Текст книги "Заре навстречу"
Автор книги: Вадим Кожевников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 35 (всего у книги 50 страниц)
Мама, увидев Тиму, сказала счастливым голосом: – Теперь, Тнмочка, мы с тобой будем видеться очень часто. Я так сильно по тебе соскучилась.
Но Тиме не довелось насладиться своим счастьем.
Спустя несколько дней, мучимый угрызениями совести, он зашел в транспортную контору, чтобы объяснить Хрулегу причину своего «прогула».
В конторе за эти дни произошли разные события: Белужин и Коля Светличный, стараясь наперегонки вывезти как можно больше дров из тайги, где их заготовили курсанты военного училища, загнали насмерть двух коней.
На собрании ячейки Хрулев говорил спокойно и обстоятельно:
– На кирпичном заводе у пас теперь сдельно платят, и на круг на шесть тысяч штук кирпичей стали больше давать, а тем, кто лучше всех работал, из буржуйского конфиската премии: кому ложка серебряная, кому стул венский, кому горжетка.
Решил я и в нашей конской конторе сдельщину попробовать, чтобы людям за хороший труд награда была. Сначала по верстам расчет сделал. А ребята после этого стали коней вскачь гонять с грузом, вот и загнали коней насмерть. Ругать-то я их ругал крепко, по судить там пли что другое рука не поднялась. Когда же такое было, чтоб люди друг перед дружкой трудом хвастали? Не было никогда такого. Думал, такой рабочей гордостью можно какие хочешь дела своротить. И хоть за коней горько было, а на душе за ребят чисто. Вот, мол, что началось в народе впервые!
Пришел в Совет с такими мыслями и еще больше разгорелся, слушая, как другие про свое докладывают. Пыжов карту нашего уезда, всю в разные краски раскрашенную, повесил. И в какую сторону пальцем нп ткнет – то железо, то уголь, то еще какой металл или минерал бесценный. А после него инженер Асмолов, очень такой с виду важный, чертежик на стенку повесил. И выходит по нему, что уголь можно брать прямо снаружи, ежели землю над ним пораскидать, и даже прейскурант зачитал, по которому выходит, что на круг пуд угля, таким мапером добытого, больше чем наполовину дешевле станет и за год полное оправдание капитальных затрат даст, Потом меня объявили. Решил я не с радости начинать – с горя. Говорю: "Вот, товарищи, допустил, двух копей погубили". Тут сразу Коспачев вопрос врезал:
"Значит, это твои павшие копи больше двух суток валялись на главной улице?" Я ему: "Все подводы в разгоне, не на чем было на свалку свезти". А он встал, обернулся и прямо в меня руку простер и говорит: "Массы населения, видя этих павших лошадей, сделали естественный вывод далеко не в пользу Советской власти".
А тут еще Капелюхин меня ударил фактами. Говорит:
"Располагаем сведениями, что действительно контрреволюционные агитаторы воспользовались павшими конями, нарочно собирая возле них народ. И трибунальским работникам пришлось самим тащить тех коней на свалку".
Ну что же, поперек правды ничего не скажешь. Заявил: признаю все на себя. Вот и обсудили меня без жалости, а потом приговор дали. Строгий гражданский выговор от Совета, а по партийной линии получить, что причитается, от своей ячейки.
Хрулев смолк, потрогал усы смуглой от печного жара рукой:
– За то, что кони пали и убраны не были, через что были распущены всякие нехорошие слухи про народную власть, винюсь и все, что вы на меня наложите за это, приму с покорностью. Но, товарищи! – Тут голос Хрулева окреп, возвысился: – Если вы за всемн этими моими промашками и дуростью не заметите, что люди коней загпалп оттого, что трудом загордились друг перед другом, тут я перед всеми встану. Тут я скала. Хоть до губернии дойду, а их унизить не дам.
Николай Светличный заявил:
– Коня я загнал, верно. И за это вы меня бейте, как хотите. Но как дело было? В печь восемь часов кирпичи клал: остынуть ей не даем, чтобы жар сэкономить. Потом два часа на курсах товарища Федора Зубова по военному обучению на плацу с винтовкой побегал. А после сюда, не емши. Товарищ Хрулев объявил: "Тому, кто больше свезет, рабочая честь будет объявлена". Ну, я и зашелся.
Гонял коня, верно, рысью, и то, что на шлее пена намерзла, не скрою, видел. А то, что я сам голодный, натруженный да вся одежда, запотевшая на заводе, к бокам прпмерзла, я об этом думал? Нет, не думал. Понимал так: "Я терплю, а коню почему не стерпеть?" А выходит, конь человека слабже. Вот и погубил его насмерть. И тут я прямо скажу товарищу Хрулеву: мне заступники не требуются! У меня такой же партийный документ, как у, него, только у его номер пораньше моего стоит. Но партия не по номерам людей перед собой ставит. В ответе все одинаковы. А мой ответ больше: я ведь самолично коня сгубил, а не он. Значит, требуйте с меня целиком всю повинность.
На собрание пригласили Белужина. Степенно поклонившись, он опасливо заявил:
– Я, почтенные, для партии неподсудными. Это вы друг дружку казнить можете, а меня нельзя. Я тут сторонний. А за коня, что ж, в рассрочку выплачу, чего он там стоит. Но только поимейте в виду, конь Синеоковым бракованный, так что с пуда, как на мясо, заплачу. А за остальное с меня спроса нет.
– Сквалыга, – сказал Светличный.
– Какой есть, – спокойно согласился Белужин и с удовольствием заявил: Потому в сторонке и держусь, в партию к вам не иду, чтобы после за себя не каяться, как ты, например. – Поднял глаза в потолок, задумчиво пожевал губами: – Я ведь почему к вам на собрание зайти просился? Человек-то я равнодушный, не люблю наспех думать, а тут вот решил без оглядки правду сказать.
Значит, какая моя правда? Хомякова забыть не могу, как он сам себя сжег, хоть и грубый человек был, без жалости, – очень он хотел, чтобы быстрее социализм наладили. С того, я полагаю, и людей вокруг погонял без всякого терпения.
– Ты про себя говори!
– А ты мне не приказывай, – огрызнулся Белужин, – я среди вас человек вольный, захочу – скажу, а захочу – шапку на голову и пойду в конюшню, а то домой. По доброй воле я здесь, никто не заставит за одну честь за конями ходить. Так вот. – Опустил глаза, пошаркал ногой. – Я ведь на Советскую власть все вприщурку глядел. Попереть буржуев – это дело вполне возможное:
злости народной и на большее хватит. А вот жизнь обладить обещанную, прекрасную – в этом сомневался. Прямо говорю: не верил. Где не резон работать, если на получку ничего путного не купишь? Не пойдет у них дело, не пойдет, раз главная пружина – «целковый» – под человеком ослабела! Когда мне Хрулев сказал: "Желаешь из чести грузов больше свезть, чем возчики прежде возили, так записывай в каждую ездку, сколько пудов и на сколько верст сг. озпл. У кого больше будет, тот среди нас, выходит, наилучший. Мы его почтим на собрании всенародно". Ах ты, думаю, соловей-соловушка, тоже придумал игру веселую! Не дал я ему согласия. Но после того, как Федюшппа почествовалп и домой на дровнях с почетом после работы свезли, заело меня. Ну и стал жать. Раньше, как приеду за грузом, сижу на санях, зябну, а чтобы людям помочь кладь таскать, такого не было.
А теперь стал сам хвалить да накладывать, даже одежу не щадил. Иу и достиг, сами знаете, тоже почествовали.
А вот когда захотел наипервейшим стать, тут, сознаюсь, коня не пожалел, – полагал, сдюжит. И вот погубил казенного коня из-за одного своего самолюбия… – Белужин вытер вспотевшие от волнения руки и заявил твердо: – Я, конечно, худо поступил, каюсь, но кто же когда казенную вещь жалел? Да ни в жизнь! Вот и сморил коня.
Сегодня, думаю, я на нем, а завтра другой, кто поленивее, – вот конь и отдохнет с ним. Надо было каждого приставить навсегда к коню: хоть он и не свой, а вроде как свой, ну и берег бы. А то Хомяков, царство ему небесное, хоть и партийный, говорил: "Нельзя коней по людям распределять, нужно сразу отучать от вредного инстинкта частной собственности". А если я к ней непривычный, что ж тут плохого, если я, как парнишка Сапожков, коня своим считать стану, хоть он вовсе не мой, а народный?
Может, по закону вашему это не ладно, а коням от этого лучше будет. Я для этого сюда и пришел, чтобы за коней слово сказать. А так я вам не подсудимый. Опять же конь бракованный, это и коновал Синеоков подтвердит, я к нему на квартиру ходил и бумажку взял… Вот она, бумага-то.
И Белужин торжествующе помахал бережно завернутым в платок листком бумаги…
Встретив Тиму в конюшне, Белужин рассказал ему о собрании:
– Хрулеву за коней простили, а вот за Хомякова надавали как следует. Выходит, не было у него права самолично партийный документ у Хомякова отбирать. Партия его выдает, партия и забирает. А он себя вроде партией посчитал. Вот и сгубил человека, – и произнес сокрушенно: – Эх, Хомяков, Хомяков, до чего же жгучей дупш человек был, сам себя спалил! Ведь в заимку очертя голову полез он ради коней, – и заявил сердито: – Мы бы Хомякова собой заслонили в случае чего. Трибунал-то народный… Поперек народа и ему встать невмочь. И в партию Хомякова отпросили бы обратно.
– Но ведь вы не любили Хомякова? – напомнил Тима. – Он вас даже в погреб сажал за то, что навоз не выгребли.
– А что он мне, сродственник, что я его любить обязанный? – рассердился Белужин. – Кидался всегда, как пес, и все за наган хватался, словно стражник какой. Но ведь нужно понятие иметь. Вот коновал говорил, у коня унылого сердце совсем мало весит, а у скакового, быстрого, в четыре пли пять раз больше против обыкновенной лошади. Так и у людей. Я, скажем, человек тихий, наблюдательный, позади других лезу. А Хомяков – тот скачет на самый перед, его куда ни пихни, всюду, значит, за сердце заденешь, чувствительный. С того и сам себя зашиб, – вспомнил одобрительно: Хомяков все хвастал:
социализм, мол, не вообще когда-нибудь, а уже зачался.
И на факты указывал: мол, кони народные – это тоже момент. И что даром в конюшнях работаем после завода – тоже факт. Видал, как рассуждал? И хотя без пего теперь в конторе так нахально никто в погреб тебя сажать не станет, печаль по нем останется.
Повидать Хрулева Тиме не удалось, так же как и своего коня Ваську.
Дело в том, что накануне утром в контору явился человек и предъявил Хрулеву мандат губернского чрезвычайного уполномоченного по всем видам транспорта.
Он потребовал выдать в его распоряжение двадцать подвод, а от возчиков отказался, заявив, что у него имеются своп люди.
Пока запрягали коней, в том числе и Ваську, уполномоченный беседовал с Хрулевым. Положив ногу на ногу, а сверху на колено маузер в деревянной коробке, он убеждал Хрулева:
– Ты должен попять: государство как система вступает в стадию отмирания уже на следующий день после революции. А вы назвали свою контору «государственной», значит – цепляетесь за прошлое. После победы революции все формы государственности устарели, на смену им приходят свободные объединения тружеников, которые самодеятельно и самостоятельно отстаивают свои хозяйственные интересы. Значит, долиты вы брать процент с грузов натурой и всё справедливо делить между собой. А если доходы станет брать себе государство, то, значит, оно будет тем же капиталистом, против которого мы боролись, – откинувшись на скамье, спросил: – Ну как, понял?
– Мандатик еще раз разрешите взглянуть, – неприязненно попросил Хрулев и стал переписывать мандат уполпомочепного на бумажку.
– Это зачем еще? – строго спросил уполномоченный.
– А так, на память, – объяснил Хрулев и спрятал бумажку в карман. Партийного документа у вас не найдется? Может, в другой партии числитесь? По вашим словам похоже, – объявил решительно: – Поскольку у вас мандат из губернии, отказать в подводах не могу, но заехать вместе в ревком будет желательно.
– Значит, не доверяете? – спросил уполномоченный, но тут же согласился: – Что ж, давай заедем, у меня там тоже дело есть.
Хрулев вместе с уполномоченным и его людьми уехал на подводах конторы и до сих пор не вернулся.
Тима прибрал стойло Васьки и, взяв у Белужина слово, что он обязательно объяснит Хрулеву, почему Тима все эти дни не приходил в контору, ушел.
В больничном коридоре на белой скамье сидели Рыжиков, Ян Витол и между ними папа.
Папа внимательно и напряженно смотрел на дверь палаты, где лежала мама, а Рыжиков и Ян, наклонившись друг к другу, беседовали шепотом.
Папа сказал Тиме:
– Только тихо.
Тима сел рядом с Яном. Ян, не обращая на Тиму внимания, продолжал сердито говорить Рыжикову:
– Пока амбары были пустые, их не поджигали.
– Ну и что? – перебил его Рыжиков. – Вполне естественно. Сначала враг рассчитывал, что мы не справимся. А теперь старается бить по тому, что мы сделали.
– Я не про то, – досадливо поморщился Ян. – Дел прибавилось, а вы забираете у меня Сапожкова.
Рыжиков сказал примирительно:
– Давай больше не спорить. Ревком решил – и точка.
– Нет, будем, – упрямо заявил Яп.
– Ты пойми, – повысил голос Рыжиков, – Советская власть должна дать людям то, чего они были лишены прп капитализме. Это и есть главный удар по контрреволюции. И новая больница – это тоже удар. Двести коек – значит, двести человек получат помощь от Советской власти!
– Ты со мной не митингуй, – обиженно попросил Ян. – Я о Сапожкове говорю.
– Ну, а ты, Петр, как считаешь? – спросил Рыжиков.
Папа, не спуская взгляда с двери палаты, произнес вопросительно:
– Кажется, спит? Это очень хорошо… – И разрешил: – Ничего, пожалуйста, беседуйте, только не очень громко, – и снова уставился на дверь.
Яп махнул иа папу рукой и, еще ближе склонившись к Рыжикову, продолжал говорить, только уже совсем тихо, лицо его оставалось по-прежнему обиженным.
Тима подошел к двери, прислушался. Увидев испуганный взгляд папы, побрел на цыпочках в докторский кабинет.
Здесь, склонившись над микроскопом, сидел Андросов.
Обернувшись, предложил Тиме:
– Хочешь поглядеть? – и объяснил: – Гнилостные бактерии – коварные, живучие, прожорливые твари.
Тима приник к стеклышку глазом и увидел небесного цвета круг, в нем двигались противные сероватые тельца, приближаясь к красным прозрачным кружкам, прилипали к ним, и те начинали блекнуть и словно растворяться.
– Вот, – сказал Андросов, – Видишь? Всюду борьба насмерть.
Тима спросил:
– А вы за кого-нибудь из них заступиться можете?
Андросов капнул из пипетки на стеклышко, лежащее под микроскопом, и Тима увидел, как серые тельца стали вдруг сжиматься, меркнуть, теряя подвижность.
– Вот это правильно! – обрадовался Тима. И похвалил Андросова: – Я так и знал, что вы этих серых, а не других погубите.
Андросов улыбнулся.
– Почему ты так думал?
– Так, – сказал Тима. – Думал – и все, – и спросил: – А если внутрь больного человека так накапать?
– Нельзя. Для человека это пока яд.
– Жалко, – сказал Тима.
– Да, – согласился Андросов. И, похлопав Тиму по плечу, утешил: – О маме не беспокойся: скоро выздоровеет.
– А я по только о ней, – сказал Тима и посмотрел в глаза Андросову.
Андросов нахмурился сердито:
– Ладно, тоже философ нашелся! – И, открыв дверь, пропустил Тиму вперед.
Так как маме стало значительно лучше, Тима на следующий день с утра отправился в контору. Но тут всем было не до него. В конторе произошла новая беда. Губернский уполномоченный оказался вовсе не уполномоченпым. Хрулева нашли иа дороге тяжело раненным, а коней бандиты угнали неизвестно куда, в том числе и Тиминого Ваську.
Капелюхин, собрав во дворе рабочих, объявил:
– Могу выдать четыре винтовки. Что же касается того гада, докладываю: мандат у него фальшивый. Мы таких целую пачку на Плетневской заимке захватили, но, видать, кое-кому они уже выдать успели. Так что, кто хочет ловить бандитов, – пожалуйста. Старшим поедет от пас товарищ Давыд Синцов.
Тима подошел к Синцову и спросил:
– А мне можно?
Синцов, глядя поверх его головы, крикнул:
– А ну, быстрее там, товарищи! – и, ничего не ответив, побежал к головной упряжке.
Тима истолковал молчание Синцова в свою пользу.
Когда сани выехали на улицу, он молча втиснулся на задние розвальни между Белужиным и Колей Светличным.
Белужин спросил:
– Подвезти, что ли?
Тима промолчал.
Дула предвесенняя вьюга, сырой, сизый снег бил в лицо, словно мокрыми тряпками.
Белужин уныло жаловался Светличному:
– Умный я человек, а ввязался. Партийным рассуждать не приходится: велено – значит, иди, а я-то вольный, вполне мог остаться.
– Чего же не остался? – сердито спросил Светличный. – Никто не неволил.
– Вот и думаю: чего? – с хитроватым простодушием пожал плечами Белужин.
– Полез, а теперь ноешь.
– Не ною, а рассуждаю, – с достоинством поправил Белужин. – Тебе, Коля, помереть легко, беспечно, а у меня ребят трое. Если я в такое дело влез, то не от отваги, как ты, а оттого, что в сторонке стоять да моргать неловко, пока другие жизнь наладят.
– Ты что, легкой ждешь?
– Жду, малый, как все ждут, – вздохнул Белужин. – Вот по субботам трудящимся подводы наряжаем за водой, в тайгу за дровами, на реку бабам белье полоскать. И называется это коммунальная услуга. Значит, облегчение жизни. Мне вот за полсотни, а я до революции конем только два раза пользовался: один раз, когда брат помер, на кладбище его свез, другой случай – в больницу самого доставили. Целковый ломовик взял. А в конторе две подводы под красным крестом. Кто захворает, везем даром.
И еще полостями накрываем, чтобы в дороге не застудился. – Оглядев высокомерно Светлпчного, сказал: – Тебе только бандитов ловить – и все, а у меня душа болит. Не доставим завтра воду людям – значит, обидим. Раньше за два ведра воды – копейка, и могли платить только бары, а мы ее даром возим. По бедности с воды начали, а большое с того уважение получилось. Поэтому контры на наш двор покушение сделали, не столько чтоб коней украсть, сколько чтобы осрамить перед народом, будто мы в хозяйстве слабосильны.
– Видать, и ты стал партии сочувственный, раз поехал бандитов ловить, одобрил Светличный.
– Не я ей, а она мне сочувствует, – с достоинством поправил Белужин.
Тима не очень внимательно прислушивался к рассуждениям Белужина: он был весь захвачен заботой, как бы заслужить доверие Светличного, обнимавшего обеими руками винтовку, затвор которой он бережно обвязал шейным платком, а дуло заткнул паклей. П хотя нехорошо было так думать, но Тима думал о том, как было бы здорово, если бы Колю ранили во время боя с бандитами:
тогда он обязательно взял бы его винтовку и сам стал стрелять по бандитам. Важно только заслужить доверие и быть все время рядом с ним. И чтобы добиться расположения Светлпчного, Тима насмешливо и льстиво подмигивал ему, когда Белужин рассуждал, почему он за большевиков и революцию.
И только когда выехали далеко за город, Белужин спохватился. Остановив коня, сердито спросил Тиму:
– Ты что же это? Просился подвезти, а выходит, увязался?
– Это вы сказали – подвезти, а я вам ничего не говорил, – попробовал оправдаться Тима.
– Нет, какой смышленый! – возмутился Белужин. – А ну слезай!
– Завезли, чего уж там, – заступился за Тиму Светличный.
– Тебе чего! – гневно сказал Белужин. – Сам давно ли из-под родительской воли выскочил? А у пего мать в больнице, понимать надо.
– А может, ты сам домой захотел? – спросил Светличный и ехидно посоветовал: – Ухп-то зачем ватой заложил – боишься от стрельбы оглохнуть?
– От простуды, – деловито разъяснил Белужин. И вдруг, осердившись, крикнул: – Ну так я тоже ему не дядька! – и, дернув вожжи, погнал коня вскачь догонять остальных.
А вьюга волокла навстречу сырые космы липкого снега, и если не отворачивать лицо, то можно было даже захлебнуться этими влажными густыми хлопьями, залепляющими глаза, ноздри, рот. Поддевка на плечах отсырела, и штаны на коленях тоже.
Скорчившись на дровнях, Тима старался не шевелиться, чтобы тающий снег не попадал за ворот. Светличный запахнул винтовку шинелью, ствол ее торчал у самого лица, отчего ему приходилось все время держать голову откинутой.
Но когда Тима предложил ему передохнуть и дать подержать винтовку, Коля сказал сухо:
– Это тебе не лопата, а оружие, ею в чужие руки давать не положено.
И хотя Тиме было обидно, что Светличный говорил с ЕИМ так недружелюбно, все-таки от этих слов уважение к Коле возросло, и Тима только сказал покорно:
– Я ведь не насовсем, а так только, чтобы помочь.
– Не нуждаюсь! – ответил Светличный и еще крепче обнял винтовку.
Когда переезжали Соловинкину падь, всем пришлось слезть с саней: здесь так высоко намело снег, чго лошади брели в нем по брюхо. И хотя Тима ступал в протоптанные следы, но все-таки набрал полные валенки, и снег в них таял. Шагая, Тима все время шевелил пальцами ног, и ему казалось, что он слышит, как чмокает в валенках.
Стало смеркаться, снег пошел гуще, потянуло стужей, отсыревшая одежда смерзлась, похрустывала и сжимала тело.
Давыд Синцов, пропуская мимо подводы, спрашивал:
– Что, замерзли, чижики? Ничего, хлопочите ножками, погрейтесь.
Тима давно уже испытывал томительное и тоскливое разочарование. Оп думал: будет бешено стремительная погоня, потом короткая схватка и торжественное возвращение в город с взятыми в плен врагами. Но ничего этого не было. Дружинники из транспортной конторы большую часть дороги шли пешком, и не столько, чтобы согреться, сколько для того, чтобы сберечь силы коням. Никто не говорил о предстоящем бое, о бандитах, а мирно и скучно рассуждали о своих повседневных делах. Тиму стало терзать раскаяние: вот он увязался с дружинниками, а мама беспокоится, не зная, где он. А ведь ее нельзя сейчас ничем волновать. Это ей очень вредно, и Тима будет виноват, если мама еще сильнее заболеет. Ему нужно вернуться, по тогда его сочтут трусом. Как же быть? Честно признаться дружинникам или не думать о маме и ехать, ехать без конца по завьюженной, угрюмой тайге?
Как-то Георгий Семенович Савич сказал Тиме, открыв дверцы книжного шкафа:
– Вот истинные сокровища, которые обогащают разум, формируют духовную культуру человека, – и продолжал, очевидно больше для себя, чем для Тимы: – Плодом социализма будет социальное равенство, но не духовное, ибо челозек, овладевший вершинами культуры, будет всегда отличаться от простого обывателя, так же как отличается глаз человека от глаза животного. Отсюда явствует, что простой человек никогда не сможет столь тонко и глубоко наслаждаться творениями гения Толстого и Достоевского, как это доступно психике интеллигента, – потом посоветовал Тиме: – Читай больше, и ттт поймешь природу этого духовного неравенства, ибо в нем заложена причина многих трагических конфликтов.
Конечно, никто на конном дворе не читал тех книг, какие прочел Георгий Семенович, да и, пожалуй, тех, которые уже прочел Тима. Обращались люди здесь друг с другом сурово; кроме революции, много говорили лишь о еде, одежде, дровах. Л если кто-нибудь проявлял какуюнибудь слабость, его безжалостно и жестоко высмеивали.
Больше всего уважали тех, кто никогда ни на что не жаловался. Поэтому признаться сейчас, что он замерз, когда все они сами намучились, озябли, стали зтыми, Тиме было невозможно. Скажут: парнишка струсил и захотел вернуться к мамаше. Да и как оп вернется один, пешком? Вот если бы здесь были Эсфирь, Федор, Вито т или даже Салпч, они бы давно спросили Тпму, почему он такой грустный, и, узнав, наверняка пожалели бы, завотновались и что-нибудь придумали.
Сидя в санях, Тима печально слушал, как Белужин объяснял Светличному значение разных примет.
– Так, если у человека волос на переносице растет…
это означает – с характером. А если ладони потеют, то, значит, вор либо просто жулик. У кого подбородок с ямкой, тот обязательно простак добродушный, у кого клином – хитрец, такого берегись. – продаст, – и, тыкая варежкой себе в бороду, заявил гордо: – А у меня, гляди, какая кость широкая. Значит, я человек упрямый и недоверчивый.
– А у меня какой подбородок? – спросил Тима.
Белужин оглядел Тимино лицо, потом заявил:
– У тебя, милок, еще круглота одна, шарик, – словом, куда пихнут люди, туда и покатишься, – и вдруг спросил: – А ты что такой понурый, озяб шибко? – и, внимательно присмотревшись к Тиме, проговорил протяжно: – Нет, брат, тут не с ознобу, тут что-то другое.
А ну, выкладывай! Видал, как его всего перекосило? – обратился он к Светличному. – Не с холоду, нет, – и проговорил сокрушенно: – Эх ты, пичужка! Говорил, нельзя с нами, а ты полез и о матери заботу из башки вытряхнул! Вот беда… – Соскочив с саней, побрел по глубокому снегу к головным саням.
Тима крикнул:
– Вы не так про меня подумали. Я не боюсь, это неправда!
Но Белужин махнул рукой и скрылся в снежном мраке.
Немного погодя подводы остановились. К саням, где сидел Тима, подошел Синцов в сопровождении Белужина и дружинников. Тима вскочил, бросился к ним навстречу, чтобы объяснить, что это все неправда и он вовсе не трусит. Но Синцов сердито приказал ему молчать и, обращаясь к рабочим, проговорил озабоченно:
– Вот, ребята, какая история. Что делать будем?
– Чего ж тут обсуждать? – угрюмо сказал Белужин. – Дело понятное, вернуть его надо.
– Одного нельзя.
– Дадим сопровождающего.
– Пешком не дойти.
– Ну с подводой.
– Если с подводол, то надо кого с винтовкой отрядить, в тайге могут на коня польститься.
– Правильно, бандюгов на всех хватает.
– Вннтовьи у вас четыре.
– Ничего, с тремя обойдемся.
– Надрать бы ему уши, подлецу… Зачем увязался?
– Буде митинговать, – повысил голос Синцов. – Значит, такая команда: с кем он на подводе сидел, те пусть в свое наказание и везут его обратно в город.
Светличный даже побледнел от огорчения:
– А меня за что ж обратно?
– За то самое, – сурово сказал Синцов. – Видишь, человек не в себе, так спросить языка нет; загордился – винтовку дали, выше лба людям глядеть стал. – И приказал: – Разговорам конец. Возвращайтесь!
Упряжки тронулись вперед, а сани, в которых сидели Тима, Светличный и Белужин, повернули назад. Теперь вьюга дула в спину, и хоть от этого не так зябли щеки, Тима отвернул лицо и спрятал его в поднятом барашковом воротнике поддевки.
Ехали молча, Белужин дремал, а Светличный угрюмо и неприязненно поглядывал на Тиму темными, как спелые ягоды черемухи, глазами.
В лесных проплешинах вьюга крутилась, взбаламучивая спежные рыхлые сопки, расшибаясь о стволы пихт и кедров, падала к их подножиям и снова неслась в кружении, сухо шурша снежным подолом по обледеневшему насту.
Тима думал, каким жалким оп кажется сейчас, как все должны презирать его. Особенно Светличный, ему доверили оружие, а Тиме теперь никто ничего не доверит.
И вдруг Светличный, словно угадав мысль Тимы, сказал хрипло:
. – Возьми винтовку, небось всю дорогу глаза на псе пялил, – и, видя, что Тима колеблется, проговорил с усмешкой: – Я ведь почему не давал, самому впервые довелось дорваться до винтовки. Но в бою один раз тебе выпалить дал бы. Ты не думай, что я шкура какая-нибудь.
Тима, приняв из рук Светличного винтовку, поставил ее перед собой, и хотя она оказалась тяжелой и от холода металла ломило руку даже в варежках, держать ее было очень приятно.
В город приехали глубокой ночью. Тима сказал Белужину:
– Спасибо вам.
Белужин, не поднимая глаз, проворчал:
– Ладно там, ступай.
– До свидания, – сказал Тима Светличному.
– Валяй, валяй, – расстроенно махнул рукой Коля. – Ты приехал, тебе хорошо. А мне завтра перед всеми моргать. Пошел бандитов ловить, а выходит, прокатиться ездил, – и добавил, поеживаясь: – Засмеют, черти.
Возле маминой палаты дремал на стуле папа. Увидев Тиму, он сказал:
– Мама спит, пульс нормальный, – потянулся, хрустнул суставами пальцев: – Волноваться нам уже не следует, никакой опасности нет.
– Зачем же ты тогда тут сидишь?
– Думаю… Все спят. Тихо. Очень хорошо, когда тихо…
– АО чем думаешь? Про маму?
– И про маму, и про тебя, и про все… – Папа вынул часы и сказал сердито: – Однако ты, брат, совсем от рук отбился. Разве можно до сих пор не спать? – встал и строго приказал: – Пойдем, я тебя устрою в дежурке.
Папа накрыл Тиму одеялом, подоткнул со всех сторон, ткнулся в лицо бородой, пахнущей карболкой, и вышел на цыпочках.
Лежа под одеялом, Тима наслаждался сладкой теплотой. Ему казалось сейчас, что ничего не было: ни погони за бандитами, ни вьюги, ни мрачной тайгп, – ничего.
А есть только эта уютная теплота, белесый свет лупы в окошке. Если бы только не мучила совесть. А она всетаки мучает. Ведь из-за него, Тимы, у дружинников теперь вместо четырех винтовок только три.
