Текст книги "Тутанхамон"

Автор книги: В. Василевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 28 страниц)

– Эйе, что происходит во дворце? Что творится в Кемет? Говорят, что я поддаюсь нечестивым народам Сати[85]85
  ...поддаюсь нечестивым народам Сати? — Сати – Азия.


[Закрыть]? Это всё Хоремхеб! Говорят, что царская казна пустеет из-за того, что полнится казна Дома Солнца? Говорят, что я оскорбляю иноземных царей из-за того, что золото нужно мне самому для прославления царствования моего и моего отца?

– Это так, твоё величество. Так говорят.

– И ты молчишь, Эйе, и позволяешь говорить?

– Что я могу сделать, твоё величество?

– Твой язык подобен змее – когда она спит, она только ужасна, но когда просыпается, может ужалить смертельно! Придворные ропщут, и змея спит. Чёрный яд изливается на корону великих фараонов, и змея...

– Наблюдает спокойно за вознёй скорпионов, твоё величество.

Эхнатон сделал быстрое движение, и золотая подвеска, хрустнув, осталась в его руке. Казалось, он должен был отбросить её, но длинные пальцы впились в тонкую золотую птицу, как когти беспощадного льва, и не выпускали добычи. Нельзя было сейчас говорить с ним как с разумным правителем, даже просто разумным человеком, но я сказал ему:

– Твоё величество, ошибиться может и великий, но мудрый умеет признать это, мудрый превыше толпы, ибо знает её слабости, знает, что подножием трона служат неджесы[86]86
  Неджес – простолюдин.


[Закрыть], простые писцы, воины, художники. Сделай хотя бы один шаг, твоё величество, покажись в Доме Солнца вместе с царицей Нефр-эт...

– Никогда!

Как нож, бросил Эхнатон это короткое и жестокое слово, и оно вонзилось в тишину солнечного покоя, безжалостно рассекло её и отдалось многократным эхом. «Нет, нет! Никогда!» Даже для меня это было неожиданно, и эта глухая ярость ясно сказала мне: фараон болен, фараон медленно убивает себя своей яростью, жизнь фараона может оборваться внезапно... Пользуясь всеми своими правами, почти божественными, я положил руку на плечо Эхнатона и ощутил дрожь, бьющую тело владыки Кемет.

– Твоё величество, мудрость никогда не облекалась первым словом, готовым сорваться с уст. Прости своего верного Эйе, но я скажу тебе, что гнев твой безрассуден. Ты силён и могуч, как твой великий отец, но есть место на земле, куда не могут проникнуть даже лучи царственного Солнца...

– Какое же это место, Эйе?

Фараон дышал тяжело, скарабей на его груди вздрагивал, как живой, и губы владыки были белы от ярости. Но я был спокоен, и ответ мой был спокойным.

– Человеческое сердце, полное тёмных тайн, человеческое сердце, великий Эхнатон. Никогда нельзя изведать до конца человеческое сердце, даже если это сердце обыкновенного неджеса. Ты никогда не думал о том, что изображения древних богов можно стереть с каменных плит, но нельзя уничтожить их в сердцах людей, питающихся благословением Хапи. Но теперь ещё не поздно, твоё величество, всё или почти всё можно исправить, власть Великого Дома по-прежнему нерушима, тяготы власти разделяет с тобой твой царственный брат, кроткий нрав которого может смягчить гневающихся...

Фараон откинул голову назад резким, почти судорожным движением, стал хватать воздух побелевшими губами. Длинная шея выгнулась и напряглась, руки беспомощно зашарили по воздуху, ища невидимой опоры, и страшная судорога сжала тело Эхнатона, бросила его оземь, на цветущий луг, утопающий в солнечном свете. Не раз был я свидетелем таких припадков, но сегодняшний был особенно ужасен. Из горла Эхнатона вырывались страшные хрипы, и со стороны могло показаться, что Эйе смыкает пальцы на шее доброго властителя Кемет... Но он только помогал, оберегая фараона от удушья, ибо верность его царскому дому была безгранична и была сильнее его великой обиды. Постепенно судорога стала слабее, хрипы тише, и вот уже фараон распростёрся на полу, как человек, отдыхающий после тяжёлого труда, глаза его были закрыты, но дыхание становилось ровнее, и только мускулы всё ещё были сведены, и лёгкая дрожь пробегала по его телу. Стоя на коленях рядом с Эхнатоном, я разжал его пальцы, вынул из них золотую птицу. Мягкий металл легко поддался необузданной ярости фараона, шея птицы была надломлена. Долго рассматривал я эту птицу, держа на ладони... Не то ли произошло с фараоном, повелителем Кемет, бесстрашным и могущественным Эхнатоном? Вера его сломлена, спина его согнулась под бременем тяжких забот, слишком слабое, болезненное тело не выдерживает страшного напряжения. Годы борьбы и страстной веры в могущество царственного Солнца отступали перед призраком страшной гибели Кемет и казались бесплодными, просто-напросто смытыми с папируса, на котором фараон медленно и тщательно, день за днём, выписывал строки своей необыкновенной судьбы. И я знал, что всё чаще приходила к нему мысль, обжигавшая огненным дыханием Сетха – мысль о бесплодности этой борьбы, о тщете его усилий. Он мог бы царствовать, как его отец по плоти, царствовать спокойно, величаво, наслаждаясь головокружительной властью доброго бога, владыки Обеих Земель. Как ни убеждал он себя в том, что наглые правители дальних степатов всё больше и больше расшатывают царский трон, всё же власть Великого Дома в стране Кемет была достаточно сильна, чтобы слыть нерушимой. Зачем, во имя чего пожертвовал он собственным покоем и покоем своей семьи, всеми благами мирного царствования, а быть может, и загробным блаженством? Когда-то он знал ответ, не только сомнение, но даже тень колебания представлялась ему чем-то невозможным. Атон, великий Атон! Но теперь уже и солнечный диск был не в силах разрушить тьму, порождённую его светом, тьма сгущалась в груди Эхнатона, наполняла её. Когда эта тьма дойдёт до горла, она задушит фараона, как душит утопающего беспощадная тёмная вода... Если бы знали враги Эхнатона, как тяжело он болен и как беспомощен во время припадков своей странной болезни! Узкий серебряный кинжал, разомкнувший зубы фараона, легко мог бы войти в его сердце. Но верность Эйе безгранична, ибо не пришло ещё его время. Он мог бы быть моим сыном, этот странный и великий Эхнатон! Когда-то, будучи маленьким царевичем, слушал он мои сказки о стране Волшебного Змея, о волшебнике из Джахи, об отважном Синухете. Тогда царевич Аменхотеп слушал, затаив дыхание, и глаза у него были такие же, как сейчас, когда он открыл их после припадка своей страшной болезни – пристальные и страдающие, и в то же время словно обращённые внутрь, в глубину собственного Ба. И я сказал ему, помогая подняться:

– Твоё величество, ты должен беречь свои силы, только крепкие руки могут удержать руль управления великой страной. Побереги себя, твоё величество, усмири своё сердце, дай ему успокоиться дыханием северного ветра...

Он опустился в кресло, сжимая руками виски, и был он всё ещё похож на царевича Аменхотепа, некрасивого и болезненного, нелюбимого в семье. Я подал ему прохладного виноградного вина в маленькой серебряной чаше, и он осушил её до дна, устало прикрыв глаза. Приложив руку к его груди, я услышал, что сердце его бьётся уже спокойно. И я сказал ему, утешая, как утешал бы маленького царевича Аменхотепа:

– Твоё величество, тебе нужно отдохнуть, тебе нужно успокоиться. Смотри, твой великий отец здесь, он с печалью взирает на своего сына...

Да, Атон был здесь, золотая пряжа солнечных лучей обвивала покой, лежала на полу у ног фараона, мягко окутывала его грудь и плечи, касалась утомлённого лица. И всё же было тяжело, плохо, и сквозь тонкое золото проглядывала сгущавшаяся тьма.

– Эйе, мне нужен твой совет, я хочу услышать правдивые слова, я хочу погрузить своё сердце в истину твоих речей. Когда придётся сойти в Аменти, моё место на престоле Кемет опустеет, моё государство... – Говорил он с трудом, будто каждое слово причиняло ему боль, будто был он ранен в самое сердце, – моё государство погрузится во мрак, всё, что дал мне свершить всемогущий, погибнет. Кто сможет продолжить начатое мною, Эйе? Кто?

– Никто, твоё величество.

Он резко поднял голову, и в глазах его я увидел ярость и мгновенный суеверный ужас. Слишком страшно прозвучали мои слова даже для этого могущественного человека! Он услышал то, что должен был услышать, ибо в моих словах была истина, и он понял, что это приговор, беспощадный приговор его многолетней борьбе, предвестие неизбежного поражения Эхнатона, пусть даже мёртвого. Но в глубине сердца знал он, что это правда... Кто, кто после него сможет удержать лавину многобожия, которая до сих пор сдерживается его дрожащей от напряжения рукой? Тот, кто взойдёт на трон Кемет после него, не продержится и трёх дней, если только не будет столь же сильным, как Эхнатон, или если не отречётся от всемогущего царственного Солнца. Только один человек во всём мире был бы способен продолжить его борьбу, и человек этот – его нерождённый сын, сын, которого он ждал столько лет, ждал жадно и страстно, ждал так, что, казалось, отдавал ему, нерождённому, свою кровь, живую силу своего тела. Но сына нет и, наверное, не будет, ибо даже Кийа, которую любил он безумно и страстно, обманула его надежды. И когда он умрёт, над страной Кемет погаснет солнце... Часто приходилось мне молчать, слишком часто и подолгу, но именно это и придавало вес моим словам, когда я нарушал вынужденное или обдуманное безмолвие. Слишком хорошо знал я Эхнатона, так хорошо, что порой мог читать его мысли, но сейчас мне не хотелось делать этого. Я счёл за благо оторвать его от мучительных раздумий, заговорил о здоровье его величества Хефер-нефру-атона, об успехах царевича Тутанхатона, о благотворном воздействии курений кифи на утомлённый мозг, о приготовлениях к торжественному празднеству во Дворе Солнца, втором великом храме Ахетатона. И он слушал меня, но так, как слушал когда-то маленький царевич Аменхотеп сказки о Волшебном Змее. Ибо всё происходящее уже уплывало от него, ибо то, что казалось будущим, становилось прошлым, не успев побыть настоящим.

* * *

Жрец Мернепта был доволен успехами своего воспитанника, гордился ими. У десятилетнего царевича был прекрасный почерк, знаки древнего письма под его рукой были красивы и изящны. Легко и свободно говорил он на аккадском и арамейском языке, владел языком фенеху, красиво, как и подобает отпрыску царского дома, говорил на языке Кемет, древнем и новом. И Мернепта не приходилось напоминать ему старинную поговорку, что красивая речь дороже драгоценного камня, хотя Эхнатон и хотел, чтобы язык в его государстве стал проще и свободнее от древних образцов. Царевич Тутанхатон, обладая изумительной памятью, легко запоминал поучения и гимны; но больше всего он любил стихи, древние песни воинов, рассказы о великих победах своих царственных предков. Поднимаясь вместе со своим наставником на плоскую крышу храма, он легко находил созвездия, называл их, свободно определял по звёздам любой час ночи. Потомки Аменхотепа III были способны к наукам, по праву могли гордиться своими знаниями, и мальчик Тутанхатон не был исключением. Но было одно, в чём он не знал себе равных – искусство изображать растения и животных с такой силой и с таким правдоподобием, что любой художник мог бы гордиться такой работой. И вот все во дворце стали замечать, что чаще всего юный царевич рисует для царевны Анхесенпаатон, любимой дочери великого фараона. Даже на песке рисовал он для неё быстроногих коней, могучих львов, тонкокрылых птиц. Анхесенпаатон смотрела с улыбкой, и это была улыбка её матери, гордой красавицы Нефр-эт, улыбка Нефр-эт в те времена, когда она была счастлива и любима. Не запоют ли через несколько лет во дворце свадебные флейты, думал я, замечая порой то руку Анхесенпаатон в руке Тутанхатона, то влажный цветок лотоса, который она прижимала к груди, то внезапный румянец на щеках царевича, когда он встречался взглядом с красивой изящной девочкой. Царица Нефр-эт смотрела грустно, мудро улыбалась. Как хороши были оба, как напоминали они древние изображения Осириса и Исиды, радующихся своей любви! Как нежно расцветало в роскошном дворце фараона чудесное гранатовое деревце, как усыпали его ветви цветы первой чистой любви! И я, старый Эйе, смотрел на царственных детей и думал о них, и тревожился за них, ибо верность моя царскому дому была безгранична, ибо эти дети были и моими детьми, и за них болело моё одинокое сердце, уже готовящееся упасть на весы Осириса. Ничто на свете не могло помешать любви рождаться и расцветать даже здесь, в тени царского венца, в тени, рождённой царственным Солнцем, во дворце, где великие страдания разрывали сердца мятущегося фараона и покинутой им жены, где робкое Ба фараона-соправителя Хефер-нефру-атона изнывало от непосильного бремени, где жила ещё тень жаркой красавицы Кийи, так долго державшей в своих руках нити управления Кемет. Мернепта, старый, жрец Мернепта, ревниво оберегал от посторонних глаз эту маленькую любовь, таящуюся под густыми длинными ресницами Тутанхатона, под застенчивой улыбкой Анхесенпаатон. Должно быть, он, как и я, питал к этим детям отеческую любовь, должно быть, боялся, чтобы им не стали чинить препятствий. А дети сами выдавали себя – взглядом, улыбкой, жестом, непрошеным румянцем. Признаюсь, и в моё сердце закрадывался страх, когда я смотрел на них, ибо их счастье было слишком чистым и ярким, чтобы быть долговечным. Знал ли Эхнатон о любви Тутанхатона к своей дочери или нет, но он почти не замечал юного царевича, глядел поверх его головы – быть может, потому, что мальчик слишком остро напоминал ему о нерождённом сыне? Тутанхатона любили, не было человека, которому он был бы безразличен или неприятен. Поистине, то был счастливый мальчик, одарённый всеми дарами семи Хатхор, и только одного недоставало ему – любви могущественного фараона, на которого он взирал с трепетом и восхищением. Была царица Нефр-эт, не ставшая матерью, но нежная и добрая, погруженная в своё горе и в своё одиночество, был царевич Джхутимес, в котором юный Тутанхатон нашёл друга, и были оберегающие руки жреца Мернепта, ревнивые и ласковые, воплотившие всю любовь, которой много было в его сердце и которой не суждено было излиться до конца в любви к царице Тэйе. И всё же тревога не оставляла меня, верного Эйе, не умевшего выразить свою любовь. Боги сделали так, что в нужный час я смог спасти детей от гибельного гнева фараона, боги сделали так, что дети не узнали об этом. В тот вечер Эхнатон пожелал говорить со мною в саду, наедине, вдали от людских ушей и глаз, в тот вечер он был скорее грозен, чем печален, и во время трапезы все хранили угрюмое молчание. Мы, двое, не вкушавших рыбы[87]87
  ...не вкушавших рыбы... – То есть люди, посвящённые в жреческий сан.


[Закрыть], едва перемолвились между собой, молодой фараон-соправитель, ещё не оправившийся от болезни, не поднимал глаз, словно боялся, что Эхнатон обратится к нему, и только Анхесенпаатон и Тутанхатон, сидевшие неподалёку друг от друга, переглядывались и улыбались из-за краешков серебряных чаш, подносимых к губам. После трапезы Эхнатон повелел мне остаться рядом с ним, и мы вышли в сад, сопровождаемые безмолвными тенями телохранителей-кушитов, тела которых сливались с темнотой. Фараон бросал в тишину ночи резкие, злые слова, клеймящие слабость и изнеженность брата-соправителя, неумеренную энергию Хоремхеба, горькую гордость царицы. Он не спрашивал совета и не ждал ответных слов, он лишь говорил, часто касаясь рукой скарабея, висевшего на груди, под которым билось измученное сердце. И вдруг он остановился неподалёку от цветника, откуда слышались тихие нежные голоса, голоса мальчика и девочки, такие ласковые, не похожие на его голос. Он сделал мне знак молчать, и мы приблизились безмолвно, почти бесшумно, и увидели Тутанхатона и Анхесенпаатон, стоявших так близко друг от друга, что её локон касался его косички. Рука её лежала в его руке, и они смотрели на крохотную зелёную звезду, мерцавшую в чашечке цветка, живую звезду, такую яркую, что она казалась осколком солнечного луча.

– Это великий Атон посылает нам свой свет, – сказала царевна, и Тутанхатон важно кивнул, подтверждая истинность её слов.

– Великий Атон, уходя за горизонт, не забывает своих детей, моя Анхесенпаатон.

– Неужели он никогда не спит в своих небесных чертогах?

– Наверное, не спит. Жизнь прекратилась бы, если бы великий властитель мира сомкнул глаза, и ночь была бы холодна, как самый холодный камень. Но даже если так, – с неожиданной горячностью сказал Тутанхатон, – я согрел бы тебя теплом моего сердца, светом моих глаз. Если бы тьма покрыла мир и мы не могли бы видеть друг друга, если бы даже мы оказались по разные стороны Великой пустыни, если бы настала великая засуха и высохли бы все реки и колодцы, я нашёл бы тебя, я обнял бы тебя. И только если бы ты сама отвергла меня, если бы запретила быть рядом с тобой, только тогда я остался бы на месте, стал бы подобен кедру, которому никогда не покинуть своих корней. Но ведь ты не захотела бы этого?

Анхесенпаатон отрицательно покачала головой, и её рука в руке Тутанхатона ответила ему нежным пожатием.

– Великий Атон благословит нас, сестра, ведь даже ночью он посылает нам свет в этой маленькой звезде! – Тутанхатон протянул руку к цветку, в котором таилось волшебство живого светящегося существа, и звезда, точно по мановению волшебного жезла, погасла, но тотчас же вспыхнула снова на ладони мальчика. Потом она засияла так же тихо и таинственно на ладони Анхесенпаатон. А потом они, улыбнувшись друг другу, осторожно пересадили светляка на розовый куст, и волшебство кончилось. Но было другое – тишина ночи, сладостное дыхание северного ветра, нежность ласковых рук. И безмолвие нашего присутствия придавало встрече влюблённых детей опасность и жгучую сладость настоящей любви.

– Любимая! – прошептал Тутанхатон и привлёк царевну к себе, совсем так, как это делали взрослые. И она тоже прижалась головой к его груди, как это делали взрослые, вздохнула блаженно и сладко, как вздыхала в объятиях Эхнатона Кийа, как когда-то Нефр-эт. Глаза фараона сузились, и неожиданная ярость исказила его лицо. Казалось, что вот сейчас он шагнёт вперёд и резким движением оттолкнёт Тутанхатона от своей дочери. Что привело его в такую ярость? Какая-то внезапная мысль, подобная порыву ветра, мысль, которую я не смог угадать, не сумел прочесть в сузившихся глазах фараона, в его внезапно сжавшихся пальцах, в резком движении, которое могло бы выдать наше присутствие. И я спросил тихо, одними губами:

– Что с тобой, твоё величество?

Совсем тих был мой шёпот, едва слышен, но под ночными звёздами и он показался громким, способным разом нарушить торжественную тишину ночи. Эхнатон услышал его и отступил назад, ярость внезапно отхлынула от его лица, и он показался мне враз постаревшим и больным. Он повернулся и сделал мне знак следовать за ним, пошёл по узкой дорожке между цветущими зарослями кустарника, маленький, тщедушный человек, вдруг поддавшийся низкой человеческой слабости. Дети не услышали, не обернулись испуганно в нашу сторону, они и не заглядывали в глубокое зеркало ночной темноты, смотрели только друг на друга. А мы уходили от них, всё дальше и дальше, и остановились под развесистой сикоморой, листья которой мерцали таинственным отблеском малахита. Я думал о том, что с ним происходит, была ли то отцовская ревность или новый наговор очередной наложницы, которому Эхнатон мог поддаться так безумно и внезапно. Тогда, когда глазам его предстала робкая любовь Хефер-нефру-атона и Меритатон, он исполнял прежде всего желание Кийи, жестокой, своевольной красавицы. Останься в живых вторая дочь, царевна Макетатон, она сейчас, вероятно, тоже была бы замужем. Теперь и Анхесенпаатон, его любимая дочь, уходила от него, кончалась его безраздельная власть над нею, над сердцем её, над её помыслами. И власти над Тутанхатоном тоже приходил конец, ибо мальчик, который полюбил – уже мужчина. А настоящий мужчина уже не может принадлежать никому, кроме той, кому отдано его сердце, чья голова лежит на его груди, ибо любят единожды, единожды отдают своё сердце на золотые весы Хатхор. Но Эхнатон был не только отцом, он был фараоном, и ярость его была яростью владыки Обеих Земель. И я осмелился вновь спросить его, видя, что он погружен в невесёлые думы:

– Что случилось с тобой, твоё величество?

Эхнатон поднял голову, и глаза у него были совсем измученные и больные. И ответил он тихо, почти изумлённо:

– Что со мной? Мне хотелось ударить его, Эйе...

Ответ его не удивил меня, я видел это воочию на его лице, когда мы стояли, скрытые цветущим кустарником. Не удивило и то, что задышал он тяжело, прерывисто, что закрыл ладонью глаза. Ба его вздрогнуло, заметалось, буря вновь разрасталась в его груди и искала выхода, но облеклась она тихими, беспомощными словами, похожими на глубокий вздох.

– Каждый женившийся на моей дочери, Эйе, приближается к трону. Все они окружают меня, всё теснее обступают меня. И я уже не верю никому, кто приближается к моим дочерям...

– Ты ошибаешься, твоё величество.

– Ошибаюсь? – Не возмущался он, только спрашивал. – Ты думаешь, ошибаюсь, Эйе?

– Власть твоя велика, твоё величество. Но власть опасна, ибо она может вызвать злое желание воспользоваться ею. Ты легко можешь разлучить Тутанхатона с твоей дочерью, но поступишь ли ты так, как должно поступать мудрому и справедливому отцу? Эти дети не могут думать о троне, им неведом яд великой власти, всю свою жизнь проживут они в роскоши и довольстве, проводя время в твоих садах и вкушая плоды с твоих деревьев. Злой дух внушил тебе эту мысль, проси своего великого отца, чтобы он отогнал от тебя злые чары...

– Отец? Он устал, Эйе. Он глух к моим мольбам, слух его закрыт для моих речей. Он уходит за горизонт и оставляет меня в беспросветной тьме, и во мне начинают звучать голоса поверженных богов...

Он замолчал и опустил голову, и жалость к нему всколыхнула глубины моего Ба, ибо сейчас он был не более чем слабым и больным человеком. Внезапная ярость его была не случайна, то был голос поверженного им Сетха, голос жестокости, которая причиняла больше страданий, чем унизительная слабость. Когда явилось это чувство, когда отравило его ядом власти, превышающей власть всех его предков? Быть может, в день смерти отца, великого Аменхотепа III, когда кто-то из придворных впервые распростёрся у ног наследника, почтительно именуя его фараоном? Быть может, тогда ему тоже захотелось ударить человека, который вчера лишь мог пройти мимо него, ограничившись небрежным поклоном, или снисходительно улыбнуться, увидев, как жрец-наставник выписывает своей палкой замысловатые письмена на спине нерадивого царевича? Губы его зашептали молитву Атону, и, должно быть, он действительно ошибался, потому что Атон пришёл, Атон услышал его зов, Атон зажёг в груди фараона маленькое солнце и заставил согреться его кровь. Злые духи тьмы, а может быть, низвергнутые им боги хотели отомстить ему, омрачить счастье его доброты, они набросились на него – беспощадные, безмолвные враги, не имеющие облика, тень от тени его гнева, впились в его сердце острыми зубами, потянули его за собой на дно тёмной и бурной реки, что зовётся человеческой яростью. Но могучим усилием воли, а быть может, и благодаря моим спокойным словам, он вырвался из их когтей, и силы добра вновь простёрли свою власть над его Ба. Таков был он, этот странный человек, обладающий холодным разумом и способный быть безумным, пылать, как жертвенный факел, и быть холодным и далёким, подобно горным вершинам. И он сказал мне:

– Они слишком юны, пусть наслаждаются радостями любви, пусть время само отмерит им срок верности. Меня тревожит только одно, Эйе: когда я уйду, сияние славы Атона погаснет, этим детям не под силу быть опорой Дома Солнца. Когда мой брат сменит меня на престоле Кемет? Никто не знает предназначенных сроков, но сердце говорит мне, что вместе со мной угаснет и блеск царственного Солнца...

– Твой брат совсем ещё юн, твоё величество, а ты ещё молод. Великий отец сохранит тебя на престоле Кемет, он не устанет оберегать своего сына...

– Мой брат родился, когда ещё были живы старые боги. Ещё жив херхеб[88]88
  Ещё жив херхеб... — Херхеб – одна из жреческих должностей, учёный писец Священной Книги. Херхеба призывали в тех случаях, когда сыну фараона нужно было дать имя. Кроме того, во время торжественных церемоний херхеб читал древние священные изречения и произносил проповеди.


[Закрыть], давший ему имя Сменхкара, живы жрецы, призывавшие на него благословение семи Хатхор. Лучи Атона не успели так глубоко проникнуть в его сердце, как в моё....

– Но и тебя нарекли именем Аменхотеп, твоё величество.

– Не напоминай мне об этом! – Глаза его сверкнули гневом, мгновенная вспышка озарила всё лицо. – Я уничтожил это имя, я уничтожил Амона! Я говорю тебе, Эйе, мой брат слишком слаб, чтобы стать опорой Дома Солнца. Кто будет с ним рядом? Может быть, Хоремхеб?

– Ты можешь положиться на меня, твоё величество.

– Знаю! Знаю, Эйе! Но ты уже стар, а я чувствую, что мои силы на исходе. Разве не были удивлены люди моего дворца, когда я решил назначить себе соправителя? Мой отец сделал это, когда срок его жизни превысил семьдесят лет. Но я чувствовал, что должен сделать это, должен... У меня нет сына, Эйе. У меня больше никогда не будет сына...

– Митаннийская царевна носит в своём чреве ребёнка, твоё величество.

– Ты знаешь это от управителя моего женского дома? Пусть так, но всемогущий отец не откликнется на мою мольбу. Если бы он пожелал, царица Нефр-эт родила бы сына. Если бы он пожелал, Кийа...

Он резко оборвал себя, словно зачеркнул нечаянно произнесённое имя. Никто в Ахетатоне не слыхал о Кийе с тех пор, как она исчезла из своего маленького дворца. Вероятно, она бежала в Ибу[89]89
  Вероятно, она бежала в Ибу... — Иба – древнеегипетское название Слоновьего Острова (греч. Элефантина).


[Закрыть] или в один из дальних степатов, но в сердце фараона её уже не было. И что значила по сравнению с этими женщинами митаннийская царевна?

– Одно скажу тебе, Эйе: счастлив тот, кто будет далёк от трона Кемет в те дни, когда не станет Эхнатона. Счастливы Джхутимес и Тутанхатон, счастливы мои дочери, все, кроме Меритатон, которой труднее будет, чем Нефр-эт. Я долго всматривался в изображения Нефр-эт и Меритатон в мастерской скульптора Хесира. Они очень похожи, но дочь слабее, нежнее. А ведь быть женой фараона нелегко... – Я изумлённо поднял брови, но Эхнатон продолжал невозмутимо: – Ты был в мастерской Хесира? Видел его дочь? Красавица! Она могла бы стать прислужницей одной из царевен. Жаль только, что носит имя старой богини[90]90
  Жаль только, что носит имя старой богини... — В состав имени «Бенамут» входит имя богини Мут, супруги Амона-Ра.


[Закрыть]...