Текст книги "Заре навстречу"
Автор книги: Вадим Кожевников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 33 (всего у книги 50 страниц)
– Понял, что в руках держал?
– Нет, – сказал Тима, испытывая странную тревогу от взволнованного голоса Двухвостова.
– Золото, – глухо сказал Двухвостов. – Оно в кишке оленьей засыпано. По-старательски, такой кошель – наилучший.
– Золото в кишке? – удивился Тима.
– Городской и глупый… – обиделся Двухвостов. – Да не в том суть, что оно в кишке, а в том, что оно – золото, сила. Понял? Золото! Ты вот чего пойми, если не пенек на плечах имеешь.
– Ну, золото, ну и что же?
– А то, что оно мое. Понятно? Мое! Я в тайге зимовал. Разожгу костер, согрею землю и после кайлом долблю, а мыл в проруби.
– Зимой, в мороз? Да как же вы это могли? – удивился Тима.
– Как – дело минувшее. Не про то разговор, ты в главное вникни. Золото – на него и теперь коней, корову и еще по мелочи всякого дадут, – и, снова вытащив колбаску, поднес ее к глазам Тимы. – За него же души вынимают без оглядки. Оно же сила!
– Да, наверное, золото дорого стоит, – сказал Тима.
– Эх, и глупый ты, видать, еще человек! – с сожалением произнес Двухвостов и, засунув небрежно за пазуху золотую колбаску, сказал сухо: Не получилось умного разговору. Значит, придется мне сызнова самому думать:
сойти с коммуны, хозяйством обзавестись или объявиться Ухову. А сердце-то все свое ворочает: не прогадай, мол, жизнь. Пока при тебе оно, жизнь можно обладить.
А сдашь – во что коммуна обернется, кто ее знает? Может, в ней одна мечта и все разбегутся с голодухи. Томлюсь я шибко. В какую сторону кинуться, не знаю… – и вдруг заявил с угрозой: – Только ты про наш разговор молчок.
Вернувшись в копанку, Тима залез на полати, где лежали под войлоком Васятка и Лешка.
И хотя ребята по-братски пустили его в середину, а Васятка из вежливости к гостю стал говорить старушечьим голосом сказку про какого-то разбойника, который рассекал топором скалы, чтобы пить из них чистую водицу, Тима был в смятении от разговора с Двухвостовым.
Он все время ощущал на ладони зловещую тяжесть мешочка с золотом и, слыша, как ворочается на соломе и вздыхает Двухвостов, жалел его, но вместе с состраданием испытывал гнетущее чувство, столкнувшись с таким жестоким человеческим раздумьем, от которого тоскливо становилось на сердце.
Когда Тжма уже засыпал, Васятка внезапно припал к его уху теплыми губами и спросил:
– Отец тебя про золото пытал?
Тима даже не пошевелился, боясь выдать Двухвостова.
Но Васятка сказал:
– Чего врешь, что спишь? А сам носом шмурыгаешь… – и снова зашептал: – Это он нарочно перед приезжими ломается. В кишке-то у него не золото, а свинцовые дробинки насыпаны. Придумал людей этим пытать: верное дело коммуна или нет? На золото у него никогда фарта не было, хоть в тайге до полусмерти замерзал.
И перед коммунарами он форсит золотишком этим из дробин. Вот, мол, могу в люди выйти, а коммуны держусь, потому дело совестливое. Это он так по-своему за коммуну стоит, – и снисходительно заявил: – Папаша у нас теплый, за людей тревожится, чтобы коммуну не кинули. Вот и напускает на себя форс.
От этих слов Васятки стало на сердце Тимы сразу спокойно, тепло.
Наутро, когда Тима собрался ехать обратно в город, Двухвостов сказал:
– Ухов твоего коня мобилизовал дровишки возить, так что ежели есть интерес, ступай пока с моими ребятами на реку: рыбу из проруби можно прямо руками таскать.
На этот раз Тиме не очень понравилось это слово – «мобилизовал». Какое имеет право Ухов командовать городским конем? Обрадовался, что Тима не совсем взрослый, и захватил, как налетчик!
Но Двухвостов утешил:
– Председатель велел сказать: сена выдадим с полвоза, только, мол, пусть сначала отработает конем.
Сразу повеселев, Тима согласился идти на реку. Пошли на широких, коротких, подбитых лосевыми шкурами охотничьих лыжах, так как путь лежал через увалы и сопки.
Ночью прошел снегопад.
Деревья на опушке белой березовой тайги светились меловой берестяной кожей. Под тяжестью сизого снега, повисшего на ветвях сырыми сугробами, многие из них согнулись, как луки, и сунулись кронами в землю.
У некоторых стволы от непосильного напряжения лопнули, и из них торчала взъерошенная желтая щепа.
Только дородные кедры молодцевато и осанисто держали в своих могучих ветвях тысячепудовую снежную тяжесть, не обронив с себя ни одной ветви.
На крутых сопках стояли краснокожие сосны. Высоко, как остроконечные башни, вонзаясь в небо, они проткнули снегопад своими зелеными лезвиями и были слегка запушены только на нижних, крылатых ветвях.
Зато снегопад безжалостно раздавил в падях черемуховые рощи. На снегу валялись обломки ветвей и поверженные вершины старых деревьев, которые не моглп уже покорно сгибаться до земли под снежной тяжестью.
Тима жалел и березы и черемухи, которые гибли сегодня ночью в тайге, когда снегопад, будто седой медведь, обламывал им ветви, пригибал к земле. И Тима словно слышал их стоны, когда лопалась кожа стволов, обтянутых гладкой, белой у березы и смуглой у черемухи котэой.
Конечно, зимой они несчастные, облезлые, голые, полумертвые от стужи. И как завидуют они, наверное, кедрам, соснам, елям – вечнозеленым, с незамерзающей желтей смолистой кровью, обогретым зеленым иглистым мехом хвои. Но зато как прекрасны они весной и летом, как дивно пахнут, словно сады. И если хвойная тайга мертва, не слышно в ней птичьих голосов, то лиственная полна щебета, розовоперого сверканпя, и пахнет от нее, как в шкафу с мамиными платьями: тонко, тепло и нежно. А в сосновом бору, как в сумрачной церкви, уныло и строго пахнет ладаном, и на земле лежит бурой кошмой опавшая хвоя, сквозь которую с трудом пробивается трава.
В березняках и черемушниках растут всегда самые дивные цветы, и в пахучем легком воздухе, как крохотные солнечные слитки, мелькают пчелы.
Пробираясь наискосок в мохнатом рыхлом снегу к вершинам таежной сопки, мальчики молчали, стараясь каждый первым добраться до вспученной макушки горы, откуда можно съехать вниз по обратному скату почти к самому берегу реки.
На вершине сопки лежала большая колода с выжженным крестом и прибитым к ней железными костылями куском цепи от ножных кандалов.
Подойдя к колоде, Васятка перекрестился, положил шапку на землю, произнес молитвенно:
– Ничего не прошу, все обожду. К топорищу топор, к кошельку деньги, к уздечке коня. Пусть мягкая тебе будет земля. – Обернувшись к изумленному Тиме, шепотом деловито посоветовал: – Ты у пего тоже чего-нибудь выпроси: если с чистой слезой, то даст.
– А он кто? – спросил Тима.
– Каторжный варнак Устинов, не знаешь, что ли? – удивился Васятка и, надев шапку, кивая на колоду, пояснил: – Святой мученик, но не церковный, а так от народа прозванный. Даже от зубной боли исцеляет, если щепку с колоды на мяте настоять. Видал – вся пошкрябана: сюда много людей кланяться ходит.
Тима слышал от отца о народовольце Устинове, сосланном в Сибирь на каторгу. Убежав с каторги, Устинов два года скитался в тайге, его застрелил в спину деревенский стражник "за подстрекательство крестьян к бунту".
У отца даже хранилась небольшая брошюрка Устинова, где он популярно излагал устройство вселенной.
А оказалось, Устинов – святой.
– Устинов кто? Революционер, да? – не совсея уверенно осведомился Тима.
– Говорят тебе, мученик! – рассердился Васятка. – Ухов – тот революционер, а этот сам от себя ходил.
А цепь заместо вериг таскал. Он против попов был, так они ему за это настоящих вериг не продали, – и, натянув поглубже шапку, приседая, лихо крикнул: – А ну, други, напрямки, кто за мной?
Почти сидя на лыжах, Тима катился вслед Васятке в облаке сухой снежной колючей пыли. Было таксе ощущение, словно мчится он по вспененной белой стремнине бешеной горной реки, проскакивая рядом с твердыми, как скалы, стволами лиственниц. Ослепленный снегов, задыхаясь от тугих струй леденящего ветра, ужасаясь от мгновенной близости деревьев и бездонной крутизны падения, подбрасываемый на ухабах, Тима катился вниз, обессилев от скорости и страха, но все же сохраняя в сознании единственное: "Нет, ни за что не раздвину ноги, чтобы задом зарыться в снег и этим остановить падение.
Лучше разбиться о дерево, чем это".
И все-таки в самом конце спуска ноги его разъехались. Несколько мгновений он чувствовал, как колко шуршит под ним снег, потом Тиму с силой что-то поддало снизу – он ткнулся головой в сугроб и, утопая в нем, перекувырнулся, словно затянутый в водоворот. Выброшенный наружу, боком съехал по снежному насту и застрял в прибрежном кустарнике. Тима не ушибся при падении, но во всем теле чувствовал опустошающую слабость, как это бывало во сне, когда снилось, что летишь и потом вдруг низвергаешься вниз и просыпаешься.
Тима не спешил встать и терпеливо ждал, пока небо и снег перестанут тошнотно вращаться, а руки и ноги снова сделаются своими.
Река лежала в берегах, как бесконечная гладкая дорога. Каждая выдолбленная во льду лунка была накрыта от снега шалашом из еловых ветвей. Отдышавшись, Тима подобрался к одной из лунок и, просунув голову в шалаш, заглянул в прорубь. В зеленоватой воде кишели рыбы, и у всех у них жадно шевелились жабры. «Дышат», – подумал Тима и вспомнил, как однажды он и его друг Яша Чуркин освободили задыхающихся рыб из затхлой воды садка и как потом гордились этим, считая себя самыми добрыми людьми на свете, хотя прокопать к реке канаву было значительно легче, чем коммунарам долбить твердый, словно литой из стекла, трехаршинный лед, тупя о него железные кайла и пешни. Значит, добрых людей после революции стало на свете очень много. Тима сказал Васятке:
– Хочешь, я тебе свои варежки подарю? А то ты с голыми руками простудишься.
– На кой! – беспечно ответил Васятка. – Медведь всю зиму босой ходит, а не простужается. А заставь его месяцок в валенках походить, враз осопливеет. Голой рукой в лесу работать сподручнее, а я в коммунном отряде за дровами числюсь, – и похвастал: – За мной даже топор записан, который прежде Прохорова был. Так он каждый раз теперь тревожится: приду из леса, а он по лезвию ногтем – не ступил ли. Ухов объяснял: это у него от непривычки понимать общую собственность.
Тут же на берегу были сложены в поленницу мороженые щуки, таймени, сомы, муксуны. Разинутые щучьи пасти были так густо усеяны зубами, что напоминали надорванную подошву, утыканную гвоздями. А белые пасти сомов походили на ледяные гроты.
Взяв в руки по рыбе и постучав ими друг о друга, Васятка сказал печально:
– Крепко сморозшшсь, а нам не еда. Нет соли, без нее ухи не похлебаешь. В город подарим, для Красной гвардии: ей соль, говорят, дают… Вот подрасту еще маленько и наймусь в Красную гвардию за винтовку, буду самогонщиков ловить, чтоб хлеб на вино не переводили.
Мы в коммуне одного самогонщика поймали. Судили своим судом. У нас казнь на все нарушения придумана.
Видал, на конторе черная доска висит? Чуть что – враз Ухов на ней мелом напишет. А после ходи.
жмурься.
– А про тебя чего-нибудь писали? – спросил Тима.
– Нет, – сконфуженно ответил Васятка, – писать не писали, а на обчестве один раз говорили, это когда я коню хвост на леску обдергал.
– Ну и что потом сделали?
– Леску реквизировали – и точка. Но отец отстегал крепко, хоть в коммуне запрещено ребят бить. Но я смолчал. Зачем на обчество отца тягать? Все равно его верх надо мной будет, – и похвастался: – Мы, коммунарские, на всё новые правила жизни заводим.
И эти слова Васятки вызвали в памяти Тимы властную фразу Петьки Фоменко: "Мы, затонские, постановили". И Тима с тревожной завистью подумал: "Когда же я буду, как они? У всех есть это – мы. Только я один, выходит, сбоку припека".
В бездонной небесной высоте висело медного цвета солнце. Блистал голубой скорлупой снег. Тайга простиралась беспредельной чащобой. И каким крохотным казался в этом гигантском пространстве человек!
А вот Ухов, тощий, лысый, кашляющий в стеклянную баночку, сказал вчера, небрежно махнув костлявой рукой на березовую рощу:
– К весне вырубим и посеем по целине, лесная земля плодородная.
Значит, Ухов уже видел вместо рощи поле ржи, вместо очисток, золы, говяжьих костей – поле картофеля.
А у Тимы, как он ни пытался представить свое собственное место в будущей жизни, все получается что-то вроде выдумки. Не может он сказать о себе" как Васятка, – «коммунар», или, как Петька, – "мы рабочий класс". И Тима крикнул Васятке, удрученный такими мыслями:
– Ну, пошли обратно! – и пояснил сердито: – Не один я, а с конем, я за него перед конторой отвечаю. – Этим он хотел дать понять, что все-таки и у него тоже своя должность имеется.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Возвращаясь с реки, мальчики встретили на дороге подводу. В дровнях спиной к лошади сидел человек, закутанный в войлочную полость. На голове татарская шапка, сшитая из кошмы. На остроносом сизом лице с тонкими, сурово сжатыми губамп поблескивали очки, которые он поспешно снял, увидев ребят.
Это движение человека заметил Тима.
Таежники относились к людям в очках с уважением, считая, что порча глаз происходит от чтения книг, и уж если человек в очках, значит, он либо учитель, либо землемер, либо фельдшер – люди нужные, образованные.
А этот, словно испугавшись чего-то, поспешно снял очки.
Выждав, когда мальчики подошли ближе, остроносый спросил скрипучим голосом:
– Далеко до Плегневской заимки?
– Вы не на тот путь заехали, – с готовностью стал объяснять Васятка. Надо на речку, зимой по ней дорога, потом на Черемушки, а как пересечете бугор – дальше белой тайгой, и тут сами увидите крыши, тесом крытые. Это заимка и будет.
– Может, проводишь? – спросил остроносый.
– Могу, – обрадовался Васятка возможности прокатиться на лошади. Залезая в дровпи, скомандовал Тиме и Лешке: – Садись! На рысях быстро доедем.
– Я всех не звал, – сухо сказал остроносый.
– Без них не поеду, – с достоинством заявил Васятка.
Человек поколебался, потом согласился:
– Ладно, садитесь, – кутаясь в полость, спросил: – Дома-то вас не хватятся?
– Нет, – сказал Васятка, – мы парод свободный.
Всю дорогу остроносый молчал и только изредка запрещал Васятке громко понукать лошадь.
И хоть ехать по тайге рысью на чужом коне было весело, Тиму не покидало чувство какого-то странного беспокойства.
Ему казалось, он где-то уже видел это лицо с тонкими, жестко сжатыми губами и острым носом.
В городе поселилось много приезжих, главным образом беженцев из России, удравших в Сибирь от революции. Вели они себя вначале робко, нищенски, продавали иа толкучке красивые, но никчемные для жизни вещи:
картины, вазы, брошки, женские накидки с шелковым верхом, ботинки с высокими и узкими, как рюмочки, каблуками, веера из страусовых перьев, мужские и дамские корсеты, фарфоровые статуэтки. Но постепенно почти для каждого нашлась служба в учреждениях города, и по вечерам они уже с чванливым видом гуляли по Почтовой улице, изумляя сибиряков нарядами и важной поступью.
При Советской власти они снова стали кроткими, искательными.
Некоторых из них привлек на работу Косначев, который энергично и без разбора собирал людей, способных, по его мнению, принести хоть какую-нибудь пользу на ппве народного просвещения.
Так, однажды он торжественно привез в кошевке к таежным смолокурам иззябшего старичка в фуражке министерства юстиции. Обвязанный бабьим платком старичок насморочным голосом прочитал смолокурам лекцию о римском праве.
А когда он кончил, Косначев победоносно заявил:
– Вот, товарищи, представитель старого мира убедительно доказал, как при помощи несправедливых законов буржуазия столько веков крепко держала в угнетении трудящийся парод. Но, кроме чувства возмущения этим фактом, мы должны проникнуться сознанием, что закон есть великая сила в руках господствующего класса. Сейчас господствующий класс – пролетариат, и он свято выполняет законы, утвержденные пролетарским государством!
Тот же старичок из министерства юстиции по рекомендации Косначева вечерами обучал судопроизводству выбранных недавно на собраниях трудящихся членов коллегии правозаступников. На запрос Яна Витола в губернию по поводу гражданского и уголовного законодательства был получен ответ: "Руководствуйтесь на первое время правилами судебных уставов 1864 года, делая соответствующие поправки в интересах революционного народа".
Рыжиков, узнав об этой рекомендации из губернии, сказал:
– Что ж, на первые дни сойдет. Но члены ревкома должны обязательно по очереди присутствовать на каждом заседании народного суда, чтобы потом совместно обсудить, насколько этот старый устав пригоден.
Папа несколько раз брал с собой Тиму на заседание суда.
Тима не понимал, почему папа сидит на суде как зритель и ни во что не вмешивается. Отец объяснил строго:
– Суд должен быть совершенно независимым, руководствоваться только законами и неоспоримыми фактами.
Приговор объективен и подобен врачебному диагнозу.
– А если жулик вас хитрее, тогда как?
– Опытный врач всегда определит симуляцию, – уклончиво ответил папа и, вздохнув, подумал вслух: – К сожалению, старый мир хорошо вооружен многосотлетним опытом коварства, – и бодро обнадежил: – Но как бы там ни было, справедливость на нашей стороне, и поэтому мы сильнее их, хотя еще и не столь сильны в науке судопроизводства. Как всякая наука, она требует опыта, знаний, ее нужно изучать.
Теперь на доске Клуба просвещения, где вывешивались афиши о спектаклях, всегда рядом висели объявления народного суда: перечень дел, которые будут слушаться.
В тот день, когда Тима пришел с папой в суд, обвинялся бакалейщик Усихин. И вот за что.
Получив решение о том, что его дом на Соляной площади, который он сдавал в аренду, подлежит конфискации, Усихин нанял кровельщика и содрал с крыши все железо; с помощью приказчиков вынул все рамы со стеклами, снял двери с петель, выломал из печей дверцы, вьюшки и свалил все это у себя в амбаре.
И когда люди с ордерами, выданными в Совете, приехали вселяться в дом Усихина, они вынуждены были вернуться обратно в свои землянки.
Тучный, с висящим между расставленных колен рыхлым брюхом, одетый в старенькую, лопнувшую под мышками поддевку, Усихин сидел на двух табуретках, так как его зад не помещался на одной. Когда ему задавали вопросы, он каждый раз с трудом поворачивал голову к человеку, сидевшему за его спиной, приложив к уху ладонь, выслушивал, что тот ему шептал, и только после этого, встав, отвечал, стараясь не перепутать то, что ему подсказывали сзади.
По словам Усихина получалось, что он, как благородный человек, исключительно из уважения к новой власти решил произвести в доме ремонт, и все свидетели, которых он выставил, с готовностью это подтверждали.
Свидетелей обвинения он отводил одного за другим по причине якобы сведения с ним личных счетов.
– Этот, – говорил Усихин, показывая коротким пальцем с глубоко въевшимся в толстый жир обручальным кольцом, – не может в счет идти. Он мне должен еще с минувшей осени два мешка муки. Ему меня в тюрьму посадить прямой расчет. А другой, рядом, тот на меня злость имеет за то, что я на масленой года два назад на тройке гостей катал, так на его парнишку наехал, и хоть не насмерть, только зашиб маленько, а все равно зуб точит. И в середке который, тоже с зубом: он в каталажке сидел – царя при мне обозвал, а я всякой власти слуга безропотный. И теперь, если кто срамные слова про совдепову власть скажет, донесу немедля куда следует, – и решительно подвел итог: – Так что все свидетели ненастоящие, поскольку личный счет.
Все улики Усихин отвергал показаниями своих свидетелей. И даже торжественно предъявил суду смету на ремонт дома, которую передал ему сидевший сзади него человек.
А когда суд вынес легкий приговор, по которому Усихину надо было все похищенное возвратить на свое место, только Тима услышал, как сидевший позади Усихина человек злорадно прошептал тонкими губами соседу:
– Вот вам советские соломоны, я же говорил, – невежды. Смету составил я, а цены с потолка брал. Любой судейский мышонок это бы понял. – Спросил ехидно: – А почему легкий приговор, поняли? – и тут же торжествующе пояснил: – Хотят показать, что их суд будто бы законам следует. – И человек скривил сухие губы в презрительной усмешке.
Тима потом выговаривал папе сердито:
– Что же это получается? Лавочник довольный оказался. Значит, не умеете вы судить как следует?
Папа долго задумчиво теребил бородку.
– Пожалуй, ты прав, судебное дело против лавочника проиграно. Но выиграли мы вот в чем. Видишь, большинство людей уходит с суда недовольными. Значит, они против лавочника, и это очень важно. Значит, они согласны с нами в главном – что закон национализации домов, сдаваемых в аренду, правильный и в пользу народа. Выходит, в главном мы выиграли.
Но Тима не мог примириться с таким объяснением.
Обидное воспоминание о торжествующем лице остроносого человека с тонкими, злыми губами еще долго обжигало его.
И сейчас Тиме казалось, что он снова видит эти же губы, только посиневшие от холода и еще более жестко сжатые.
Въехали во двор развалившейся усадьбы Плетневской заимки. Из дома с заколоченными серыми досками окнами вышел сам Плетнев в высоких, до паха, унтах пз собачьего меха. Человек надел очки, не здороваясь, сказал раздраженно:
– Говорили, рукой подать, а я чуть было не заехал черт знает куда, если б не эти мальчишки.
Плетнев, нахмурившись, разглядывал мальчиков, потом спросил:
– Вы откуда?
– С коммуны, – с гордостью заявил Васятка.
Плетнев дернул плечом и, обратясь к человеку, произнес значительно:
– С коммуны. Слыхали?
– Ну и черт с ними! – раздраженно воскликнул человек. – Дайте что-нибудь, и пусть проваливают.
– Нет, зачем же так? – задумчиво произнес Плетлев. – Пусть обогреются сначала, потом мы их накормим, потом побеседуем.
– Спасибо, мы сыты и не замерзли, – поспешно сказал Тима. – И нас дома жду г.
Пристально разглядывая Тиму, Плетнев спросил:
– А ты, паренек, городской с виду, откуда взялся?
– Я в гости к знакомым приехал, – заявил Тима, твердо глядя в бегающие глаза Плетнева.
– В гости? – протяжно переспросил Плетнев и потом сурово приказал: Ну, значит, будешь у меня гостем, – обернувшись, крикнул проходившему мимо человеку: – Смирпн! Отведи-ка ребят и накорми их, что ли.
Смотри не растеряй по дороге. – Нахмурившись, приказал: – Ну, живо, пареньки! У нас тут тоже вроде коммуны: дисциплина. Так что слушай команду!
Взяв приезжего под руку, он повел его в дом. А мальчики в сопровождении Смирина пошли по покрытому навозом двору к покосившемуся строению с балконами, привыкавшему крылом к главному зданию усадьбы. Смирин ввел мальчиков в дом по скрипучей лестнице, провел их на второй этаж и зажег стоявшую на круглом столике плошку с топленым салом: в комнате было темно, так как окна были наглухо забиты досками. Со стен клочьями свисали заплесневевшие обои, в углу кучей свалена поломанная мебель, а посредине гора проса, от которой во все стороны брызнули мыши. Под потолком висели сушеные связки осетровых хребтов для вязиги, и в рогожном мешке – большая люстра.
– Значит, вот вам гостиная, располагайтесь, – сказал Смирпн, перевернул лежащий на полу днванчик, выкрашенный белой краской, с золотыми разводами, и, похлопав по шелковому сиденью, предложил: – Садитесь, как бары, а я на кухню за угощением.
Уходя, закрыл за собой дверь и, судя по скрежещущему звуку, запер ее на задвижку.
– Дяденька, – крикнул, встревожившись, Васятка, – зачем же ты запер нас? Мы же честные, ничего не возьмем, – по Смирин ничего не ответил.
Лешка сел на диван, подпрыгнул на оиденье, но, взглянув на брата, понял по его лицу, что он в тревоге, и вдруг заревел пронзительно и отчаянно.
– Молчи, – приказал Васятка, – молчи, а то вот дам! – и, обратившись к Тиме, сказал виновато: – Моя промашка. В коммуне говорят: на заимке нечистое дело.
А вот я сел и приехал. И тебя завез.
Стараясь не выдавать своего смятения, Тима произнес с надеждой:
– Может, они действительно обогреться привели, а потом выпустят?
Оглядевшись, Васятка сказал с досадой:
– Убечь даже не через что, окна досками приколочены.
Но прошло не так много времени, дверь отворилась, и в комнату вошел тот же Смирин. Он принес под мышкой каравай хлеба, а в ведерке щи со свининой. Вынув из кармана ложки, он роздал их ребятам и спросил:
– Ну, не наложили тут в штаны с испуга-то?
– А чего нам пугаться? – угрюмо буркнул Васятка. – Раз сами в гости зазвали.
– Мы гостей любим, – протяжно произнес Смирин и как-то особо, многозначительно прибавил: – Которые, конечно, нас любят.
– Дяденька, – спросил Тима с деланной застенчивостью, – где у вас тут отхожее место?
– А вот, – и Смирин махнул рукой по направлению к двери. Но вдруг посуровел и объявил: – Если приспичило, валяй здесь, – и, словно утешая, объяснил: – Тут все и так мышами загажено.
Смирин ушел, снова закрыв за собой дверь на задвижку.
– Ну, понял?
И Тима стал изо всех сил дергать дверь.
– А чего тут не понять? Заперли – и все, – сказал уныло Васятка и посоветовал: – Давай хоть пожрем пока. Щи-то со свининой.
– А вдруг они отраву насыпали? – спросил Тима. – Раз заперли, то и отравить могут.
Васятка задумался, потом сказал решительно:
– А чего им на нас отраву переводить? Могли бы и просто так пришибить, – и, нагнувшись над ведром, стал хлебать щи; не торопясь говорил: – Отрава денег стоит. А человека и поленом пришибить можно, даром.
– А чего же они пас тогда заперли?
– А кто их знает? – беспечно отмахнулся Васятка. – Пока кормят, значит, ничего такого нет. Видал, сколько мяса навалили? Понимать надо – со зла мясом не накормят.
Убежденный такими доводами, Тима тоже присел перед ведерком со щами.
Хотя после еды на сердце было не так тоскливо, всетаки томительное пребывание взаперти пугало. Ребята напряженно прислушивались к каждому шороху в доме, ожидая, что вот-вот заскрипят ступени, дверь отворится и Смирип скажет им добродушно: "Ну, погостили, а теперь катитесь отсюда ко всем чертям. Дорогу до дому небось знаете".
Но, кроме мышиной возни и шороха свисающих обоев, ничего не было слышно.
А в это время прибывший к Плетневу человек, отобедав и развалившись в огромном кресле, вытянув грязные голые ноги перед открытой дверцей печи, говорил снисходительно:
– Я, голубчик, дворянин по происхождению и циник по складу ума. Все эти лидеры меньшевиков, эсеров и подобные им сивые мерины, давшие согласие войти в состав доморощенного Омского автономного временного сибирского правительства, отнюдь не личности, а пешки, которые хотят пролезть в дамки.
– Совершенно верно, – угодливо согласился Плетнев. – Личностей среди них нет.
– Если вы, дорогуша, это понимаете, то поймете и следующую мою мысль. Недавно я присутствовал на большевистском суде и, должен вам сказать, испытал серьезное беспокойство. Они овладевают Россией государственно, то есть воздвигают систему, основанную на законах, и стараются блюсти их со всей строгостью. И это даже у колеблющихся вызывает симпатии, ибо порядок успокаивает и внушает веру.
– Истину говорите, – поддакнул Плетнев.
– Так вот, мой друг, наш вам совет: совершать грабежи и убийства в деревнях надо с умом. Действуйте теперь от имени Советской власти – хлеб, скот изымайте ее именем. А кто возражать станет, публично расстреливайте за саботаж. Это-то и послужит причиной к возмущению.
– Умненько придумано, – почтительно вздохнул Плетнев.
– Советские мандаты я привез самые свеженькие, так что пользуйтесь с полным к ним благоговением.
– Так-с, – протянул Плетнев. Потом спросил обеспокоенно: – А вот мы засаду поставили – большевистский обоз в город хлеб и фураж везет. Отменить засаду в связи с новыми действиями или как?
Приезжий, махнув пренебрежительно рукой, сказал:
– Нет, зачем же так ревностно, сразу? Разумное сочетание не повредит. Кстати, это даст вам повод потом покарать мужиков от имени власти за нападение на сей обоз.
– Умненько, – снова сказал Плетнев. Потом осведомился: – Прошу прощения, но если вы, так сказать, не почитаете «автономных», то на кого главную надежду кладете?
Приезжий взял из портсигара Плетнева папиросу, помял ее в пальцах и произнес строго:
– Очевидно, вы недостаточно образованны, господин Плетнев, и плохо знаете историю. Европейские государства не однажды оказывали друг другу услуги при подавлении революций. Естественно, такую же услугу окажут и нам, но бескорыстных услуг не бывает. Напомню несколько фактов: например, еще в шестнадцатом году американо-английская комиссия обследовала здешнюю губернию и убедилась в богатстве ее недр. Из этого следует, что Россия не пустыня Сахара. Так что вот, милейший: союзные державы имеют весьма серьезный опыт колониального владычества и, несомненно, наших доморощенных автономистов терпеть будут только временно, особенно этих, из сивых меринов.
– Выходит, Сибирь вроде Китая будет? – вздохнул Плетнев.
Приезжий ничего не ответил Плетнев помолчал потом спросил:
– Парнишек как прикажете? Отпустить илп, может, свезти куда подальше?
– Ну, зачем же крайности? – возразил приезжий – Дайте им на дорогу чего-нибудь съестного, и пусть уходят. А про меня скажите, допустим, скупщик из города.
– Отлично, – обрадовался Плетнев – А то неохота о ребят мараться, – и признался. – У меня, знаете ли, после каждого покойника бессонница.
– Ну вот, сегодня есть повод отлично выспаться, – сострил приезжий.
Погас фитиль в плошке, но никто не приходил к ребятам Ощупав доски, которыми быта забиты снаружи окна, Васятка сказал:
– Одна послабже будет.
Найдя обломанную резную ножку от стула, он подсунул ее под доску и, навалившись вместе с Тимой, отодрал Ребята вылезли из окна на балкон, а оттуда спрыгнули на кровлю крыльца. Спустившись на землю по оштукатуренной колонне, Тима хотел броситься к воротам, но Васятка, схватив его за рукав, кивнул на сарай, двери которого были открыты В сарае ребята поднялись по лестнице на сеновал, из сеновала через слуховое окно вылезли на крышу, с крыши забрались на дерево, растущее по другую сторону утыканного гвоздями забора.
Слезли с дерева и, проваливаясь по пояс в снег, вышли на дорогу. Но Васятка велел идти не к коммуне, а в сторону, где виднелась брошенная охотничья зимовка. Объяснил:
– Кинутся ловить – враз на конях по дороге поймают.
Давно уже исподволь начинала задувать серая, влажная предвеоенняя пурга. Жесткие тонкие ледяные чешуйки косо летели в воздухе, сталкиваясь, тяжелея, они падали взъерошенными комками.
Все сумрачнее становилось вокруг. Небо сомкнулось тучами, погасло. Потом пошел обильный снег. Но от его белизны не стало светлее. Даже деревья в трех шагах от зимовки окрылись в рыхлом сплошном снегопаде.
– Теперь пошли, – решил Васятка.
– Не заблудимся? – встревожился Тима.
