Текст книги "Заре навстречу"

Автор книги: Вадим Кожевников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 47 (всего у книги 50 страниц)

Угольный пласт был стеклянно-жестким, и с первого взмаха обушка забой заполнялся сухим дымом непромокаемой угольной пыли. Щелочная вода разъедала одежду и тело, старые поршневые насосы часто портились, трубы забивало, и тогда вода угрожающе подымалась.

Раньше десятник посылал сюда только самых строптивых или проштрафившихся горняков.

Первые дни "партийная команда" (так прозвали артель Краснушкина) давала на обушок меньше ста пудов.

Но все эти дни, собираясь после смены в рудничном дворе, краснушкинцы обсуждали, как лучше приноровиться к тяжелому забою.

Шахтеры всегда опасались вести очистные работы длинными забоями: достаточно не уследить за каким-нибудь угрожающим участком кровли, и из такого забоя не выскочить.

Но краснушкинская артель стала хозяином забоя. Бояться, что кто-то до тебя поставил крепь "на соплях", заметил трещину в кровле, видел, как сжимается ходок под оседающей породой, но не сказал об этом сменщику, теперь не было причин.

Краснушкин смело приступил к очистке и нарезке длинного забоя и скоро в каждую смену стал давать с обушка по полтысячи пудов.

Спустя некоторое время на шахтном дворе тянули жребии. Из шапки Опреспухпна, поплевав на стороны и выругавшись на счастье, забойщики вытаскивали скрученные бумажки с обозначением номеров забоев, которые закреплялись за артелями до выработки. Краснушкину пришлось расформировать "партийную команду", чтобы распределить людей, имеющих опыт работы на длинных забоях, по другим артелям. Но каждый раз, когда надо было показать пример самоотверженности, воли, бесстрашия и бескорыстия, коммунисты-шахтеры снова собирали свою старую команду.

Совет управления копями не располагал средствами на производство капитального ремонта в шахтах. Каждый день коммунисты после работы в забое на три часа оставались в шахте, меняли сгнившую крепь в откаточных штреках, перекладывали пути, очищали вентиляционные штреки, качали воду из зумпфа бадьей, останавливая насосы для неотложного ремонта, выжигали скопившийся газ с помощью жерди с подвешенной к ней открытой шахтерской лампой.

Однажды во время работы от давления породы стало сдавливать откаточную штольню, и стойки повыскакивали из своих мест, словно городошные чурки от удара битой. Артель Говорова забилась в забой, с секунды на секунду ожидая обвала. "Партийная команда", работавшая после смены на очистке водосточной канавки, бросилась через штольню к старым выработкам. Шахтеры успели выбить крепь в старых выработках, и, когда там произошло обрушение, разрядившее общее давление породы над штольней, многих из них ударом воздуха сильно побило о стены.

Но и после этого коммунисты не ушли из шахты, а несколько часов устанавливали взамен выбитой воздухом новую крепь.

Все это не могло не вызвать уважения. На примере коммунистов горняки узнали, что такое истинное товарищество, поняли, каким должен быть настоящий шахтер.

Они проникались теперь презрением к тем, кто раньше почитался «заводилой» за свое дерзостное и лукавое умение взять легкий уголек с чужого пая и потом, отоспавшись в вентиляционном ходке в теплых и гнилых струях исходящего воздуха, удрать до конца смены, поднявшись по канату на руках через шурф, по которому спускали в шахту крепежный материал.

Мысль о создании трибунала труда родилась в самой шахтерской среде. Племянник прасола из села Большие Выползки Егошин повадился качать вагонетки с пустой породой, сверху для видимости присыпанные углем. Когда Тихон Болотный уличил Егошина, тот набросился на старика и стал избивать его лопатой. Шахтеры сбежались к стволу на крик Болотного и сбросили Егошина в зумпф.

Незадолго до этого шахтеры поймали коногона, который ночью вывозил похищенные из склада бунты нового каната, они повесили бы его на этом канате, если бы не помешал милиционер Лепехин.

Слишком еще памятны были дни бесправной шахтерской жизни, полной гиблой нищеты и каторжного труда.

Даже самые темные поняли, как за малое время народной власти изменилось к лучшему их существование. Самые простые новшества, такие, как баня и сушилка для одежды или читалка в Партийном клубе, порождали уверенность, что их власть и дальше станет заботливо служить человеку всем, что в ее силах и возможностях.

Когда команда коммунистов вела на гиблом западном участке работы длинным забоем, загорелся деревянный копер над шахтой, по которой поступал воздух. Пожар охватил деревянный сруб шахты, и горняки в забое стали задыхаться. Сбежавшиеся со всего поселка люди растаскали пожарище руками. Потом в овраге нашли труп неизвестного в поселке человека; несмотря на все попытки Сухожилина узнать, "как произошло дело", шахтеры только советовали ему: "А ты бы понюхал, чем с него пахнет, – керосином. Значит, принюхались, когда жив был, вот и пришибли".

Помня недавнюю тяжелую жизнь, горняки отвечали народной расправой тем, кто пытался нанести ущерб народной власти.

Так покончили с хулиганами, организуя ночные облавы, разнесли тайные шалманы и с помощью трудового трибунала стали держать в страхе тех, кто не хотел честно работать.

Когда Опреснухип сказал после приговора трибунала словами Ленина, что диктатура есть железная власть, революционно смелая и быстрая, беспощадная в подавлении как эксплуататоров, так и хулиганов, Болотный выкрикнул за всех:

– Верно! Мы народ строгий.

В прошлые времена шахтеры тоже не покорствовали злодейству.

И сейчас еще распевали в поселке жестокую, грозную горняцкую песню:

Штейгер огсивчи добился,

Но от мщения не укрылся

Общего судьи.

Ему молотком врасквас

По затылку до трех раз

Ссыльный отхватил.

А Терентью той порой

Продолбили лоб кайлой,

Выдрали зубки.

Народный карающий гнев поднимал революционные отряды на помощь Петрограду во время корниловского мятежа, вел эти отряды на Дальний Восток против банд Семенова, в Иркутск против мятежа юнкеров, против японских и английских интервентов.

ГЛАВА СОРОК СЕДЬМАЯ

Засевшие в управлении железной дороги меньшевики и эсеры пытались сорвать поставки угля в Россию. И вот, для того чтобы порожняк не простаивал под погрузкой, ревком каждый раз объявлял коммунистическую мобилизацию для погрузочных работ. Стало обычаем на эту работу приходить целыми шахтерскими семьями.

Тима с отцом тоже приходили сюда. Прежде вагоны грузили прямо с угольного штабеля. По деревянным желобам в них спускали уголь навалом, сначала заполняли мелким штыбом и только сверху заваливали кусковатым, хорошей марки. Но сейчас люди знали, как трудно пробиться эшелонам в Россию, как бедствуют там без топлива, зпали, что на тех узловых станциях, где начальствуют преданные революции комиссары, угольные эшелоны пропускаются впереди хлебных. Так разве можно давать штыб, хотя грузить его легче и хотя, слежавшись, штыб самовозгорался. Поселок заволакивало едким, удушливым сизо-коричневым дымом, от которого желтела трава и прокисало парное молоко в кринках. Гасить этот уголь, разрывать тлеющую гору, засыпать места пожарища песком, прокладывать вентиляционные трубы труд каторжный, тяжкий и неоплачиваемый. Но на него нужно было идти ради того, чтобы блестящие чистосортные глыбы плавили руду в остывающих печах заводов Урала, Москвы, Питера.

Вот почему по деревянным желобам с грохотом катились только крупные угольные глыбы, которые приходилось выбирать руками. А стоящие в вагонах горняки укладывали эти глыбы, словно каменную кладку, чтобы заполнить всю емкость вагона до предела.

Лучшие забойщики, знаменитые своим бесстрашием запальщики, отгребщики, привыкшие валить в ящики саночников весь без разбора уголь, привередливо отбирали его на погрузку, не думая о том, какого труда стоило нарубать эту гору угля, вытащить его, свалить на черном хребте штабеля. Замеряя в шахте свои труд на пуды угля, здесь они словно забывали об этом и только зорко следили друг за другом, чтобы кто-нибудь не свалил в желоб удобный для гребка лопатой штыб.

Стоя на хрустящей черной угольной горе, отбирая увесистые куски, Тима думал, что вот сейчас под этой угольной горой в узких щелях забоев сотни людей, лежа пли сидя на корточках, рубят уголь, истекая потом, задыхаясь в перегоревшем, почти недвижном, теплом, прокисшем воздухе. Саночники волокут его на четвереньках к откаточному штреку, коногоны гонят партии вагонеток к стволу. Сколько рук прикасается к каждому черному обломку и сколько еще прикоснется, прежде чем уголь станет огнем!

А вверху – спокойное звездное небо сверкает трепетной, словно самосветящейся голубизной, но никто не подымает головы, чтобы посмотреть на небо, передохнуть.

Сосредоточенно и торопливо люди отбирают крупные куски угля, сваливают их в желоба, будто сейчас это для них самое главное в жизни. Потом, когда погрузка закончится и над углярками будут возвышаться остроконечные бугры угольных куч, шахтеры останутся ждать, пока эшелон не тронется, чтобы крикнуть своим товарищам, стоящим на подножках хвостовика с винтовками за плечами:

– Смотри, ребята, берегите в пути уголек, а то лучше в поселок не возвращайтесь!

Эти слова они обращают к братьям, сыновьям, зная, что кое-где эшелону придется прорываться с боем, и, может быть, не одна углярка будет залита их кровью.

Расходились с зарей, а некоторые, выбрав на штабеле место, где навалена угольная мелочь, укладывались на нес, как на постель, чтобы вздремнуть до гудка, Тима спросил Болотного:

– А раньше вы тоже так уголь сваливали?

Болотный усмехнулся:

– Да пропади он пропадом опосля, как упряжку выполнил, или сгори в штабеле полностью! В восьмом году самовозгорелся штабель, а в нем миллион пудов, не меньше. Так с войском не могли согнать народ тушить, сам по себе и сгорел, – и упрекнул Тиму: – По-глупому спрашиваешь. Теперь народ круговой ход своей работенке соображать стал. – Заявил с веселой усмешкой: – Видал, идут нос задрав, словно после получки.

Даже в транспортной конторе рабочие говорили больше о еде, о дровах, о всяких городских происшествиях, чем о своей работе на кирпичном заводе. А здесь шахтер, встречая шахтера, прежде всего осведомлялся:

– Ну, как уголек? – и потом уже толковали обо всем остальном.

Никогда Тима не думал, что труд может так поглощать человека. Вспоминая, как однажды Витол спросил папу, что же является мерой человека, и папа не нашелся что ответить, Тима начинал думать, что ответ этот есть, – вот горняки меряют человека его трудом. Когда Краснушкин из упряжки в упряжку стал давать по полтысячи пудов, Степка Бугаев сказал о нем восхищенно:

– Силен!

А Краснушкин, лысый, сутулый, с запавшей грудью, едва ли доставал Степану до плеча. И, конечно, никогда не мог поднять, как Степка, рельсу с сидящими на ее концах ребятишками. И все почитали шахтера Болотного не потому, что он старый, а потому, что Болотный мог из самого тонкого пласта вырубить столько же, сколько молодой на самом мощном.

Рабочие транспортной конторы простили Белужина за то, что он отвез кому-то за буханку хлеба воз дров с базара, и даже не сказали об этом Хомякову.

А когда запальщик Лудилин попался на хищении динамита – он глушил им на реке рыбу, которую его жена тайком продавала на базаре, – и после приговора над ним трудового трибунала снова украл пол-ящика динамитных патронов, в то время как запальщики, подвергая свою жизнь опасности, забивали, за неимением динамита, бурки порохом, – ревтрибунал приговорил Лудилина к расстрелу. Его расстреляли днем на плошади, при всех жителях поселка, хотя Лудилин целовал землю и ползал на коленях, умоляя простить его. Никто пз горняков его не пожалел.

И эти же шахтеры трое суток не вылезали из шахты, чтобы пробить ходок к заваленному забою, где после сигнала о готовящемся обрушении заснул коногон Крсшкин, презираемый всеми запойный пьяница, не раз битый шахтерами за жестокое обращение с конем. Когда прорубились к нему и выволокли обеспамятевшего на-гора, никто особенно не радовался его спасению. Но все с гордостью смотрели на бурильщика, который трое суток бурил твердую породу и точно направленными взрывами не обвалил нависшей кровли в забое, где лежал Крошкин.

Здесь, на руднике, Тима понял, что такое рабочее товарищество суровое, карающее отщепенцев, но и отважное, не останавливающееся ни перед чем, когда надо помочь товарищу в беде.

Харитон Опреснухин не забыл своего обещания Сапожкову: недостающие трубы он привез с соседнего рудника, и через несколько дней слесари смонтировали паропровод, ведущий к месту очистных работ в шахте. А на случай, если не хватит пара для подъемника, поставили дополнительно ручной ворот.

Теперь Тима на рассвете, с первым гудком шахтного копра, вместе с отцом отправлялся на Капитальную. Папа нес деревянный ящик, в котором лежали стеклянные сосуды для проб воздуха. Тима нес свою и папину настоящие шахтерские лампы. Теперь Тима уже не хватался за папину руку, когда клеть, словно оборвавшись с каната, падала вниз и осклизлые стены ствола, обмываемые водяными потоками, будто вставшая на дыбы река, проносились у самого лица, обдавая его холодными брызгами.

Шахтеры знали Сапожковых и старались потесниться, прижимаясь к решеткам клети, чтобы уступить им место в середке. Всегда находился какой-нибудь шахтер, который, кивнув на папин ящик, строго предупреждал рукоятчика: "Давай полегче, видал с какой посудой", – и предлагал подержать ящик.

Тима научился светить лампой не у лица, а свесив ее у самых ног, чтобы не спотыкаться и не ослеплять идущих навстречу. Нагибать голову в откаточном штреке ему нужды не было. И только папа шел согнувшись, спрятав очки в карман, прижимаясь лицом к ящику.

Чтобы не бояться обвисающей кровли, Тима придумал для себя следующее: вот когда он жил в землянке у Парамоновых, он же не смотрел все время в потолок, которыи тоже мог оовалиться, значит, про шахту нужно думать так: это просто длинный подземный дом, где вместо комнат – одни длинные коридоры, и тогда все станет просто и не страшно. Кроме тою, папа сказал, что более ста тысяч людей в Сибири находятся на подземных работах. Что же, Тима самый трусливый из всех ста тысяч, что ли? Федор юворил как-то: храбрость – это умение беречь свое человеческое достоинство.

Вчера, когда они шли с папой по штольне, кто-то закричал: "Стой, кумпол рушится!" Папа остановился, передал Тиме ящик, вынул из кармана очки, надел их, поглядел вверх, потом поднял руку, постучал докторским согнутым пальцем в потолок и, объявив сердито: "Глупая шутка!" – велел Тиме идти за собой. И они слышали, как десятник Мослаков проворчал где-то сзади:

– Хозяевы ходят, как по улице, тока бы себя выказать!

А другой голос пригрозил:

– Ты более так не шуткуй, а то мы с тобой по-шахтерскп шуткансм. Скупаем в зумпфе. Враз пропадет охота.

Когда навстречу мчалась партия вагонеток, Тима и папа сходили с пути и прижимались к стенам штрека.

оапах конского пота, фырканье лошади, на мгновение мелькнувшая волосатая голова коня с выпуклым лиловым глазом пробуждали у Тимы щемящее воспоминание о транспортной конторе, о Ваське, и, как острая боль в сердце, охватывала юска по маме. Но о маме нельзя было думать, потому что сейчас же захочется говорить о ней с папой, а папа и так встает ночью, открывает корзину с бумагами и, сидя на корточках, загородившись от Тимьт крышкой корзины, долго рассматривает мамину фотографию. А когда Тима говорит: "Ты чего не спишь?" – папа отговаривается: "Так, запись одну ищу", – и поспешно прячет мамину карточку в корзину.

Каждый раз, когда Тима спрашивал, почему мама так долго не приезжает, лицо у папы страдальчески морщилось, и он отвечал сердито:

– Занята, потому и не едет.

Про мятеж офицеров в городе папа объяснил скупо и скучно:

– На разных стадиях общественного развития классовая борьба принимает различные формы, и контрреволюционный мятеж одна из этих форм, – и, помолчав, предупредил Тиму: – Классовая борьба – процесс длительный, поэтому удивляться тут нечему.

Но Тима беспокоился только о маме. Если ревком дал ей «бульдог», значит, она из него стреляла и ее тоже могли убить. Папа снова сказал, что, раз в списке погибших коммунистов мамы нет, значит, беспокоиться излишне.

Тима спросил:

– Когда же люди перестанут убивать друг друга?

Сам ты говорил: мы, большевики, на второй день своей ыасти объявили войну величайшим преступлением прошв человечности.

Папа сказал твердо:

– Будет мировая революция, и тогда не будет больше войн.

– А если это не скоро случится?

Папа произнес задумчиво:

– Русская революция уже стала примером для многих стран. Теперь нам нужно стараться делать все получше, побыстрее, и тогда народы увидят, как революция необходима всему человечеству.

Тима очень жалел папу и беспокоился за него. Глаза у папы покраснели, щеки запали, голос стал сиплым – и все оттого, что он здесь так много работает.

Марфа Парамонова сказала про папу с уважением:

– Велел в шахты переваренную воду в бочках доставлять, помойки и сортиры известкой засыпать. И верно, перестали люди брюхом хворать. Ну прямо как Иисус Христос, народ без лекарств исцелил. А ведь у нас до этого каждую весну вповалку валялись.

Баня, сушилка, больница и аптека в Партийном клубе – всего этого добился папа. И это он запретил больным туберкулезом работать под землей.

Сапожков пришел к Ирисову, который, ссылаясь на недомогание, саботировал работу в управлении, долго выстукивал и выслушивал его толстую волосатую грудь, потом сказал сурово:

– Ваше недомогание вызвано политическими причинами, и если вы не излечитесь сами, то мы прибегнем к радикальным способам. Предупреждаю: лучшего помещения для яслей, чем ваша квартира, я на руднике до сих пор не обнаружил. – И, показав мандат, объяснил: – Как видите, имею все полномочия.

С того дня Ирисов стал иногда появляться в шахте одетый в новенькую брезентовую шахтерку с медными застежками, с яркой аккумуляторной лампой на железной каске. Мясистое, гладко выбритое лицо его было всегда озабоченно. Встречаясь с папой, он, понизив голос, подробно и обстоятельно рассказывал о всевозможных несчастных случаях, обычных, по его словам, в шахтах, особенно долго смаковал ужасающие подробностп подземных пожаров. Папа отвечал брезгливо:

– У вас какая-то кладбищенская память. Вы бы лучгае что-либо полезное припомнили, – и спрашивал: – Вам о Рамсее что-нибудь известно?

– Американец из зингеровской компании, что ли? – оживился Ирисов.

– Химик, англичанин.

Ирисов недоуменно поднял брови.

Когда Ирисов ушел, папа сказал Тиме:

– Изучение пожаров угольных пластов, которые иногда продолжались годами, навело Менделеева, задолго до Рамсея, на мысль о том, что настанет, вероятно, со временем такая эпоха, когда уголь из земли вынимать не будут, а там же, в земле, его сумеют превращать в горючие газы и по трубам распределять на далекое расстояние.

Вера во всесилие человека лежит в основе любого великого открытия, сказал папа убежденно. И с раздражением добавил: – А этот вот только и запомнил, как выглядят люди, обожженные на пожаре. Мослаков тоже его поля ягода – взялся попугивать нас с тобой, но более наглядно и лаконично.

Заплесневевшие перекладины обапол туго выгнулись под тяжестью кровли. Из треснувших горбылей торчала взъерошенная щепа. Сосновая колоннада стоек, уходящая в глубь штрека, походила на обезглавленную рощу мертвых деревьев. Пахло погребом, и пушнстая угольная пыль разлеталась под ногами, словно тучи таежного черного гнуса.

Клубами черного дыма роится пыль перед лицом, колючая, мучнистая, забивает глаза, ноздри, горло, и становится трудно дышать, словно воздух высыхает и дышишь пресным угаром, и тело от него горит и зудит. При малейшем движении облака пыли подымаются вверх. Они висят в воздухе, не оседая. Эта пыль не только вредна, но и опасна. Она может взорваться от огня, от детонации после отпалкп шпуров.

Ирисов говорил со странным удовольствием!

– Угольная пыль по взвешенном состоянии – по существу тот же порох. Водой угольную пыль не погасить.

Сухожилии велел присыпать угольную пыль сланцевой: тогда она не загорится. Перед отладкой шпура поперек штрека стали подвешивать на веревках доски, а на них наваливали сланцевую пыль. Выпалят шпур, сланцевая пыль разлетится, смешается с угольной и не даст ей загореться или взорваться.

В одном месте в шахте воняет тухлыми яйцами. Ото сероводород. В другом начинает щипать ноздри, глаза – это сернистый газ. А то просто разит, как из болота, гпилыо – в обводненном участке гниет крепь.

Но Тима теперь не боялся шахты. С того дня, когда он первый раз спустился под землю и увидел, как работают, лежа в щелях, полуголые шахтеры, казалось отваливая прямо на себя острые осколки угля, неспешно подбивая «подшашки» – короткие куски бревен – под нависший угольный пласт, как в потемках задымленного пылью забоя они нащупывают угольные струи и по кливажу – почти незримым, тончайшим трещинам – прорубают обушком пласт в глубь уступа, а потом обрушивают сверкающей шуршащей лавиной, словно из черного литого стекла, лопнувшую вдребезги глыбу, – видя все это, Тима проникся безграничным доверием к умному, точному, спокойному расчету шахтеров. И Тима вспоминал, как вот этот же забойщик Краснушкин, входя в читалку, тщательно вымыв руки, робко взяв книгу, неуклюже листал ее, дуя между страниц, как он подолгу разглядывал картинки с видами Венеции.

– В воде живут, а гляди, как аккуратно обстроились, – произносил он уважительно. – Значит, в той стороне крепко домишки строят, раз не гниют. – Потом говорил задумчиво: – В обводненных породах крепь тоже можно было бы на каменных столбах ставить.

В забое, то лежа на боку, то сидя на корточках, КрасПушкин делал глубокий вруб, и его руки почти по локоть вместе с обушком скрывались в узкой щели. В кожаной сумочке, повешенной на верхняк, у него лежали, словно патроны, отточенные зубки, и, прежде чем сменить зубок, он окупал обушок в воду, – и вода шипела: так нагревался зубок обушка, прогрызая уголь.

А в длинном забое сидел на уступе забойщик, словно на завалинке или на лавке, и косо сплеча рубал уголь.

Этот длинный забой назывался лавой.

Саночник, застегпув брезентовый пояс, пропустив между ног цепь, прикрепленную к обитому жестью ящику, который пустой весил три пуда, а с углем – тринадцать, уползал на четвереньках, держа в зубах лампу.

Мешкать ему нельзя, если не убрать уголь из забоя, он хрустящей кучей закупорит ходок, и люди начнут задыхаться.

Краснушкин, выбравшись из щели, обросшей тусклым мехом пыли, прижимал пальцем веко (под ним дергалось глазное яблоко – обычная шахтерская болезнь), говорил Тиме, опасливо поглядывающему на нависшую кровлю:

– Ты не гляди, что она давит. Это даже хорошо. Отжим угля получается рубить легче. А ежели шибко поднажмем – давлением управлять можно. Где обрушим, чтобы ослабить, а где подопрем костром. Крепь вроде колодезного сруба, самая надежная, – постучав ручкой обушка по кровле, спросил: Слышишь, звенит? Значит, держит. А если звук глухой, вроде посуды треснутой, тогда поспешай с крепью. – Вытерев рукой шершавое, словно присыпанное наждаком лицо, поблескивая перламутровыми белками, сказал: Когда шахту уважаешь, она тебя не накажет.

А вот Ирисов журил папу:

– Напрасно в шахту, и еще с сыном. Там народ тупой, дикий, отпетый. Видит, купол навис, и нет, чтобы стойку лишнюю поставить. Прожил день – и ладно. – Разводя руками, удивлялся: – Лошадь и та чует опасность, а эти, пока кого не задавит, пальцем не пошевелят даром.

В тупиковых забоях воздух теплый, как в печи, и шерстистая пыль роится, словно черная зола. Свет лампы мерцает красной точкой, без лучей.

Перевернув сосуд вверх дном, выпустив воду, Тима брал пробу, делая все гак, как научил его папа. Клал сосуд в мешок с ватой и уползал обратно в откаточный штрек.