Текст книги "Кудеяр"

Автор книги: Вадим Артамонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 37 страниц)

ГЛАВА 21

Максим Грек покинул собор Троицы и залюбовался рябиной, цветущей возле церковной ограды: её листья образовали дивное кружево, украшенное беловато-жёлтыми пушистыми шапками цветов, издающими тягучий медовый аромат. То ли от этого запаха, то ли от слабости ноги стали шаткими, поэтому Максиму пришлось остановиться и опереться на посох. Вот она – желанная свобода, обретённая после двадцатипятилетнего заточения. По воле митрополита Даниила его дважды судили на церковных соборах 1525 и 1531 годов. После первого судилища он томился в логове презлых иосифлян, а после второго был сослан в тверской Отрочь монастырь, где на него надели оковы, которые, однако же, были почти тотчас сняты по ходатайству Акакия. Тверской епископ с уважением относился к осуждённому, прибегал к его помощи при решении сложных богословских вопросов, оказывал ему знаки внимания. В Твери Максим много и плодотворно работал, имел доступ в богатую книгохранительницу, пользовался услугами писцов. И тем не менее он не чувствовал себя свободным, его постоянно угнетал запрет на приобщение Святых Тайн. После того как князь Пётр Иванович Шуйский посетил его в Твери, ласково побеседовав с ним, Максим обратился к нему с посланием, в котором писал: «Я уже не прошу, чтобы меня отпустили в честную на всём православным многожелаемую Святую гору: знаю сам, что такое прошение вам нелюбезно; одного прошу, чтоб сподобили меня приобщения Святых Тайн». По всей вероятности, князь Пётр Иванович ничего не смог сделать для осуждённого, и тогда он обратился к митрополиту Макарию, прося отпустить его на Афон. Макарий разрешил ему ходить в церковь и приобщаться Святых Тайн. В благодарность Максим написал два послания, в которых всячески восхвалял первосвятителя как наставника и вдохновителя царя, который благопокорно слушает и принимает архиерейские советы, претворяя их в дела. Но есть у Макария немало врагов, противящихся священным поучениям митрополита, и я, писал Максим, дивлюсь терпению, с которым Макарий относится к воздвигаемым на него неправедным стяжаниям со стороны тех, кто по своему безумию не покоряется священным наказам. Кроме того, Максим Грек очищал себя от обвинений в ереси: «Если я прав, то покажите мне милость, избавьте от страданий, которые терплю я столько лет, да сподоблюсь молиться о благоверном самодержце великом князе Иване Васильевиче и о всех вас; если же не прав, то отпустите меня на Святую гору». О том же просили русского митрополита патриархи Константинопольский и Александрийский, однако и их призывы остались втуне. Писал Максим и молодому царю; таков уж он был – не мог отказать своей потребности излагать свои вольно текущие мысли на бумаге. Ему казалось, что его поучения, проистекающие из добрых побуждений, окажутся полезными и будут восприняты с благодарностью. «Царь есть образ живой и видимый Царя Небесного; но Царь Небесный весь естеством благ, весь правда, весь милость, щедр ко всем. Цари греческие унижены были за их преступления, за то, что похищали имения подручных своих… Благовернейший царь! Молю преславную державу благоверия твоего, прости меня, что откровенно говорю полезное к утверждению богохранимой державы твоей и всех твоих светлейших вельмож. Должен я это делать, с одной стороны, боясь участи ленивого раба, скрывшего талант господина своего, с другой – за милость и честь, которыми в продолжении девяти лет удостаивал меня, государь мой, приснопамятный отец твой, князь великий и самодержец всея Руси, Василий Иванович; он удостоил бы меня и большей чести, если бы, по грехам моим, не поклепали ему меня некоторые небратолюбцы… Приняв слово моё с обычною тихостию твоею, даруй мне, рабу твоему и нищему богомольцу, возвращение на Святую гору».

На Святую гору Максима не отпустили, однако его многочисленные ходатайства возымели действие: когда вместо Серапиона Курцова, назначенного новгородским архиепископом, игуменом Троицкого монастыря стал старец Артемий, Максима тотчас же перевели из Твери в эту обитель. Здесь он обрёл наконец долгожданную свободу.

Может быть, во сне привиделся старцу солнечный адриатический город Арт, где некогда проживала богатая греческая семья Триволисов, в которой родился Михаил, будущий Максим Грек? Видел ли он наяву прекрасную Флоренцию, монастырь Святого Марка, слышали ли его уши пламенную речь Джироламо Савонаролы[198]198
  …пламенную речь Джироламо… – Савонарола Джироламо (1452–1498) – монах-доминиканец, приор монастыря Св. Марка во Флоренции с 1491 г., фактический правитель города с 1497 г., установил там теократический режим. Казнён после конфликта с Папой Римским.


[Закрыть]? Подобно сказочному миражу, возникают в памяти видения, связанные с пребыванием на Афоне. Никогда не бывать ему на Святой горе! Даже если бы дозволено было Максиму устремиться туда, он не достиг бы желаемого: силы покинули его тело, ноги стали шаткими, руки – дрожащими, и лишь живые тёмные глаза по-прежнему пытливо всматриваются в окружающий мир, который прекрасен повсюду – и во Флоренции, и в Москве, и в Твери, и вокруг Троицкой обители; мир не может быть где-то безобразным, потому что сотворён по воле Всевышнего.

Максим приметил, что из храма вышел ветхий старец, и тотчас же признал в нём Иоасафа Скрипицына – бывшего игумена Троицкого монастыря, митрополита всея Руси, сосланного Шуйскими в Кирилло-Белозерский монастырь. Ныне Иоасаф вновь жительствует в Троицкой обители, держится особняком, почти ни с кем не беседует: помолится в церкви и неспешно уходит в свою келью, ни на кого не глядя, опустив глаза долу. Максим окликнул старца:

– Благословен будь, Иоасаф.

Тот остановился, долго вглядывался в окликнувшего его человека.

– Никак, Максим Грек?

– Он самый, Иоасаф. По повелению митрополита Макария покинул я тверской Отрочь монастырь, чтобы жить здесь, в Троицкой обители. А ходатайствовал о том старец Артемий, коему я весьма признателен.

Иоасаф помолчал, как будто сомневаясь в чём-то, пристально посмотрел в лицо Максима и произнёс:

– Трудно придётся Артемию – нестяжатель он, а кругом стяжатели.

– Почему же собор иосифлян избрал нестяжателя игуменом Троицкой обители?

– Царь пожелал видеть игуменом Артемия, а кто же пойдёт против его воли? Троицкая обитель – царёва молельня. И всё равно недолго игуменствовать Артемию.

– Почему так мыслишь, Иоасаф?

– Не мытьём, так катаньем иосифляне своё возьмут. Всем ведомо – Артемий слёзно просил братию отпустить его в Нилову пустынь, не желая славы мира сего. Не хочет старец погибнуть душою, но жаждет исполнить заповеди Христовы, евангельские и апостольские, питаться и одеваться трудом рук своих. Многие троицкие монахи почитают святого старца, но есть у него и недруги. Келарь Адриан Ангелов сказывает повсюду, будто Артемий говорил ему: Бог не приемлет молитв за людей, растленно живших, и грабителей. Тем самым, мыслит Адриан, он отсекает у грешных надежду на спасение. И ещё якобы утверждал Артемий: нет помощи покойникам, когда по ним поют панихиды и служат обедни, тем они не минуют муки на том свете.

– Все эти высказывания Артемия, даже если они и на самом деле изречены были, неподсудны, нет в них ничего такого, что могло бы быть истолковано как богохульство и ересь.

– Плохо ты, видать, учен, Максим: разве в твоих высказываниях были ересь да богохульство? Тем не менее по воле митрополита Даниила более двух с половиной десятков лет по темницам маялся. Бывший троицкий игумен Иона сказывал, будто Артемий возлагал хулу на крёстное знамение – нет, дескать, в том ничего.

– После того как отдали Богу душу Нил Сорский да Вассиан Патрикеев, перестали церковные мужи идти встречу последователям Иосифа Волоцкого.

– Неверно твоё слово, Максим, и поныне не перевелись на Руси люди, отстаивающие дело заволжских старцев, да только их число во все времена было невелико.

– Отрадно, что и среди молодых мирян есть сторонники нестяжательства. Недавно посетил меня в Твери князь Андрей Курбский – племянник Василия Михайловича Тучкова, написавшего «Житие Михаила Клопского», и очень порадовал меня своими разумными речами. Долго мы с ним беседовали, что есть добро и зло. Так он сказывал: многие премудрые люди говорят, что доброму началу и конец бывает добр; но если это так, то, напротив, злое злым кончается. А ещё слышал от него такое: в отличие от бессловесных тварей, управляемых чувствами, естеством, людьми руководит разум.

– Верно он молвил, только ведь и среди людей немало тех, кто уподобился скоту бессловесному, кто управляется естеством и чувствами.

– Тоскую я по своей духовной отчизне – Святой горе…

– Напрасно печалишься, Максим. Здешняя обитель не менее свята, она словно чудесная чаша причастия православного духа покоится в лоне Русской земли. Имя её основателя – преподобного Сергия, как дивный светильник освещает православную Русь.

В воротах монастыря показалась чёрная запылённая колымага. Возле церкви из неё вышли трое, в одном из которых Максим тотчас же признал старца Герасима Ленкова, надзиравшего за ним в Иосифо-Волоколамском монастыре.

– Никак, Герасим Ленков пожаловал, уж не по мою ли душу? – монах перекрестился. – А кто это рядом с ним? Никогда прежде не видел этих людей.

– Рядом с Герасимом идёт совсем недавно безвестный благовещенский поп Сильвестр. Ныне же он знаменит и всесилен, правая рука государя… Ничего не скажешь – хитёр Макарий, умён. Меня бояре лишили власти за то, что нас с Иваном Бельским государь князь великий якобы у себя в приближении держал и в первосоветниках. А Макарий это дело учёл и будто бы в стороне от государя стоит, а в первосоветниках – его верный человек Сильвестр. Только и это никому не ведомо, что Сильвестр служит Макарию. Великий хитрец митрополит!

Максим хорошо знал о превратностях судьбы Сильвестра, о его влиянии на государя, поэтому, хотя и не был с ним лично знаком, не так давно обратился к нему с просьбой, чтобы тот напомнил благоверному царю и самодержцу всея Руси о детях скончавшегося в Твери Никиты Борисовича, чтобы государь показал милость свою к ним, в великой нужде живущих.

– Вон ещё один неведомый мне человек.

– А это бывший игумен Троицкой обители Серапион Курцов. Церковный собор намерен послать его на место новгородского архиепископа Феодосия, тот очень уж вольно обращался с казной.

Сильвестр, увидев Иоасафа, обратился к нему приветливо и по своему обыкновению торжественно:

– Церковный собор послал нас к тебе, Иоасаф, в надежде получить благословение его решениям.

Опальный старец милостиво склонил голову. «Хитёр и умён Макарий, мог ведь и без моего согласия утвердить приговор собора. Кто я для него? Не митрополит уже и даже не игумен… Верный последователь Иосифа Волоцкого, а тем не менее Максима Грека выпустил из нятства, а нестяжателя Артемия допустил до игуменства в Троице».

– А это что за старец? Уж не Максим ли Грек?

– Он самый, Сильвестр.

– Получил я твоё послание о детях Никиты Борисовича, живущих в великой скудости, и тотчас же сказывал о том государю. И государь наш, пресветлый Иван Васильевич, повелел тем детям оказать вспомоществование.

– Спасибо, господине, за то, что вспомнил о моей просьбице. Да вознаградит тебя Господь Бог за заботу о сиротах покойного Никиты Борисовича.

– Пойдёмте в мою келью, – пригласил гостей Иоасаф, – там посмотрю я решения собора.

Сильвестр с Серапионом пошли следом за ним. Герасима Ленкова задержал Максим Грек.

– Давненько не виделись, Герасим.

– Два десятка лет миновало, а словно вчера было, беседовали мы с тобой в Иосифовой обители.

– Как братья твои поживают?

– Тихона прошлый год прибрал Господь, а Феогност крепок ещё.

Максим внимательно всмотрелся в своего тюремщика: лицо потемлело, высохло, масластые руки как бы жёлтым пергаментом обтянуты.

– По-прежнему… трудиться приходится?

– Еретиков, Максимушка, хватает, так что без дела не сидим. А ты, вижу, как и прежде, пишешь всем, поучаешь.

– Такова уж моя природа, Герасим.

– Это всё от гордыни, а гордыня есть грех тяжкий.

– О грехах своих не перед тобой – перед Господом Богом буду печаловаться. Тебе же, по великим грехам твоим, прощения у Бога не вымолить: глянь, сколько крови-то на руках!

– То кровь проклятущих еретиков, а их велено казнить нещадно.

– Бог есть Добро, а потому еретики не те, кого ты с братцами мучил, а вы сами. Разве Вассиан Патрикеев, коего вы умертвили в своей обители, – еретик?

– Вижу, не смирился ты, Максимушка, а напрасно. По твоим рассуждениям выходит, что митрополит Даниил, боровшийся с еретиками, – сам еретик. Не мы– Ленковы – судили старца Вассиана Патрикеева, а Священный Собор. Это что – собор еретиков? Ныне ереси противостоит митрополит Макарий. Так и его станешь оплёвывать? А разве не он разрешил тебе приобщаться Святых Тайн, позволил поселиться в святой Троицкой обители?

– Макария не тронь, не говорил никогда против него хульных слов. И пугать меня не смей – не много уж осталось мне ходить по земле, потому не страшусь новой опалы. Речь о тебе, Герасим, о твоём спасении. Или две жизни прожить собрался?

– Обо мне, Максимушка, не беспокойся, я верно служу Господу Богу.

В это время в келье Иоасафа обсуждались решения Стоглавого Собора[199]199
  Стоглавый Собор – церковно-земский собор, состоявшийся в Москве в январе – мае 1551 года, принявший Стоглав – кодекс правовых норм внутренней жизни русского духовенства.


[Закрыть].

– Здесь писано о соборе 1503 года, однако упоминается лишь Иосиф Волоцкий. Но ведь в ту пору были и другие великие церковные мужи – Нил Сорский, Вассиан Патрикеев, которые житием своим были угодны Господу Богу и Святое писание хорошо разумели. Потому следовало бы помянуть и о них. Пусть государь спросит о том соборе своих старых бояр, они помнят, кто на нём был.

Сильвестру были нелюбы эти слова, он знал, что Макарий высоко почитает Иосифа Волоцкого, но возражать не стал: не его дело затевать спор с Иоасафом, пусть церковный собор сам решает, принимать во внимание его мнение или нет. Серапион Курцов также помалкивал, его заботили хлопоты по переезду в Новгород.

– Иосифляне, – продолжал Иоасаф, – зорко стоят на страже монастырского богатства. Вот здесь писано. чтобы деньги на выкуп полонянников из неволи брали с сох. А разве нельзя на это употребить казну епископов и монастырей? Почему церковь должна сторониться этого богоугодного дела? Иные архиепископы без счёта раздают золотые корабельники[200]200
  Корабельник – золотая монета с изображением корабля, в середине XVI века он стоил 36 алтын.


[Закрыть] князьям и боярам, чтобы быть в почёте. А надобно их корабельники употребить на выкуп полонянников.

И вновь никто не возразил Иоасафу, ибо хорошо поняли, что он имел в виду осуждённого на соборе новгородского владыку Феодосия, распоряжавшегося архиепископской казной как своей собственной.

Закончив чтение Стоглава, Иоасаф сделал ещё несколько замечаний.

В тот же день Сильвестр, Герасим Ленков и Серапион Курцов отбыли в Москву. Большинство предложений Иоасафа не было принято собором или оставлено без внимания.

ГЛАВА 22

Глухая осенняя ночь опустилась на Казань, померкли в окнах домов огни, затихли на улицах шаги прохожих. Холодный северный ветер завывает в кронах деревьев, сердито теребит голые ветки. Не спится старому Шиг-Алею в царском дворце, медленно ходит он из угла в угол по каменной Муралеевой палате, чутко прислушивается к малейшему шороху. В завывании ветра чудятся ему чьи-то недобрые голоса, звон оружия.

Весной Шиг-Алей вместе с воеводами Данилой Захарьиным и Юрием Булгаковым прибыли на судах в устье Свияги для постройки нового города. А чтобы близкие казанцы не докучали строителям, царь Иван Васильевич повелел нижегородскому воеводе Петру Серебряному – родному брату углицкого дворецкого Василия Серебряного – идти изгоном на казанский посад. Серебряный в точности исполнил царский приказ– неожиданно явился перед Казанью, побил много людей, живых взял в плен и немало русских освободил из неволи. Нижегородцы встали по всем перевозам на Каме, Волге и Вятке, чтобы воинские люди из Казани и в Казань не ездили и не препятствовали бы строительству города в устье Свияги.

Шиг-Алей подошёл к Круглой горе на следующий день после Леона Огуречника[201]201
  То есть 24 мая.


[Закрыть], и тотчас же явившиеся с ним люди начали расчищать от леса место, предназначенное для постройки города. После очистки Круглой горы попы пели молебен, святили воду и с крестами обошли вдоль вех, поставленных дьяком Иваном Выродковым для обозначения будущей городской стены. После этого заложили церкви Рождества Богородицы и чудотворца Сергия. Дьяковы люди успешно потрудились в Углицком уезде. Правда, леса, привезённого ими на судах, хватило на обустройство лишь половины горы, другую половину воеводы и дети боярские со своими людьми застроили из местного леса, причём все работы завершили за четыре седмицы.

Уже на третий день после прихода судовой рати к Круглой горе к Шиг-Алею и воеводам явились послы горной черемисы[202]202
  Черемисы – старое название марийцев.


[Закрыть], которые заявили, что князья и мурзы оставили их на произвол судьбы и бежали в Казань. Так пусть государь их пожалует, простит, а воевать бы им не велел, но облегчил бы ясак[203]203
  Ясак – в России XV–XX веков натуральный налог.


[Закрыть] и дал им свою грамоту жалованную, как им впредь быть. Горная сторона – добрая половина Казанского царства, присоединение её к Руси могло сильно ослабить татар, поэтому воеводы тотчас же отписали о посольстве царю Ивану Васильевичу. Тот приказал взять черемис в своё подданство, причём новый город Свияжск объявил стольным градом Горной стороны. Туда были посланы писцы, которым велено было учесть всех взрослых людей, умеющих стрелять из лука, кроме стариков и детей. Государь пожаловал горную черемису, прислал грамоту с золотой печатью и ясак им отдал на три года. Шиг-Алей и воеводы были щедро награждены золотыми. Им приказано было привести к присяге всю Горную сторону и послать черемис воевать казанские места под присмотром детей боярских и касимовских татар, которые должны были узнать, прямо ли черемисы станут служить государю. Воеводы привели к присяге черемис, чуваш, мордву и сказали им: «Вы государю присягнули, так ступайте, покажите ему свою правду, воюйте его недругов». Те собрали большое войско, переплыли через Волгу на Луговую сторону и пришли к Казани, на Арское поле. Казанцы и крымцы вышли к ним навстречу, и началось упорное сражение. Когда же из города вывезли пушки и пищали и открыли из них стрельбу, черемисы, чуваши и мордвины дрогнули и побежали. Около сотни их было убито, несколько десятков взяты в плен. Русские воеводы решили, что горные люди служат царю прямо, и велели им отступить на свою сторону. Показав верную службу, те отправились в Москву за наградой. Иван Васильевич жаловал их, князей и мурз кормил и поил у себя за столом, дарил оружием, конями, деньгами, шубами, крытыми шелками.

В Казани усилились меж тем те, кто хотел служить русскому царю, – построение Свияжска и отпадение Горной стороны способствовали этому. Между казанцами и крымцами, враждебно относившимися к русским, возникли нестроения. Летом на царёв двор в Казани пришли чуваши и стали кричать: «Отчего не бить челом русскому государю?» Однако крымцы во главе с Уланом Кащаком побили их. Тем не менее положение крымцев в Казани по-прежнему было шатким, ибо казанские князья и мурзы постепенно перебегали на службу к московскому царю. Испугавшись, что в случае прихода русских войск они будут схвачены и выданы казанцам, слуги Гиреев в числе около трёхсот человек собрались, пограбили всё, что было можно, и устремились прочь из Казани. По дороге они побросали своих жён и детей и направились вверх по Каме в сторону Вятки. Однако вятский воевода Иванис Зюзин разбил их наголову, сколо полусотни человек пленил и отправил в Москву. Среди них был и Улан Кащак. Царь приказал казнить крымцев за их жестокосердие.

Едва сторонники Гиреев ушли из Казани, в Москву были отправлены послы с челобитьем к царю Ивану Васильевичу, чтобы он пожаловал казанцев, не велел их пленить, дал бы им царя Шиг-Алея, а отпрыска скончавшегося Сафа-Гирея – Утемиш-Гирея вместе с матерью Сююн-бекою забрал бы к себе. Государь ответил послам, что пожалует казанцев, если они выдадут ему царя, царицу, остальных крымцев и детей их и освободят всех русских полонянников.

В это время Шиг-Алей находился в Свияжске. Русский царь послал к нему своего ближнего человека Алексея Адашева с объявлением, что он жалует его Казанью вместе с Луговой стороной.

– А как быть с Горной стороной? – спросил Алексея Шиг-Алей.

– Горная сторона отойдёт к Свияжску, потому что государь саблею взял ею до челобитья казанцев.

Такой ответ не понравился Шиг-Алею. Казанцы могут признать его своим царём только тогда, когда он сделает для них хотя бы одно доброе дело – добьётся от русского царя возвращения Горной стороны. Но когда Шиг-Алей сказал об этом Алексею, тот твёрдо ответил:

– Горной стороне вместе с Казанью не бывать никогда!

На следующий день казанские вельможи заявили московским послам, что землю разделить нельзя, поэтому следовало бы возвратить Горную сторону Казани. Однако и им послы ответили отказом.

В августе Шиг-Алей пришёл в Казань и поселился на царёвом дворе. При нём были известный боярин Иван Хабаров, начавший военную службу ещё при Елене Глинской, и дьяк, строитель Свияжска, Иван Выродков. В ту пору в Казани было около шестидесяти тысяч русских полонянников, в каждом татарском доме звучала русская речь, жило по нескольку рабов. Когда Шиг-Алей, выполняя волю московского государя, приказал освободить их, то сразу же вызвал всеобщую ненависть. Мыслимое ли дело отпустить на волю всех рабов? Как можно обойтись без них? Шиг-Алею было поставлено в вину, что он не требует от русского царя возвращения Горной стороны.

Боярин Хабаров и дьяк Выродков проведали, что татары не освобождают полонянников, и в сентябре уведомили царя Ивана Васильевича, что Шиг-Алей смотрит на это сквозь пальцы, опасаясь волнений казанцев. Русский царь не захотел отказаться от обговорённых ранее условий, не мог согласиться с тем, что его люди томятся в неволе в стране, зависимой от Москвы. И тогда в Казань были отправлены родственник Ивана Васильевича боярин Дмитрий Палецкий и дьяк Иван Клобуков. Шиг-Алей встретил их насторожённо, опасаясь гнева государева, но приехавшие привезли ему, царице Фатьме-салтан, князьям, уланам и мурзам татарским платье, золотые и серебряные сосуды, деньги. В Москве надеялись, что это склонит казанцев к верной службе русскому царю, побудит освободить всех полонянников. Вместе с тем Дмитрий Палецкий твёрдо сказал хану:

– Царь и великий князь Иван Васильевич, видя христиан в неволе, вперёд такого терпеть не намерен. И ты, Шиг-Алей, помни жалованье царя Ивана Васильевича и отца его великого князя Василия Ивановича, служи прямо, шертных грамот не рушь, русских полонянников всех до единого освободи, а Казань укрепи на пользу государю и себе, как Касимов город, чтобы при тебе и после тебя дело было неподвижно и кровь перестала бы литься меж нами.

Видя щедрость русского царя, Шиг-Алей отправил в Москву больших послов с челобитьем, чтобы он пожаловал его, Горную сторону уступил, а если не захочет возвратить всей стороны, то пусть даст хотя бы несколько ясаков с неё. Кроме того, Шиг-Алей просил царя дать клятву ему и всей земле казанской, что будет с ней в мире. Иван Васильевич сказал послам, что не уступит Казани с Горной стороны ни одной деньги. Что же касается мира, то он даст клятву тогда, когда татары освободят всех русских полонянников до единого человека. В это время возвратились в Москву из Казани боярин Иван Хабаров и дьяк Иван Выродков и доложили царю, что казанцы мало освободили русских, куют их в оковы и прячут по ямам, а Шиг-Алей не казнит тех, у кого найдут полонянников, оправдывая себя тем, что он опасается волнения татар.

Воевода Дмитрий Палецкий, находящийся в Казани, проведал, что казанские князья ссылаются с ногаями, и сказал об этом Шиг-Алею. Тот велел своим людям проверить вести, полученные московским воеводой. В эту глухую ноябрьскую ночь его верные касимовцы должны перехватить в степи тех, кто сносится с ногаями.

Не спится старому Шиг-Алею, бесшумно расхаживает он по Муралеевой палате, ждёт вестей из степи.

Под утро тишину спящего города нарушил перестук копыт. Никого из казанцев не взволновал он: мало ли людей приезжает и уезжает по ночам, но Шиг-Алей насторожился, сел, скрестив ноги, на ковре, взял в руки чётки. Вот скрипнула дверь, вошёл верный Субулай, низко склонился перед царём.

– Плохие вести привёз, Субулай?

– Плохие, пресветлый царь. Схватили мы в степи Девлет-мурзу с людьми, нашли при нём грамоту к ногаям. Вот она.

– Подай свет!

Шиг-Алей развернул грамоту и, далеко отставив её от себя, стал читать.

– Ах они, собаки! Удумали убить меня. Но я прежде жестоко покараю их самих. Ступай, призови Дмитрия Палецкого.

Русские люди жили здесь же, на царёвом дворе, под надёжной охраной стрельцов и касимовцев. Палецкий не замедлил явиться. При виде рослого воеводы, его спокойного и ясного лица Шиг-Алей смог наконец-то избавиться от липкого страха, донимавшего его всю эту ночь.

– Глянь, Дмитрий, что казанские князья удумали: решили убить нас с тобой и призвать к себе ногайского царя.

– Что же ты, Шиг-Алей, намерен делать?

– В грамоте названы имена заговорщиков. Их немало – более семи десятков. Есть среди них и те, кто ныне правит в Москве посольство. Так ты, Дмитрий, немедля пошли своих людей к царю Ивану, пусть не отпускает больших казанских послов. Мы же здесь со своими недругами справимся сами. Эй, Субулай, вели созвать великий пир, да проследи, чтоб на него непременно пригласили тех, кто удумал порешить меня.

В минуты опасности Шиг-Алей всегда сохранял присутствие духа, наверно, поэтому ему удалось выйти живым из многих переделок, случившихся за его долгую жизнь.

Дмитрий Фёдорович Палецкий одобрительно кивнул головой.

Наутро к Шиг-Алею явилась вдова его друга Иваная Кадыша, пять лет назад зарезанного по приказу Сафа-Гирея за то, что он держал руку русского царя. При виде хана она прикрыла глаза рукой, заплакала.

– Не печалься, Девленееля, твой муж верно служил русскому царю Ивану, и тот всегда помнит о нём, даже после его смерти. Только что он прислал грамоту для тебя и князя Богиша Якушева.

Иванай Кадыш доводился племянником князю Богишу.

– Что же пишет в той грамоте русский царь Иван?

– В грамоте сказано: «Пока будет жива сноха его, князь Кадышевская жена Девленееля, до той поры владеть ей деревней Кошарь».

– Да пошлёт Аллах милость свою русскому царю.

Девленееля ушла, и время как бы остановилось.

Но вот явился Субулай.

– Все собрались, пресветлый царь, и ждут тебя.

– Приставь к дверям касимовцев, чтобы ни один человек не вышел из них после пира.

Медленно открылись двери в палату, где собрались явившиеся на пир. Шиг-Алей вошёл, маленькие глазки его цепко оглядели присутствующих. Верные касимовцы заняли места за столом в форме полумесяца, края которого охватили другой стол, за которым поместились враги. При виде Шиг-Алея глаза их зажглись ненавистью, злобой. Царь прошёл к особому позолоченному столику, надёжно отделённому своими людьми от недругов. В дальнем конце палаты были два выхода – направо и налево, за дверями которых бесшумно скапливались его люди. Когда они соберутся, Субулай даст ему знать.

Вот он вошёл в палату, низко склонился перед царём.

__ С чем пришёл, Субулай? – громко спросил его Шиг-Алей.

– Пресветлый царь! В этой палате собрались люди, жаждушие твоей погибели.

– Кто они – эти злодеи?

Субулай извлёк из-за пазухи грамоту, перехваченную вчера в степи, стал громко выкрикивать имена тех, кто был в ней упомянут.

– Кукуч итэ[204]204
  Собачье мясо.


[Закрыть]. Нас заманили в ловушку! – вскричал мурза Казан. – Будь проклят, Шиг-Алей, во веки веков!

Мурза опрокинул стол и кинулся к выходу из палаты, но внутрь уже ломились с оружием в руках касимовцы. Началась резня. Крики, звон оружия, стоны раненых оглушили Шиг-Алея. Он неспешно покинул палату и направился в свои покои. В ушах звучали слова мурзы: «Будь проклят, Шиг-Алей, будь проклят!» Немало крови было пролито им на своём веку, но впервые он так вероломно зарезал стольких своих единоверцев. И хотя царь оправдывал себя тем, что если бы не он прикончил своих недругов, то они непременно разделались бы с ним, однако нечто непонятное не давало ему покоя.

«Стар стал, – подумалось ему, – о смерти много размышляю. А ведь когда возьмёт меня Аллах многомилостивый в сады Джанят[205]205
  Сады Джанят– райские сады.


[Закрыть], я обязательно встречу тех, кого отправил туда сегодня. О чём говорить будем?»

По первому снегу из Москвы прибыл Алексей Адашев. Шиг-Алей не любил его: ему почему-то казалось, что ближайший советник русского царя хитёр и коварен, хотя взгляд его глаз кроток и честен. Не верил Шиг-Алей и слухам, гулявшим по Москве, будто все свои деньги Адашев раздаёт нуждающимся, причём делает это так, чтобы те не ведали о его великодушии.

«Можно быть щедрым, – думал касимовский царь, – но к чему таиться? Тут что-то не то!»

Вместе с Адашевым в Муралееву палату явился воевода Дмитрий Палецкий.

– Слышал я, – спокойным ровным голосом произнёс Алексей, – что враги вознамерились тебя убить.

– Было такое дело, Алексей, да я велел своим касимовцам перерезать их. Жаль, дружки злодеев разбежались по округе.

Ничто не изменилось в лице Адашева, только уголки губ брезгливо поникли.

– Боярин Иван Хабаров и дьяк Иван Выродков сказывали государю, будто казанцы мало освобождают русских полонянников.

– Есть такое дело, Алексей. Только нельзя мне казнить ослушников: как же казанцы без полонянников станут обходиться? Недовольны они указом государя, ой недовольны! Казнишь кого – тотчас же в волнение придут, повиноваться не будут. Они и теперь уж, после казни заговорщиков, волками на меня смотрят, на улицах Казани собираются толпами и лают словно собаки.

– Сам ты видишь измену казанцев, которые изначала лгут государям московским. Не они ли порешили брата твоего Еналея, а тебя самого несколько раз изгоняли, а теперь намеревались убить? Так нужно непременно укрепить тебе город русскими людьми.

Шиг-Алей задумался. Заманчиво было воспользоваться предложением русского царя, но что-то удерживало его. Одно дело, будучи властелином Касимовского городка, воевать против своих соплеменников и совсем иное, став казанским царём, распахнуть ворота перед извечным неприятелем казанцев. И без того немало разгневал он их.

– Ты вот что скажи царю, Алексей. Прожить мне в Казани нельзя, поскольку сильно раздосадовал я казанцев. Обещал я им выпросить у великого князя Горную сторону. Если меня государь пожалует, Горную сторону даст, то мне в Казани жить можно. Ну а коли у меня Горной стороны не будет, то мне бежать к царю Ивану.

– Тебе уже сказано было, что Горной стороны государю Казани не отдавать, Бог нам её дал. Сам знаешь, сколько бесчестия и убытка наделали государям нашим казанцы; и теперь они держат русский полон у себя, а ведь когда тебя на царство посадили, то с тем, чтобы весь полон отдать.

– Если Горной стороны мне не отдадут, то я вынужден буду из Казани бежать, – уныло повторил Шиг-Алей.