Текст книги "Кудеяр"

Автор книги: Вадим Артамонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 37 страниц)

Книга первая. СМУТА

ГЛАВА 1

от и настала лютая пора боярской вольницы. Великий князь Иван Васильевич, в трёхлетнем возрасте лишившийся отца, ныне остался без матери. Растерянно оглядывает он лица людей, толпящихся у гроба великой княгини Елены Васильевны, и не видит столь привычного почтения. Все злы, подозрительны, неприветливы. Лишь мамка Аграфена Челяднина[1]1
  Челяднина Аграфена (Агриппина) Фёдоровна (149? – после 1538) – сестра царского конюшего И. Ф. Телепнёва-Оболенского-Овчины, самоё влиятельное лицо при дворе Е. Глинской; после смерти правительницы сослана в Каргопольский монастырь.


[Закрыть], утирая полное, покрасневшее от слёз лицо, временами прижмёт его к себе, проведёт рукой по голове, да её брат конюший Иван Овчина поглядывает на него сочувственно. Потому Ваня держится поближе к ним.

После погребения поминки за упокой души усопшей. Сначала всё шло чинно и благородно, но после выпитого вина князья и бояре захмелели, речи полились свободнее, громче. А когда гости вообще стали вести себя непристойно, Ваня встал и никем не опекаемый направился в соседнюю палату, где горело всего несколько свечей, отчего в углах было сумрачно. Мальчик прижался к прохладному каменному столпу и беззвучно заплакал, подавленный свалившимся на него одиночеством, страхом, жалостью к себе. С кем поделиться горем? С братом Юрием? Так тот ещё меньше его, да и болезный к тому же. По этой причине его на похороны и на поминки не взяли, и сейчас он, поди, играет в своей палате вместе с мамкой Аграфеной.

Размышления юного великого князя прервали чьи-то шаги. Он выглянул из-за столпа и увидел остановившихся поблизости боярина Михаила Васильевича Тучкова[2]2
  Тучков Михаил Васильевич (147?—1538) – дед А. М. Курбского со стороны матери, окольничий с 1511 г., затем боярин, дворецкий. Дипломат, в качестве новгородского наместника подписал мир со Швецией в 1521 г.


[Закрыть] и дьяка Елизара Цыплятева[3]3
  Цыплятев Елизар Иванович (147? – после 1541) – с 1506 г. пристав «при послах», дипломат, думный разрядный дьяк.


[Закрыть]. Боярин слегка покачивался и, опираясь на плечо собеседника, тихо, но внятно рассказывал:

– Это ведь мы с Иваном Шигоной свели Елену с Овчиной. Она сразу же без ума в него втрескалась, в постель свою пустила, даже сорочин по мужу не дождалась! Василий-то Иванович староват для неё был, а Овчина – мужик крепкий, горячий…

Дьяк поёжился, огляделся по сторонам: не приведи, Господи, конюшему услышать такие речи – со света сживёт! Подвыпивший Тучков продолжал, однако, откровенничать:

– И такая меж ними любовь приключилась, что великая княгиня стала с конюшим словно с богоданным мужем всюду разъезжать, даже – тьфу, грешница – по святым обителям!

От скверных обидных слов у Вани ещё сильнее потекли слёзы. Как ненавистен ему этот самодовольный толстый боярин! Приказать бы слугам схватить его и бичевать, бичевать до тех пор, пока он не обольётся горькими слезами. Да послушаются ли его слуги? Не стали бы потешаться над ним, говоря: ишь, что удумал – казнить знатного боярина за обидное слово, сорвавшееся с пьяного языка. Промолчу пока, но на всю жизнь запомню обиду, причинённую боярином Тучковым.

Михаил Васильевич совсем захмелел и, поддерживаемый Елизаром Цыплятевым, направился к выходу из палаты. Следом потянулись и другие бояре, присутствовавшие на поминках. Мальчик покинул своё убежище и пошёл в опочивальню, чтобы погрузиться в беспокойный сон. Но заснуть он долго не мог.

По возвращении из великокняжеского дворца Василий Васильевич Шуйский[4]4
  Шуйский Василий Васильевич (148? – 1539) – боярин с 1506 г., наместник в Смоленске, Владимире. Фаворит Василия III; после смерти последнего – фактический правитель Руси.


[Закрыть] велел тотчас же накрыть столы, и весёлые поминки продолжались в его доме до самого утра. Навалившись на Ивана Васильевича, хозяин гудит ему в ухо:

– Выпьем, брат, за упокой души непотребной бабёнки Елены. Нет у нас боле великой княгини, а несмышлёный князёк для нас тьфу, ничто! Всем теперь заправлять будем!

– Не горячись, Вася, есть ведь ещё Иван Овчина.

Василий Васильевич вскинул короткопалую лапу и так трахнул кулаком по столу, что столешница прогнулась.

– С Ванькой Овчиной разговор будет коротким – в темнице его, мерзавца, сгною!

– Митрополит Даниил[5]5
  Митрополит Даниил вступится… – Даниил (147? – 1547) – игумен Иосифо-Волоколамского монастыря с 1515 г., митрополит с 1522 г. Противник Шуйских, свергнут ими в 1539 г, и возвращён в монастырь.


[Закрыть] вступится за конюшего.

– Кто? Данилка – чёрный ворон вот где у меня сидит! – Василий Васильевич поднёс кулак к носу брата. – Зорко слежу я за ним через своих видоков и послухов. А главный из них ведаешь кто? Афонька Грек, тот, что своего господина – Максимку Грека выдал с головой на церковном соборе. За то Даниил приблизил его к себе, держит на своём подворье, заставляет творить угодные ему делишки. Да только тот, кто хоть раз поклонился Иуде, всю жизнь господ своих предавать будет.

Иван Васильевич внимательно слушал откровения брата.

– Другие бояре не прочь пособить конюшему, голыми руками его не возьмёшь.

– Те, кто ранее лебезил перед конюшим, с Еленкиной кончиной отринутся от него. Между тем у нас, Шуйских, силы на Москве немалые – многие бояре стоят за нас, особливо те, кто породовитее. Но случая ещё более укрепиться упускать не следует. Не забыл, чай, что наш двоюродный братец Андреи Шуйский, удумавший в своё время переметнуться от великого князя к Юрию Дмитровскому, в темнице мается.

– Жёнка его сказывала мне: Андрей писал грамоту новгородскому архиепископу Макарию, чтобы тот явил ему свою милость – просил великого князя и государыню Елену выпустить его из темницы на поруки. Макарий говорил об этом с Еленой, но та не вняла его словам.

– Люта была покойница, ой как люта! Даже всеми почитаемому Макарию не уступила. А Макарий готов за всех заступиться перед власть имущими, не то что Данилка – чёрный ворон, тот и не подумал бы печаловаться за Андрея. Надо немедля заставить юнота Ивана освободить нашего родственника из темницы.

– Вместе с Андреем сидит в темнице и Иван Бельский, упрятанный туда покойным Василием Ивановичем за нерадение под Казанью[6]6
  …за нерадение под Казанью. – Бельский Иван Фёдорович (ок. 1500–1542), боярин с 1522 г., в 1524 г., командуя 150 000-ным войском, не сумел взять Казань, хотя её хан бежал в Крым. Во время непродолжительной осады русские потеряли почти полвойска от болезней, но основной причиной неудачи молва считала продажность Бельского. Тем не менее в новом походе 1530 г, ему вновь доверили Большой полк, но и на сей раз он отступил от Казани – из-за конфликта с Глинским. Был посажен надолго лишь в 1534 г. после бегства брата Семёна в Литву.


[Закрыть].

– Бельские всегда были нашими недругами, поэтому, хотя они ныне для нас и не опасны – Семён[7]7
  Бельский Семён Фёдорович (ок. 1500 —после 1540) – боярин с 1522 г., коломенский воевода. Бежал в Литву, будучи недоволен правительственными репрессиями (казнью Ю. И. Дмитровского и т. д.). Участвовал в походах крымчан и литовцев на Русь.


[Закрыть] в бегах, а Дмитрий труслив, укреплению их содействовать не следует. Выпустим на свет Божий Андрея, потом и за Овчину возьмёмся. Выпьем же, брат, за успех нашего дела.

Смутно было в Москве после мятежа Андрея Старицкого[8]8
  …после мятежа Андрея Старицкого… – Старицкий Андрей Иванович (1490–1536) – младший сын Ивана III, по завещанию получил Старицу и ещё ряд городов; воевода, неудачно действовал против татар в 1522 г. После смерти репрессированного Глинскими брата Юрия Ивановича поднял мятеж, к которому примкнули многие бояре. Во главе отряда двинулся на Новгород, но сдался ввиду превосходства правительственных сил и был умерщвлён.


[Закрыть], а ныне, по смерти Елены Васильевны, ещё смутнее стало. Тревога и неуверенность поселились среди москвичей.

Ульяна Аникина, явившаяся в Китай-город купить кое-что по хозяйству, подивилась невиданному волнению людишек: многие лавки были закрыты, на другие купцы навешивали замки, толпы пьяных оружных мужиков слонялись по улицам и что-то громко орали.

– Что это они взбаламутились? – спросила Ульяна у знакомой пирожницы Акулины.

– Хотят, чтобы Андрея Шуйского выпустили из темницы. Житья от них, окаянных, не стало! У нас, торговых людишек, всё отымают, грабят средь бела дня. Пронеси, Господи, мимо этих разбойников, – толстая торговка перекрестилась, поспешно замкнула лавку и исчезла.

Из-за поворота показалась толпа пьяных мужиков. Ульяна хотела было посторониться, но не обнаружила между лавками щели. Чья-то рука словно клещами ухватила её.

– Наконец-то ты попалась в мои сети, суседушка! – рыжеволосый кожемяка дыхнул на неё перегаром.

– Не шали, не шали, Акиндин! – Ульяна решительно высвободилась из объятий. – Куда это тебя понесло?

– На Кудыкину гору, Ульянушка.

– Ты правду сказывай, Акиндин.

– Идём мы вызволять из темницы Андрея Шуйского.

– На кой он тебе?

Кожемяка взлохматил свои огненного цвета кудри.

– Мне он ни к чему, Ульянушка, да Шуйские три бочки вина нам поставили, вот мы и…

– Не пил бы ты, Акиндин, вино до добра тебя не доведёт.

– Полюбишь меня, Ульянушка, тотчас же брошу пить.

– Будет тебе смеяться, стара я для любви, у меня детей полон дом. Мало тебе баб незамужних в Москве?

– Что мне те бабы!..

Между тем толпа миновала Фроловские ворота Кремля и устремилась к Красному крыльцу великокняжеского дворца.

– Великого князя сюда! Великого князя сюда! Ульяна видела, как трудно стражникам сдерживать толпу. Акиндин, потрясая огромными кулачищами, орал громче всех:

– Государя сюда!

В палате великого князя в это время находились Иван Овчина и боярин Тучков. Мальчик первым услышал шум, подбежал к сводчатому зарешечённому оконцу, встал на лавку и распахнул створки. Вид пьяной разъярённой толпы испугал его.

– Чего они хотят?

– То людишки, возбуждённые Шуйскими. А требуют они освободить из заточения их родственника Андрея Михайловича.

– За что его посадили за сторожи?

– Сразу же после смерти твоего отца Василия Ивановича, когда ты был ещё мал, Андрей Михайлович удумал отъехать от тебя к удельному князю Юрию Дмитровскому, за что был схвачен и по твоей воле заточён в темницу. – Тучков говорил назидательно, взгляд его небольших глаз был снисходительно-смешлив, и это не нравилось мальчику. Он на всю жизнь запомнил непотребные слова окольничего о матери, сказанные в день её похорон дьяку Елизару Цыплятеву. В душе его вскипела нелюбовь к дородному шишконосому боярину, но что он мог сделать? Приказать заключить Тучкова под стражу? Но за что? Пожалуй, смеяться не стали бы. Шуйские тоже хороши. Вчера, когда они с Юрием играли в опочивальне отца, Иван Шуйский развалился на лавке, опершись на великокняжескую постель, ногу на неё положив. При виде такого непотребства слёзы показались на глазах, но он промолчал, ибо братья Шуйские и Тучков по воле отца призваны опекать и воспитывать его. Хороши воспитатели!

– Не хочу я освобождать Андрея Шуйского из темницы!

– На то твоя великокняжеская воля. Только что мы будем делать, когда толпа сомнёт стражу, взломает двери и окажется здесь?

Мальчик повернулся к конюшему.

– Вели войскам войти в Кремль и схватить смутьянов!

Иван Овчина отвёл глаза, и это поразило юного великого князя: неужели и он против него? Откуда ему было знать, что со смертью матери Елены Васильевныположение конюшего при дворе сильно пошатнулось и власть незримо улетучилась из его рук.

– Государь, если смутьяны ворвутся сюда, я голову за тебя положу, но в обиду не дам. Войска же наши далеко – на береговой службе.

– Ты вот что, государь, сделай, – поучительно заговорил Тучков, – освободи Андрея Шуйского из темницы, он достаточно уже наказан за свою измену, однако вместе с ним дай свободу и Ивану Бельскому, сидящему в той же тюрьме. Тем самым ты укрепишь свою власть, ибо Бельские станут противодействовать произволу Шуйских.

Ваня вопросительно глянул на конюшего, тот согласно кивнул головой.

– А на будущее надо бы тебе приблизить к себе Курбских, например, Михаила Михайловича[9]9
  Курбский Михаил Михайлович (149?—1546) – боярин С 1540 г., муромский наместник, воевода Большого полка в ряде казанских походов.


[Закрыть].

Михаил Михайлович Курбский был зятем Тучкова, и, мальчик не мог не сообразить, что окольничий даёт ему совет из корысти. К тому же от матери и её родственников он многократно слышал много плохого о Курбских, о нелюбви к ним Василия Ивановича из-за того, что в своё время отец тучковского зятя Михаил Карамыш Курбский встал на сторону Дмитрия, внука Ивана Васильевича, а когда государем стал всё же сын Софьи Палеолог Василий, он всячески поносил его деяния. А того ранее Михаил Карамыш вместе с Андреем Углицким немало пакостил деду[10]10
  …немало пакостил деду… – Курбский-Карамыш Михаил Фёдорович (146? – 1506) – муромский наместник, участник походов на (татар и литовцев, убит под Казанью. Иван Грозный в письме А. М. Курбскому писал: «дед твой… с князем Андреем Углицким на деда нашего, великого государя Ивана, умышлял изменные обычаи».


[Закрыть]-великому князю Ивану Васильевичу. Брат Михаила Карамыша – Семён Фёдорович Курбский[11]11
  Курбский Семён Фёдорович (149?—1527) – покоритель Югорской земли в 1499–1503 гг.; участвовал во многих походах на Литву. Сторонник аскетического образа жизни, не одобрял развода Василия III с Сабуровой, из-за чего оказался в опале.


[Закрыть] также поносил Василия Ивановича за то, что тот удумал расторгнуть первый бездетный брак и жениться на Елене Глинской. Оттого Глинские – заклятые враги Курбских. Ваня ничего не ответил Тучкову.

– Ступай, ступай, не мешкай, – поторопил Михаил Васильевич мальчика, – смутьяны вот-вот ворвутся во дворец.

Первым на Красное крыльцо вышел конюший Иван Овчина. Повелительно подняв руку, он произнёс:

– Преклоните головы, смутьяны, великий князь удостоил вас чести выслушать!

Воспользовавшись временным замешательством мужиков, стража оттеснила их от крыльца. Двери распахнулись, и из них величественно вышел Тучков, почтительно склонился перед появившимся вслед за ним восьмилетним мальчиком. Выпрямившись, боярин зычно молвил: – Тише! Великий князь пришёл, чтобы выслушать вас, люди московские. Чего вы хотите?

– Желаем, чтобы великий князь смилостивился и освободил из темницы верного своего слугу Андрея Михалыча Шуйского, – выкрикнул стоявший впереди Акиндин.

– Пусть освободит его, – заревела толпа, – пусть помилует!

– Тише! Великий князь вельми добр, сейчас он изъявит вам свою волю. – Михаил Васильевич требовательно глянул на мальчика.

Ваня готов был расплакаться при виде толпы разбойников под строгим взглядом Тучкова, но в это время ощутил прикосновение сильной руки Ивана Овчины. Это прикосновение удержало его, однако страх по-прежнему леденил душу, сковывал язык.

– Я, великий князь всея Руси, – тоненьким срывающимся голосом произнёс он, – велю освободить из темницы своих слуг – Андрея Шуйского и Ивана Бельского.

Толпа в ответ взревела от радости. Но тут вперёд вышел тиун Андрея Шуйского Мисюрь Архипов с дружком своим Юшкой Титовым. Мисюрь, поклонившись, произнёс:

– Ты б, государь, господина нашего Андрея Михалыча Шуйского пожаловал бы боярством.

Не следовало великому князю быть столь щедрым, но мальчик так перепугался, что торопливо промолвил:

– Жалую слугу своего Андрея Шуйского боярством. – После этого быстро исчез за дверями. Толпа же направилась к великокняжеской конюшне, где находилось приземистое мрачное здание тюрьмы.

Вечером в палатах Андрея Михайловича Шуйского пир горой. Распаренный хозяин весело улыбается гостям. В переднем углу, как и положено, дорогие освободители, двоюродные братья Иван Васильевич Шуйский с немногословной женой Авдотьей да Василий Васильевич, явившийся один по случаю отсутствия супруги, не так давно скончавшейся. В отличие от хозяина братья не скрывают своего неудовольствия.

– Ради чего мы старались, мутили народ? Поди, Бельские потешаются над нами: ни с того ни с сего на них свалилась великокняжеская милость.

– Что верно, то верно, Иван. Выйдя из темницы, Бельский почнет льнуть к великому князю, отпихивать нас от него. А ведь мы после Еленкиной опалы ещё не вошли в силу. Давно знаю я Ивана Фёдоровича – властолюбив, честолюбив, к соперникам нетерпим. Но дело не только в нём. Чую, есть и другие, не желающие нашего усиления. Наверняка это Михайло Тучков надоумил великого князя напакостить нам. Хитрущий мужик! Но мы ещё припомним ему эту пакость.

– Наверняка в этом деле и конюший замешан.

– Скоро конец ему, не минет и седмицы, как наши людишки расправятся с ним.

Ранним утром Ульяна выскочила с ведром к колодцу и тотчас же увидела кожемяку Акиндина с суковатой дубиной в руках. Сердце сжалось от тяжкого предчувствия. Не к добру это, ой не к добру!

– Акиндин, куда это ты устремился в эдакую рань, да ещё с дубиной?

– На Кудыкину гору, Ульянушка.

– Ты правду сказывай.

– Идём мы имать великого прелюбодея – конюшего.

Ульяна перекрестилась.

– Поди, опять Шуйские вином вас поманили?

– Не без этого, Ульянушка, а пока прощай, заболтался я с тобой.

Ульяна повесила вёдра на коромысло, поспешила к дому. Войдя в избу, присела на краешек лавки рядом со спящим мужем. Афоня тотчас же проснулся.

– Что стряслось, Ульяша?

– Видела я Акиндина, сказывал он: Шуйские подбили людишек на поимку конюшего.

Афоня поднялся с лавки, поспешно оделся.

– Не ходил бы ты, Афонюшка, звери они – не люди, убьют.

– Нельзя мне не идти, Ульяша, конюшего надо уведомить, чтоб врасплох не застали.

– Уведомить уведомь а в драку не лезь! – Ульяна перекрестила мужа. – Поел бы сперва.

Афоня только рукой махнул.

– Некогда, пошёл я.

По дороге заглянул в сарай, прихватил увесистую оглоблю и устремился к дому конюшего.

День занимался ясный, солнечный. В придорожных берёзах деловито орали грачи. По Варварке на торжище валом валил народ: Афоня миновал Варварский крестец и повернул направо, к усадьбе Ивана Овчины. Разъярённая толпа уже осадила ворота, пришлось обойти постройки, перемахнуть через ограду. Конюший с мечом в руке стоял на крыльце, вокруг толпились вооружённые челядинцы.

– Выходи, сучий сын, мы тебе покажем кузькину мать!

Плотные дубовые ворота гудели под ударами дубин, однако не поддавались. Чья-то голова показалась над ними, но тоненько звякнула стрела, и голова, испустив вопль, исчезла.

Дубины загрохотали ещё яростнее.

– А ну, ребята, навались!

Афоня признал голос кожемяки. Ворота распахнулись, толпа повалилась на землю, и только Акиндин, ворвавшийся во двор первым, устоял на ногах. Афоня с оглоблей в руках шагнул ему навстречу.

– Прочь, Афонька, иначе быть Ульянушке вдовушкой!

– Сам уноси ноги подобру-поздорову!

От этой дерзости зеленоватые глаза Акиндина побелели.

– Ах ты, сволочь!

Дубина со свистом прошлась рядом с головой Афони. Тот, увернувшись, раскрутил оглоблю и обрушил её на Акиндина. Кожемяка по-звериному отпрянул и коротким взмахом нанёс сильный удар по оглобле, отчего та переломилась пополам.

– Слабоват, Афонька, со мной тягаться. Получай же!

Вновь дубина прошлась рядом с виском. Афоня пригнул голову и резко ударил ею в живот Акиндина. Раскинув руки, тот опрокинулся на землю. Толпа зачарованно смотрела на побоище. Афоня шагнул к поверженному противнику, но тот ловко подсёк его ногой. Два тела, плотно сцепившись, покатились по двору, поросшему птичьей гречишной. Акиндин, словно клещами, сжал шею Афони, отчего у того зарябило в глазах. Собрав все силы, он ударил кожемяку кулаком в лицо. Тот крякнул и ослабил объятия. Афоня, вывернувшись, вскочил на ноги. Соперник тоже поднялся, широко расставил ноги. По лицу и белой рубахе струилась кровь. Резким движением Акиндин выхватил из сапога нож, прыжком бросился на Афоню, нанеся ему сильный удар. В это время конюший сбежал с крыльца и мечом срубил кожемяке голову.

Толпа отпрянула к воротам, ощетинилась дубинами, топорами, шестопёрами, бердышами, а потом медленно двинулась на Ивана Овчину. Неожиданно из-за спин нападающих полетели камни. Один из них угодил в висок конюшего, кровь красным червём поползла по щеке. Воевода взмахнул мечом, но сильный удар бревном расплющил ему шлем. В толпе завизжали, заулюлюкали. Иван Фёдорович сделал несколько шагов, пытаясь устоять на ногах, но не удержался и упал. Нападающие кинулись к нему, намереваясь добить, растерзать, но прозвучал хриплый голос Андрея Шуйского:

– Не убивайте этого кобеля, тащите его в ту самую темницу, где мне пришлось помаяться по его воле, пусть крысы им полакомятся!

Конюшего поволокли в Кремль, в тюрьму.

На Красном крыльце великокняжеского дворца стоял Ваня и широко распахнутыми глазами смотрел на тело любимца матери, волочимое по земле; слёзы текли по его щекам. Рядом стояли митрополит Даниил и мамка. При виде брата Аграфена повалилась на колени, запричитала:

– Убили, убили касатика моего ненаглядного! Услышав её крик, сторонники Шуйских возмутились:

– Эй, ребята, тащите эту сводню в ров!

– Отпустите, отпустите её! – закричал Ваня, но никто уже не слушал его, толпа озверела от самовольства.

– Опомнитесь, исчадия адовы, вспомните о Боге, не берите грех на душу! – вторил ему митрополит.

Никто, однако, не думал слушаться. Ваня с удивлением смотрел на предводителя смутьянов, которого он три дня назад пожаловал боярством. Потное, грязное лицо, осклабившийся в хищной усмешке рот, самодовольный взгляд. Лютая ненависть зажглась в сердце юного великого князя к этому человеку.

Можно привести немало примеров из истории, подтверждающих истину: жестокий человек от жестокости и погибает. Лют был Михаил Глинский – скончался в темнице. Сурово покарала Андрея Старицкого и его сторонников Елена Глинская – умерла в страшных мучениях от яда. Жестокость Андрея Шуйского не останется неотмщенной: придёт время, и великий князь отдаст его на растерзание псам. А пока Шуйским всё нипочём, пришёл их час!

ГЛАВА 2

– Да что же это творится у нас, отец? Ваню Овчину Шуйские приказали заковать в оковы и заточить в темницу. Мало того, есть ему, бедному, не давали, отчего он весь высох и погиб в страшных мучениях. Сегодня утром тело его выволокли из темницы и бросили в ров. Не могу, не хочу видеть всех мерзостей нынешнего бытия! Уйду в обитель, чтоб быть подальше от всего этого!

Михаил Васильевич Тучков, бледный и озабоченный, стоя у окна, слушал сетования сына.

– В монастырях тоже немало неправды, – возразил он, – и пьют там, и прелюбодействуют, и кривду, угодную игуменам, говорят.

– Таких обителей на святой Руси немного, отец! Это мне хорошо ведомо… Вот плата за всё, что сделано Ваней для нашего отечества! Не благодаря ли ему после кончины великого князя Василия Ивановича мы спали спокойно, не страшась набегов ворогов? Не он ли усмирил татар, успешно завершил в прошлом году войну с Литвой, присоединил к Руси две крепости – Себеж и Заволочье?

– Что и говорить, заслуги Ивана Овчины перед отечеством велики.

– Так за что же его покарали? Может, за любовь к великой княгине? Так Шуйским ли судить за эту вину? Всем ведомо: вдовцу Василию Васильевичу слуги каждую ночь волокут на утеху девицу. Вот где суд надобен!

– Шуйские, сынок, не могли простить Ивану Овчине того, что благодаря любви он выше их вознёсся.

– А сестру Вани Аграфену сослали в Каргополь и там постригли. Обвинили её в том, будто это она свела Елену с Иваном. Всё у нас на Москве порушилось, нигде не найти правды, усобица лишь одна. Зато ворам и изменникам приволье. Кончится ли когда эта проклятая смута!

– Увы, сынок, смута только начинается. Великий князь мал, и неизвестно, доживёт ли он до совершенных лет. Не горюй, однако, жаль, конечно, Ивана Овчину и его сестру Аграфену Челяднину. Пошли, святый Боже, им милость свою.

– Будучи в Новгороде, много раз беседовал я с архиепископом Макарием. И были мы едины во мнении, что только тогда быть Руси сильной, когда не будет смуты, когда закон и правда утвердятся среди людей.

– И я с тем согласен. Прикончив Ивана Овчину, Шуйские постараются и Бельских отринуть от великого князя. В Боярской думе они поговаривают уже о том, чтобы послать Ивана Фёдоровича в Коломну воеводой большого полка. Как могу, я противлюсь этому, да чувствую, не устоять мне одному. Ты вот давеча правду молвил: ныне раздолье у нас для воров и разбойников. После кончины великой княгини казна осталась, надо бы её в большую казну перенести. Я так мыслю: рано ли, поздно ли, но минует смута, и тогда вновь окрепнет матушка-Русь. А пока потерпеть придётся.

Дверь приоткрылась, показалось улыбающееся лицо любимого внука Михаила Васильевича.

– Заходи, заходи, Андрюшка, рад видеть тебя.

Андрей Курбский – рослый десятилетний отрок с красиво посаженной головой расцеловался с дедом и княжичем Василием. Внешне племянник и дядя были мало похожи, но при более внимательном наблюдении можно было заметить их духовое родство. Оба скромны, начитанны, не терпели лжи и унижения. Неудивительно, что чувство взаимной симпатии влекло их друг к другу; они могли подолгу толковать обо всём, кротко и ласково взглядывая друг на друга.

– Слышали ли удивительную новость: старец Василий Васильевич Шуйский домогается руки молоденькой двоюродной сестры государя Анастасии?

– Ведаю о том, Андрей.

– Неужто это правда, отец?

– Ныне, сын мой, и не такое возможно. Жажда власти подвигла Шуйских к тому, чтобы породниться с великокняжеским семейством. – Михаил Васильевич, обратившись к внуку, ласково потрепал его за вихры. – Ты, Андрюшка, почаще бывай возле юного великого князя. Разница в летах у вас небольшая, два-три года, да и скучно ему с нами, стариками.

– Хорошо, деда, завтра же наведаюсь к великому князю.

В доме Аникиных глубокая печаль. Прошлой осенью после длительной хворобы преставился глава семейства Пётр, и вот новая беда – уже пять дней неподвижно лежит на лавке Афоня, до сих пор не пришедший в сознание. И никто не может сказать, выживет он или помрёт. Скорбно пригорюнилась в углу Авдотья, приумолкли дети – десятилетний Якимка, средний Ерошка и молодшие близнецы Мирон с Нежданом, не отходит ни на миг от мужа Ульяна.

В тот день, когда Акиндин вонзил нож в бок Афони, она, проводив мужа, никак не могла найти себе места. Тоска, ожидание чего-то ужасного поселились в душе. Не выдержав, Ульяна отложила дела и устремилась в город. По дороге краем уха слышала разговоры о кровавом побоище, случившемся на дворе конюшего. Сердце захолонуло от страшного предчувствия. Заглянув в распахнутые искорёженные ворота, она тотчас же увидела бездыханное тело Афони, лежащее в луже крови. Какая-то баба ощупывала ему грудь.

– Твой, что ли, мужик-то? – спросила окаменевшую от горя Ульяну древняя старуха.

Та молча кивнула головой.

– Может, ещё и очухается, его вон Устиньюшка осматривает, а у неё руки золотые: кого коснётся, тот тотчас же исцеляется.

Устинья подошла к Ульяне.

– Плох твой мужик, ой как плох, да ты больно-то не убивайся, может, выживет с Божьей помощью. Кровушки многонько он лишился. Изба-то твоя где?

– В Сыромятниках.

– Далековато везти такого-то, да делать нечего. Тотчас же велю челядинцам запрячь лошадь да отвезти твоего мужика до дома. Вечером наведаюсь.

С тех пор и лежит Афоня на лавке то ли живой, то ли мёртвый. Дыхание чуть слышится, а иной раз совсем замирает. Ульяна хватает тогда зерцало, подносит к губам мужа: вспотеет слегка – значит, жив ещё. От горя лицо почернело, осунулось. За эти дни всю жизнь, вместе с Афоней прожитую, вспомнила: радость одна была, ничем не замутнённая.

«Господи, да как же я без него буду?» – не раз приходило в голову.

Вот этой рукой ласково прижимал он её к своей груди, такой верной, надёжной. Ульяна расстегнула рубаху, нежно провела по груди мужа. Каждая чёрточка на его лице была ей мила и дорога. Слёзы проступили на глазах, и всё стало расплывчатым, неясным. Но что это? Ульяна смахнула слёзы. Господи, да он же смотрит на неё!

– Афонюшка, ты жив, любый мой?

– Какой ноне день? – голос прозвучал еле слышно.

– Господи, да разве я ведаю то! Дети, отец спрашивает, какой ноне день, а я, дура, обо всём на свете позабыла.

– Седни Мартын-лисогон[12]12
  14 апреля.


[Закрыть],– пробасил Якимка.

– Выходит, четыре дня я проспал. Сейчас встану…

– Лежи, лежи, Афонюшка, нельзя тебе подыматься, беда приключится.

– Ноне вороний праздник – ворон купает своих детишек и отпускает их в раздел, на особое семейное житье, – Афоня говорил тихо, медленно.

– Всякому ворону каркать на свою голову! – из глаз Ульяны лились слёзы, лицо сияло от счастья. – Говори, говори, любый мой, так приятен мне твой голос!

– У нас, в Ростове, крестьяне сказывали, будто ноне лисы переселяются из старых нор в новые.

– А я слышала, будто в этот день на лис курячья слепота нападает.

– Ты бы не томила его разговорами-то, – тронула за плечо Авдотья, – Афонюшке покой надобен.

Скрипнула дверь, вошла знахарка Устинья. – Слышу, заговорил твой мужик.

– Заговорил, матушка, дай Бог тебе здоровьица.

– Ну тогда выживет он. Крепким мужик твой оказался, столько крови потерял, а выжил.

На Антипа-водопола[13]13
  11 апреля.


[Закрыть] Андрюшка Курбский явился в великокняжеский дворец. На цыпочках прошёл в тот конец, где была книгохранительница. За дверью слышался оживлённый разговор юного великого князя с книгчием[14]14
  Книгчий – книжник, учёный человек, знаток и толкователь Священного писания, законов, правил религиозно-нравственного характера.


[Закрыть] Киром Софронием Постником.

– А вот сия книжица, именуемая Месяцесловом, написана ещё в конце прошлого века Иоанном Дамаскиным. В ней сказывает он о месяцах года.

– А это что за человек тут виден?

– Сей человек с серпом в руках – жнец, он знаменует собой красный месяц июний.

– А мне любы сказки купца Афоньки Никитина «Хожение за три моря», ибо в них есть много диковинного. Вот она, эта книжица: «И тут есть индийская страна, и люди ходят все наги… А детей у них много, а мужики и жёнки все наги, а все чёрные: я куда хожу, ино за мною людей много, да и дивуются белому человеку…» А люди там ездят на слонах.

– Многие страны повидал Афанасий, но ни одна из них не сравнится с Русью Великой. О, светло-светлая и красно-украшенная земля Русская! Многими красотами удивляешь ты! Озёрами многими удивляешь ты, реками и источниками местночтимыми, горами крутыми, холмами высокими, дубравами чистыми, полями дивными, зверьми различными, птицами бесчисленными, городами великими, сёлами дивными, – всего ты преисполнена, земля Русская! И ещё писано Афанасием: со мною нет ничего, никакой книги, а те книги, которые я взял с собой с Руси, пограбили.

Андрюшке очень хочется заглянуть в книгохранительницу, подержать в руках книжицы, посмотреть изображённые в них картинки, но он не решается зайти в палату и лишь переминается с ноги на ногу.

Наконец дубовые резные двери распахнулись. Первым выпорхнул Ваня. Следом степенно шёл благообразный старец с длинной узкой бородой, одетый в чёрную рясу.

– Книжная премудрость возвышает человека, – продолжал Кир Софроний Постник, – книга-память людская, а благодаря этой памяти вечно будет жить Русь-матушка. Слышь, Иван Васильевич, что старец псковского Елизарова монастыря Филофей твоему отцу, покойному Василию Ивановичу, писал: «Два убо Рима падоша, а третий стоит, а четвёртому не быти». Так ты, славный Иван Васильевич, поступай так, чтобы людям было мило, и тогда люди запомнят твоё имя, занесут его в книги, и будет оно знаменито во веки веков.

Мальчику любы были эти слова, он внимательно слушал книгчия.

– А ты кто будешь? – спросил тот низко склонившегося перед ним отрока.

– Андрей Курбский, сын Михайлович.

– Славный, славный внук у боярина Тучкова. Довольно на этом книжной премудрости, ступайте порезвитесь.

– Айда на боярскую площадку?

– Пошли.

Ребята выскочили на Красное крыльцо, сбежали по ступенькам и отправились на боярскую площадку, хорошо просохшую и утоптанную. Это было любимое место детворы, жившей во дворце. Здесь затевали они свои резвые игры, на Пасху катали яйца, боролись и вели задушевные беседы. Однако сейчас на боярской площадке никого не было, и ребята на ней не задержались.

– Скорей бы уж пришло красно лето, можно будет купаться, плавать на лодке.

– На лето мы уезжаем в Воробьёве, там тоже Москва-река, а ещё – горы; вот где раздолье!

– Хочешь, пойдём на Пожар?

– Пошли.

Свершилось невероятное: великий князь, словно простолюдин, без сопровождения думных бояр отправился за пределы Кремля. Мальчики миновали Фроловские ворота, прошли мимо лавок, где торговали книгами, и вскоре оказались в окружении звонкоголосых булочниц.

– Калачи, калачи горяченькие!

– Блин не клин, брюха не расколет. С медком, молочком, сметанкою!

От хлебных ароматов взыгрался аппетит. Но тут из-за крохотной церквушки, что притулилась возле Лобного места, выскочили скоморохи. Загудели дудки, заверещали трещотки. Один из них, одетый в синюю рубаху, забасил:

 
Как вчерась-то я, братцы, не ужинал
Да сегодня встал – не позавтракал,
Как хватились мы обедать– да и хлеба нет.
Хлеба нет, да брюшко голодно.
 

Ему ответил тонким бабьим голосом другой:

 
Как у моей у государыни у маменька,
Она каждый день пекет мяконьки,
Она день не пекет и второй не пекет
Да два денёчка пропустит и опять не пекет,
Завела она коврижки —
На горшки покрышки,
В стену бросить – хлеб ломится,
Хлеб не ломится, стена колется.
 

Глаза у юного великого князя заблестели, он и сам готов весело запеть вместе со скоморохами.

– Ай как славно! – шепчет он.

А в скоморохов словно бес вселился, лихо отплясывают их ноги, заливаются бубенчики, нашитые на рогатые колпаки. Но вот они сорвались с места, и след их простыл.

Внимание москвичей переметнулось на процессию, поднимавшуюся от земской избы по направлению к Лобному месту. Впереди шёл измождённый, с изуродованным лицом, не старый ещё мужик. Его сопровождали стражники с бердышами в руках, палач и дьяк. Вид этих людей поразил Ваню. Он, словно зачарованный, не сводил глаз с палача, а когда процессия прошла мимо, последовал за нею, не обращая внимания на то, идёт ли следом за ним Андрей. На Лобное место поднялся дьяк и, развернув грамоту, стал громко читать: