Текст книги "Кудеяр"

Автор книги: Вадим Артамонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 37 страниц)

ГЛАВА 11

Весной 1541 года Сагиб-Гирей занедужил, и поэтому поход на Русь, обещанный ханом Семёну Бельскому, не состоялся. Когда же крымский властитель поправился, то хотел было осуществить задуманное, однако его намерениям воспротивились князья и уланы. Особенно усердствовал московский доброхот Аппак-мурза.

– Пресветлый царь! Получил я весть от сына моего брата Магмедши Сулеша, он ныне в Москве и проведал, будто московский князь большое войско послал на Оку ради береговой службы. Потому не следует тебе идти на Русь.

Сагиб скривился.

– Недоволен я твоим племянником Сулешом. Был у меня здесь русский посол Злобин, который взял с меня шертную грамоту, а в той грамоте было писано, какие поминки великий князь должен был посылать нам. Получив эту грамоту, в Москве вознегодовали и потребовали, чтобы к ним прибыл наш посол. Послали мы Сулеша, и твой племянник тотчас же согласился без нашего одобрения переписать грамоту так, как надобно было боярам. Я эту грамоту разорвал и послал другую, с непригожими словами. В той грамоте я велел написать, что московский князь молод, в несовершенном разуме, а потому не может быть мне братом. Сулешу же я велел ехать домой. Но когда он хотел последовать моему приказу, бояре не отпустили его, а сказали: «Положи на своём разуме, с чем тебя государю отпускать: царь такие непригожие речи к государю написал в своей грамоте; и государю что к царю приказать: бить ли челом или браниться? Государь наш хочет быть с ним в дружбе и в братстве, но поневоле будет за такие слова воевать». И тогда я велел своим людям пограбить каширские места. Когда в Москве узнали об этом, то у Сулеша отобрали лошадей и приставили к нему стражу. А я ведь нарочно послал рать к Кашире, чтобы великий князь положил на Сулеша опалу. Да кто-то донёс об этом в Москву, и тогда великий князь приговорил с боярами пожаловать Сулеша. Так что не верю я твоему племяннику, будто на Оке скопилась большая рать. Ступай прочь.

Аппак вышел.

Сагиб-Гирей направился в гарем к своей любимой Зухре. Здесь был совсем иной мир: пахло благовониями, всё озарено каким-то загадочным янтарным сиянием, пол устлан чистыми пушистыми коврами. От благовоний голова начинает тяжелеть, возникает желание прилечь на устланную шёлковым покрывалом мягкую тахту, ни о чём не думать. Вот из-за занавески появилась Зухра в шёлковых лиловых шароварах, с широким поясом, унизанным драгоценными каменьями, с ожерельем, из-под которого выглядывают такие соблазнительные груди. Зухра вытягивает вверх руки, делает животом сладострастные движения, сперва медленные, ритмичные, а затем острые, зажигательные.

– Иди ко мне, моя милая Зухра! – шепчет Сагиб-Гирей.

Гибкие руки обвили его шею, пахнущие благовониями волосы захлестнули лицо. И вдруг слеза упала на щёку хана.

– О чём ты плачешь, Зухра?

– Господин мой! Не покидай меня, не ходи с ордой на Москву. Чует моё сердце– не к добру этот поход!

– Я не решил ещё, быть ли походу на Русь, но если пойдём, ты будешь вот в этом же самом шатре со мной.

– Не хочу… не хочу я… – Зухра капризно скривила губы. – Там пыльно и душно, пахнет навозом, а не благовониями. Очень прошу тебя, господин мой, останься в Бахчисарае!

– Хорошо, я подумаю и, может быть, не пойду этим летом на Русь.

Семён Бельский велел Матвею позвать к нему Бурондая, а когда тот явился, спросил:

– Почему Сагиб медлит с походом на Русь? Ещё весной всё было готово, да случилась беда-царь заболел. Минул июнь, царь выздоровел, а поход всё не начинается.

– Дело в том, господин, что многие князья и уланы уговаривают Сагиб-Гирея идти не на Москву, а против литовцев или вообще никуда не ходить, поскольку осень на носу, а в распутицу в поход не ходят.

– Слышал я, будто Аппак всячески отговаривает Сагиба от похода на Русь. Почему же молчит Абдыр-Рахман? Разве Жигимонт мало ему платит?

– Абдыр-Рахман стал ленив, плохо служит Жигимонту.

– К чему же казну от него берёт? Две тысячи золотых– деньги немалые.

– Отчего же не брать, коли дают?

Семён Фёдорович задумался. Ещё минувшей осенью он написал Жигимонту, что сумел отвратить поход крымцев на Литву, и взял с хана клятву, что тот весною пойдёт на Москву. Король очень благодарил за это своего верного слугу и послал ему сто коп грошей, а королева от себя добавила денег. Ныне же всё идёт псу под хвост. Нет, он не может равнодушно смотреть, как ожиревшие князья и уланы уговаривают Сагиба сиднем сидеть в Бахчисарае.

– Сагиб-Гирей у себя?

– Да, пресветлый князь.

– Скажи Абдыр-Рахману, Кудояру и Халилю– пусть идут во дворец, будем говорить с царём о походе на Русь.

В сопровождении троих вельмож, представлявших в Бахчисарае интересы Жигимонта, Бельский вошёл в палату хана.

– С чем пожаловал, князь?

– Пресветлый царь! Мы пришли просить тебя незамедлительно начать поход на Русь. Многие князья и уланы твердят тебе, будто великий князь отправил на береговую службу большое войско, однако мне ведомо, что это не так. Мои люди пишут, что русские очень боятся Сафа-Гирея, а потому послали во Владимир большого воеводу Ивана Васильевича Шуйского вместе со многими другими боярами и князьями, дворцовыми и городовыми людьми.

Сагиб-Гирей кивнул головой.

– Слышал я, что Иван Шуйский отправлен во Владимир.

– Большие нестроения ныне на Руси: мой брат Иван враждует с Шуйскими, оттого и послал Ивана Васильевича во Владимир, а Андрея Михайловича Шуйского свёл с наместничества во Пскове. Уверяю тебя, пресветлый царь, поход твой будет успешным, многих людей пленишь и выведешь в Крым, вред большой русским понаделаешь, города возьмёшь и выпалишь, пушки отберёшь, великие богатства приобретёшь.

Сагиб внимательно слушал Семёна, глаза его жадно поблёскивали.

«Надо немедля идти в поход, не следует мне слушать тех, кто отговаривает меня от этого дела. К тому же всё готово, собрана огромная сила – вся орда, турецкого султана люди с пушками и пищалями, ногаи, кафинцы, астраханцы, азовцы, белгородцы Семёна Бельского. Все ждут моего приказа, а я слушаю московского доброхота Аппака да глупую девку Зухру».

– Будь по-твоему, Семён, через три дня вся орда выступит на Русь, и здесь останутся только малые да старые. А те люди, которые со мной не поспеют выйти, пусть догоняют меня в Климкилине городке, где я подожду всех отправившихся в поход на Русь. Но если случится неудача, я строго спрошу с тебя!

Семён низко склонился перед ханом.

Возвратившись в свой дворец, он тотчас же написал Жигимонту грамоту:

«Весною рано хан не мог идти на Москву, потому что захворал; когда же, выздоровевши, хотел выехать, пришли все князья и уланы и начали говорить, чтоб царь не ездил на Москву, потому что там собрано большое войско. Услыхавши это, я взял с собой троих вельмож, которые вашей милости служат, и просил царя, чтоб ехал на неприятеля вашей милости. Я, слуга вашей милости, призывая Бога на помощь, царя и войско взял на свою шею, не жалея горла своего, чтоб только оказать услугу вашей королевской милости. А перед выездом нашим приехали к нам послы от великого князя у московского, от братьев моих и митрополита и от всей Рады и листы присяжные привезли с немалыми подарками, прося нас, чтоб мы не поднимали царя на Москву, а князь великий и вся земля отдаются во всём в нашу волю и опеку, пока великий князь не придёт в совершенные лета. Но мы, помня слово своё, которое дали вашей милости, не вошли ни в какие сношения с великим князем московским».

Бельский позвал Матвея и велел ему немедленно отправить грамоту Жигимонту.

Через несколько дней орда выступила на Русь.

Когда до Ивана Бельского дошла весть о движении Сагиб-Гирея на Русь, он тотчас же отправил приказ путивльскому наместнику Фёдору Плещееву-Очину, чтоб тот без промедления выслал в Поле станицу. Станичник Гаврила Толмач ездил в Поле и сообщил, что наехал на сакмы[52]52
  Сакмы – следы, воинские тропы, пути.


[Закрыть] великие, шли многие люди на Русь, тысяч сто, а то и поболе. Получив такую весть, Иван Фёдорович послал из Москвы своего брата Дмитрия Фёдоровича: ему и воеводам, находившимся в Коломне, велено было стать на берегу Оки, там, где и прежде становились воеводы против ханов. Князю Юрию Михайловичу Булгакову-Голицыну, за которого три года назад Бельский ходатайствовал перед государем, просил пожаловать его боярством, а также одному татарскому царевичу велено было стать на Пахре. В Москве боялись, что Сагиб-Гирей сговорится с казанским царём Сафа-Гиреем, поэтому, чтобы обезопасить себя со стороны Казани, двинули костромские полки и касимовское воинство Шиг-Алея ко Владимиру на помощь Ивану Васильевичу Шуйскому.

Вскоре в Москву прибыл ещё один станичник, Алексей Катуков, который поведал великому князю, что видел на этой стороне Дона много людей: полки шли весь день и конца их он не дождался. В Силин день в Москву было прислано девять татар, пленённых воеводой города Осётр Назаром Глебовым. Гонец его сказывал, что на Прохора-Пармёна Сагиб-Гирей подошёл к городу, и воевода бился с ним в посадах, много татар побил, а часть полонянников послал в Москву.

Эти вести побудили предпринять новые действия против неприятеля: князь Юрий Михайлович Булгаков-Голицын был передвинут с Пахры на Оку, а на его место отправились другие воеводы.

Великий князь Иван Васильевич вместе с братом Юрием пошёл в Успенский собор, где митрополит Иоасаф отслужил молебен о том, чтобы Господь Бог послал победу русскому воинству, а затем помолился перед образом Владимирской Божьей Матери.

– О пресвятая госпожа Богородица, владычица, покажи милость роду христианскому! Как помиловала ты прадеда нашего великого князя Василия от нашествия безбожного царя Текер-Аксака, так и ныне пошли милость свою на нас, чад его, и избавь нас и весь род христианский от безбожного царя Сагиб-Гирея; не покинь меня и всю Русскую землю, пошли, царица, милость свою, да не говорят поганые: наш бог всюду.

Юный государь, сопровождаемый братом Юрием, пошёл ко гробу Петра-чудотворца и стал призывать его на помощь:

– О чудотворный Пётр, призри нас, сирот! Остались мы от пазухи отца своего и от чресл матери своей млады, ниоткуда себе на земле утешения не имеем, и ныне пришла на нас великая опасность от бесерменства[53]53
  В данном случае – от мусульманства.


[Закрыть], и тебе подобает о нас молиться, а мы зажгем светлую свечу и поставим её на свечницу, чтобы даровал Бог роду нашему и всему православному христианству крепкую защиту; не оставь нас во время скорби нашей, помоли Бога о нас и о всём роде христианском да избавь нас от поганых.

Приняв благословение от Иоасафа, братья отправились в великокняжеский дворец. Здесь собралась Боярская дума с участием митрополита. Государь спросил:

– Знаешь, отче, что великая беда пришла на нас: царь крымский явился на землю нашу к Оке-реке, привёл с собой на берег многие орды, и ты посоветуйся с боярами, оставаться ли нам в Москве или ехать в другие города.

Первым поднялся Иван Шигона:

– И раньше, когда за грехи наши попущал Бог бесерменство на христианство и цари под Москвою стаивали, тогда великие князья в городе не сиживали.

Михаил Васильевич Тучков, возвращённый Иваном Бельским из ссылки, недовольно глянул в его сторону.

– В прошлые-то годы, когда цари под городом Москвою стаивали, тогда государи наши были не малые дети, истому великую могли поднять и о себе промыслить и земле пособлять, а когда Едигей приходил и под Москвой стоял, то князь великий Василий Дмитриевич в городе оставил Владимира Андреевича да двоих братьев своих, а сам уехал в Кострому. Едигей послал за ним в погоню и едва великого князя Бог миловал, что в руки татарам не попал. А нынче государь мал, брат его того меньше, скорой езды и истомы никакой не могут поднять, а с малыми детьми как скоро ездить?

Ване до слёз обидны слова Тучкова, ему, одиннадцатилетнему отроку, неприятны слова «малые дети». Прикусив от обиды губу, опустил глаза. Ох уж и вредный этот Тучков! Напрасно заговорил он об отъезде из Москвы – всем помнилось, будто мал и труслив их государь. От этой мысли отрок зарумянился.

Вслед за Тучковым стал говорить митрополит Иоасаф:

– В которые города государи отступали в прежние приходы татарские, те города теперь не мирны с Казанью; в Новгород и Псков государи не отступали никогда по близости рубежей литовского и немецкого. А чудотворцев и Москву на кого оставить? Великие князья с Москвы съезжали, а в городе для обороны братьев своих оставляли; князь великий Димитрий с Москвы съехал, брата своего и крепких воевод не оставил, и с Москвою что сталось? Господи, защити и помилуй от такой беды! А съезжали великие князья с Москвы для того, чтоб, собравшись с людьми, Москве пособлять и другим городам. А теперь у великого князя много людей, есть кому его дело беречь и Москве пособлять. Поручить лучше великого князя Богу, Пречистой Его Матери и чудотворцам Петру и Алексею[54]54
  Алексей (129?—1378; Бяконт Елевферий Фёдорович) – сын боярина, инок московского Богоявленского монастыря, с 1352 г. епископ владимирский, с 1353 г. митрополит Российский. Не раз способствовал «умиротворению» с татарами. Канонизирован.


[Закрыть]: они о Русской земле и о наших государях попечение имеют. Князь великий Василий этим чудотворцам сына своего и на руки отдал.

Бояре, выслушав митрополита, стали одобрительно кивать головами. Судьба великого князя была решена: ему надлежало остаться в Москве.

«А разве я сам не мог сразу сказать всем, что остаюсь в Москве и никуда не поеду из неё? Сам, сам виноват в том, что бояре не чтут меня, смотрят как на дитё малое! И ещё – трусоват я, а разве подобает быть государю напуганным, робким?»

В это время Иван Фёдорович Бельский приказал позвать городских приказчиков, а когда те явились, велел делать запасы на случай осады, пушки и пищали привести в готовность, по воротам, по стрельницам и по стенам людей расписать, а у посада надолбы[55]55
  Надолбы – заграждение из брёвен, глубоко забитых в землю и связанных поперёк.


[Закрыть] ставить.

Городские приказчики, внимательно выслушав воеводу, вскоре удалились – дело было для них не ново.

Тут в палату вошёл гонец из Коломны с вестью о том, что хан уже объявился на берегу Оки и вот-вот намерен перелезать через реку.

«Что бы такое мне сделать, чтобы бояре перестали считать меня дитем несмышлёным? Не написать ли мне в коломенский стан грамоту воеводам, чтобы они забыли споры о местничестве и единодушно встали бы на защиту отечества? Ведь книгчий Кир Софроний Постник не раз говорил мне, будто я во словесной премудрости ритор, естествословен и смышлением быстроумен. Так и напишу воеводам: послужили бы великому князю все за один, поберегли бы того накрепко, чтобы царю берега не дати; а перелезет царь за реку, и вы бы за святые церкви и за православное христианство крепко пострадали, с царём дело делали, сколько Бог вам положит, а я, великий князь, рад жаловать не только вас самих, но также детей и жён. Кого же Бог возьмёт, того я велю в памянник записать, а жён и детей буду жаловать».

В тот же день дьяк Иван Фёдоров повёз великокняжескую грамоту Дмитрию Фёдоровичу Бельскому и другим воеводам.

В третьем часу Силина дня Сагиб-Гирей в сопровождении Семёна Бельского, царевичей, уланов, князей и мурз выехал на берег Оки. Река несла свои воды в дальние дали, к Волге могучей. И над всем этим простором повисло чистое, без единого облачка, небо. Казалось, в этот самый день каждое существо нашло на земле своё собственное место, никто никому не мешает, наступило всеобщее согласие, воцарилась в природе гармония. Но такое впечатление быстро развеялось, когда на противоположном берегу реки татары увидели передовой полк русских.

– Пресветлый царь, – вкрадчиво произнёс Семён Бельский, – я оказался прав – нас встречает незначительная рать русских.

– Кто это стоит впереди полка?

Бельский приставил руку к глазам.

– Молодой какой-то, не ведаю я его.

– Это Ивашка Турунтай-Пронский, – доложил хану молодой мурза, недавно побывавший в Москве.

– Велю войску перелезать реку.

Всадники устремились было к воде, но русские воины пустили стрелы, и довольно удачно: несколько всадников было убито, жалобно заржали раненые лошади.

– Где же пушки, где пищали? Пусть прогонят русских от берега!

Когда пушки были установлены для боя и дали, залп, воины Турунтая-Пронского дрогнули – ядра побили немало людей, началась сумятица. Но в это время справа и слева показались две рати – одну вели князья Семён Иванович Микулинский и Василий Семёнович Серебряный-Оболенский, другую – Михаил Михайлович Курбский и Иван Михайлович Шуйский, а затем из-за дальнего леска выдвинулась большая рать, ведомая Дмитрием Фёдоровичем Бельским.

Сагиб-Гирей словно заворожённый смотрел, как чётко и слаженно движутся русские полки, глаза его сверкнули гневом.

– Семён! Ты сказывал мне, будто великого князя люди в Казань пошли, что мне и встречи не будет, а я стольких оружных людей в одном месте никогда нет видывал!

Хан повернул коня и устремился в свой стан.

Семён Бельский пристально всмотрелся в русские полки. И хоть далеко было, он увидел впереди главной рати своего старшего брата. Вот Дмитрий приложил руку козырьком к глазам и стал похож на славного русского витязя Илью Муромца – такой же тяжеловесный, спокойный, уверенный в своих силах. Да, многое изменилось с тех пор, как Семён вместе с Иваном Ляцким бежал к Жигимонту. Вопреки их ожиданиям Русь при малолетнем правителе продолжала крепнуть. Это было непостижимо уму. Дмитрий со многими воинскими людьми явился на берег Оки, а другой брат-Иван, наверно, возле юного великого князя в Москве. Они оказались дальновиднее его, Семёна, уверившего себя, будто объединёнными силами Жигимонта, Сагиб-Гирея и турецкого султана можно легко одолеть Русь, управляемую несмышлёнышем Иваном. Но вот пришёл к Оке со стотысячным войском Сагиб-Гирей и, едва увидев неприятельские полки, вознамерился в страхе бежать назад в Крым. А ведь это – конец всем его честолюбивым замыслам. Иван с Дмитрием оказались мудрее неразумного младшего брата, впавшего в гордыню. Что ждёт теперь его – презрение панов радных, кривые усмешки татарских вельмож, острый нож ногайца или астраханца? Семён впервые пожалел о том, что перед походом отверг присланное с гонцом предложение брата Ивана возвратиться в отечество. Участие в нынешнем походе Сагиб-Гирея навсегда отсекло его от Руси. Кто он теперь? Никому не нужный бродяга без роду и племени, презренный слуга многих господ. И хоть день был солнечный, жаркий, Семёну Фёдоровичу Бельскому стало вдруг знобко. Он тронул коня и неспешно поехал в стан Сагиб-Гирея.

К вечеру Силина дня к русским войскам пришли пушки. Узнав об этом, Сагиб-Гирей на следующий же день приказал начать отступление от берега. Хан пошёл той же дорогой, по которой явился на Русь. Князья Семён Микулинский и Василий Серебряный-Оболенский преследовали быстро отступавшего противника и отбили несколько пушек, доставленных затем в Москву.

В Москве радостный перезвон колоколов по случаю удачного отражения татарского нашествия, возвращения из похода русской рати. В Грановитой палате государь пожаловал бояр и воевод великим жалованьем, шубами и кубками. От имени бояр и князей государя благодарил Дмитрий Фёдорович Бельский:

– Славный государь наш! Когда получили мы твою грамоту, все воеводы пришли в восторг и со слезами на глазах читали её воинам. Прочтя же грамоту, говорили: «Укрепимся, братья, любовью, помянем жалование великого князя Василия. Государю нашему князю Ивану ещё не пришло время самому вооружаться, ещё мал. Послужим государю малому, и от большого честь примем, а после нас и дети наши; постраждем за государя и за веру христианскую; если Бог желание наше исполнит, то мы не только здесь, но и в дальних странах славу получим. Смертные мы люди: кому случится за веру и за государя до смерти пострадать, то у Бога незабвенно будет». У которых воевод между собою были распри, и те начали со смирением и со слезами друг у друга прощения просить. А когда я вместе с другими воеводами стал говорить приказ великокняжеский всему войску, то ратные люди отвечали: «Рады государю служить и за христианство головы положить, хотим с татарами смертную чашу пить».

Юному государю были любы эти слова, глаза его поблёскивали влагой, ему казалось, что он стал настоящим великим князем и отныне бояре и князья будут с почтением относиться к нему. Увы! Надежды эти были иллюзорны.

ГЛАВА 12

В начале декабря 1541 года юный государь шёл по переходу из дворца в Благовещенский собор и повстречался со священником Сильвестром, который при виде его тотчас же почтительно склонился. Ваня был памятлив на лица, он сразу же приметил появление в соборе нового иерея, который как будто бы приехал в Москву из Новгорода. Он запомнился тем, что во время службы глаза его, обращённые к Господу Богу, горели страстной верой, в уголках их блестели слёзы. Сильвестр был высок ростом, с длинной седоватой бородкой, одет в скромную чёрную рясу и такого же цвета небольшую шапочку. Поражали глаза священника: в них светились доброта и всепрощение, понимание собеседника и сочувствие его помыслам. В остальном Сильвестр был похож скорее на простолюдина, и скромность одежды подчёркивала это.

Ваня некоторое время колебался: он видел, что священник хочет обратиться к нему, но не решается, нужно ли ему самому вступать с ним в беседу?

– У тебя дело ко мне? – наконец спросил он Сильвестра. У того глаза оживились радостью.

– Давно лелею мечту поговорить с тобой, государь. Душа моя тоскует о тех кто томится в неволе, потому я не только всех своих рабов освободил, но и чужих выкупал из рабства и отпускал на свободу. Все бывшие наши рабы свободны и живут у нас по своей воле. Многих оставленных сирых и убогих мужского и женского пола и рабов в Новгороде и здесь, в Москве, я вспоил и вскормил до совершенного возраста и выучил их, кто к чему был способен: многих выучил грамоте, писать и петь, иных делать иконы, третьих – книжному рукоделию, а некоторых научил торговать разного торговлею. И все те – дал Бог-свободны: многие в священническом и дьяческом чине, во дьяках, в подьячих, во всяком звании кто к чему способен по природе и чем кому Бог благословил быть – те рукодельничают, те в лавках торгуют, а иные ездят для торговли в разные страны со всякими товарами. – Ваня слушал длинную речь священника, непонятно зачем заведённую, со вниманием, ибо никто никогда о таком с ним не говорил. – И Божьей милостью всем нашим воспитанникам и послужильцам не было никакой срамоты. А от кого нам от своих воспитанников бывали досады и убытки – всё это мы на себе понесли, никто этого не слыхал, а нам всё Бог пополнил.

Голос у Сильвестра приятный, звучный, плавнотекущий. И показалось Ване, будто священник явился к нему из иного мира, чистого, лучезарного, мира праведников. Но к чему эти речи, чего хочет от него Сильвестр?

– Ничтожный я человек, государь, но, поступая по воле Господа нашего, чувствую, как возносится душа моя ввысь, наполняется великой радостью, и тогда возникает желание поделиться сей радостью с теми, кто её ещё не испытал. Эта радость посетит тебя, государь, ежели ты освободишь из нятства своего двоюродного брата Владимира Андреевича. Нет его вины перед тобой никакой.

Ваня давно уже дал обещание Ивану Бельскому выпустить на свободу Владимира Старицкого, поэтому ответил без промедления:

– Я велю немедленно освободить из темницы брата Владимира и его мать Евфросинию.

– Премного благодарен тебе, государь. Души моей коснулась радость великая, словами неизъяснимая. А когда сбудутся твои слова – свершится чудо: в самую полночь на Рождество Христово узришь, как отверзаются небесные врата и с высоты на землю нисходит сам Сын Божий. В это время и рай пресветлый открывается, и все его прелести и красоты становятся видимыми людям благочестивым. Не многим выпадает счастье увидеть всё это.

В день Рождества Христова[56]56
  25 декабря.


[Закрыть] великий князь Иван Васильевич по совету митрополита Иоасафа и боярина Ивана Фёдоровича Бельского позволил своему двоюродному брату Владимиру Старицкому и его матери Евфросинии, только что освобождённым из нятства, прибыть во дворец. Два мальчика стояли друг против друга и вместо того, чтобы, обнявшись, побежать играть в разные игры, старательно делали то, что придумали для них взрослые.

– Великий государь! Премного благодарны тебе за милость, которую ты явил нам. Всю жизнь будем молить Бога, чтобы ниспослал он тебе благодать свою, – Евфросиния, одетая во всё чёрное низко поклонилась: глаза её лихорадочно блестели, в них не было ни любви, ни почтения.

Ваня с любопытством рассматривал своего двоюродного брата, которого до сих пор не видел. Четыре года провёл он в темнице за прегрешения отца своего Андрея Ивановича Старицкого, который будто бы намеревался отнять у него великокняжескую власть. Ване захотелось приободрить стоявшего напротив бледного мальчика, но вместо этого с важным видом изрёк:

– Возвращаю тебе, княж Владимир, отцовский удел. Даю тебе бояр и детей боярских, чтобы жил ты в довольстве и богатстве.

Из глаз Евфросинии полились слёзы, губы её дрожали. Владимир земно поклонился великому князю и побледнел ещё более. Он был ослеплён роскошью одежд присутствующих на приёме бояр, торжественностью митрополита Иоасафа, оглушён свалившимся на него счастьем.

Рядом с юным великим князем стоит боярин Иван Фёдорович Бельский. Поглаживая холёной рукой бороду, он самодовольно улыбается: ему в этот миг казалось, что, освободив из заключения Владимира Старицкого с матерью, он привлёк на свою сторону бояр, приверженных удельному князю. Но если бы боярин повнимательнее присмотрелся к присутствующим, то заметил бы озабоченность на лицах отца и сына Тучковых, Ивана Юрьевича Шигоны, а на лице Ивана Ивановича Кубенского – ничем не прикрытую ненависть. Бельский, однако, ничего этого не заметил.

С великокняжеского приёма Михаил Васильевич Тучков возвращался вместе с сыном Василием, За последние годы Тучков-старший сильно сдал, ступал тяжело, при ходьбе страдал одышкой. После свержения митрополита Даниила Шуйские сослали его в родовое село Дебала Ростовского уезда. В том селе, расположенном на реке Где, было около пяти десятков крестьянских и бобыльских дворов. После шумной колготной Москвы, после острот дворцовой жизни, щедро сдобренной интригами и взаимной ненавистью, сельская жизнь показалась Михаилу Васильевичу скучной и нудной, поэтому он был признателен Ивану Бельскому, который после возвращения с Белоозера тотчас же повелел вернуть его в Москву. Правда, юный государь неохотно согласился удовлетворить просьбу своего первосоветника, ибо хорошо помнил мерзкие слова, сказанные Тучковым дьяку Елизару Цыплятеву относительно матери Елены Васильевны. Несмотря на дружеские отношения с Иваном Бельским, Тучков был нынче им недоволен.

– Иван Фёдорович, – бубнил он сыну, – рассиялся, как начищенное зерцало. А чему обрадовался? Великий князь возвратил двоюродному брату удел. Смуты у нас и без того хватало, так ныне её ещё больше станет.

– Многие бояре недовольны Бельским и митрополитом Иоасафом.

– Согласен с тобой, сын мой, приверженцы Шуйских давно уж на Бельского зубы точат. Ивана Васильевича он по весне послал во Владимир якобы для дела против казанских татар, а дела-то, однако, никакого не было. Всем стало ясно, что Иван Бельский решил избавиться от опасного соперника. Андрея Шуйского он сместил с наместничества и отправил в его владения в Заволжье. Слышал я, – понизил голос Михаил Васильевич, – будто Шуйские замышляют свергнуть Бельского и митрополита Иоасафа.

– Если такое случится, отец, нам надобно подумать, кого вместо Иоасафа поставить митрополитом. По моему мнению, лучше Макария– архиепископа новгородского – никого нет. Вельми учен сей человек, умудрён знаниями книжными, много думает об устроении земском. Помню, вскоре после смерти Василия Ивановича Макарий послал государыне Елене Васильевне от своей епархии семьсот рублей для выкупа русских полонянников со словами: «Душа человека дороже золота». Лучшей опоры для юного великого князя нам не найти.

– Иоасафу, видать по всему, недолго уж властвовать, а потому я переговорю с духовными лицами, чтобы в случае чего провозгласили митрополитом столь любезного тебе Макария.

– Спасибо, отче. Всем надоела боярская смута, многие ныне жаждут сильной великокняжеской власти.

– К сожалению, конец смуты не близок. Многие влиятельные вельможи ещё не насытились неурядицами, царящими в нашем государстве. Взять хоть дворецкого Ивана Кубенского: то он Ивана Шуйского одолел, а ныне на Ивана Бельского волком смотрит и с Шуйскими опять заодно. А всё отчего? Думал он, что, отпихнув от власти Шуйских, сам начнёт всем заправлять, ан не вышло, потому как у Ивана Кубенского ума для больших дел маловато. Вот и ищет он вновь дружбы с Шуйскими.

Иван Кубенский был вне себя от гнева.

– Не я ли, – громко кричал он старшему брату Михаилу, – побил Ивана Шуйского? А что из этого вышло? Иоасаф вызволил из темницы Ивана Бельского и приблизил его к великому князю. А почему, спрашивается, не меня? Я как-никак троюродный брат государев, однако власти у меня нет. Почему так?

Михаил Иванович Кубенский хоть и старше Ивана, но строен и силён, чувствуется в нём воинская выправка: если Иван ратными талантами не обладал и потому никогда не бывал в полках, то Михаил, начиная с 1518 года, воеводствовал, воинская служба прерывалась у него лишь наместничеством в Торопце и Пскове. Не так давно стал он боярином. Услышав сетования младшего брата, Михаил Иванович прикрыл глаза: ему не хотелось, чтобы Иван проведал его тайные мысли.

«Пустозвон ты, вот и не даётся власть в твои руки: нынче одно твердишь, завтра – другое».

– Ты только подумай, братец, – продолжал возмущаться дворецкий, – Бельский в единомыслии с митрополитом Иоасафом ныне вызволил из темницы двоюродного брата великого князя, вернул ему отцовский удел. Как близкий родственник государя я рассчитывал на то, что владения Андрея Старицкого перейдут к нам, Кубенским, я даже не сомневался в этом. И вдруг – такой удар! Ну погоди, Иван Бельский, я и тебе сверну шею!

– Что же ты намерен делать, брат?

– Я побью в думе Ивана Бельского так же, как поколотил Ивана Шуйского.

– Для драки ума не надобно, а ты вот что лучше сделай: вели позвать сюда воеводу Дмитрия Палецкого да казначея Ивана Третьяка. Многие бояре ныне недовольны Бельским, но не со всеми нам по пути.

Первым явился толстый и приземистый Иван Иванович Третьяк, долго отбивал поклоны перед иконами, посверкивая огромной блестящей лысиной. Он доводился двоюродным братом Вассиану Патрикееву и по своим мыслям был близок к нестяжателям. Будучи человеком просвещённым, Иван Иванович состоял в переписке с Иосифом Волоцким, которому когда-то советовал просить прощения у новгородского архиепископа Серапиона, сведённого с епархии и заточённого в Андроников монастырь великим князем Василием Ивановичем за речи против иосифлян. Иосиф Волоцкий не соглашался с Третьяком и в ответных посланиях доказывал свою правоту.