенцами удовлетворяют родительские инстинкты со всею полнотой. Знают, что кукушка нужна для уничтожения мохнатых гусениц? Но для этого надо обладать незаурядной смекалкой, чтобы прикинуть цепочку: нет кукушек – мохнатые гусеницы плодятся в геометрической прогрессии – объедают всю растительность – негде свить гнездо – и т. п.

Загадки, загадки – куда ни ступи, все таинственно в сложном сообществе лесного, да и любого другого, биоценоза. Ну, ладно – взаимосвязь, взаимозависимость и даже взаимная необходимость сосен, елей, кустарников, бабочек с их гусеницами, всяческих короедов, лубоедов, птиц, насекомоядных зверей, ежей, летучих мышей, кротов и даже барсуков, пресмыкающихся и амфибий достаточно нам ясна. Деревья и травы нужны зверям и птицам и для питания, и для укрытия. Насекомые необходимы и для опыления растений, и для минерализации почвы. А чтобы они, неимоверно расплодившись, не уничтожили растительность (да и самих себя – что с ними станется, когда съедят последнюю травинку или щепочку, оставшуюся от всего леса?), звери и птицы, микроорганизмы удерживают их численность на необходимом – ни больше, ни меньше – уровне.

Но зачем лесу грызуны? Даже белку лесоводы считают в лучшем случае бесполезной. В худшем – и чаще всего – прямо вредной. Потому что нет-нет, да и полакомится яйцами мелких птиц. А главным образом потому, что в голодные годы, когда неурожай шишек и прочих беличьих кормов заставляет белку искать себе хоть какое-то пропитание, поздней осенью и зимой она обгрызает побеги хвойных деревьев.

«Поздней осенью в лесу можно наткнуться на кучи обрывков свежих еловых и сосновых веток длиной 10–12 см. Эта работа белки. Она уничтожает также цветочные почки. Выбрав наиболее густую, развесистую ель, а такие деревья лучше других плодоносят, белка бежит по одной из горизонтальных ее ветвей, зацепляется за нее задними лапами и, свесив тело, отгрызает побег с цветочной почкой, поднявшись на ветку, съедает почку, а побег бросает вниз. За 10 минут она успевает отгрызть до 30 побегов. Такое опустошение леса белками продолжается до весны. Если же к местным белкам присоединяются многочисленные стаи пришлых белок, кочующих из лесов с плохим урожаем хвойных семян, то в лесу не останется ни одного хвойного семени и цветочных почек будущего урожая» (Хлатин С. А. Я иду по лесу. М, 1973, с. 107.).

Ужас, да и только! На следующий год (поскольку нет урожая шишек, которые съедены в виде почек) опять, значит, все будет объедено. И на третий, четвертый, десятый, сотый годы: на елях ни одной шишки, хвоя вся объедена – белки вымирают от острого почечного истощения.

Не думаем, чтобы белка была настолько глупа, чтобы подрывать основу своего собственного существования. Иначе они давно бы, этак с миллион лет назад, благополучно бы вымерли.

Помните лисенка из «Маленького принца» Сент-Экзюпери? Это пустынная лисица фенек. Чаще всего единственной ее пищей и заодно питьем служат слизняки, обитающие на чахлых пустынных кустиках. Так вот: как бы ни была эта лиска голодна, как бы ни одолевала ее жажда, она никогда дочиста не объест всех слизняков на той или иной группе кустиков. Оставляет на расплод. Ибо знает – пожадничаешь, а потом умрешь от голода и жажды. Так лучше уж перетерпеть полуголод – полужажду, но зато сохранить жизнь.

Не думаю, что наша белка в этом смысле глупее фенека. Мы видим, как она объедает почки елей и ужасаемся этому. Так в детстве по малолетству ужасаются, увидев, как бабушка обрывает в огороде безжалостно и спокойно пышные цветы огуречных плетей и кустов помидоров.

Откуда нам знать, для чего это делает белка? Возможно, ей давным-давно известен способ пикировки, удаления пустоцветов, чтобы они не истощали растения. Ведь обрывает же она побеги, объедает почки и в высокоурожайные годы. Зачем это, казалось, бы ей?

Максимум плодоношения у ели происходит каждые 4–5 лет. Может быть, именно к этому времени и готовит деревья белка? Во всяком случае, если бы она объедала все почки – не то что максимума, но и вообще никакого плодоношения не было бы.

Ну, ладно белка. Как-никак забавный, да и ценный пушной зверек. Даже лесоводы, хоть и неохотно, признают за ним кое-какие достоинства. Ну, скажем, зарывая семена про запас на долгую зиму, он кое-что оставляет и тем способствует прорастанию семян в том же еловом лесу. Ибо упав на жесткую подстилку еловой хвои, они не прорастут и до второго пришествия. Но мыши – зачем лесу мыши? Портить только все, грызть, да гадить способны!

В последние годы в Алма-Ате к концу лета верхушки деревьев становятся голыми от листьев, зато кишат крупными гусеницами бабочки лунка серебристая. В сентябре они сползают с деревьев и густыми массами ползут по тротуарам и мостовым. Те, что не попали под ноги прохожих и автомобилей, прячутся в расщелины, окукливаются и благополучно доживают до следующего лета, дают потомство и снова начинается нашествие. Непонятно было только, почему они избрали центр города, районы новой застройки, а на окраинах, где, казалось бы, им самое раздолье, никто не давит, – их нет? Глупы, видно, своих выгод не понимают!

Понимают, еще как понимают! Энтомологи, заинтересовавшись этим феноменом, выяснили, что все дело в том, что в районах новостроек исчезли… мыши, главным образом полевые и лесные. Некогда в Алма-Ате и центр города был застроен домиками с приусадебными садами и огородами. В них водились мыши, поедавшие куколок лунки серебристой. В проведенных опытах из 500 запрятанных в тополиных аллеях окраины города куколок на следующий же день только три были съедены муравьями, остальные все до единой уничтожены мышами. Такая же партия, зарытая в землю центральных аллей города, вся осталась целехонькой.

Вот зачем лесу мыши оказывается! Да и лугам, и степям тоже. Кто кроме них, юрких, вездесущих, способных пролезть в самую узенькую щель или дырку, разыщет и не даст особенно расплодиться бабочкам и их прожорливым гусеницам?

Нет, нет – давно уже пора оставить мысль, что Природа потерпит существование ненужных дармовых нахлебников. Еще Козьма Прутков высказал глубочайшую мысль: «И терпентин на что-нибудь полезен!», в то время, когда терпентин – скипидар – считался бесполезнейшим продуктом – отходом при производстве канифоли из живицы смолы хвойных деревьев. А попробуйте сегодня обойтись без скипидара во многих важнейших народнохозяйственных производствах!

Вот и белка наверняка имеет свою долю в уничтожении тех 198 из 200 будущих бабочек, точнее, гусениц или куколок. Потому что она, как и мыши, живущие в основном на растительной диете, очень нуждается в животном белке. Недаром, совсем недаром белка зорит птичьи гнезда.

Даже самое краткое упоминание о лесных грызунах не может не включать зайца-беляка. Зачем биоценозу леса заяц. Мы, ей-богу, не знаем. Но уверены, что и терпен… – простите! – заяц на что-нибудь полезен.

Грызуны, как и все, впрочем, живое, склонны к неограниченной экспансии размножения. Считая необозримую (на их взгляд) территорию неистощимым поставщиком пищи, они, увлекшись идеей продолжения рода, могут принести, расплодившись в неимоверных количествах, непоправимый вред и биоценозу и самим себе как виду. Плотно заселенная местность бывает уже не в состоянии дать каждому зверьку необходимое количество полноценной пищи. Грызуны слабеют, истощаются, их организм уже не в силах противостоять всевозможным болезням, начинаются эпидемии, уничтожающие, при особо неблагоприятных условиях, практически всех. Слишком размножившиеся, в особенно обильный урожаем шишек год, белки, в последующие неурожайные годы, покидают насиженные места и устремляются куда глаза глядят, иной раз сплошным огненным потоком заливая города. Спасаются от голодной смерти и гибнут, гибнут, гибнут на пути в «леса обетованные». И – хорошо еще, если какая-то часть дойдет до кормных мест. А то, бывает, погибают и все путешественницы.

Небольшой тундровый грызун лемминг, тот вообще ударяется в панику: при перенаселенности своего постоянного места обитания вся масса леммингов устремляется единой, иногда насчитывающей сотни тысяч зверьков, толпой в одном направлении, неизвестно куда, лишь бы бежать, бежать, бежать. Объятые ужасом, они уже не обращают внимания и на вполне пригодные для прокормления места, минуют их, и все бегут, пока не упрутся в преграду – широкую реку или северное море. В их водах и находит свой конец большая часть леммингов…

Чтобы уберечь своих милых грызунов от такой глупости, Природа придумала немало средств. В лабораторных опытах выяснено, что мыши, по достижении определенной сверхоптимальной плотности популяции, начинают рожать меньше детенышей, а то и вовсе перестают производить их на свет. По-видимому, такое регулирование плотности популяции на гормональном уровне существует и в естественных условиях. Но и этот путь представляет известную опасность для вида: что если организм самок, привыкнув, при сокращении плотности популяции откажется производить потомство? Ведь тогда все, скажем, те же мыши вымрут. А они так необходимы любому биоценозу. Поэтому, чтобы исключить такое вырождение, Природа придумала радикальное средство, которое не дает грызунам плодиться уж очень интенсивно. Вы же помните ее девиз: «Ничего слишком!»

Это радикальнейшее средство – хищники.

Согласитесь, едва прочитав это, вы тотчас же почувствовали неприязнь. Так уж устроен человек, что любое понятие и явление он воспринимает эмоционально, в соответствии с теми или иными своими этическими принципами. Слово же «хищник» имеет для нас вполне определенный, негативный смысл. И не стоило бы углубляться в лингво-этические проблемы, если бы смысл понятия не определял отношения к явлению. А негативное отношение – уже беда, иной раз непоправимая. Даже для самой этики человека.

«Литературная газета» как-то рассказывала, как дети спасали бедную птичку от когтей хищной кошки. Вырвав ее из лап зверя, дети увидели, что птичка уже мертва. Беседовавшего с ними автора статьи они проводили на пустырь, где был маленький, украшенный цветочками свежий холмик.

– Здесь мы похоронили бедную птичку, – печально сказали дети. Рядом был еще один, тоже свежий, но ничем не украшенный холмик.

– А это что?

– А это мы убили и похоронили кошку, которая убила птичку.

Вот так-то? Отсюда уже рукой подать до этики конкистадоров и колонизаторов, уничтожавших тысячи, миллионы туземцев за то, что они приносили богам человеческие жертвы.

Сегодня эти спасители «малых сих» от «зверской жестокости» отводят душу в истреблении зверей и птиц, объявленных хищниками.

И мало кто знает – да и хотят ли знать? – что ни один биоценоз не может существовать без хищников, а значит, без них невозможна и сама жизнь на Земле. Если, конечно, исключить сине-зеленые водоросли.

Все мы хищники. За исключением растений и сапрофагов – микроорганизмов и насекомых, питающихся отмершими органическими остатками, да еще тех немногочисленных видов насекомых, что питаются нектаром и его производными – все поедают живые существа. Корова, щиплющая травку на лужке, и зайчик, объедающий ветки ивняка и молоденьких осинок. Божья коровка, уничтожающая тлей, и птичка, клюющая и божьих коровок и гусениц. Дафния, поедающая инфузорий, и инфузория, охотящаяся за бактериями.

Так что в философском плане – уничтожая хищников, мы уничтожаем себя. Впрочем, не только в отвлеченно-философском, но и в конкретно-земном смысле эта деятельность человека вполне может приблизить его собственную гибель.

Ибо лучшего регулирующего устройства, спасающего в том числе и человечество, от нашествий тех же грызунов, несущих с собою массовые эпидемии чумы, холеры, черной оспы, других «бичей божьих», – нет и быть не может.

В нашем лесу обитают лисицы и волки, куницы и хорьки, ласки и горностаи. В дуплах и старых, брошенных воронами и сороками гнездах живут ястребиная и ушастая совы, обыкновенная бородатая неясыть, мохноногий сыч и совка-сплюшка, гнездятся ястребы – тетеревятник и перепелятник. Всем им вполне хватает пищи, кормятся они в основном грызунами и насекомыми, которые плодятся очень быстро и потому род их не скудеет.