Текст книги "Тутанхамон"

Автор книги: В. Василевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 28 страниц)

Хоремхеб больше не смотрел на меня, не заговаривал со мною. И всё же спокойно рядом с ним мне было так же, как спокойно человеку рядом со львом. Сила и опасность исходили от него, и мне казалось опасным даже его присутствие при особе фараона. Кенна, Джхутимес, Рехмир, Мехи – все они восхищались Хоремхебом, все почитали его первейшим лицом государства, хотя он и был третьим после чати и верховного жреца Дома Солнца. В те дни весь Ахетатон говорил о том, что истекает счастливое время могущественного Туту, что Атон отвратил от него свой сияющий лик. А иные поговаривали о том, что лик царственного Солнца всё реже склоняется к Ахетатону, городу его славы. Много людей бывало в мастерской моего отца, и уста их не всегда были надменно сомкнуты. Тревожило то, что Эйе и Хоремхеб всеми силами поддерживали блеск гаснущего солнца, сами приносили ему богатые жертвы. А жрец Мернепта, воспитатель и наставник его величества, однажды пожелал иметь изготовленную руками моего отца статуэтку бога Тота. Учёный жрец просил сохранить тайну, и мой отец выполнил своё обещание, но и без того это было странно и при его величестве Эхнатоне даже смертельно опасно. Вряд ли Мернепта пользовался тем, что фараон любил его как отца и был привязан к нему, вряд ли мог быть уверен, что его тайна останется тайной, но, видимо, он не боялся ни Эйе, ни Хоремхеба, если позволял себе заказывать царскому скульптору статуэтку бога с головой ибиса. Жрец Мернепта рассказывал о том, как любит его величество красивые, искусно сделанные вещи. Он рассказывал о золотых кузнечиках, которые в детстве были любимыми игрушками царевича и казались живыми, так искусно они были сделаны. Жрец Мернепта упомянул и о ларце, на котором было чудесное изображение их величеств Тутанхатона и Анхесенпаатон в беседке, украшенной гирляндами цветов и виноградными лозами. Искусству поистине был сужден счастливый век владычества богов в дни царствования второго преемника его величества Эхнатона, и сердце радовалось при мысли об этом. Мернепта говорил о том, как изящна и изысканна стала обстановка главного царского дворца в Ахетатоне, как много новых чудесных вещей очень тонкой работы появилось с восшествием на престол юного фараона Небхепрура. Новый фараон не приказывал так часто изображать себя на стенах дворцов и каменных плитах вдоль границ Ахетатона, но любил изображения животных пустыни, сцен охоты. Сам он охотился не только на газелей и диких коз, но и на леопардов, львов и пантер, шкуры которых во множестве украшали его покои. Я слушала с восхищением, затаив дыхание, и мне казалось, что слова царского воспитателя рисуют в воздухе чудесное изображение всего, о чём он говорил. Так божественна была красота фараона, что она воистину притягивала к себе красоту окружающего мира, так сверкала она, что разгоняла тьму. И когда жрец Мернепта получил свою статуэтку и ушёл, щедро вознаградив отца за работу, мне хотелось и петь и радоваться, как в праздник разлива Хапи, когда все веселятся и надевают самые лучшие одежды. Но пришёл Кенна, задумчивый и огорчённый чем-то, и я поспешила поднести ему пальмовое вино в серебряной чаше, которое он выпил жадно, словно только за этим и пришёл в наш дом. Когда я увидела его в первый раз, он был весел, глаза его сияли восторгом, голос его звенел. А ведь то было невесёлое время для военачальников, обеспокоенных судьбой Кемет, тогда войска стояли без дела на границах, вынужденные терпеливо наблюдать за наглыми выходками хатти и хабиру. Теперь же всё было по-иному, фараон повелел не отдавать кочевникам ни локтя Черной Земли, разбираться с ними на месте, не дожидаясь, пока гонец достигнет столицы и вернётся обратно. Такому опытному полководцу, как Хоремхеб, конечно, можно было поручить командование войсками на самом опасном участке границ – северо-востоке, но враги Кемет ещё не почувствовали крепость мышцы молодого фараона и по-прежнему вели себя нагло и самоуверенно. Не это ли заботило Кенна? Он долго не начинал разговора, всё пил вино, отвечая односложно на вопросы моего отца и мои. И только когда осушил до дна четвёртую чашу, сказал:

– Плохие дела, Бенамут, плохие дела, достойный Хесира! Хоремхеб стал лют, как дикий лев пустыни. Он узнал, что кое-кто из военачальников не возложил своей жертвы на алтарь царственного Солнца, и приказал жестоко наказать виновных. Их били плетьми, их сделали простыми воинами. Лучший из них, Мехи, был возвеличен его величеством Эхнатоном. Теперь он повержен в прах, теперь его глаза в земле. И другой, Нахт-Атон, тоже подвергся гонениям – за то будто бы, что его воины возносили моления Амону. А уж кто был преданнее Атону, чем Нахт-Атон и Мехи? Мехи не мог принести достойной жертвы, потому что за время его отсутствия его жена наделала долгов и заложила ростовщикам поместья своего мужа. Но Хоремхеб не стал слушать никаких оправданий, он сказал, что не желает подвергаться гневу царственного Солнца из-за нескольких бездельников и негодяев, врагов его величества. И теперь они лежат в пыли у его ног и молят о снисхождении, хотя они оба – истинные приверженцы великого Атона. Сам Хоремхеб никогда не выказывал столько почтения царственному Солнцу, как они. А теперь, когда у Хоремхеба такая власть... Говорят, что скоро он станет главным царским домоправителем. Кто ему возразит? Никто!

– Разве Мехи и Нахт-Атон не могут пасть к ногам его величества? – спросила я, и сердце моё забилось.

– Кто допустит их к фараону? Если бы все дела решал единолично его величество! Но так не бывает никогда и нигде. Что-то творится во дворце, Бенамут, что-то там происходит. Кажется, что Хоремхеб и Эйе идут одной дорогой, но вдруг оказывается, что первый вдет наперекор второму и оставляет того в растерянности. Это говорил мне Джхутимес, а он хорошо знает дворцовые дела. Нет, пожалуй, не так – хорошо видит, знать же их не может никто. Как-то он сказал мне, что Хоремхеб и Эйе недолгое время казались друзьями, потом стали больше похожи на врагов, чем на друзей. Никто не думал, что могут повториться времена, когда преданных Амону лишали погребения и даже сжигали на кострах! А теперь Хоремхеб делает так, что люди об этом вспоминают...

– Может быть, дело не только в богах, – заметил мой отец. – Ты сказал, что Мехи и Нахт-Атон были теми, кого называют сиротами Эхнатона? А Хоремхеб родом из старой знати, хотя и не столичной. Может быть, Кенна, дело именно в этом?

– Сыну начальника служителей бога в Хутнисут прикрываться именем Атона для борьбы с теми, кто по желанию Эхнатона вышел из глинобитной хижины? Нет! – Кенна пренебрежительно махнул рукой. – Но что происходит, не могу понять. Боюсь за его величество, он слишком молод. И если Эйе и Хоремхеб играют в кости с тайными знаками, понятными только им двоим...

– Чати не может быть другом Хоремхеба, он смотрит на него свысока, как все люди знатных родов Опета на знатных людей дальних степатов. Пропасть между ними глубже, чем между жрецом и воином, между львом и шакалом. Здесь что-то иное, и столь зримое поклонение Хоремхеба царственному Солнцу не случайно. И ты прав, Кенна, страшно за его величество. Кто теперь рядом с ним?

– Эйе, постоянно Эйе, больше, чем Хоремхеб. Ещё жрец Мернепта, царевич Джхутимес, хранитель сокровищницы Маи. Конечно, её величество царица...

– А их величества Нефр-эт и Меритатон?

– Обе они погружены в своё горе.

– Эйе и Хоремхеб несомненно что-то задумали, – сказал мой отец, – но действительно ли глаза их смотрят в одном направлении или каждый только пытается усыпить бдительность другого – трудно понять. Всё равно, я уверен, что его величество поступит по-своему.

– И я уверен в этом и этого именно и боюсь, – сказал Кенна. – Его величество очень юн, но ум его – ум взрослого мужа. Он не обрушится на своих противников с яростью, как это делал Эхнатон, но когда он заговорит, слово его будет крепче бронзы и камня. Если бы он узнал, что творит в столице Хоремхеб, я думаю, он повелел бы ему отменить своё решение...

– Тебе нужно оказаться рядом с его величеством, Кенна.

– Это непросто...

– Тебе может помочь Джхутимес.

– Не думаю. У Джхутимеса свои дела. Говорят, в Ахетатоне опять появилась эта женщина, Кийа... Как она осмелилась? Если об этом узнает Хоремхеб, Кийа не выйдет живой из его рук. Любовь к ней Джхутимеса была известна всем, и Хоремхебу – лучше всех. Теперь, конечно, Кийа никому не нужна и не опасна. Но Хоремхеб не из тех, кто забывает обиды, а ведь все знают, что это она заставляла его величество Эхнатона держать его вдали от столицы и запрещать вести войну с хатти и хабиру...

– Это так.

– Если Эйе и Хоремхеб только с виду друзья, тогда вражда между ними опаснее для фараона, чем открытая ненависть каждого из них к деяниям Великого Дома. Всё это очень плохо! Если бы его величество посетил твою мастерскую, Хесира...

Но фараон больше не посещал мастерскую, и отец был вынужден заканчивать работу над его изображением в царском уборе по памяти. Сердце подсказывало мне, что больше он ни придёт... Солнце, горячее солнце, которое жило в моей груди, больно жгло меня своими лучами, и я просыпалась ночью, разбуженная болью от этих солнечных ожогов. Там, на высоте, где царил он, его подстерегала опасность, но я не могла ни спасти его, ни хотя бы предупредить. Его царствование началось так спокойно и радостно для измученных страхом жителей Кемет, что казалось невозможным, чтобы чёрное дыхание Сетха коснулось цветущей земли, по которой ступал он. Но теперь, слушая Кенна, я понимала, как много опасностей подстерегает его величество, как опасен его путь по изгибам великой реки, что зовётся государством Кемет. И когда мой отец оставил нас вдвоём с Кенна, я со стыдом подумала, что мысли о фараоне совсем отогнали от меня мысли о моём женихе. А ведь он должен был скоро покинуть меня и отправиться на войну с хананеями, быть рядом с Хоремхебом, который не прощает обид! Я подсела ближе к Кенна и обняла его, и заглянула ему в глаза, стараясь отвлечь от горьких дум своей лаской. Он выпил ещё одну чашу вина, но хмель не брал его, взгляд молодого военачальника оставался ясным. И меня теперь страшили не столько хананеянские стрелы, сколь жизнь его бок о бок с Хоремхебом в течение двух времён года или целого года, так как лишь после этого он мог получить командование корпусом на южных границах и, возможно, стать наместником одной из покорённых южных областей. Я старалась не думать о том, что и мне придётся покинуть Ахетатон, сейчас иное тревожило меня, иное наполняло сердце горькой нежностью, смешанной со стыдом. Кенна привлёк меня к себе и покрыл поцелуями моё лицо и волосы, благоухающие живыми цветами, которыми я украсила их для него. Так впервые богиня Хатхор дала мне почувствовать, что человек, ласкающий меня, – мой будущий муж, повелитель и господин, и я должна стать матерью его детей и владычицей его ложа. Он снял со своей руки перстень с изображением сокола на драгоценном лазурите и надел на мой палец, и я заметила, что у него на руке остался ещё один точно такой же, только голова сокола была повёрнута в другую сторону. Я приняла перстень и поцеловала его, и Кенна нежно и благодарно взглянул на меня. Я тихо сказала:

– Когда ты уезжаешь, Кенна?

– Завтра, любимая, завтра на рассвете. Ты будешь вспоминать обо мне?

– Буду всегда думать о тебе...

Он улыбнулся и погладил меня по щеке, и я опять почувствовала, какие у него сильные, даже немного грубоватые руки. Я подумала о том, что никогда не беспокоилась бы за его величество, будь Кенна всегда рядом с ним. И снова устыдилась своих мыслей...

– Первый же гонец привезёт тебе моё письмо, Бенамут, – сказал Кенна. – Но год – это совсем недолго. Если я буду командовать южным корпусом... Ты ведь поедешь со мной?

– Мне только жаль будет покинуть отца. Как будет он жить без меня? Но, может быть, и там, на границах земли Нехебт, нужны хорошие скульпторы?

– Они нужны всюду, но, по-моему, его величество не отпустит твоего отца, он слишком его ценит. Мы будем навещать его...

– Я хочу быть там, где ты, Кенна. – И снова я подумала, что тяжелее всего мне будет не видеть его величества. – Пусть всё будет хорошо и дом наш будет изобилен и счастлив...

– Я вернусь с хорошей добычей из похода в Ханаан.

– Береги себя...

– Если ты будешь думать обо мне и любить меня, ничего со мной не случится, – сказал Кенна и улыбнулся, но улыбка его вышла грустной. – Я верну тебе одно из своих изображений, первое. Ты будешь смотреть на него и вспоминать меня.

– Брат, благодарю! Но и без этого твой образ не покинет меня...

– И твой меня, Бенамут.

Назавтра он уехал, и я осталась ждать его и готовиться к будущей свадьбе. Много времени оставалось у меня для того, чтобы приготовить свой свадебный наряд, и в доме моего отца поселилась лёгкая грусть, которую я не могла изгнать из своего сердца, да и не хотела этого. Таков уж был вечный удел женщины, будь она царицей или рабыней, презреннейшей из смертных или первой из божественных. Разве не приходилось подолгу ожидать своего мужа моей матери, до срока ушедшей на поля Налу? Разве не приходилось терзаться долгим ожиданием царице Нефр-эт, супруге великого Эхнатона? Не стало ли её ожидание вечным, лишённым надежды, бесконечным и безысходным, как путь подземной реки? А ведь она была жива, царица Нефр-эт, хотя мало кто вспоминал о ней. Там, за стенами царского дворца, томилось её сердце, сердце великой женщины – я поняла это, оставшись в одиночестве, разделив тревогу судьбы с царицей Нефр-эт.

ЦАРИЦА НЕФР-ЭТ

Тихо шепчутся деревья в саду перед широким балконом дворца, тихо роняют умирающие цветы ветви сикоморы. И лунный диск на небе такой ясный, будто выточен из серебра самым искусным мастером и окаймлён для пущей красоты тёмной резьбой облаков. Тихо звенит музыка, сладкая и бездумная, как недорогая любовь. Это Анхесенпаатон приказала развлекать себя, дожидаясь прихода своего красавца фараона. Как могла эта музыка донестись до моих покоев, как преодолела плотную скорбную тишину, окутывающую их? Как могла она отвлечь меня от тяжких дум, обратить в улыбку застывшую гримасу скорби? Маленькая царица Анхесенпаатон ждёт своего мужа, а он сидит здесь, в покоях царицы Нефр-эт, расположившись совсем не по-царски на полу, на вышитой золотом подушке, и его глаза влажно блестят в сумраке наплывающей ночи.

– Твоё величество, завтра я не буду присутствовать на жертвоприношении в Доме Солнца, поднеси от моего имени великому богу роскошные дары, возьми их у главного домоправителя. Показываться Солнцу, показываться людям – больше нет сил...

– Мать, прошу тебя, не говори мне «твоё величество». Зови по имени...

– Хорошо, мой дорогой Тутанхатон.

Мать... Никогда я не была его матерью, хотя и любила порой нежнее, пронзительнее, чем своих дочерей. Столько лет ждать сына, бесплодно ждать сына – и обрести его теперь, когда мир лишился красок и звуков, когда самые нежные слова доходят до сердца глухо, как сквозь смутный гул надвигающейся бури. Всегда мне недоставало времени, чтобы ответить на робкую, тихую ласку этого мальчика с добрыми и удивлёнными глазами, и вот теперь сердце сжимается лёгкой горечью, когда он произносит это «мать»... Скоро ему исполнится четырнадцать, давно ли миновало то время, когда я приняла его из рук жреца Мернепта и положила на колени своего царственного супруга, веря, что не будет у этого мальчика защитницы более верной, чем царица Нефр-эт? Давно... Тогда я не знала, что держу на руках будущего владыку великой Кемет. А сейчас с трудом исполняю его просьбу, с трудом могу назвать его по имени, потому что мне некуда деваться от стыда. Не думал ли он в сердце своём: «Где же твои обещания, царица Нефр-эт?», когда я проходила быстрым шагом по коридорам дворца, стремясь уединиться и в одиночестве выплакать своё горе, свою ревность к презренной женщине, возвысившейся надо мной, свою боль от разлуки с тем, чей образ начертан на сердце с давних пор, таких давних, что теперь уже и не припомнить? Моя старшая дочь тоже вдова. Пятая, Нефрнефрура, стала женой иноземного царя и покинула Кемет. А третья оставшаяся в живых, Анхесенпаатон, ждёт своего мужа в беседке, убранной лотосами и маргаритками, ждёт, приказав развлекать себя музыкой. И над всем этим – лунный диск, от которого веет мертвенностью великих пирамид.

Тутанхатон сидит на подушке, обхватив руками колени, в лунном свете призрачно поблескивает золотой царский урей. Тень от длинных, необыкновенно длинных ресниц падает на его нежные, как у девушки, щёки. Он – единственный, кто не нарушает тишины моего покоя, даже когда слышу его тихий мелодичный голос. И желание ласково коснуться его головы становится непреодолимым, вынуждает царицу Нефр-эт ещё раз обжечься жгучим стыдом при воспоминании о своём невыполненном обещании. Сколько раз взошла звезда Сопдет с тех пор, как я рассказывала ему сказку об обречённом царевиче? На помощь царевичу всегда приходил великий Атон и помогал ему избегнуть предначертанной участи. Я делала это нарочно, зная, что Тутанхатон не любит печальных концов.

– Учитель говорил мне, мать, что вчера ты целый день провела на ложе, не вставала и не принимала пищи. Это правда?

– Правда, Тутанхатон.

– Мне это прискорбно...

Голос его полон участия и искренней грусти. Приятно смотреть на него, такого красивого, таинственно-красивого в лунном свете. Когда-то, при свете такой же луны, я склонялась над его колыбелью, чтобы уловить его тихое дыхание. Он был совсем слаб, когда появился на свет, и многим тогда казалось, что он последует в Аменти за своей матерью, красавицей Нефернаи. Отчего-то эта смерть представлялась мне ещё более ужасной, чем смерть сестры моего мужа, хотя я едва ли могла ощутить материнскую любовь к беспомощному существу, явившемуся на свет таким одиноким. Тот мёд, которым я кормила его во время его болезни, то молоко, которое подносила к его пересохшим губам – не их ли вкус я ощущала теперь на своих губах и в своём сердце?

– Ты слишком беспокоишься обо мне, мой дорогой Тутанхатон. А ведь я не стою такой заботы, я – всего лишь сухая ветвь, на которой никогда больше не будет цветов. Не думай обо мне, не тревожь своё сердце...

– Как я могу не думать о тебе? Вот я – владыка страны Кемет, повелитель Обеих Земель, вскормленный твоими руками. Неужели у меня нет власти, чтобы сделать твою жизнь более счастливой, утешить твою боль?

– Ушедшим в Страну Запада многое уже не нужно, мой мальчик. Разве им нужны лотосы земного Хапи? Подземные цветы утешают их, и этого довольно. Ушедшему не нужна музыка, он слышит бряцание таинственных систров там, в Аменти...

– Но ты ещё не в Аменти, ты здесь, со мною. Зачем ты хочешь покинуть меня, своих дочерей, которые тебя любят? Мне не обойтись без тебя сейчас, когда так трудно и так много предстоит решить. Ты всегда была рядом с его величеством Эхнатоном, ты многое видела, знала... Помоги мне сейчас, выслушай, тебе одной я могу открыть своё сердце до конца...

– Мернепта мудрее меня. Эйе мудрее...

– Они мужчины. Женщины многое чувствуют иначе.

– Это так.

– Я должен сказать тебе, одной тебе. Послушай, если я ошибаюсь, прерви меня. Только смотри мне в глаза, не отводи своего взгляда. Вот так... Я чувствую, что в Кемет неспокойно, как неспокоен Хапи в ожидании великого разлива. Слишком много осталось обиженных после царствования великого Эхнатона, прости меня, мать... Эйе говорит, что его величество укрепил священную власть фараонов, но мне кажется справедливым, когда говорят: фараон – благой бог страны Кемет, фараон – божественная мудрость, жизнь, здоровье, сила. Нет ничего опасного для власти фараона, если его именем в дальнем степате правит человек, который поистине заслуживает названия ока и уха повелителя. Хорошо, когда у фараона испрашивают разрешения выкопать канал в пустыне, ибо всё, что касается великого Хапи – его дело. Хорошо, когда фараон должен решить, достаточно ли драгоценного кедра добывают в Ливанских горах. Хорошо, когда испрашивают его воли для того, чтобы назначить правителя судебного чертога в городе Ипу. Но каждый степат издавна живёт своей жизнью, и весь он – словно живой человек, тело которого подвержено удовольствиям, слабостям и болезням. Сейчас в земле Буто двадцать степатов, в земле Нехебт – двадцать два. Каждый степат – как живой человек. Ты согласна со мной? Мне нужно знать...

– Согласна, Тутанхатон.

– Люди, издавна населяющие этот степат, стали уже его плотью и кровью. Те, кто с рождения дышат воздухом своего степата, знают, что ему вредно, а что полезно. Я много читал о временах, когда соединились цветы лотоса и папируса[118]118
  ...когда соединились цветы лотоса и папируса. – Имеется в виду объединение Верхнего и Нижнего Египта, символами которых были лотос и папирус соответственно.


[Закрыть]. В каждом степате издавна почитали своих богов...

– То, что ты говоришь, опасно, Тутанхатон.

– Опасно? Для кого?

– Великий Эхнатон дал жителям Кемет истинного бога – своего великого отца Атона.

– Кто же оспаривает могущество Атона? Бог Ра издавна почитался первым среди богов.

– Царственное Солнце – великий фараон, единое божество. Ра же породил Шу и Тефнут, Нут и Геба...

– Спорить о богах – дело жрецов, дорогая мать. Я говорю о другом... В каждом боге люди видели воплощение фараона, и в каждом фараоне – воплощение всех богов, не только Хора. Фараон был дома в каждом степате, как и каждый бог...

– Эти люди, которых ты называешь плотью от плоти степата, расшатывали трон фараонов.

– А если бы это были верные люди, облечённые доверием? Доверие – основа власти. Разве я не старался как можно лучше выполнить задание Мернепта именно тогда, когда он на меня не смотрел? Но он знал, что я его не обману. Так и с правителями областей! Если они облечены необходимой властью и при том преданы фараону – чего же лучше? Пытаться править одному всеми степатами сразу – значит обманывать себя, поддаваться опасному ослеплению.

– Но тогда, Тутанхатон, в каждом степате опять появится свой бог. Люди созданы так, что они должны завидовать и хвастаться друг перед другом тем, чем владеют сами и чего нет у соседа. Богатство и величие храмов каждого степата – достойный предмет для соперничества. Сила и могущество богов каждого степата – тоже.

– Но разве степаты Кемет когда-нибудь враждовали между собой после того, как объединились земля Буто и земля Нехебт? Только однажды, перед нашествием царей-чужеземцев...

– А разве этого мало?

– Если существует вражда между степатами, Никто не удержит власть над ними, даже божественный фараон. Если же люди в каждом степате будут довольны и лишены страха, им незачем будет враждовать друг с другом.

– Ты рассуждаешь мудро, твоё величество.

– Ты хочешь меня обидеть?

Лунный диск становится нестерпимо ярким, глядит на меня, как разгневанное око великого бога[119]119
  ...разгневанное око великого бога... — См. примеч. 76.


[Закрыть], превратившегося в змею-урея. Хочется закрыть лицо руками, закрыть слух, чтобы не слышать речей мальчика-фараона, взрослых речей, опасных речей... Страшнее всего ощущать что-то истинное в его словах. Но признать их справедливость – значит предать память великого Эхнатона. Это были мои мысли, которых я никогда не осмеливалась высказать, мысли, отравившие меня сомнениями на долгие годы, пришедшие ко мне незадолго до переезда в Ахетатон, страшные мысли. Они и позже приходили ко мне, особенно в те часы, когда Эхнатон делился со мной своими сомнениями, своим смертельным ужасом. Он знал всё это, знал, но не мог остановиться. Не мог! Его влекла за собой безудержная, страшная сила.

– Тебе не понравились мои слова?

– Они не понравились бы великому Эхнатону.

– Мне горько от этого, мать. Очень горько! Но есть и ещё нечто, страшнее этого. Мне хочется, чтобы народ Кемет благословил моё царствование. Мне хочется вернуть мужей их жёнам, отцов – их сыновьям. Те, кто были изгнаны, кто лишился своего имущества, за что они были наказаны? За верность старым богам?

– За верность опасным богам, которые грозили власти фараона.

– Боги?

Солгать я не сумела, и он понял это. В его словах была правда, горячая, обжигающая правда. Кто лучше царицы Нефр-эт мог оценить её? Он говорил мне то, что думал, то, что шло вразрез с мыслями Эйе об управлении страной. И уж тем более не Хоремхеб, свирепый и не слишком умный Хоремхеб, мог внушить ему подобные мысли, слишком смелые для преемника великого Эхнатона, слишком смелые для тринадцатилетнего царя, слишком смелые для царевича, рождённого под изображением зримого Солнца. Мысли его не всегда были ясны, быть может, многое он и сам сознавал очень смутно. Фараон походил на слепого, ощупью пытающегося отыскать дорогу. Слепого – но уверенного в своей силе, слепого, чья мышца была крепка, а шаг твёрд. Ум и справедливость – вот что Эхнатон называл моей карой, вот за что любил меня, а в последние годы страшился. И теперь я была подобна путнику, стоящему на перекрёстке двух одинаково опасных дорог. Тутанхатон искал совета, искал поддержки. Сила рвалась из его груди, сила его Ба, стремящегося к справедливости, и она была одинока, она замыкалась в самой себе, подобно венку, она искала воплощения, как ищет его в камне резец скульптора, ясно увидевшего в сердце своём образ будущей вещи. Потому сегодня он и сидел здесь, у моих ног, не слыша призывной музыки из сада, не думая о любви Анхесенпаатон, пытаясь убедить меня сделаться его союзницей. И мне было горько, воистину горько, что я должна была покинуть его.

– Я много думал, мать, много беседовал с учителем, с другими жрецами, со многими людьми. Помнишь, как сказано у Птахотепа: «Как изумруд, скрыто под спудом разумное слово, находишь его между тем у рабыни, что мелет зерно»? Нельзя спрашивать совета слишком у многих, это я чувствую, это я знаю сам... Порой кажется, что лишь тогда и можно услышать разумный совет, когда твои собственные мысли ясны тебе все до единой. Мудрецы говорят, что мысль тянется к мысли, молитва – к молитве. Не всё мне ещё ясно, не всему я могу найти имя... Но ты молчишь, а я жду твоего слова. Если я ошибаюсь – скажи. Если бы мы не делали ошибок, как могли бы мы научиться мудрости?

– Я скажу тебе одно, Тутанхатон: то, что ты говоришь, прискорбно слышать супруге великого Эхнатона. Если дорога твоя кажется тебе истинной, иди по ней и не страшись тьмы, таящейся у обочин. Но я с тобой не пойду...

Лунный диск качнулся и замер, расплываясь в смутном мерцании, и сердце сжало невыносимой болью. Тутанхатон выпрямился, в свете луны опять блеснуло золото урея, и огромное небо перед моими глазами вдруг закачалось, стало призрачным и туманным, как запотевшая гладь серебряного зеркала. Только тогда я поняла, что мои глаза затуманили слёзы, когда Тутанхатон поднялся и, ласково коснувшись моей руки, вышел из покоев. Музыка в саду звучала ещё долго, потом замолкла. Сегодня Анхесенпаатон не пришлось дождаться мужа, и в этом была виновата её мать, царица Нефр-эт. Лунный диск всё качался, завораживая своим мертвенным блеском, охлаждая сердце образом своего покоя. Но плакала я так горько, словно только что похоронила последнюю ещё живую частицу моего угасающего сердца.

* * *

Тэйе, кормилица, стала служанкой у моего ложа, и вернулось детство, беззаботное и разноцветное, каким бывает оно и у детей рыбаков и пекарей, и у царственных отпрысков Великого Дома. Подниматься и принимать пищу уже не было сил, но Тэйе заставляла есть и заставляла сидеть на ложе, и нельзя было ей не подчиниться, как нельзя было сделать этого в детстве. Она не была красива, жена Эйе, она и в молодости не привлекала взоры мужчин, но было в ней что-то, что притягивало сердца. Крупная, широколицая, она казалась властной и суровой, но я знала, сколько в её сердце истинной нежности. Она хлопотала надо мной, словно я была ребёнком, словно не была матерью шести дочерей, великой царицей Нефр-эт. Девочка Нефр-эт, птичка Нефр-эт – такой я была для неё, для моей верной кормилицы Тэйе, жены высшего сановника государства, знатной и гордившейся древностью своего рода, порой спесивой, порой совсем простой, искренней женщины. И мне становилось смешно, когда она заставляла меня проглотить хотя бы кусочек орехового печенья в мёду, уверяя, что один этот кусочек сразу исцелит меня от всех немощей.

– Девочка моя, – щебетала она своим звонким, слишком высоким голосом, – моя девочка, моя царица, клянусь именем всемогущего Атона, я прочитала по сто молитв над каждым кушаньем, и оно для тебя будет полезнее любого лекарства! Пчёлы, которые собрали для тебя этот мёд, поднимались высоко-высоко, к самому солнцу, и принесли на своих радужных крылышках его благословение, а уж потом это благословение перешло на мёд, который будет гореть в твоей груди, как солнце!

– Пощади меня, Тэйе! – говорила я, укрываясь с головой покрывалом. – Не хочется есть, не могу...

– А что скажет его величество?

Тутанхатон приходил ко мне каждый день, жертвовал охотой и развлечениями, чтобы побыть у моего ложа. С лица его не сходило озабоченное выражение, и он приказывал доставлять во дворец всё новые и новые лекарства, которые могли бы вернуть меня к жизни. С ласковой настойчивостью он заставлял меня пить горький настой из трав, глотать пахнущий пряностями порошок, прикладывать к груди и ко лбу драгоценные камни с начертанными на них магическими знаками. И всегда, когда я пыталась отказаться, говорил с ласковым упрёком: «Мать...» И заклинания шептал он – вероятно, те самые, которым научил его жрец Мернепта, древние заклинания, отгоняющие духов болезни. Мне и приятна, и горька была его забота, служившая постоянным упрёком, напоминавшая о том, как мало сделала я для этого мальчика, которому обещала быть матерью. И оттого ли, что не пришёл ещё мой час, оттого ли, что впрямь целительны оказались снадобья, приносимые Тутанхатоном, я начала поправляться. Тэйе не находила себе места от радости, летала по покоям, как птица, оглашая их радостными возгласами.

– Моя девочка, моя Нефр-эт, разве легче тебе было, когда ты произвела на свет её величество Меритатон? Лицо у тебя было белое, как ливийская соль, а руки так прозрачны, словно сделаны из виссона! И всё же ты поправилась, а после родила ещё пятерых красавиц. Женское тело сильное, оно может вынести любую боль! Придётся это объяснять его величеству, когда её величество Анхесенпаатон соберётся производить на свет наследника...

«Когда ты произвела на свет Меритатон...» Когда я произвела на свет Меритатон, мы жили ещё в роскошном дворце в Опете, и рождение девочки ещё не страшило, не тревожило фараона. Когда я произвела на свет Меритатон, Эхнатон вошёл в мои покои сияющий, с руками, полными цветов, с сердцем, полным счастья. Когда я произвела на свет Меритатон, над моим ложем простирала руки богиня Исида. Мы с Эхнатоном... нет, тогда ещё Аменхотепом! – были молоды, мы любили друг друга, мы приносили жертвы старым богам. Потом... Если бы я продолжала молиться Исиде, быть может, богиня сжалилась бы надо мной и послала мне сына? Великий Атон был безбрачен, как единое божество, он не имел ни родителей, ни жены, ни потомства, кроме одного единственного сына, фараона Эхнатона. Мог ли он услышать страстные мольбы женщины, чья плоть изнемогала под бременем ниспосланного ей проклятия? Тэйе втайне молилась Исиде, просила её простить царицу Нефр-эт, послать ей сына. Страшно было думать о том, что и мои дочери несут на себе проклятье, обрекающее их на бесплодность или появление на свет только женского потомства. Правда, Анхесенпаатон и Нефнефрура ещё слишком молоды, но у Меритатон детей не было, а ведь они могли появиться за несколько лет брака с Хефер-нефру-атоном. Некуда было деваться от этих горьких мыслей, и порой они овладевали мною сильнее, чем тяжкие и безысходные думы о вечной разлуке с Эхнатоном. Присутствие Тэйе их обостряло, вызывало воспоминания о дочерях, так рано покинувших меня, о дочерях, которые выросли и могли разделить мою горькую участь, от которой ничто не оберегало, даже царский венец. Тем более – царский венец. В Ахетатоне снова появилась Кийа. Как посмела она явиться сюда? Неужели надеялась вымолить себе прощение у Тутанхатона и вновь обосноваться в своём маленьком дворце на юге столицы? Джхутимес, безумец, влюблённый в неё, мог лелеять мечты на этот счёт. Но я была уверена в Тутанхатоне, он бы не простил. Даже из любви к своему наставнику, даже из дружбы к нему, даже если бы эта презренная женщина пала к его ногам и обливала их слезами. Он был молод, но он был фараоном, и в его жилах текла кровь Аменхотепа III и царицы Тэйе. И всё же присутствие этой женщины волновало, тревожило меня. Не её ли тайное колдовство было причиной моей немощи? Нет, не она была виновата в этом, и я знала, что не она. Кийа была всего лишь женщина, не богиня, не жрица, не хранительница сокровенных обрядов. В противном случае разве можно было бы преградить ей дорогу к трону? А она была близка к нему, опасно близка, и любая её прихоть могла заставить Эхнатона пойти на безумство, неслыханное и всё же возможное. Этого не случилось, но чёрным злым оводом продолжало звенеть имя соперницы – Кийа, Кийа, Кийа... Как смела она явиться сюда? Что замышляет против Великого Дома?