Текст книги "Заре навстречу"
Автор книги: Вадим Кожевников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 50 страниц)
– И вы не боитесь заразиться?
– Как не бояться! Боимся, но не одной боязнью человек жить должен, а и совестью…
С Гошкой, сыном Анакудинова, Тима уходил в тайгу с самого раннего утра. Сухая короткая сибирская осень пылала в березняках и осинниках холодным дивным багрянцем, и чистое небо лилось меж деревьев светом и свежестью. Гигантские, дородные кедры растопыривали граненые метельчатые иглы, меж которых торчали увесистые, напитанные смолой шишки с плотно сомкнутыми выпуклыми крышечками. И под каждой крышечкой притаилось по два ореха, словно коричневые глазки, наглухо прикрытые веками.
Засучив штаны, Тима и Гошка бродили по реке и, подымая тяжелые плоские камни, ждали, когда река снесет взбаламученную тину. Под камнями лежали, притаившись, ленивые осклизлые налимы, серые, похожие на ужей, прыткие вьюны и каменные ерши с широкими плоскими головами, покрытыми мелкими колючими бородавками. А в омутах водились огромные красноперые окуни, на быстрине – хариусы.
Гошка говорил заикаясь, медленно, осторожно, иногда судорожно мучаясь над трудным словом.
– За логом пещеры есть. Там мужики беглых политиков прятали. Страшные пещеры! Там мыши на кожаных крыльях летают. И совы их жрут, сколько хочут.
– Пойдем посмотрим, – замирая от предвкушаемого страха, просил Тима.
– Нельзя, – с грустью говорил Гошка. – Может, тебе, политическому, можно, а мне нельзя. Мужики чего-то там прячут, но не человека, а чего-то другое.
– Золото? – шепотом спрашивал Тима.
– Золотишком мы не балуемся, – степенно пояснпл Гошка. – Золотишко нонче только дикой промышляет.
Мужики теперь все вместе держатся, ждут чего-то. И богатые против нас кучей тоже.
– Да кто же у вас тут богатый? Это в городе только богатые, сомневался Тима.
– А вот и не так. Глаголев, видал, – вон землянка с кособокой крышей…
– Ну?
– Так он, жадюга, для народа в землянке обитует.
А у самого в тайге оленей тысячи голов, инородцы содержат. Магазея на пристани, коней полсотни, своими обозами в губернию все с нас возит. У него за это в рубленой хате четыре солдата-стражника живут. Потом Прянишников. У того дом пятистенный. Он плоты гоняет до самого океана. Не сам, конечно, народ гонит. Потом обратно пехом идут тысячи верст. Кого зверь задерет, кого болезнь валит, а он только живому платит. Зимой меха скупает. Или вот Елтухов. Тот совсем ушлый. Соберет беглых с прииска, те тайгу палят, после он наймет мужиков кое-как землю вспахать да рожь десятин на тысячу посеять. В первый год после пала земля, знаешь, как родит?
Он урожай снимет, а землю бросит. Земля снова зарастает, только бросово, бурьяном да чернолесьем, а он новое место палит. Ему мукомолы от царя медаль на шею охлопотали. Он лебяжьим пухом торгует. Лебедь – птица неедомая, она для красоты живет, когда помирает – плачет и женским голосом стонет. А он ее со своими жиганаМи тысячами бьет, да еще когда она на гнездах.
– А жиганы – это кто?
– Артель у него такая, против революции. Он им всем на свои двустволки купил. Нам в окна два раза палил зазря. Мы теперь с того на полу спим. А ты что Думал, мы от дикости на полу? Нет, это от ума. Отец у меня здесь за главного. На сходе, знаешь, как с него богатеи трепещут? Как начнет их туды-суды обличать!
Они ему двух коней сулили, только чтобы с этих мест сгинул. Не хочет. Я, говорит, вас скоро всех, воронье, в яр свезу. Довольно терпели вас, мироедов!
– Не боится их?
– А чего ему бояться, он не один, у него обчество…
Могучая таинственная мощь тайги вызывала у Тимы чувство благоговейного восторга.
Но однажды он забрел с Гошкой в сумрачную чащобу, где стоял мертвый, серый лес. Будто изваянные из камня деревья истлели от старости сотни лет назад. Павшие на землю стволы начинены сухой древесной пылью. В этом мертвом лесу не было ни птиц, ни зверья, земля была усыпана, словно золой, распавшейся в прах древесиной.
– Почему лес умер? – спросил шепотом Тима.
– Он без человека, – объяснил Гошка. – Спелое дерево рубить надо. Не поруби, сопреет на корню без пользы.
Такой лес на тысячи верст. Заплутается в нем человек – верная гибель. Нет в нем пропитания, зверь и то обходпт.
Так же сильно поразили Тиму «черные» реки. Эти реки протекали в мягких земляных руслах таежной чащи.
Вода в них бурая, густо проросшая водорослями, рыба так и кишит, но ловить ее невозможно: дно завалено павшими стволами деревьев и настолько заросло водорослями, что даже щуки запутывались в них во время перестенного боя. Крупные звери не решались переплывать черные реки, боясь трясины болотистых бездонных заводей. В этих огромных, как озера, заводях гнездплись многотысячные стаи диких гусей, уток, лебедей, и птичий пух плавал на черной воде, словно клочья облаков. На отмелях можно было увидеть глубокие, заполненные водой следы сохатых.
Черные реки текли под нависшими ветвями, как по дну сумеречной пещеры. Весной они затопляли тайгу на тысячи верст. Потом в оврагах долго стоял смрад гнилой рыбы.
– Летом тайга кормит, – говорил внушительно Гошка. – Оденет, насытит. А зимой – гибель. Если человек без запасу и охотничьего снаряжения, лучше заранее помереть. Зимой она к человеку злая. И богатеи у нас такне же: летом работника хорошо содержат, в харче отказа нет, за один стол с ним садятся, а вот как зима поднажмет, тут шкуру тянут. Недоволен расчетом катись.
А куда без жилья и шубы деться? Пища хуже, чем скотине. Отец говорит, нонешней зимой, по всем приметам, народ бунтоваться будет – за землю. Никто тайговать не собирается. А ружьишки чистят и заместо картечи и дроби пули льют.
Тима старался ни в чем не уступать Гошке. Он забирался на вершины кедров – срывал липкие от смолы шишки, нырял с крутого берега вниз головой в омут и в доказательство, что достиг дна, показывал горсть ила.
Бесстрашно гладил холодные влажные ноздри быка, совсем недавно утащившего на рогах тяжелые ворота скотного двора. Тима даже превзошел Гошку в игре в «чух-навар», и частенько приходилось Гошке вытаскивать зубами забитый в землю деревянный колышек – удел проигравшего. Но даже в самом простом труде Тима не мог тягаться с Гошкой. И не потому, что Гошка был сильнее его. Нет, дело было совсем в другом. Вот они пололи огород; вначале, подумаешь, – выдирать траву из грядок. Но постепенно начинало нестерпимо ломить спину, голова становилась тяжелой, и даже щеки и глаза набухали и болели.
– Пойдем искупаемся, – предлагал Тима.
– Нельзя! – Гошка продолжал угрюмо и упорно работать.
– Почему? – спрашивал Тима, зная, что никто не говорил им, что нужно полоть огород.
– Не выдергаем сорняк, картошка мелкая будет, – наставительно говорил Гошка. – Нам и так до веспы не хватит.
Возвращались из тайги: Гошка тащил свитки надранной бересты на растопку валежника.
С реки он волок большие камни – обложить курятник, чтобы не подкопались зимой лисы. С болота нес мох – конопатить пазы меж бревнами сарая.
В лесу Гошка жадно ел какие-то невкусные корни и очищенные лопуховые кочерыжки, а потом, когда все садились за стол, отодвигал тарелку, говорил степенно:
– На вечер оставлю, а то уже пожевал кое-чего.
Он подбирал с дороги на ходу клочки оброненного сена, складывал их под куст и потом никогда не забывал на обратном пути, прихватить с собой.
Оставшихся с рыбалки червей высыпал на корм курам. Где бы Гошка ни был, он всегда находил себе дело.
Греясь на солнце после купанья, плел из тальника корзину. Плыли на обласе вниз по реке – сучпл из конского волоса лески. Вечерами слушали, сидя на завалинке, как поют девки на гулянье, – Гошка строгал ножом из деревянной чурки ложку.
А когда Гошка работал вместе с отцом, он никогда не садился отдыхать первым, хотя по ввалившимся глазам и влажным вискам в красных пятнах было видно, как страшно он устал.
Никогда Тима не думал, что люди могут так упорно и долго работать и только менять труд тяжелый на более легкий. Никогда он не видел такого беспрерывного труда.
Папа любил читать Тиме стихи Некрасова. Протерев запотевшие очки, отец говорил взволнованно:
– Какой великий поэт! Какая сила изображения человеческого страдания!
И Тима думал, что все бедные крестьяне очень несчастные, кроткие и нуждаются в помощи.
Самым бедным мужиком в Колупаевке считался Елисей Копытов. Он носил на голом теле длинную, истертую лосевую рубаху, сквозь рвань которой просвечивала смуглая кожа.
Жил он в копанке один.
Костистый, широкоплечий, с глубоко впавшими глазами, Копытов говорил всегда злым голосом и никого не боялся в деревне. Приходя в лавку Елтухова, он гулко хлопал тяжелой ладонью по прилавку и, небрежно кивая хозяину, произносил сипло:
– Здорово, павук!
– Иди-ка ты отсюда с богом, – дребезжаще просил Елтухов и, скосив глаза на приказчика, шептал: – Сбегай-ка за стражником.
– Стой! – приказывал Копытов. – Ты меня сначала обслужи. – И требовал: – Покажь сбрую самую наилучшую. – Приказчик колебался. – Ну, кому говорят!
– У тебя же коня нету. Зачем тебе сбруя? – пробовал ласково убедить Елтухов.
Взяв сбрую в руки, Копытов спрашивал:
– Гнилой товар?
– Что ты, бог с тобой! – возмущался хозяин.
– А вот я тебе сейчас улику сделаю. – И почти без всякой натуги Копытов рвал сыромятные ремни; бросив обрывки на пол, сощурившись, спрашивал: – Ну?
– Уходи, Елисей, добром. Вот тебе гривенник, и иди себе с богом в другое место буйствовать.
– А хошь, я тебе эту монету для сохранности в лоб вколочу, как Каину, заместо медали? – спрашивал Копытов.
Входил запыхавшийся стражник. Увидев Копытова, он сразу взволнованно потел всем своим бурым широким лицом, но все-таки, повинуясь долгу, произносил угрожающе:
– Опять смутьянничаешь? Смотри мне!
– Это ты смотри, – спокойно говорил Елисей. – Когда белковать пойдешь, очень смотри по сторонам, в тайге свободно пришибить могут, а потом скажут – я. А мне об тебя мараться охоты нет.
Выходя из помещения, Копытов с такой силой хлопал дверью, обитой кошмой, что вся посуда на прилавках громко и жалобно звякала.
У себя в копанке Елисей держал на цепи пятнистого рысенка и баловался с ним, как с собакой.
Тима приходил с Гошкой смотреть на этого звереныша. Рысенок шипел, как кошка, и, приподняв губу, обнажал клыки, похожие на изогнутые клинья.
Почесывая рысенка пальцем за ушами, Копытов говорил мальчикам снисходительно:
– Зверь, а вот доброту понимает, ие то что другой человек.
– Вы сами злой, – заявил однажды Тима, набравшись храбрости.
– Злой, правильно! – с удовольствием согласился Копытов. – На тихость людскую зол. На их безропотность. Молотят их, как горох об стенку, а они терпят. – И быстро, взволнованно проговорил: – Вот ты городской парнишка. Слыхал небось, как у вас от притеснения на мельнице рабочие бунтовали. Раскидали мешки с мукой народу и за берданки взялись. А мы тут все тихие, а жмут нас покрепче.
– Чего же вы хотите? – робко спросил Тима.
– Иной жизни. Я, паренек, золотишко мыл на Ачдане – речка такая студеная есть, в ущельях вся зажатая.
Лето там короткое, все равно как спичка на ветру:
чирк – и нету! Шуга ледяная по реке идет, а мы по пояс в воде – песок и гравий со дна черпаем. Зима там крепкая. Плюнешь, а плевок вроде гальки стукается. Вся шкура на тебе коробом залубеневает. Земля застывает, как камепь-гранит. Свалим цельные сосны, нагромоздим их, подпалим, а после талую землю кайлами бухаем. Horn в мокрети, а все остальное на стуже. Скажешь, жпзнь каторжная? Нет. Народ там артельный, боевой, теплый.
Как против хозяев разом поднялись, так к нам войско настоящее прислали – стреляли. Всё по-настоящему, как на войне. А вот те, кто до нас на Лене бунтовал, – тоже люди основательные. Поубивали их. Но это ничего. От народа им уважение большое вышло. Ты вот, малый, еще глупый, не знаешь человек такой есть. Большущей души человек! Он от этой реки прозвание себе выбрал – Ленин, значит. Он народ за иную жизнь в кучу сбивает.
Нам, приисковым, там по совести первое место. А тут – глядеть тошно. Жмут, а мы только ежимся. Вот с тою и злой. Здесь Апакудинов – человек, его уважаю. Но он меня не очень. Ты, говорит, буйный, а не шибко умный, а надо ко всякому делу с умом подходить; с рекрутамп все шепчется, по тетрадочке вслух им читает. – И вдруг неожиданно предложил Тиме: – Хошь, я тебя уважу за то, как ты гость Анакудиныча, – росомашьи когти подарю? Они вроде крючков на белугу, крепко вострые.
Гошка сказал уважительно:
– Дядя Елисей с охоты на плечах лосевого телка нес, а росомаха на него с дерева как прыгнет, и все когти в шею и в спину всадила, да как начала его рвать, а он к дереву, да как об ствол сосны ее трахнет!
– На язык ты звонкий! – усмехнулся Копытов. – Подрала она мне мясо, пока я с ней слаживал. На карачках в деревню приполз, если по-всамделишному рассказывать.
– Поэтому вы никого не боитесь? – спросил Тима.
– А кто тебе сказал, что никого не боюсь? Боюсь, совести своей боюсь. Вот, говорят, беден, даже смеются с меня. А я могу со своей удачи пушниной, золотишкой иль плоты до океаны сгонять – деньжишками разжиться.
После хату срубить, землицы купить, а зачем? Чтобы после первого недорода все в заклад Елтухову сдать? Нет.
Докуда такие, как Елтухов, сверху народ мнут, от земли одна тягость мужику. А будет иная жизнь, я хошь на себе землю пахать буду, потому не мироеду хлеб пойдет, а справедливо, по человеческому назначению. Анакудиныч говорит, покуда земля ихняя, нет человеку воли.
А без воли только зверь жить может и то в неволе шелудивеет. Землю людям – вот главное…
Уже начались стылые ночи, и утром в земляных впадинах сухо блестела тонкая скорлупа инея. С ветвей осин замертво падали вялые, желтокожие листья.
Осыпались багряным листопадом березовые рощи, и стволы их сверкали слепящей белизной в чистом светлозеленом прохладном воздухе.
В синем от стужи ночном небе появились зимние блеклые звезды, и, пронзая малиновые зори летучими клиньями, уходили на юг птичьи стаи. Стало рано смеркаться и поздно светать. В коротком дне солнце быстро сгорало.
С двенадцати дворов днями должны были уйти новобранцы. На хвосты крестьянских коней и коров староста уже навесил деревянные бирки, чтобы вместе с новобранцами гуртом гнать в город – интендантству.
Староста не собирал схода, но люди, каждый сам по себе, шли к деревянной часовенке, поставленной на место древнего скита. Усаживаясь на бревна, сваленные здесь с приисковых времен, безразличными голосами переговаривались так, словно пришли сюда невзначай. Но лица у всех были тревожные. Отдельной кучкой стояли новобранцы. Обычно они начинали гулять чуть ли не за месяц.
Но сегодня все были трезвые.
Елтухов сидел на венском стуле, который для него принес сюда зять, тощий парень в фуражке с плюшевым околышем чиновника почтового ведомства и в высоких драгунских сапогах, густо намазанных салом.
Сам Елтухов, тучный, неряшливый старик в выворотной лосевой жилетке и в коротко обрезанных валенках на босых ногах, положив толстые ладони на городскую трость с серебряным набалдашником в виде русалки, опрокинувшейся навзничь, поглядывая на всех угрюмыми сизыми глазками, гудящим, утробным голосом поучал:
– Сибирь кто? Мужицкая она, хлебная. Замкни мы амбары – город что? Фикусы жрать аль мышей жарить на машинном масле? Город мужику – враг. Мужик мужику – брат. Держава наша мужицкая. И должны меж себя рассуждать смирненько и ладком, уважаючи, кто хозяйственней, мудрее. С одной стороны, немец Россию хочет захапать, а с другой стороны, городские подучают землю у своего же благодетеля хапнуть. Изнутренних врагов отечества бить надо.
– А ты кто будешь отечеству? – спросил рыжий парень в плетенных из сыромятины охотничьих лаптях.
– Мы его корень, – глухо сказал Елтухов. – По темя в земле.
– Ага! – воскликнул рыжий и спросил, ожесточаясь: – Слыхали? А у меня земли – ногу некуда поставить. Так, может, мне тебя за это в темя целовать или на тебя всю жизнь батрачить?
– Земля, она купленная трудом тяжким.
– Твоим, что ли?
– Мой труд твоей глупости невидимый.
– Нет, видимый, если ты из-под меня пашню за должок выдернул.
– Я Христа ради не подаю. Я по закону действую.
– Почему закон в твою пользу, а не в мою?
– Кто за отечество, тому и служит закон. Это вас большевички мутят, они от кайзера за это деньги получают, как всему народу известно.
– Тимоша, – спросил ласково Анакудинов. Тима с Гошкой весь день собирали шишки в кедровнике и только сейчас прибежали на сход. – Твоя мамка от партии сколько в месяц деньжишек-то получает?
– Нисколько, – смущенный множеством устремленных на него глаз, пролепетал Тима.
– Это что же выходит, задарма совсем в партии состоит? – с нарочито радостным изумлением осведомился Анакудинов.
– В партию она сама немного платит, – ободренный всеобщим вниманием, объяснил Тима. – У них это все так делают.
– Вроде как в артели на харч собирают, – одобрил рыжий.
– Нет, не на еду.
– А куда же они деньги девают?
Тима вопросительно взглянул на Анакудшюва. Тот, поощрительно улыбаясь, посоветовал:
– Ничего, валяй все как есть.
– Листовки печатают. Такие тонюсенькие книжечки.
– Брошюрки называются, – подмигнул Анакудинов.
И громко заявил: – Ну что, мужички, прояснен вопрос?
Листовочки эти мы с вами читали. Из них на нас правда светит. Вот, значит, какие это люди – без корысти, с одной совестью.
– Знаем мы их совесть! – тонко завизжал Елтухов. – Вон нонешний городской голова тоже из социалистов, а в думе как выступал? За войну с германом.
У них тоже разные есть, которые так, а которые эдак.
Нам своим умом жить надо.
Тима, увидев, как потемнело лицо Анакудшюва, взволнованно воскликнул:
– Неправда! За это его жена не любит, и дочь не любит, и все другие товарищи не любят, и я у них в доме теперь совсем не бываю, и мама и папа тоже не пойдут.
– Значит, червивый орех оказался? – облегченно вздохнул Анакудинов. Потом встал, одернул на себе рубаху и громко заявил: – Тут из города человек…
– Агитатора приволок? – выкрикнул Елтухов.
– Зачем? – спокойно ответил Анакудинов. – Он за пареньком прибыл, который у меня на харчах состоял для здоровья. А кто не желает слушать, не надо. Мой гость, мне его обеспокоить тоже нежелательно. – Потом, обернувшись к Тиме, вполголоса сказал: – А ты ступай до дому в «чух-навар» с Гошкой играть. Народ у пас растревоженный, могут и черными словами обозваться.
Зачем тебе уши марать пакостным словом!
Серые сумерки спустились на землю. И как ни рад был Тима приезду Яна, ему было неловко выказывать эту радость. Разве Анакудиновы не стали ему такими же близкими людьми, как Ян, а Гошка разве меньше друг, чем Яша? И разве не делились онн всем с Тимой так же, как делились Мурзаевы?
Прощание было до слез грустным, и, когда Тима поцеловал Гошку в щеку, Гошка посоветовал:
– Убеги ты к нам насовсем на зиму, а я тебе свои пимы отдам, только живи с нами.
Бездонное чистое небо висело над головой, словно опрокинутое озеро. Оно светилось холодным голубым огнем, и звезды зовуще мерцали в его глубине. Только тайга стояла угрюмо, впитав в себя весь мрак ночи.
Хрустел под телегой белесый лед, сковавший лужи, и на придорожных кустах лежал пушистый иней, весь в синеватых отблесках.
Анакудинов, довольный, говорил Яну:
– Побились маленько на сходе – это ничего. Народ у нас крепкий, драться любит. Но главное обсудили: больше на войну людишек не сдавать. Мы с лета мясо сушим.
Хлеб в бочки ссыпали в потайном месте, где прежде беглых политических прятали. В тайгу ребят снарядили. Дезертиры и раньше у нас были, но баловались они в тайге, народ на себя злобили. Теперь мы артели сбиваем, ну вроде отряда, и за главного серьезного человека ставим.
Если карателей власть пошлет, их в нашей таежной чащобке очень даже сильно потрепать можно.
– Разумно, – радовался Ян.
– И за мальчишку тебе спасибо, – сказал Анакудинов. – Хоть он и малую правду мужикам сказал, а большое это просветление. Мужика понимать надо! Его можно за сердце как клещами ухватить и куда хочешь повестп, если он твердо поверит, что ты не в свою корысть, а ради всех людишек делу служишь.
– Очень правильно, – согласился Ян, – мальчик он хороший.
Витол внес спящего Тиму на руках в свою каморку и положил на постель. Но когда зажег свет, с берестяного туеска поднялся пожилой лысый человек в коричневом драповом пальто и сказал благодушно:
– Вот, господин Витол, мы снова с вами и встретились. И, как говорится, каждый снова на своем поприще.
Витол быстро оглянулся на дверь, но там уже стояли солдаты с заспанными лицами. Лысый сказал злорадно:
– Обыском мы вас беспокоить не будем, на досуге поглядел кое-что, по старому времени зловредное, по нынешнему – кто их знает. – Ухмыляясь, заявил любезно: – Очень, знаете, приятно, милейший, встречать в подобных обстоятельствах бывших своих крестников.
– Я тебе не милейший, – сказал Витол спокойно.
Но человек попятился и, словно отталкивая от себя что-то страшное пистолетом, крикнул угрожающе:
– Но, но!.. Я знаю тебя, бугая. Только пошевелись!..
Ян, разглядывая свои руки, сказал угрюмо:
– Мальчик у меня.
– Детей мы в тюрьмы не сажаем, – сказал лысый.
– Я уже мог тебя два раза на пол бросить твоей свинячьей мордой, ты это знаешь? – спросил Ян.
– Стреляю при первом движении, – пятясь к двери, предупредил лысый.
– Стой и не подходи близко, пока я буду беседовать с моим мальчиком, глухо приказал Ян.
– Пять минут, – с готовностью согласился лысый, – но чтобы потом без эксцессов.
Ян сел на кровать к Тиме, обнял его, прижал к себе и, прикасаясь губами к его уху, шептал:
– Ты мой, как сын, ты меня, как отца, слушай.
Я стал очень веселый, что у меня есть немножко такой сын. Это ничего тюрьма. Деньги лежат в коробке с-под табака. Ты ходи сам на базар и много кушай. И если ты немножко любишь Яна, обливайся водой утром, вечером.
Это очень полезно. Я тоже в тюрьме буду обливаться водой и думать спокойно, что мой мальчик тоже обливается водой. Ян, глупый, пришел на старую квартиру. Но ты устал, и я думал, зачем ехать далеко? Но это совсем ничего.
И уже в дверях, обернувшись к Тиме, Ян сказал, щуря в нежной улыбке свои узкие светлые глаза:
– Ты очень много вырос в деревне от свежего воздуха. Это очень хорошо.
И Тима остался один, совсем один…
В серых предрассветных сумерках падал первый снег, сухой, как пепел. Низкие облака повисли над землей.
Угрюмые шерстистые тучи сыпали снежной трухой, и, кроме шороха снега, ничего не было слышно на пустынной улице.
С того дня город все больше и больше заносило зыбучими снегами, и он весь будто еще ниже оседал в землю.
Но пока мел снегопад, стужа не трогала город. Словно мохнатые лиловые тучи согревали его.
Иногда ночью по улицам проносились, взметая в лунном свете снежную пыль, тройки, запряженные в розвальни, но колокольцы под дугами были обернуты тряпками, а в санях чинно сидели контрразведчики в огромных тулупах, и меж ними лежал кто-нибудь из арестованных со связанными руками.
Тима не нашел в коробке из-под табака денег. Верно, их украл тот лысый, и на базар Тиме не с чем было ходить. Первые дни он питался остатками хлеба и картошки, привычно принимая три раза в день рыбий жир. Но потом не стало ни хлеба, ни рыбьего жира.
Тима лежал, одетый, на койке и не знал, что ему теперь делать. И когда в каморку пришел старичок, с мокрым розовым носом, с запавшей верхней губой и настороженно вытянутой нижней челюстью, одетый в лисью шубу и белые валенки с малиновым узором, и строго сказал!
"Жилец в нетях. Чужим людям тут не место. Так что подобру удалитесь…" – Тима послушно встал, надел поддевку и пошел к двери…
Но старик остановил его, поманив длинным, с распухшими суставами пальцем. Старичок быстро охлопал Тиму сухими, легкими ладошками, потом с таким же. проворством обшарил карманы. Ничего не нашел, сказал со вздохом:
– Ну, ступай с богом, милый. Видать, ты еще дурачок, чтобы воровать.
Тима долго и бессмысленно бродил по улицам после того, как побывал у Косначева, где двери ему открыла какая-то злая старуха, сердито крикнув:
– Сбежал студент, одни книги с него остались!
В Заречье, во флигеле, где жил Мустафа, он увидел на окнах набитые крест-накрест серые доски, а в квартире Эсфири его долго и зло допрашивал на кухне черноусый жилец в кавказской рубашке с множеством мелких пуговиц. Он все время предупреждал:
– Я тебе могу свободно нос на затылок посадить, ежели брешешь.
Идти больше было некуда. Тима понял, что всюду его ждало то же самое. Можно было пойти к Савичу или Андросову, но он не хотел, – не хотел искать жалости.
Оставалось последнее – пойти домой, в Банный переулок, где он так давно не был.
Со щемящим сердцем Тима брел зпакомой дорогой и мечтал: вот он подходит к двери, протягивает руку к щели за дверным наличником, а ключа там нет. Кто-то взял ключ. Но кто? Он дергает дверь, она заперта. Тогда он тихонько стучит, дверь отворяется, и в дверях – мама…
Мама отступает на шаг в коридор и говорит сердито: "Тимофей, где ты пропадал? Я тебя всюду искала". Потом мама помогает ему снять поддевку, разматывает шарф и, прижимаясь своей теплой щекой к его холодному лицу, тревожно спрашивает: "Разве можно так долго гулять, ты же простудишься!" "Мамочка, – говорит Тима, – я так по тебе соскучился, и больше я от тебя никуда не у иду". – "Да, – говорит мама, – теперь мы будем всегда вместе".
Тима вошел во двор и искоса посмотрел на окна дома.
Окна были черные. Но ведь в кухне окна нет. И еще ничего не известно, мама может быть там. Тима протянул руку к щели за дверным наличником, с тоской нащупал пальцами ключ. Он открыл дверь, вошел в кухню, в печной нише взял спички. С зажженной спичкой прошел в комнату. На столе стояла лампа, прикрытая полуобгоревшей газетной бумагой. В квартире затхло пахло погребом, мышами и пылью, промозглой, холодной сыростью.
Тима лег в сырую, холодную постель одетый, положил под одеялр мамино пальто, но согреться не мог. Его знобило. В лампе выгорел керосин, и фитиль, чадя и потрескивая, меркнул. Но Тима теперь не боялся темноты.
Что может быть самое страшное в темноте? Ну, пускай даже явится синий покойник. Ну и что? И пускай! Разве от этого ему может быть еще хуже? Когда он один, совсем один!
Утром Тима не смог встать с постели, он весь горел.
Ему было душно, глаза и голову давило невыносимой болью, а перед лицом плавали какие-то тошнотные радужные пятна. Он плохо помнил себя в эти дни. Откудато издалека доносился раздражающий голос Елизарихи, а иногда из радужных пятен выползало ее лицо с детскими круглыми глазами и удивленно поднятыми белесыми бровками.
Как потом узнал Тима, Елизариха подобрала его во дворе, в палисаднике, где он лежал на снегу под голыми ветвями черемухи. Елизариха переселилась в комнату Чуркиных, считая себя законной женой отца Якова. Она выходила Тиму, но когда он встал на ноги, сказала степенно:
– Я женщина мирная, с Яшкой сладить не могла. Да и ты окрепнешь, тоже нахальным станешь, как он. Так я к пичугинскому приказчику с поклоном ходила, он хозяину доложил. Сам господин Пичугин к тебе с божеской милостью обернулся. Будет тебе стол и дом и от казны призрение.
А через два дня пришел приказчик Пичугина Евсеев.
Трогая пальцами свои серые, морщинистые, как грибыпоганки, уши, Евсеев сказал сладенько, умильно:
– Ваш батюшка изволил заблаговременно уплатить за квартирку. И тут мы находимся выше данного момента, за имущество не извольте беспокоиться. И поскольку наш хозяин своим жильцам благодетель и попечитель, считаю долгом объявить, что они обеспечивают вам дальнейшее жизнесуществование через сиротский дом, куда бы вы ни в жизнь по закону не могли попасть, поскольку вы не круглый и даже не полсирота. Но господин Пичугин сказал слово, и оно будет исполнено во всем естестве.
Тима был еще так слаб и так подавлен всем случившимся, что покорно пошел с Евсеевым. Евсеев мог даже не держать так больно Тиму за руку: Тиме было все безразлично, и он никуда не собирался от него убегать.
