Текст книги "Заре навстречу"
Автор книги: Вадим Кожевников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 50 страниц)
Заботы о Тиме родители возложили на бывшего учителя женской прогимназии Евграфа Васильевича Пыжова, жившего одиноко в соседнем флигеле и давно отказавшегося от педагогической деятельности ради трудных поисков рудных богатств.
Зимой и летом он скитался по тайге и приносил оттуда в мешке камни, зеленую глину, а потом отсылал все это по почте в посылках в Петроград. Несколько раз пытался пробраться на заседание городской думы, крича сторожам: "Пустите меня, пустите!" И молил: "Поймите, немцы бьют нас оттого, что у них больше металла. А вот глядите, вот", – и совал сторожам какие-то бурые, тяжелые, грязные обломки камней. Эта благородная одержимость, желание оказать услугу отечеству овладели Пыжовым много лет тому назад, когда он нашел в архиве городской управы список с царской грамоты шестнадцатого века, адресованной местному воеводе. В ней было сказано: "А велено тем кузнецам делать из тамошнего железа беспрестанно пищали полуторные и полковые и к тем пищалям ядра, сколько их которой пищали надобно. Да сколько они каких пищалей и к ним ядер сделают, и из тех пищалей велено для опыту выстрелить хотя по одново перед воеводой, крепкие ли те пищали вперед будут, и не разорвет ли их на стрельбе".
Накануне Октябрьской революции Пыжов был арестован. Во время обыска у него обнаружили динамитные патроны – он пользовался ими для взрыва твердых пород, копая поисковые шурфы.
В ночь переворота офицеры расстреляли в камерах узников. Пыжов получил только ранение и был спасен рабочими-дружинниками. Тимин папа выходил его, и теперь Пыжов взял на себя обязанность быть репетитором и наставником Тимы.
Числиться великовозрастным второгодником в городской прогимназии Тима категорически отказался из самолюбия. Разве он виноват, что всю прошлую зиму скитался сначала по друзьям родителей, а потом попал в сиротский приют?
Несколько недель Тима учился в первой смешанной советской школе. Смешанной потому, что мальчики и девочки учились там вместе.
Эту школу создал комиссар просвещения Егор Косначев. Он захватил подвал в здании Общественного собрания. Там раньше находилось игорное заведение, сводчатые стены подвала были расписаны зловещими изображениями карточных фигур – королевами и королями в средневековых одеждах. Вместо парт ломберные столы с подпиленными ножками. Педагогов для этой школы Косначев тоже нашел сам. Он говорил: "Ваша задача – не муштровать детей, как солдат, а прививать им любовь к знаниям. Нужно начинать не с арифметики, а с паровой машины, действие которой основано на математических расчетах. Нужно начинать не с грамматики, а со стихов Пушкина, Лермонтова, Некрасова, тогда законы грамматики они будут воспринимать как поэзию. История – это не жития царей, а деяния борющегося парода – восстания Пугачева, Болотникова, Разина. Ни экзаменов, ни пятибалльной системы. Пусть ученики сами оценивают успехи друг друга путем голосования. Мы должны прививать им чувство гражданской совести. Новая школа должна воспитывать новых людей".
На урок русского языка пришла артистка Вероника Чарская. Она была в черном платье, обшитом стеклярусом, на тощей, высокой шее висело боа из белых перьев.
Держа в руке раскрытую книгу, она, как курица, кивала головой, словно склевывала строки со страниц, и восторженно жмурила подведенные глаза.
Перестав декламировать, отступила на шаг, присела и поклонилась, улыбаясь.
Потом вдруг резко выпрямилась, лицо ее приняло обиженное выражение, она спросила гневно:
– Дети, почему вы такие невоспитанные? Где же аплодисменты? – и ушла из класса, хлопнув дверью, забыв на столе крохотную бисерную сумочку.
Урок арифметики был более удачным. Инженер Асмолов принес с собой модель паровой машины, зажег спиртовую лампу и, – когда машина заработала, стал говорить сухо, четко, но так, что сразу всем стало понятно, почему опа движется.
Урок истории провел сам Косначев. Он увлекательно рассказывал о Парижской коммуне. И всем было очень приятно узнать, что рабочие Парижа делали во время своей революции то же, что делают сейчас рабочие затона, кирпичники, пимокаты города во время своей собственной революции.
Но, к сожалению, Косначев, как и его новые преподаватели, оказался очень занятым человеком. Они часто пропускали уроки, а когда вместо них пригласили обыкновенных учителей из прогимназии, один из учеников смешанной школы заболел тифом и школу закрыли на карантин.
Как репетитор Пыжов не обременял Тиму уроками.
Что же касается всего остального, то еще не известно, кто о ком больше заботился: Пыжов о Тиме или Тима о Пыжове. Привыкнув к одиночеству, Тима научился стряпать, убирать комнату и даже мыть полы.
Пыжов говорил торжественно:
– Еще тысячу лет назад Ксенофонт писал: бывает земля, которая, если ты ее засеешь, не принесет плодов, если же ты ее разроешь, она гораздо большее число людей прокормит, чем если бы она приносила плоды.
– Это значит картошка, – отгадывал Тима.
– Нет, – возмущался Пыжов, – не картошка! Руды, минералы и другие бесценные ископаемые богатства, которые лежат у нас втуне!
– Картошка нужнее, – рассудительно замечал Тима и добавлял Эсфириным голосом: – Продовольственный вопрос – сейчас главный. – Потом советовал: Вы поправляйтесь побыстрее, найдете потом золота побольше и сдадите в ревком, а то у них там денег нету.
– Золота! – усмехался Пыжов. – Самый старый и бесполезный металл! – и оживленно добавлял: – Вот кобальт некрасивый, черный, но если его добавить в сталь, она приобретает волшебные свойства. А ванадий, индий, магний!.. Эти металлы многое сулят человечеству.
Я ужасался, когда на прииске все эти руды выбрасывали в отвалы. Какое варварство!
– Вы скажите Рыжикову, он прикажет, и не будут выбрасывать.
Доверительным шепотом Пыжов произносил:
– Когда заживут ноги, я сам пойду в ревком и докажу им, что таблица Менделеева полностью здесь. – И он стучал костылем по доскам пола.
– Может, вам чайку согреть? – заботливо предлагал Тима.
Пыжов спрашивал Тиму, видел ли он когда-нибудь, как люди добывают уголь.
– Нет, – говорил Тима.
– Это самый тяжелый труд, но я знаю, как можно избавить людей от этого каторжного труда.
– Как? – допытывался Тима.
– При золотодобыче даже твердые породы размывают мощной струей воды. И вот если бы были такие сильные насосы, которые под большим давлением подавали бы в шахты воду, уголь можно было бы вымывать из пластов и потом такими же насосами высасывать наверх.
– Здорово! – говорил Тима. – А почему так не делают?
– Для этого нужно построить дорогие машины, а сейчас, ты сам знаешь, людям даже хлеба не хватает.
Когда папа и мама еще считались политическими ссыльными и раз в неделю ходили в полицейский участок регистрироваться, они очень много говорили, как все будет хорошо после революции. Все люди станут добрыми, справедливыми, и у всех все будет. А вот, оказывается, на самом деле всем всего не хватает.
Георгий Семенович Савич как-то сказал папе:
– Вы, большевики, совершили политическое безумие, взяв сейчас власть. В стране хаос! Бедствия экономической разрухи, вызванные войной, безмерны. Я согласен, что некоторые социал-демократы, войдя в состав Временного правительства, вольно или невольно сотрудничали с буржуазией, которая, руководясь только своекорыстными интересами, довела разрушенную экономику страны до состояния губительной катастрофы. Но, голубчик! Пойми меня правильно. Брать на себя ответственность в данный исторический период это же нелепость! Есть только один выход. Я понимаю, он позорный, мучительный, но единственный! Это, принеся в жертву независимость страны, прибегнуть к помощи иностранных держав. Иначе революция погибнет, ее задушит голод. Ты видишь, у меня слезы? – Савич шумно высморкался и спросил деловито: – Ты, конечно, будешь сейчас меня оскорблять?
– Да, буду! – твердо ответил папа.
После того как офицеры убили жену Георгпя Семеновича, улица, где она жила, стала называться проспектом имени Софьи Савич.
Тима иногда приходил навещать Нину Савич. В квартире Савичей все осталось по-прежнему, только в кабинете Георгия Семеновича висел портрет Софьи Александровны в венке с красными лентами, на которых было написано серебряными буквами: "От Сибирского бюро большевиков – другу, герою, борцу".
Нина, одетая в толстое шерстяное платье и вязаную кофту, все время зябко ежилась, хотя в доме было очень тепло, и по-старушечьи кашляла, поднося к губам скомканный платок.
Она сильно похудела; некрасиво торчали костлявые локти; глаза стали еще больше. Она смотрела на Тиму, почти не моргая, испытующе строго. Темные ресницы стали еще длиннее и упруго загибались на концах.
– Ты что, ешь мало? – осведомился Тима.
Нина передернула плечами с выпирающими, похожими на вешалку для платья, ключицами и, усевшись с ногами на диван, пожаловалась:
– Ты очень глупый, Тима.
Тима обиделся, но не стал задираться. Ведь Нина теперь полусирота, и он ходит к ней не почему-нибудь, а вот как его папа к Савичу, из сочувствия, хотя папа и считает Савича меньшевиком.
Тима кротко сказал:
– Зато ты очень умная.
Нина велела ему сесть рядом с собой на диван, потом, уставившись на Тиму своими синими глазами, которые теперь занимали так много места на ее лице, произнесла резко:
– Вот я бы не ходила к человеку только для того, чтобы прийти!
– Почему ты думаешь, что я так прихожу, я вовсе не так, – объяснил Тима.
– К папе все из-за этого ходят.
– А я не к нему, а к тебе.
– Потому что я несчастная, да?
– Нет, я просто в гости.
– Но ведь ты знаешь, я больная и ты можешь заразиться!
– От чахотки не заражаются.
– Нет, заражаются! – и вызывающе заявила: – Вот дотронься до моих губ узнаешь!
– Ты в коридоре на меня нечаянно кашлянула, а я даже не утерся! – гордо сказал Тима.
– Вот теперь заболеешь и умрешь.
– Подумаешь, испугала!
– А если бы на меня на улице жиган напал, что бы ты стал делать?
– Я бы ему подножку – раз, а потом…
– Значит, ты меня любишь?
Тима смутился, покраснел и сказал сердито:
– Не люблю, а потому что ты моя знакомая, значит, я обязан за тебя заступаться!
Нина вздохнула, откинула голову, прикрыла глаза и спросила шепотом:
– А когда мама была в тюрьме, об этом все знали?
– А как же, весь город!
– Значит, и папа знал? Почему же он не помог ей, если даже перестал ее считать женой, ну, как просто знакомой?
Поняв, к чему клонила Нина весь этот разговор, Тима ужаснулся тем мыслям, которые, выходит, все время мучают Нину. Как это страшно – даже на секунду подумать так о своем отце! В отчаянии, не зная, как уклониться от этого разговора, Тима сказал сердито:
– Я тебе соврал, что в коридоре ты на меня кашлянула! А если ты считаешь меня трусом, то вот, пожалуйста…
– Ты меня поцеловал, да? – торжествующе спросила Нина.
– Дура, – сказал сконфуженно Тима, – стану я еще с тобой целоваться! Это я тебе доказывал, что ты вовсе не больная, а врачи врут, чтобы ты больше дома сидела. Вот придет лето, я тебя с собой в тайгу возьму. Золото искать.
Сразу на воздухе поправишься. Потом нужно есть медвежье сало. Пыжов говорит, оно от всяких болезней – лучшее средство. Он простреленные ноги тайком от папы этим салом лечит и уже здорово поправился.
– Я знаю Пыжова, – тихо сказала Нина. – Его вместе с мамой в подвале расстреливали. Он рассказывал папе, как мама вела себя во время казни. Я за дверью подслушивала. Мама сказала им…
Нина вдруг смолкла, лицо ее побелело. Она все вдыхала и вдыхала воздух, а выдохнуть не могла. Тима вскочил, стал трясти ее.
– Тебе плохо, да, плохо? – спрашивал он испуганно.
Но Нина преодолела удушье: откинувшись на спинку дивана, она медленно, тяжело дышала, потом вдруг сказала брезгливо и злобно:
– Что ты мне в нос так противно дунул?
– Я думал, тебе плохо!
– Мне не плохо! – сипло, с трудом вымолвила Нина. – Это я просто воздухом подавилась, – и пригрозила: – Только посмей сказать об этом папе, я тебя презирать буду! – Встала, прошлась по комнате, потом оперлась рукой о круглый столик и произнесла отчетливо и громко: – Мне правда очень плохо, но не потому, что я болею, мне плохо оттого, что я все время думаю: у меня нет папы!
Она взяла Тиму за руку, привела в кабинет Георгия Семеновича, остановилась перед венком, висящим на стене, и сказала грустно:
– Когда папа вешал венок, он прибил ленты к стене гвоздиками так, чтобы всем была видна надпись. Но ведь он поссорился с мамой потому, что она была большевичкой, он и сейчас считает, что большевики погубят Россию!
– Это неправда, они не погубят! – запротестовал Тима.
Подперев лицо ладонями, Нина, пристально глядя на Тиму, сказала задумчиво и строго:
– Вот ты не любишь, а поцеловал, когда тебе стало жалко меня.
– Я не поцеловал, – снова запротестовал Тима, – а просто губами об тебя помазался, чтобы доказать…
– Все равно! – упрямо сказала Нина. – А папа ни разу меня не целовал с тех пор, как я считаюсь больной.
В этот момент вошел Георгий Семенович, скрипя новой кожаной курткой, которую он носил теперь вместо пиджака. Тима почувствовал, что ему очень трудно взглянуть в глаза этому человеку. Но Георгий Семенович, не обращая на него внимания, подошел к Нине, положил руку на ее худенькое плечо и торжественно объявил:
– Ниночка, во имя светлой памяти Сони я сегодня пожертвовал своими убеждениями, чтобы быть с теми, с кем она была до конца своей жизни! Наклонился, осторожно поцеловал Нину в лоб, откинулся и, вытирая губы большим белым платком, уже обращаясь к Тиме, сказал: – Ты, Тимофей, дружи с Ниной, у нее, знаешь, последнее время жизненный тонус несколько понизился.
А ты, смотри, какой здоровяк! Что значит много бывать на свежем воздухе!
Глаза Нины были широко и изумленно открыты, она даже не заметила, как ушел Тима.
Став продовольственным комиссаром, Эсфирь ездила теперь по городу на собственной подводе, и кучером у нее был матрос с парохода «Тобольск», Хохряков. Но сам Хохряков говорил, что он не кучер, а адъютант продкомиссара. Хохряков добрый, он несколько раз брал с собой Тиму кататься и даже доверял ему вожжи.
Эсфирь стала похожа на базарную торговку. Лицо сизое, обмороженное; закутана в большущий, как одеяло, татарский платок и подпоясана полотенцем. За полотенцем, как кинжал, заткнут щуп – большая длинная игла с углублениями на конце. В амбарах Эсфирь с размаху втыкает щуп в каждый куль муки, высыпает на ладонь из углубления в щупе муку и нюхает, не цвелая ли. И от этого ее нос всегда как напудренный.
На складах вытмановской мельницы Эсфирь нашла целую гору отрубей.
– Позвольте, Эсфирь Яковлевна, – сказал Вытман обиженно, – кто же утаивает? Испокон веков обычай: отрубя мельнику за помол.
– Отрубя! – насмешливо передразнила его Эсфирь. – Вы же гимназию окончили! Отрубя!.. И какой вы, извините, мельник? Вы крупный промышленник! Зачем же, как деревенскому мельнику, мошенничать?
Отруби Эсфирь привезла в кондрашёвскую пекарню и попросила испечь из них хлеб. Пекари стали смеяться:
какой же из отрубей хлеб? В ржаную муку для обмана подсыпают – это верно, но чтобы из чистых отрубей – такого не бывало.
– А вот когда я жила в Швейцарии, – строго сказала Эсфирь, – я там ела очень вкусный и очень питательный хлеб из чистых отрубей!
Сняв полушубок, она замесила отруби в большой деревянной миске, потом слепила из этого теста лепешки и сунула их на лопате в печь. Когда лепешки испеклись, она дала попробовать всем пекарям. Попробовал и Тима.
Лепешки действительно оказались вкусными.
Только Кондрашев, хозяин пекарни, ломая лепешки толстыми пальцами в кольцах, заявил брезгливо:
– Маца!
Но на него замахнулся молодой рыжий пекарь:
– Я те дам маца!.. – и, обращаясь к Эсфири, похвастал: – Мы его сейчас отучаем непропеченный хлеб сбывать. Он как? Раньше на замес два ведра воды, а теперь – четыре. Муку своровывает. Но мы над ним совет из пекарей установили. Не даем обманывать. На ларь с солью свой замок повесили. Ключ при мне. Во! А то изловчился соль в квашню не сыпать! Соль-то нынче дороже денег.
Эсфирь пожала рыжему пекарю руку и сказала взволнованно:
– Спасибо, товарищ!
– Вы бы мне спасибо адресовали! – обиженно заявил Кондрашев. – Верно, хлеб непропеченный, а отчего?
Дрова ваши экономлю! Но и тех с полсажени осталось.
Предупреждаю, так сказать.
– Дров мы вам привезем, – пообещала Эсфирь.
Провожать ее на улицу вышел рыжий пекарь. Босые ступни его ног всунуты в кожаные петли, прибитые к дощечкам, ворот ситцевой рубахи расстегнут.
– Идите, простудитесь! – попросила Эсфирь.
– Ничего, мы привычные! – Пекарь тряхнул рыжими волосами и вдруг застенчиво вполголоса произнес: – Я понимаю, вы по хлебной части, но если б кто из ваших к нам с разговором приехал, очень благодарны были бы.
– А что именно вас интересует?
– Все! – сказал пекарь. – Очень мы злые нынче ко всяким вопросам.
– Хорошо, я буду у вас часиков в восемь, – сказала Эсфирь.
Потом она поехала на пристань. Здесь рабочие-дружинники вырубали вмерзшие в лед плоты.
Пока Эсфирь разговаривала с начальником рабочей дружины, Хохряков беседовал с Тимой.
– Вот так по цельным суткам и мотаемся с ней по городу. Куда ни сунемся, – проруха, саботаж. Народ есть, пить и тепла хочет, а где их достать? Ничего такого буржуи нам не напасли. Наоборот, даже последнее развалили, расхитили. Скажем, вода, что такое? Вон ее цельная река. А куда ни кинься, всюду вода требуется. Пекарне – четыре сотни ведер. Столовым двести. Больнице – сто. В казармы – триста. В бани – не менее, а может, более. По промысловым надобностям, если на круг брать, – тысяч пять. Раньше как было? Артель водовозная, а теперь ее нет. Городская дума для поддержания воины экстренную поставку солонины отправила в водовозных бочках. За это им Керенский по телеграфу «мерси» прислал. А народ, понятно, всухомятку жить не может. У проруби очередь, как за хлебом. Товарищ Эсфирь в ревкоме хлоп кулаком по столу: нужно,?0йорит, принять экстренные меры! Да ведь как их примешь, в горстях воду не принесешь! Но тут из затона ремонтники показали революционное сознание: сколотили высокие ящики, осмолили, законопатили, словно баржи, и поставили на полозья. Теперь из тех ящиков весь город поим.
С конями было туго, Красная гвардия сжалилась – одолжила коней. А мы их одной соломой кормим. Узнает Красная гвардия – обидится, отберет. Но где его, фураж, взять? Попрятали извозопромышленники. Они и коней в тайгу тайно перегоняют на заимки. Но ничего, ловим. И в народную собственность берем. Глаз нам острый на все требуется. Добром свое добро буржуй никак отдавать не захочет.
По ледяной крыше реки мчится, шурша сухим снегом, поземка. Ветер пронизывает все тело мертвящей стужей так, словно на тебе нет одежды. В прорубях черная вода с плавающими в ней голубыми обломками льда курится паром.
Дружинники, подсунув под бревно толстые длинные ваги, виснут на них грудью, животами. Но отсыревшие от долгого пребывания в воде бревна обрели тяжесть железа.
Какой нечеловеческий, каторжный труд нужен, чтобы выкатить тяжелое, словно гранитная колонна, бревно на берег! А потом еще пилить сырую древесину, когда пилу зажимает, словно в тисках!
Полузатопленные плоты с позапрошлого года лежали на песчаной отмели, но даже в летнюю пору самые опытные артели грузчиков отказывались разбирать их: "Хребет сломишь, но всосанного в песок сырого бревна с места не сдвинешь".
А сейчас, вырубив бревна из двухаршинной ледяной толщи, несытые, плохо одетые люди, у которых в доме нет и полена, – не для себя, а для других, с самозабвенным усердием, до треска в костях, выкатывают тяжелые, словно каменные, бревна на берег.
Эсфирь в кургузом полушубке, в растоптанных, подшитых валенках, с опухшим, шелудящимся, обмороженным лицом произносит высоким голосом:
– Товарищи, от имени ревкома большое, большое вам спасибо!
И люди улыбаются Эсфири.
А один из них, в коротко обрезанном азяме, с разбитой в кровь скулой, залепленной бумажкой, глухо сказал:
– Попервоначалу думали, не сдюжим на пустое брюхо-то. А как взялись дружно, пошло!
Поземка перешла в буран. Лавина снега неслась с железным скрежетом, и в белом дыму уже не было видно людей, и только слышались их натужливые крики и тяжкий скрип льда под выволакиваемыми из воды бревнами.
На берегу мерно сипели пилы, и их звук не мог задушить шипящий шорох летящего снега.
Тима очень озяб. Но хотя Хохряков давно отсылал его домой, он упорствовал, рассчитывая, что Эсфирь в конце концов поедет в ревком, и тогда он увидит маму. Ведь не прогонит она его, когда узнает, как он сильно замерз!
А Эсфирь все продолжала разговаривать. Потом она взяла деревянную сажень и, словно заправский лесоторговец, стала мерять вытащенные на берег бревна.
"И откуда она так наловчилась?" – размышлял Тима, почтительно наблюдая за Эсфирью.
Только потому, что Тима твердо решил промерзнуть хоть до печенок, а дождаться Эсфири, ему удалось в этот день повидать маму. Вернее, это была уже ночь. В светящемся небе торчали, как сухие кристаллы, чистенькие звезды. В домах не горел свет, не было керосина, и окна в них блестели угольной чернотой.
Возле ревкома стояли подводы и верховые лошади. Эсфирь сказала часовому, мотнув головой на Тиму:
– Этот человек со мной.
И Тима, гордый тем, что его по-взрослому назвали человеком, поднялся вместе с Эсфирью по темной деревянной лестнице на второй этаж и вошел в дверь, на которой было написано: «Продотдел». Здесь он увидел маму.
Обвязанная туго крест-накрест теплой шалью, тоненькая, стройная, она, гневно наступая на человека в мохнатой медвежьей куртке, раздельно, звонко говорила:
– Вы сейчас же поедете на лесопилку и заберете овес обратно!
– Так ведь я же не для коней выдал! – оправдывался человек. – Для людей вместо хлеба.
– Я вам сказала, это неприкосновенный семенной фонд!
– До весны дожить надо! – сердито сказал человек. – Рабочие сейчас есть хотят, а вы тут для мужиков запасы делаете!
– Товарищ Пантюхов, – укоризненно вмешалась Эсфпрь, – вы что же думаете, нам до весны только дожить, а там трава не расти?
– Это я так, от сердца. Рабочих жалко. Овса выдать – и то нельзя.
– Овес нельзя, а муку можно.
– Так ее только поскребушки остались!
– Вот их и выдайте.
– А потом что?
– Вчера нашли в затоне целую баржу.
– Зерно подмоченное, в глыбы смерзлось.
– Договорились с рабочими кирпичного завода, будут сушить в печах.
– Ну, что ж, тогда я пойду.
– Ну вот и правильно!
Пантюхов ушел. Мама сказала Эсфири:
– Ты знаешь, какой у него порядок на складе? Всюду трубы деревянные вентиляционные сделал. А говорил:
"Я только бондарь, ничего другого не умею".
И вдруг мама увидела Тиму.
– Тима, почему ты здесь, почему не спишь? Что случилось?
Эсфирь сказала меланхолично:
– Случилось то, что у тебя есть сын, который помнпт, что у него есть мать.
– Ты где его нашла? – тревожно спрашивала мама.
– Слушай, Варвара, – строго сказала Эсфирь, – оставь эти домашние сцены! Мальчик любит кататься, а ты знаешь, я теперь очень много езжу по юроду. Зачем же его лишать удовольствия?
– Но он совсем замерз!
Мама стащила с Тимы валенки и стала растирать ему ноги.
– Противно смотреть, такой здоровый парень – и все не может обойтись без мамочки! – насмешливо сказала Эсфирь. Потом приказала: – Иди вымой руки, и я дам тебе настоящий бутерброд.
В коридоре Тима долго и тщательно мыл руки под умывальником, в котором вместо стерженька с медной пуговкой двигался большой гвоздь с набитой на острие деревяшкой. А когда Тима снова вернулся в комнату, там уже было полно людей; от сизого махорочного дыма сильно щипало глаза и першило в горле. Мама и Эсфирь важно сидели за столом, плечом к плечу. А напротив них разместившиеся на скамьях люди поочередно говорили:
– На вытмановской мельнице обнаружили лари с белым речным песком. И как мы выяснили, приказчики сыплют песок в муку для весу. На Вытмана наложили контрибуцию в пятикратном размере против веса обнаруженного песка.
– Мало! – рявкнул кто-то возмущенно.
– Не мало, а по разуму! Поскольку еще обнаружили, что все двухпудовые, а также пудовые гири не соответствуют по своему весу пробирным знакам, мы наложили и против их веса контрибуцию.
– На складе Кобрина нашли две сотни полотнищ двуручных пил. Оказались железными. Стали справляться: зачем держал железные – объяснение получили: для торговли с инородцами. Наложили тоже резолюцию.
– Контрибуцию! – поправил густой голос.
– А ты не перебивай! Понятно, что не простили обмана!
Тима присел на корточки и, опершись спиной о стену, стал думать, как было бы хорошо, если бы на свете не было буржуев, зимы, а все время стояло лето, и вместо травы рос овес, и всем людям и коням его хватало бы вволю. А Пыжов нашел бы свои знаменитые металлы дороже золота, и люди топили бы печи углем, который так легко можно намывать водой, а Нина ела б только медвежье сало и стала бы совсем здоровой… И он тоже ел бы ото медвежье сало сырым и стал бы сильным, как Капелюхин, и тогда бы он поймал всех офицеров, которые убили Софью Александровну, и он бы их…
– Ешь! – сказала Эсфирь и положила ему на колени сплющенные куски хлеба, между которыми лежал кусок муксуна.
Он стал вяло жевать, не раскрывая глаз, и сквозь дрему слышал, как мама говорила звенящим голосом о каких-то очень важных делах:
– Товарищ Костицын правильно сделан, не разрешив взять на убой четырех коней для питания курсантов военного училища. Пусть снарядят группу курсантов в тайгу, сейчас самое время охоты. Нужно на бойне установить рабочий контроль, чтобы прекратить хищение мяса. Мясники продают населению требуху, а говядину развозят тайком по квартирам богатых покупателей.
– Ты про нутряное сало информируй, – подсказала Эсфирь.
– Да, товарищи! Продотдел постановил создать неприкосновенные фонды жиров. Рабочие слесарной мастерской Кутерина построили нам салотопки. К весне мы должны собрать не меньше пяти тысяч пудов сала.
Сонно, печально и недоуменно Тима думал о своей маме. Чего это она тут, словно кухарка, говорит только о том, чем кормить людей? И ничего про революцию, свободу, про мировой пролетариат, который сейчас рвет на себе цепи!
– Иди-ка ты, братец, спать, – сказала Эсфирь и, взяв Тиму за плечо, повела его куда-то за собой.
В ревкоме работали круглые сутки, поэтому две канцелярские комнаты превратили в спальни. На двери одной написано углем «Мужчины», на другой «Женщины».
Когда Тима вошел в спальню, освещенную блеклым светом, проникавшим в окна, он сразу же наступил комуто на ноги. Шарахнулся, споткнулся и упал.
– Спасибо, валенком по рылу, если б сапогом, оно б чувствительнее получилось.
– Извините, – сказал Тима, – я нечаянно.
Тот же голос посоветовал:
– Ты, землячок, людей зря не тревожь, местов все равно нет. Прикидывайся ко мне. Ничего, я сдвинусь.
Тима осторожно улегся на край соломенного тюфячка, но тут же испуганно вскочил, почувствовав, как ему под голову сунулось что-то мохнатое, теплое.
– Я ж тебе свой треух для мягкости, – успокоительно сказал человек. Если башка на мягком, спать слаже.
– Спасибо! – еще раз поблагодарил Тима.
– Нынче все люди друг другу угодливы, – наставительно сказал человек. Каждый теперь не что-нибудь, а полный гражданин, фигура! Вот я, скажем, шестнадцать лет на кобринской лесопилке спину гнул. А ну, погладь меня рукой по роже! Чуешь рубец? Как впервой низовым поставили, сомлел с непривычки, ну и полоснуло пилой, аж по кости проехало. А теперь я, Гусяков, полномочный. И не Кобриных, а меня в ревкоме улещают насчет теса.
– А сами небось в землянках живете?! – вдруг сердито спросил Гусякова невидимый человек, лежавший на соседнем тюфяке.
– Это правильно, – согласился Гусяков, – жилье наше зверовое. Но как рассуждать? Если сейчас каждый на себя тащить начнет, чего будет? Вот вы при чем состоите?
– Мухин я, слышал?
– Флегонт Егорыч?
– Именно.
– Так чего ж вы меня с панталыку сразу сбить желаете?
– Хочу знать, как дело понимаешь.
– Все забыть не можете, как спервоначалу мы не только тес да кругляк, а топоры и пилы меж собой делить начали?
– Во-во! – со вздохом произнес Мухин. – Революция вас на совместную жизнь тянет, а вы на себя тянете!
– Так набедовался ж народ!
– Набедовался с того, что буржуазия все на себя хапала. А нам надо аккуратно обживаться, со строгостью.
– Это верно. Слабосильное оказалось у буржуев хозяйство. Вот Кобрины, говорят, миллионами ворочали, а все пилы сточены до самого хребта: замены нет.
– Обносилась Россия с войны, обезжелезила.
– На базаре за горсть ржавых гвоздей куру дают.
– Куру, ее без корму не вырастишь, а пойди в бакалею, за фунт пшена такое спросят, зачешешься!
– Вот и корми после этого ребят кашей!
– На крупорушках теперь рабочий контроль поставлен.
– Все равно на базаре из-под полы торгуют по вольным ценам. Кто же за ими уследит?
– Мы! – гулко и властно сказал человек у самой стены.
– А кто это мы, позвольте узнать?
– Якушкин я, уполномоченный продотдела по базару.
– Скажи, чин какой громкий!
– А ты не смейся, человек у большого дела стал!
– Все едино обманут. Торговцы, они хитрые!
– Я не один, я сочувствие найду, помогут.
– Гляди, как бы сочувственные эти тебя не купили.
Большую совесть иметь надо.
– А ты мою совесть мерял?
– Чего обижаешься? Я ведь с тревогой. Может, у тебя дома ребят куча и все жрать хотят, а тебе сунут в руки кус сала, разве его на землю бросишь, когда дети несытые?
– Дети-то у меня несытые, верно, – тихо произнес Якушкин, – но и у других тоже.
– Ну, раз понимаешь, – значит, непродажный. Верного человека на такое дело поставили. Тебя кто уговорил, Сапожкова?
– Знаем, цепкая, – заговорил новый человек тонким голосом. – Приходит к нам в лабаз, к самому Животину, спрашивает: "Вы получили в банке кредит под залог ста пудов юфтовой кожи?" Животин – мужик политичный, сам в себе уверенный – смеется: "Признаю, словчил, было дело. Но кожа эта – выдумка. Ссуду я под чистое коммерческое доверие получил. Никакой кожи в натуре не имеем! – Смеется. – Сами видите, в щиблетах хожу. На сапоги взять неоткуда". Сапожкова вежливо заявляет:
"Придется вам вернуть ссуду". Животин аж посинел:
"Позвольте, это же мои сделки с Временным правительством, а вы тут при чем?" – "А при том, что все банковые ценности приняла власть Советов, и если вы немедленно не вернете задолженности на соответствующую сумму, конфискуем у вас товары, а торговлю вашу прикроем".
Прибила она его этими словами, как гвоздем к столу.
– Ну и как?
– Отдал кожей.
– А куда юфть подевали?
– На крой сапожный пустили. Рабочим на лесопилку – пятьдесят пар, сто курсантам. Красной гвардии отдельно головки – сто двадцать, шестьдесят – в затон.
Сто пар фуражному отряду на овес в деревне сменять, восемьдесят пар семьям, у которых отцы в боях за революцию погибли. Одна пара – артистке Чарской, остальное под замок, до крайней надобности.
