Текст книги "Заре навстречу"
Автор книги: Вадим Кожевников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 50 страниц)
– За что артистке-то?
– За выступления. На площади перед всеми выступала, за это.
– Бывало, ей купцы одеколон подносили в мешке из собольих шкурок.
– Сапог – вещь тоже бесценная.
– Могла и за так.
– Это верно, нельзя имуществом швыряться. Меня к складам дровяным поставили, все дров просят, а я, пока с понятыми не проверю, что топить нечем, не даю.
– В буржуйских дворах поленницы в три этажа. Забрать надо!
– Без резолюции ревкома нельзя.
– А ты скажи, пусть напишут резолюцию.
– Написать недолго, а ты бы сначала с умом посчитал, сколько на каждую печь до весны дров требуется, а излишек тогда под закон.
– Так ведь канители сколько, если все считать!
– Без канители нам нельзя, скажут: грабят и все, а мы должны по закону.
– У меня тоже дело немалое – картошка, семьсот пудов. Половина мороженая, так я ее только и выдаю, а то к весне сгниет. Поморозили ее в баржах лабазники; куда ни кинь, у них все порченое да сношенное, как пилы у Кобриных или жернова у Вытманов.
– Пра то народу объяснить как следует, ладком надо, а то все на митингах «ура» да «ура», а с нас, полномочных, спрашивают!
– На то тебя и поставили, чтобы с тебя спрашивать!
– Ну, это я и без тебя просветленный!
– Просветленный, а ноешь!
– Так это я для разговору, может, кто что правильное присоветует. Один тут прикинул мороженую картошку на патоку пустить, а то ведь люди чай с солью пьют.
– Может, ребята, хватит разговору? Спать надо.
– Какой сон, когда душа горит!
– Так давай хоть шепотом или местами сменяйтесь, а то орете через все помещение.
– Видать, умный человек, правильно присоветовал.
– А вот как соль с рыбного рассола выпарить, чтобы она после не пахла, не знаешь?
Прижавшись к Гусякову, вдыхая теплый и едкий запах махры и овчины, Тима долго не мог уснуть, встревоженный всеми этими не совсем понятными разговорами, по которым получалось, что революция сейчас – хлеб, дрова, картошка.
Вот мама Тимы по приказанию ревкома обследовала документы и архивы городского банка и управы. Потом оказалось: все, что она подсчитала по написанному в бумагах, неправда. В городе нет ни угля, ни дров, ни хлеба, ни крупы, ни шерсти, ни многих других товаров. Все это числилось только на бумаге. Так, в бумагах, под которые Вытманы получили большие кредиты в банке, числилось, будто у них в амбарах лежит двадцать тысяч пудов ржи.
На самом деле в амбарах Вытмана ничего не оказалось, и только в конторке хранились векселя различных мелких хлеботорговцев на двадцать тысяч пудов хлеба. Так же было с овчиной, кожей и со всем другим. А вот Косначев, выступая на митинге, говорил людям:
– Кощей русского капитализма скаредно хранил под семью замками несметное сокровище награбленных богатств, которые отныне станут достоянием народа.
И все это оказалось не так. Вытмановская мельница – гордость города по залоговой числилась оборудованной новыми машинами. На самом деле паровая машина так износилась, что мельница со дня на день может остановиться. То же самое с пароходами, и с лесопилкой Кобрина, и с пичугинским кирпичным заводом. Владельцы таежных смолокурен называли свои смолокурни химическими заводами и под этот обман брали деньги в банке.
Нет, не сокровища несметные скрывали сейфы городского банка, а тайны жульнических сделок.
Когда Тимина мама вызвала богача Мачухина в Совет и обвинила в совершении подлогов, тот добродушно сказал:
– Так ведь коммерция – злое дело!
– Но за это вас судить надо!
– Судить меня за то, что я Россию грабил, умственно можно, – согласился Мачухин, – но по закону нельзя. Закон на нашей стороне был. Мы с полного с ним согласия действовали. – Помолчал, задумался, потом стал объяснять: – В нашем городе, изволите знать, с самых древних времен торговый капитал угнездился. Это который барыш берет, но следа после себя оставлять не любит. Ну, разве что церковь на спасение души или там домишко каменный с башнями для куражу. Хотя хищно брали, бывало, на рубль – сто, а то и поболе. А если в кучу капитал сдвигали, так только для того, чтобы петельку на каком слабомощном купчишке аж до позвонка стянуть. Но в промышленность мы не кидались. Куда нам со своим сиротским капиталом, боязно! Фабричишками себя не обременяли. Это те, у кого с иностранным капиталом сговор, те могли позволить. В случае чего такое имущество чужой державой оберечь можно! – Подмигнул и сказал с ехидцей: – У нас, у торговых людей, ум хоть не велик, а жуликоватый, понимаем, что куда клонится. Россия – она велика, но рыхлая: иностранный капитал давно ее обшарил всю. Те, у кого прииска или там шахты, обязательно должны иностранной державой обнадежиться.
А так, для себя одного, одна дерзость. Я это еще после девятьсот пятого смекнул! – усмехнулся, подмигнул и сказал доверительно: – Выходит, медведя вы убили, а шкурка-то с него собачья оказалась. Декрет ваш насчет недр грозный, ничего не скажешь, но мы тоже ничего народ, увертливый. – И торжествующе объявил: – Прпнска-то мои за американской компанией числятся. Теперь вы с господином Дэвпссоном разговаривайте, а мое дело сторона…
Тима сквозь дрему вспоминал, как огорченно Капелгохпн рассказывал маме о знаменитом на всю губернию, будто бы литом из чистого золота полупудовом льве, стоящем на серебряном блюде в гостиной купца Мачухппа.
Ввиду величайшей ценности лев был конфискован и доставлен в городской банк, но на самом деле оказался оловянным и только сверху покрыт позолотой. И Капелюхин угрюмо говорил маме:
– Так у них, у буржуев, во всем. Обман один, за что ни ухватишься!
Несмотря на сердитые окрики: "Кончай митинг, итак от них голова пухнет!" – в ревкомовской спальне долго еще не смолкали взволнованные разговоры.
Мухин, ни с кем не считаясь, говорил уверенно, громко:
– С войны они большие капиталы нажили, верно! Но в дело-то их не пускали, в кубышку или еще куда попрятали. У нас в затоне что? Все машины на буксирах сносились до невозможности. Парят, света божьего не видишь.
Вроде бери мыло и веник да парься, все равно как в бане.
Но это еще полбеды. А вот нормальную атмосферу в котле не удержишь: лопнет. Проела вода все трубы-то. Тут уж как ошпарит – одна от тебя вареная говядина останется, а они и при Керенском не желали на ремонт ставить. С каждого рейса тысячи брали. Столько и буксир не стоит, когда он одно ржавое железо. А теперь смотри, есть у них интерес навигацию открывать? Нету. Отобрали мы у них в народное пользование пароходишки; капитаны сбежали, им за это наперед за год жалованье пароходчики выплатили. Но ничего, на воде мы и без капитанов справимся. Но как ты его на воду спустишь, когда он пар не держит?
– Что ж, починить не можете?
– Мы-то можем, а чем?
– Железа вам мало?
– Железа? А где его взять?
– Вот бы и сообразил башкой, чем людей стращать!
– Я-то сообразил, да на железной дороге не хотят паровоза старого отдать. У них там своя власть. Заседают – говорят, без губернии не могут. А паровоз, который мы высмотрели на запасках, в землю колесами аж до осей врос, брошенный.
– Пароходы зимой – дело второе. Сейчас кони для нас главное. Слыхал, извозопромышленники стали тайно лошадей в тайгу на заимки перегонять?
– Это зачем еще?
– А чтобы Советская власть сейчас обезножила; без обозного подвоза городу зимой петля. Значит, под самый вздох нам поддать целят.
– Ничего, Совет их декретом накрыл. Постановили:
"Приравнять по народной важности извозные дворы к железнодорожному и водному транспорту".
– Это – дело, а то без коней нам труба…
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Самый большой извоз в городе был золотаревский. Его ямщики славились на всю губернию. Они возили грузы без перекладных на тысячи верст. Отважные ходили к океану за тюленьими шкурами, пушниной, которую закупали фактории, принадлежавшие Пичугпну и американцу Дэвиссону.
Золотарев держал в своих руках почти все подряды на доставку в город товаров, топлива, зерна, продовольствия.
На большом тракте у него были лабазы, где его приказчики скупали для английской и датской компаний сливочное сибирское масло. Специальные "масляные поезда" возили из Сибири в Европу этот товар сотнями тысяч пудов.
Пробовал когда-то заниматься извозом и Мачухин. Но Золотарев собрал у себя на заимках беглых каторжников, и те совершали нападения на мачухинские обозы. Пришлось Мачухину отказаться от выгодного дела. Но не столько ему было жаль барыша, сколько самолюбие страдало.
Отомстил он Золотареву озорно и диковато. Начал тайно скупать векселя золотаревского зятя, торговца пушниной Антона Сорокопудова. Сорокопудов каждую осень ездил за границу и продавал там с аукциона соболя, куницу, горностая, песца и на вес – чохом – беличьп шкурки. Был он тучен, ходил в визитке и штучных брюках в полоску, носил эспаньолку, котелок и трость с золотым набалдашником. Каждую ночь Сорокопудов просиживал в Общественном собрании, где играл по-крупному в железку, в штос, а с приезжими купцами в очко.
Считая всех азиатами, он объяснялся с людьми презрительными жестами, своего тестя называл Урсусом, то есть медведем.
Мачухин подстерег момент, когда Сорокопудов крупно проигрался, и, воспользовавшись тем, что Золотарев был в отъезде, предъявил векселя ко взысканию.
И вот в воскресный день городские обыватели стали свидетелями странного зрелища. По главной, Почтовой улице Сорокопудов тащил усевшегося на него верхом Мачухина до самых торговых рядов на Миллионной. У торговых рядов Мачухин слез с Сорокопудова, молча подал ему кипу векселей; тот пересчитал, разорвал в клочья, вскочил в извозчичью пролетку и, надвинув котелок на потное багровое лицо, уехал. А Мачухин отправился пешком домой.
В ту ночь, когда Тима ночевал в ревкоме, загорелись фуражные склады Золотарева. Тима вместе с Гусяковым и другими ревкомовцами побежал на Ямскую улицу, где находился извозный двор. Алое зарево зловеще осветило весь деревянный город. Оно окрасило снег улиц и пустырей малиновым трепетным светом. В фиолетовых сумерках трепыхались пунцовые отблески. Воздух пах горькой едкой гарью. Жители суматошливо вытаскивали из домов вещи: ведь не раз бывало, что город во время пожаров выгорал почти до половины.
Сложенные из тяжелых лиственничных бревен золотаревские амбары выбрасывали в прозрачное зеленое небо гудящие столбы почти бездымного, чистого огня. Ямщики и конюхи растерянно бегали возле горящих флигелей и амбаров, и только рабочие-дружинники и красногвардейцы мужественно боролись с огнем. Красногвардейцы сбили замки с конюшен и выводили визжащих низкорослых мохнатых нарымок, по-волчьи пытающихся схватить людей оскаленными зубами.
Здесь же находился член ревкома Капелюхип. Он брал бешено мечущегося коня за ноздри, низко пригибал его голову и вел за собой, словно собаку.
Золотарев в лисьей дохе, сидя на розвальнях в мягком глубоком кресле, печально говорил кучеру:
– Постиг меня гнев божий за грехи немощного духа!
По ничего. Бог дал, бог и взял. Не стану тешить дьявола воплями скорби. Смирюсь, как инок перед видением указующим.
На красногвардейце, который волоком вытащил из амбара куль овса, загорелась одежда. Его стали кагать по снегу. Золотарев произнес умильно:
– Уподобился сей отрок грешнику в пещи огненной, – и задумчиво, уже про себя пробормотал: – Разве такое дело чужой, нехозяпской слезой погасишь?
Подошел Капелюхин; швырнув на снег тлеющие варежки, спросил властно:
– О пожаре вам как, заранее известно было? Или на огонзк прикатили?
Золотарев невозмутимо осведомился:
– А ты кто? Брандмайор? Так гдз же, милок, каска?
Пропил? – Махнув головой на ямщиков, пожалогплся: – Под хмелем. Водка она всем грехам начало. С того и горим.
– А керосин они у вас пьют? – осведомился Капелюхип.
– Пьют! – оживился Золотарев. – Они всё пыот.
Лампадного масла поднеси – вылакают.
– Тут вот жестянки из-под керосина обнаружили.
– Жестянки – тоже посуда. Туда все налить можно.
И воду и молочко. А кто спиртного. Все зависит, к чему склонность.
– Говорят, из вашего дома жестянки?
– Кто его знает, кто тем банкам хозяин? Теперь что мое, что ваше – один бес ведает.
– Может, от этого и подожгли?
Золотарев встал, опираясь лиловыми, цвета коровьего вымени ладонями о плечи кучера, проговорил угрожающе:
– Ты вот что, господин хороший, если ты из ихнего сыска, так тень не наводи по своей некультурной глупости! По старому времени, если желаешь знать, самочинно палили, чтобы страховку взять. При «Саламандре» [Страховое общество дореволюционной России] действительно баловались керосинчиком и, если с умом, получали сполна. А теперь, хоть у меня все страховые полиса сохраненные, вы мне кукиш поднесете?
– Верно! – с удовольствием согласился Капелюхин. – Платить не будем.
– Значит, понял? – рассудительно сказал Золотарев. – А то пытаешь, как сыщик. Какой же у меня расчет может быть?
– Бам, что ж, своего добра не жалко?
Капелюхин снова кивнул в сторону продолжающего бушевать пожар?.
Золотарев пожевал сухими губами, сощурился.
– А я, мил человек, не конь. Я одной просфорой дя коньяком питаюсь.
Капелюхпн схватил Золотарева через доху за толстое колено и, жестко сжимая пальцы, произнес взволнованно:
– Намек, значит?
– Дура! – брезгливо отстранился от Капелюхина Золотарев. – Что же я, сам себе злодей, с тобой в поддавки шрать? – и, болезненно морщась, потирая колено пухлой сизой ладонью, бормотал, раскачиваясь: – Если бы у меня такая мысль затесалась, я б еще засветло овес на заимку сначала свез: его тут свыше двух тысяч пудов исиэпелеыо. Цельный капитал по нынешнему голодному времени. Разве хозяин так безумно, без расчета свое жечь станет? Тут кто-то позлее меня спичку поспешил сунуть.
Постигаешь? Ну, вот то-то же! – И, снова насмешливо улыбаясь, хвастливо заявил: – Кони у меня, конечно, резвые, но без корма, как ты с ними ни митингуй, ног по потащат.
С сухим скрежетом огонь раздирал кровли амбаров.
Пламя, упруго пружиня, прыгало ввысь. И казалось: багровое небо тоже вот-вот вспыхнет само. Вокруг пожарища снег растаял, и черпая жирная парная вода хлюпала код ногами людей. Сипло, опаляюще дыша, тугие красные волны огня разваливали срубы.
Зрелище грозной мощи огня захватило все существо Тимы. Он чувствовал, как сами по себе трясутся гуГы, онемел подбородок, холодно трепещет что-то в животе, жалко дрожат ноги, и вместе с тем какое-то странное, озорнее и дерзкое возбуждение все сильнее завладевало им, и его неудержимо тянуло туда, где в огне мелькали темные силуэты людей, борющихся с огнем.
Но каждый раз, когда Тима подходил близко к пожару, его прогоняли. А какой-то рабочий даже сердито сорвал с него шапку и, отбросив далеко в сторону, пригрозил надрать уши.
Тима видел, как молодой щуплый красногвардеец, оолив себя водой из ведра, бросился в распахнутые ворота амбара и скоро появился оттуда, держа на спине куль овса. Свалив куль на землю, красногвардеец стал оббпвать руками затлевшую дымящуюся паром одежду. Он озорно улыбался и что-то кричал людям, весело зазывая их лезть в огонь.
И другие красногвардейцы с такой же веселой отвагой пробирались в самую огненную чащу и там с таким бесстрашием дрались с огнем, вонзая в стропила багры, рассекая топорами скрепы, скидывая вниз, словно поверженную добычу, мохнатые от огня балки, что Тима готов был отдать все на свете, чтобы хоть на мгновение уподобиться этим людям.
Вдруг он увидел бурого пса, мечущегося на короткой цепи в простенке между горящим амбаром и сеновалом.
Тима сам не понял, как очутился здесь, словно внутри пылающей печи. Дрожащие пальцы его никак не могли расстегнуть пряжки на сделанном из сыромятного ремня собачьем ошейнике. А пес, опустив башку, скосив глаза, хрипел, оскаливая пасть, всю в кровавой пене. И когда Тима наконец расстегнул пряжку, пес отскочил, сжался, прыгнул и тяжким ударом свалил Тиму, располосовав его поддевку почти надвое. Лежа на земле, Тима на мгновение ощутил вонючее собачье дыхание, заслонился рукой.
Он не услышал выстрела. Поддерживая Тиму за плечо, Капелюхин говорил сердито:
– Нехорошо! Папаша и мамаша делом занимаются, а сынок без надзору по пожарам бегает, с собаками озорует! Не истрать я патрон, она бы тебе не только одежу испортила. Вот доложу отцу, всыплет он ремнем по заднице как следует быть!
Тима, ощущая безмерную слабость, поплелся к воротам, но силы отказали, он прислонился к забору, чувствуя| как все расплывается перед глазами в дымном красном тумане.
А где-то гулким, шаляпинским басом зычно возглашал Капелюхин:
– Ребята! Наперед кули с овсом из амбаров выгребайте! Да аккуратнее, чтобы самим не сгореть!
Пламя кидалось на людей, но те швыряли в него из ведер воду и бросались, словно в огненную пещеру, в распахнутые ворота амбаров. Капелюхин вышел из амбара, прижимая могучими руками к бокам по кулю овса.
На рысаке, в крытых ковром санях к месту пожара подъехал Мачухин. Он сказал Золотареву, с трудом скрывая злорадство:
– Соболезную и содрогаюсь от беды, тебя постигшей!
Золотарев, не поворачивая головы, погруженной в мохнатый воротник дохи, сурово осадил:
– Не радуйся, а сними с башки шапку перед дланью наказующей!
– Кого наказующей? – ехидно спросил Мачухин. – Меня, что ли?
– А ты своими утлыми мозгами пошевели – и поймешь кого! – торжественно изрек Золотарев.
Мачухин съежился и, теряя с лица улыбку, пугливо прошептал:
– Ну и отчаянной силы ты человек! – и вдруг сдернул с головы бобровую шапку с бархатным верхом, махнул ею у ног и заявил восторженно: – А что! За такое и земной поклон могу отбить. Герой!
– Ступай, ступай отсюда! – глухо попросил Золотарев. – А то вот скажу комиссару, что это ты по давешней злобе подпалил. Он тебя скрутит. Видал, по кулю в каждую подмышку кладет, а в куле шесть пудов.
– Не скажешь! – весело заявил Мачухин и озорно подмигнул.
– За этот намек я еще тебя достану! – пригрозил Золотарев. Потом устало добавил: – Ну, конец шутовскому разговору. Поглядел, как мое добро горит, насладился и ступай водку пить! На другое ты не годен.
Только к утру пожар стих. И хотя разбросанные бревна, покрытые черной угольной чешуей, продолжали дымиться и тлеть, и в серых рыхлых пепельных кучах по временам вспыхивали легкие фиолетовые лепестки пламени, и беззвучно всеми ветвями горела одиноко стоящая возле поваленного забора огромная пихта, никто уже не обращал на этот огонь внимания. Красногвардейцы ушли, а рабочие-дружинники по приказанию Капелюхина уводили со двора в бывшие казачьи казармы извозных коней – кто в поводу, а кто верхом.
Тима давно уже заметил коня, у которого передняя нога в бабке была залита темной, густой, застывшей сургучными подтеками кровью. Конь держал ногу на весу, поджимая ее, словно пес пораненную лапу, дрожал, всхрапывал и злобно, неловко шарахался, скаля желтые зубы, когда кто-нибудь приближался.
Дружинник хотел поймать коня за повод, но конь дернулся, встал на дыбы, и у головы дружинника промелькнуло тяжелое копыто. Дружинник отскочил и поднял с земли кусок доски. Тима закричал:
– Не надо, дяденька, он же раненый, ему больно!
Дайте я его отведу!
– Валяй, – согласился дружинник. – Только гляди, он уросливый.
Тима подошел к коню и, не спуская глаз с его здоровой передней ноги, осторожно взял повод за самый кончик и, вежливо подергав, сказал просительно:
– Но-но, пошли, лошадка!
Конь, почти по-кошачьи выгнув спину, как-то боком скакнул раз-другой, всхрапнул со стоном и снова скакнул. После каждых десяти скачков Тима решил давать коню отдых. Осмелев, он даже погладил коня по угластой скуле, а конь, низко опустив мохнатую голову, дышал тяжело, прерывисто. Когда Тима стал гладить коня по ляжке, он чувствовал, как судорожно и мелко вздрагивает кожа под его ладонью. Тима решил, хоть это было очень страшно, перевязать маминым платком, который был накручен у него на шее, пораненную ногу коня. Он присел на корточки и сначала потрогал пальцем висящее перед его лицом тяжелое, словно двухпудовая гиря, черное копыто с истертой, жарко блестящей железом подковой. Потом поднял руку выше. Конь, повернув голову, смотрел на него печально и внимательно коричневым глазом с сизой поволокой. В темной глянцевитой выпуклости конского глаза Тима увидел свое лицо, испуганное, широкое, с жалко растянутым лягушиным ртом. Тима сказал:
– Ты не бойся, я очень осторожненько, – и, зажмурившись, приложил конец платка к кровоточащей бабке.
Конь всхрапнул и сильно хлестнул его по щеке жесткой кистью хвоста.
– Чего же ты дерешься? – обиженно пожаловался Тима. – Ведь больно!
Скрутив ему два раза ногу платком, Тима под конец совсем осмелел и, забравшись коню под брюхо, все туже бинтовал ногу.
Закончив перевязку, Тима уже снисходительно похлопал коня по влажному храпу и, властно дернув повод, приказал:
– Ну, пошли, пошли! Теперь хромать нечего!
И, действительно, конь теперь уже передвигался не мучительными прыжками, а только замедлял поступь, прежде чем бережно ступить на поврежденную ногу.
Сердце Тимы было переполнено гордостью собой и нежностью и любовью к лошади.
Он шагал посередине улицы, держа накоротке повод, чувствуя на пальцах влажное и теплое дыхание коня.
Забота о золотаревских лошадях, размещенных в бывших казачьих казармах, была поручена рабочим кирпичного завода Пичугина. Коня у Тимы принял печной мастер Хрулев. Лицо его было орехово-смуглое от постоянной близости к огню. Короткие, подпаленные усы и борода торчали сердитыми клоками. Тиме этот человек показался грубым, неприветливым, и он попросил:
– Этот конь замечательный, но он раненый, ему нужен особенный уход, как за больным. И, пожалуйста, пока он не выздоровеет, не заставляйте его возить тяжелое.
Хрулев сощурился, внимательно оглядел Тиму, потом коня и сказал:
– Вот что, парень, если ты такой лошадник, что даже с себя имущество пожертвовал, то должен коня сам блюсти и холить. Ты с какой улицы?
– Я не с улицы, я с Банного переулка!
– Все едино. Так вот, собери со своего переулка ребят, у кого, конечно, к лошадям сердце есть, приводи сюда.
– Спасибо, дяденька! – восторженно поблагодарил Тима и пообещал: – Я своему коню еще хлеба достану!
– Хлеба и людям не хватает! Ты это брось и ребятам:
не вели таскать, а чтобы не думали, для баловства сюда бегаешь, скажешь: Хрулевым мобилизованный.
И это пахнущее железом, мужественное слово революции – «мобилизованный» – пронизало все существо Тимы гордостью.
Казачьи казармы, где разместили золотаревских коней, находились на окраине города. Это были обветшавшие деревянные бараки, построенные наспех в девятьсот пятом году; они долго пустовали, и окраинные жители потихоньку растаскивали их на топливо. Здесь находили себе приют обнищавшие крестьяне-переселенцы из Россип, городские босяки, а иногда и шайки уголовников.
Верно, только из страха перед ними обыватели не решались растащить все казарменные строения начисто. Пользуясь тем, что по городу ходят страшные слухи об обитателях брошенных казарм, здесь тайком проходили военное обучение рабочие боевые дружины, готовясь к революционному восстанию.
И вот теперь рабочие кирпичного завода приводили казарменные конюшни в порядок, латали досками кровлю, клали новые плахи на прогнившем настиле в стойлах, сколачивали решетки для кормушек, сгребали смерзшиеся кучи старого навоза. И за всем этим наблюдал Хрулев, начальник дружины, старый мастер по обжигу, которого рабочие привыкли слушаться беспрекословно.
Степенный, неторопливый, он требовательно говорил: – Вы не тяп-ляп, не на времянку! Это же великое дело у нас тут получается! Вроде первая транспортная народная контора. Теперь нас извозопромышленники за горло держать не смогут. Теперь мы сами можем чего хочешь отвезти и привезти. И заводишко наш не остановится в силу отсутствия дров, глины и воды. Сами все подвезем, – и, показав рукой на Тиму, добавил ласково: – Парнишка, видали, шарфик с себя стащил и ногу пораненную коню обвязал. Хоть он еще полчеловек, а душа проклевывается на общее дело. – И снова, обращаясь к Тиме, советовал: – Так ты с умом всем ребятам своим объясни: подмочь просим. А за услуги кирпичей штук пятьдесят можем выдать. Кирпич для дому – штука хозяйственная: печь починить или еще куда.
