Текст книги "Тутанхамон"

Автор книги: В. Василевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 28 страниц)

ЦАРЕВИЧ ДЖХУТИМЕС

В покоях фараона горел белоснежный алебастровый светильник, изготовленный искуснейшим мастером так, что, когда его зажигали, на полупрозрачной его стенке появлялось чудесное изображение царя и царицы. Это было так трогательно и прекрасно, что невозможно было отвести глаз, что сердце ликовало при виде подобного чуда искусства, что хотелось, чтобы на земле стояла постоянная тьма и всегда нужно было держать этот светильник зажжённым. И я, как заколдованный, смотрел на него, забыв о цели своего прихода. Тутанхамон не мешал мне, он дал мне сполна насладиться чудесным зрелищем. И когда наконец я сумел обратить свой взор на сидящего передо мной фараона, он, улыбаясь, сказал:

– И ты никогда не видел ничего подобного? Это работа мастеров из Джахи, подарок мне ко дню шестого года моего царствования. Я сам не мог оторваться от него долгое время, а моя дорогая царица увидев его, на миг забыла о своих печалях... Мы провели вместе целый вечер, плечо к плечу, глядя на этот светильник. Что они сделали, эти мастера, с его величеством Небхепрура Тутанхамоном, владыкой Обеих Земель! – Он рассмеялся так радостно и звонко, что я невольно последовал за ним, хотя и был очень огорчён, когда шёл сюда. Мне не хотелось причинять боль Тутанхамону которого я любил, не хотелось, чтобы улыбка сошла с его лица, и всё же умолчать о странном и страшном деле, которое несколько часов назад произошло во дворце, я не мог. Мне оставалось уповать на то, что фараон сам заметит выражение моего лица, спросит о причине моей озабоченности, и тогда мне легче будет разомкнуть уста и начать говорить. Но он не смотрел на меня, он снова и снова разглядывал светильник.

– Сколько существует уже прекрасных изображений, где мы с моей Анхесенпаамон охотимся, гуляем или отдыхаем в беседке? Везде мастера были искусны и правдивы, согласно моему повелению, не солгали ни единой чёрточкой наших лиц. Но это... Ты когда-нибудь слышал волшебную сказку о том, как злой чародей обращал людей в крошечные живые фигурки? Когда смотришь на эти изображения, кажется, что вот сейчас они начнут двигаться и говорить. Я когда-то думал о том, Джхутимес, что превышающее пределы прекрасного вызывает ужас и священный трепет. И вот теперь вижу, что не ошибся, это так и есть. Подобное я испытал лишь однажды, когда увидел своё изображение, выполненное рукой Хесира. Тогда тоже трудно было угадать, кто из нас Тутанхамон, а кто его каменный двойник, ибо я стоял как зачарованный, застывший и безмолвный, а он как будто дышал и собирался заговорить. Вот и здесь то же самое! Ты видишь, видна даже вышивка на моём поясе!

Я наконец решился, ибо моя медлительность показалась мне недостойной воина и кровного родственника фараона.

– Твоё величество, прости меня, я пришёл к тебе с плохой вестью...

Он выпрямился и взглянул на меня, и в его взгляде не было даже досады, что я нарушил упоение его восторга – в них была уже непреклонная твёрдость владыки, готового к любым известиям.

– Что случилось, Джхутимес?

– Мне трудно говорить, божественный фараон...

– Должно быть, не легче будет мне выслушать эту новость. Я приказываю тебе, говори!

Я ещё помедлил, беспомощно взглянул на светильник, в круге которого ещё цвёл маленький счастливый мир, который я принуждён был разрушить.

– Твоё величество, несколько часов тому назад один из телохранителей Хоремхеба настиг у самого дворца человека, который сразу показался ему подозрительным, хотя и был одет, как одеваются жители Кемет. Когда его схватили, он не смог сказать прямо, как его имя и куда он шёл, и Хоремхеб приказал привести его к нему...

– Почему мне не сразу доложили об этом?

– Хоремхеб хотел сперва разузнать, стоит ли беспокоить твоё величество по такому поводу. Ведь этот человек мог оказаться любовником одной из прислужниц, братом какой-нибудь рабыни или танцовщицы...

– Судя по всему, не оказался?

– Нет, твоё величество. Когда Хоремхеб начал допрашивать его, он сразу понял, что это хатти. И держался он как хатти – твёрдо почти до самого конца. Хоремхебу удалось узнать только, что этот человек был послан Супиллулиумой к одному из твоих придворных, важному человеку. Хатти, конечно, знал его имя, но не назвал его. Он явно успел передать этому человеку послание от царя хатти, но кому – теперь неизвестно. Известно только, что в твоём дворце есть предатель, высокопоставленный сановник, который имеет сношения с Супиллулиумой и, должно быть, уже знает о твоём намерении объявить ему войну и послать Хоремхеба к границам Ханаана. Это очень плохо, твоё величество...

– Хуже не придумаешь, Джхутимес. Но кого подозревает Хоремхеб? Кого подозреваешь ты, ибо ведь ты не мог не думать об этом?

– Ты прав, твоё величество, думал. Никого нельзя сбрасывать со счетов, кроме, пожалуй, твоего учителя Мернепта. Вот что мне стало известно от моих слуг, которые с недавних пор стали следить за придворными и замечать то, что раньше показалось бы ничего не значащим пустяком. Карлик Раннабу, твой придворный звездочёт, последнее время много писал, в том числе и на других языках, но больше ничего странного не было. Царица часто призывает его к себе, чтобы он пел ей свои песни...

– Раннабу пишет стихи и состоит в переписке со многими учёными людьми Вавилона, Тира и Гебала. Письма этих учёных мы просматриваем вместе, очень часто встречаем там нечто полезное, что может пойти на благо Кемет. И что же подозрительного в том, что он поёт свои песни царице? Я сам люблю их слушать. Раннабу верный друг, если он окажется предателем, ты можешь и меня назвать воплощением злобного Сетха. Дальше?

– Яхмес, носитель опахала по левую руку, часто бывает в кварталах чужеземцев, много ночей проводит там, где нагие танцовщицы фенеху услаждают...

– Промолчим. Дальше?

– Маи, хранитель сокровищницы, постоянно имеет сношения с иноземцами, прибывающими для уплаты дани, хорошо знает язык хатти...

– Я тоже знаю язык хатти. Дальше?

– Туту, бывший верховный жрец Дома Солнца... За ним ничего не замечено, кроме того, что он часто шепчется с царицей Анхесенпаамон.

– Она полюбила беседовать с ним, ведь он был первым советником её отца, вечноживущего Эхнатона. Но не будете же вы с Хоремхебом подозревать и царицу?

– Это страшно произнести, твоё величество, но известны случаи, когда...

– Не хочу слушать! Дальше?

– Твои жёны, митаннийка и хананеянка, конечно, не могут сочувствовать хатти, особенно Ташшур, которая первой раскрыла нам глаза на тайные дела Супиллулиумы. Но вот хананеянка может действовать против своего отца, данника хатти...

– Почему?

– Он плохо обошёлся с ней, не оделив её сокровищами, оставленными ей матерью.

Тутанхамон продолжал медленно ходить по комнате, поигрывая украшенной бирюзой золотой тростью. Казалось, он обдумывал каждое моё слово, обдумывал спокойно и внимательно.

– Хорошо, пусть так. Дальше?

– Твой носитель опахала по правую руку, военачальник Миннехт. У него были какие-то дела с хатти в Куше, но он облагодетельствован тобой, твоё величество, поднят из праха, всем тебе обязан...

– Как знаешь, Джхутимес, это не причина, чтобы не поднять руку на того, кому ты всем обязан. Я уже привык к неблагодарности, поэтому... Дальше?

– Только чати, божественный Тутанхамон.

Тутанхамон остановился, трость замерла в его руке, застыла, как будто прикованная к воздуху или к его неподвижным пальцам, словно фараон стал каменной статуей. Я ожидал этого, поэтому и приберёг на самый конец го, что должно было больнее всего ранить Тутанхамона.

– Хоремхеб отдаёт себе отчёт в своих словах? Ведь ты, как я понимаю, говоришь его устами?

– Хоремхебу нельзя было говорить об этом, ибо все знают, что они с Эйе давно уже не питают друг к другу дружеских чувств.

– А ты, Джхутимес?

Я не мог солгать, не мог даже смягчить своих слов. Опустив голову, я тихо сказал:

– Я ненавижу его, твоё величество.

– Тогда почему ты имеешь право говорить об этом?

– Потому что право кровного родства и любовь к тебе не позволяют мне лгать.

– Как в хорошем, так и в плохом?

– Да, твоё величество. Поэтому я скажу тебе всю правду. Эйе получил послание от царя Хатти...

Взгляд мой был прикован к неподвижно застывшей трости, и мне показалось в какой-то миг, что она будет переломлена или обрушена на мою голову. Я должен был сказать, сказать всё до конца, иначе я не имел бы права называться сыном Аменхотепа III.

– Твоё величество, не гневайся на меня, это правда. Нам удалось выследить Эйе, послание царя Хатти было в его руках...

– Когда это было?

– В конце прошлого месяца, твоё величество.

– Эйе давно отговаривал меня от войны с хатти. Значит, либо он давно имеет сношения с ними, либо...

– Либо, твоё величество?

– Либо Супиллулиума просто пытается подкупить его. Но почему в таком случае он не сказал мне об этом?

Его глаза страдали, и мне было больно смотреть в них. Противоречивые чувства бушевали в моей груди, мне было страшно от того, что я ощущал шевеление ядовитых змей, которые шипели мне в самые уши: «Погуби своего врага! Погуби убийцу Кийи!» Мозг мой горел, и я медленно погибал в этом огне, от которого не было избавления, который отныне всегда должен был сопровождать меня, что бы сейчас я ни сделал и ни сказал. Погубить Эйе, как он погубил мою возлюбленную, погубить справедливо, воздав злом за зло, не пощадив его, как он не пощадил обманутой им женщины... И пусть бы потом в Аменти сердце моё полетело в пасть чудовища Амт, я всё равно сделал бы это, ибо и сердце Эйе должно было стать добычей страшного палача загробного царства. Я оказался слишком слаб, чтобы защитить Кийю, неужели теперь я окажусь и слишком слабым, чтобы отомстить за неё?

Не в силах больше сдерживаться, я упал на колени, обхватив пылающую голову руками, я приник лицом к полу, я чувствовал, что вот сейчас моё тело сведёт страшная судорога, подобная той, что некогда терзала тело моего брата Эхнатона. Задыхаясь, я произнёс слова, которые фараон едва мог расслышать, рассёк своё сердце на две кровоточащие половинки, произнёс то, чего нельзя было произносить возлюбленному Кийи, но должен был сказать сын Аменхотепа III:

– Твоё величество, хотя Эйе и виновен в том, что не доложил тебе о послании царя Хатти, он не предатель, ибо его жена Тэйе рассказала обо всём царице Анхесенпаамон и просила её заступиться перед тобой за попавшего в ловушку чати. Она показала царице письмо, она поведала ей обо всех горестях и смятении Эйе, и царица обещала помочь, но отчего-то не сделала этого. Их разговор слышала Патененра, одна из прислужниц царицы, которая недавно стала моей наложницей. Она своими глазами видела это письмо. Я должен был сказать тебе это, божественный Тутанхамон...

Я не поднимал глаз и не мог взглянуть в лицо фараона, я был распростёрт на полу, как последний раб, я был придавлен непомерной тяжестью, обрушившейся на меня, и в то же время моё сердце ощущало облегчение, больше не обливалось чёрной, злой кровью, не било так беспощадно в мою истерзанную грудь. Лёгкая рука Тутанхамона коснулась моего плеча, он наклонился надо мной и помог мне встать, велел опуститься в кресло и выпить чашу вина, которую сам налил мне. Задыхаясь, захлёбываясь, я пил вино, мои руки дрожали, тёмно-красная жидкость выплёскивалась на грудь, на моё золотое ожерелье. А потом хлынули слёзы, огненные, беспощадные слёзы. Я был мужчиной и воином, я был сыном великого фараона Аменхотепа III, я участвовал во многих сражениях и пережил много потерь, я изведал гибельную, жгучую страсть и ужас сбывающейся опасной мечты, но я плакал, плакал, как ребёнок, оплакивая свою любовь, свою вину и свою несостоявшуюся месть. Тутанхамон не смотрел на меня, он был милосерден, он дал мне выплакаться. Сквозь прозрачную пелену слёз я видел чудесный светильник, горевший прямо передо мной, видел изображение чужой прекрасной любви, и мне хотелось стать вот такой крошечной раскрашенной фигуркой в толще полупрозрачного камня, чтобы оградиться им от бурь, бушующих в этом страшном мире, где всего можно было желать и ничто не сбывалось. От курений анта шёл пряный аромат, и от этого ли, от того ли, что вино подействовало на меня слишком сильно, глаза мои начали слипаться и я уронил голову на грудь, тщетно пытаясь победить внезапно налетевший сон. Передо мной являлась Кийа, Кийа прекрасная, Кийа неуловимая, такая, какой была она в ту первую ночь в доме Пареннефера, такая, какой была она на погребальном ложе. И я протягивал к ней руки и звал её: «Кийа! О, моя Кийа, моя возлюбленная, приди ко мне!» Но она отступала, не давалась в руки, таяла, как облако, уходила безмолвно в страну сновидений, вновь обманывала и презирала меня. Как я мог подумать, что она изменится там, на полях Налу? Она и там будет жгучей и страстной, коварной и жестокой. И там снова её будет обнимать Эхнатон, вознёсший её на сверкающие высоты и погубивший её...

Я очнулся от того, что кто-то настойчиво тряс меня за плечо, и, с трудом разлепив отяжелевшие веки, увидел того, кого и должен был увидеть – фараона, стоявшего прямо передо мной. Мне казалось, что я проспал много часов, но тотчас же понял, что сон мой длился всего лишь несколько мгновений. Тутанхамон спросил меня:

– Ты способен меня выслушать, Джхутимес? Возьми этот сосуд, в нём благовония из страны Офир, натри ими виски, и тебе станет легче. А потом мы поговорим, поговорим о том, что тревожит и тебя, и меня.

– Прости меня, твоё величество...

– Прощаю.

Я взял из рук Тутанхамона сосуд и, морщась от боли, натёр себе виски благовониями из страны Офир. Они почти мгновенно оказали на меня чудесное действие, подобное мановению волшебного жезла – тяжесть прошла, голова снова была ясной.

– Теперь поговорим, Джхутимес, – сказал Тутанхамон, увидев, что мне действительно стало легче и что я выпрямился в кресле и приготовился слушать. – Завтра же я сам спрошу у царицы, отчего она не рассказала мне о разговоре с Тэйе. Неужели у неё завелись от меня тайны? Надеюсь по крайней мере, что она никому не сказала об этом. Эйе, Эйе... Он всегда знал все тайные дела нашего дома, неудивительно, что царь Хатти попытался подкупить его. Мне жаль только, что он стал вершить за моей спиной дела, которые мне не нравятся. Чего только стоит это дело с немху! То, что он отговаривал меня от войны, понятно мне. Он слишком осторожен и мудр, слишком заботится о вверенных его попечению храмах, боится, что первое место в ряду моих советников займёт Хоремхеб... Всё это я хорошо понимаю, хотя Эйе и не догадывается об этом...

Я изумлённо посмотрел на него, изумление моё граничило с восхищением – почти то же самое рассказывала мне Патененра, когда передавала разговор Тэйе с царицей.

– Твоё величество, боги поистине одарили тебя божественной мудростью...

– Только обыкновенным человеческим умом, Джхутимес. Когда знаешь человека с детства, привыкаешь замечать в нём то, чего не видят другие, угадывать его тайные мысли. Эйе было труднее со мной, чем мне с ним... Меня огорчает его недоверие, это правда... – Он задумчиво коснулся пальцами уголков рта, потом взглянул на меня и улыбнулся. – Пожалуй, я не выполнил ничего из того, чего он хотел от меня; вернее, выполнил не так, как ему бы хотелось. И всё же жаль, что между нами растёт пропасть. Я прошу тебя, Джхутимес, сохранить наш разговор в тайне. Передай Хоремхебу, чтобы в начале седьмого часа ночи[146]146
  ...в начале седьмого часа ночи... — Египтяне делили сутки на двенадцать дневных и двенадцать ночных часов, продолжительность их постоянно менялась в зависимости от времени и даже месяца года, поэтому седьмой час ночи может означать и час ночи, и два, и три, но также и одиннадцать, и двенадцать.


[Закрыть] он тайно отправлялся к войску в Чилу и шёл с ним к границам Ханаана. Пусть ждёт моих распоряжений, пусть ждёт часа, когда я объявлю войну царству Хатти и сам прибуду к моему войску. Супиллулиума просчитался, если надеялся, что, действуя через моих придворных, сможет удержать мою руку. Он, должно быть, и впрямь считает меня юнцом, не способным принимать решения. Что ж, теперь остановить меня могут только боги. Пока война ещё не объявлена Великим Домом, царь хатти может спокойно спать на своих щитах, но когда я произнесу это слово, войско двинется вперёд и разгромит хатти. Завтра я отправлю донесения правителям Ретенну и Ханаана, отправлю донесение царю Душратте, чтобы их войска выступали в поход против Супиллулиумы. А теперь пойду к Бенамут, мне хочется увидеть её...

– Твоё величество, – сказал я, – всё будет исполнено твоими верными слугами. И всё же будь осторожен, ибо предатель существует, и даже если ему не удастся помешать гонцам или каким-либо иным образом расстроить твои планы, он может чем-то отвлечь твоё внимание, принести тебе ложные сведения. Даже Эйе мог послать свою жену к царице только для отвода глаз, а уж что может вершиться в женском доме, не под силу разгадать даже искуснейшему чародею. Хорошо, что ты отправляешь Хоремхеба, но всякий знает, что без твоего приказа Хоремхеб не поднимет меча. Я опасаюсь за тебя, твоё величество, друзья хатти, если их несколько, могут попытаться отвлечь тебя от войны, придумать важнейшие государственные дела, при которых война будет невозможна...

– Этим как раз занимается Эйе, – улыбнулся Тутанхамон, – но ему не удалось и не удастся заставить меня отказаться от своего намерения. Благодарю тебя, Джхутимес, мой учитель! Иди, передай Хоремхебу всё, что я сказал. Мне всё же грустно, горько, что приходится опасаться своих же собственных придворных. Иди, я доволен тобою! А меня ждёт моя Бенамут...

ЦАРСКАЯ НАЛОЖНИЦА БЕНАМУТ

Мне было горько, мне было прискорбно видеть моего господина погруженным в глубокую печаль, и я тихо сидела у его ног на вышитой золотом и бисером подушке, положив руки ему на колени, глядя в его лицо. Сегодня утром госпожа Тэйе сказала, осмотрев меня, что я уже беременна, уже ношу в себе новую жизнь... Но сказать об этом теперь, когда так мало времени прошло со дня великого несчастья, лишившего фараона его второго сына, нельзя было, и я только смотрела в его прекрасные печальные глаза, только смотрела, мечтая о том, чтобы он сам догадался... Странные дела творились в последнее время во дворце, странно было видеть, как царица приблизила к себе Туту, который и мне оказывал слишком явные знаки внимания, как опускала глаза при виде фараона, как слушала подолгу странные песни карлика Раннабу. Она всё ещё была потрясена своим несчастьем, всё ещё не замечала никого вокруг, даже на своего мужа смотрела отчуждённо, едва ли не враждебно. Я от всего сердца жалела бедную госпожу, и мне было стыдно за мою радость, слишком явно светившуюся в моих глазах. И сегодня, когда господин пришёл ко мне, от смущения я не знала, куда девать глаза, как взглянуть на него, чтобы он не понял моей радости, и в то же время сердце моё хотело именно этого. Я подала ему вино, он поблагодарил меня кивком головы и выпил чашу до дна, потом отдал её мне и, отдавая, взял мою руку, слегка сжал запястье. Огромная нежность билась в моей груди, как волна, и, не в силах сдержать её, я приникла к его руке, прижалась к ней лицом... И опять оба мы не сказали ни слова, только потянулись друг к другу. Слова отца вспоминались мне – «сделай так, чтобы в твоих объятиях он находил успокоение от всех своих горестей и забот...» И мои руки стали как руки богини-хранительницы, кольцо которых не могла бы разомкнуть даже обрушившаяся на нас волна великой реки.

– Бенамут, – сказал мой возлюбленный господин, – скоро расстанемся, скоро я отправлюсь на войну с хатти. Не грусти, я вернусь скоро. Я рад, что принял решение и что ничто не помешало мне его выполнить. Хоремхеб отправился в путь час назад, тайно. Все думают, что он отправится только через три дня, но Раннабу посоветовал мне поступить так, и я с ним согласился.

– Неужели во дворце есть твои тайные враги, мой божественный господин?

– Боюсь, что так, Бенамут. Но на этот раз провести им меня не удастся. Через пять дней, когда Хоремхеб достигнет границы Ханаана, я объявлю о войне с хатти, и гонцы понесут к Хоремхебу приказ начать военные действия. Я выполню свой долг, Бенамут, выполню! Пусть Душратта будет спокоен хотя бы из-за того, что его брат и союзник Тутанхамон не оставил его в беде. У него самого во дворце неспокойно...

Он говорил со мною о важных делах, и никак не получалось выполнить совет отца, мне приходилось слушать, внимать. Я понимала – он должен был сказать об этом кому-то, кто не разбирался в тонкостях, кто мог оценить его дела одним лишь чувством.

– Я не умею хранить тайны, – сказал фараон, улыбаясь, – видно, совсем не умею, потому что вот говорю с тобой о том, чего никто не знает...

– Разве никто, мой божественный господин?

– Только её величество – Анхесенпаамон. Она знает, что я отправил Хоремхеба в путь. Она вошла в мои покои в то время, как я отдавал Джхутимесу папирус с начертанным на нём приказом Хоремхебу. Но ей не нужно говорить о соблюдении тайны.

Я улыбнулась, хотя мне было совсем невесело.

– Это хорошо, мой лучезарный господин.

– Что хорошо?

– Хорошо, что никто не знает этого. Тем меньше будет возможностей у предателя, если такой действительно есть во дворце. Хочу тебе признаться, божественный господин...

– В чём, владычица моей радости?

– В том, что не понимала важности тайн до тех пор, пока мои отец Хесира не сказал мне, что любовь иногда может быть более губительной, чем ненависть. Любящая женщина может по неосторожности выдать тайну, встревожившись за любимого, посоветоваться с кем-нибудь, как лучше избежать опасности. И тогда опасность уже нельзя будет предотвратить...

Фараон улыбнулся и погладил меня по руке, потом ласково коснулся моего подбородка.

– Вот мы ведём свои речи о тайном, Бенамут, и не спим во всём дворце только мы, да ещё телохранители и стража. Когда я направлялся к тебе, мне встретился Туту, он выходил из покоев царицы, и он сказал мне, что сегодня ночью тоже не собирается спать, попытается помочь мне разобраться с донесениями правителей областей по всяким мелким поводам, потому что днём никогда не хватает времени. Всё-таки мне бы хотелось их просмотреть, я сказал, чтобы Туту явился ко мне пораньше, разбудил меня ещё перед рассветом, потому что днём и у меня не хватает времени на мелкие дела, а ночью уже нет сил. Зачем я говорю с тобой о делах, Бенамут? Разве ты мой советник? Разве нужно тебе знать о том, что творится в пространстве между жезлом и плетью?

– Это твоё желание, мой божественный, мой возлюбленный господин. Я никогда не решилась бы спрашивать тебя...

От его улыбки всё радостнее становилось на сердце, всё ярче расцветала в нём чудесная сила Хатхор. Боги, боги, сколько ночей мечтала я об этих глазах? И вот они смотрели на меня, вот они затягивали меня вглубь своих чёрных сверкающих озёр, они лучились нежностью и добротой.

– Ты поистине удивительная женщина, Бенамут. Когда твоя голова лежит на моей груди, я могу забыть обо всём, когда ты вот так смотришь на меня, я рассказываю тебе обо всём, словно ты жрец, требующий поведать ему тайны сердца. И я ничего не могу поделать с собой, открываю тебе своё сердце так, как не могу это сделать ни перед одной женщиной. Ни перед одной! – Он подчеркнул это, мне и стыдно, и радостно было, что он произносит такие слова. – Ты, моя верная Бенамут, ты много знаешь обо мне, ведь ты всматривалась в меня ещё там, в мастерской своего отца... Что ты увидела в том мальчике Тутанхатоне?

– Доброту, ум и благородство, мой возлюбленный господин. И ещё – удивление...

– Почему – удивление?

– Глаза его высочества Тутанхатона смотрели так, будто удивлялись миру, мой божественный господин, удивлялись красоте его и грязи, возвышенности его и низости. И до сих пор они смотрят так...

– С тех пор я получил ответы на многие свои вопросы, моя дорогая Бенамут. Но ты права, есть ещё много вещей, которых я не понимаю. И, может быть, не пойму никогда! Почему существуют предатели, хотя они и знают, что за это понесут тяжкое наказание в Аменти? Почему существуют люди, которые не могут жить, не враждуя друг с другом, не пытаясь перешагнуть через того, кто идёт рядом и вот упал, споткнулся и ждёт помощи, чтобы пойти дальше? Почему люди бросаются на упавшего, как гиены на ослабевшего льва?

– Я не могу ответить на эти вопросы, божественный господин, – ответила я тихо, – не могу.

– А ты когда-нибудь думала об этом, Бенамут?

– Много думала, мой божественный господин. Думала, глядя на лица разных людей, изображённых моим отцом с таким искусством, что они кажутся живыми.

– Кстати, на днях мастерскую Хесира обещал посетить Туту. Он не был там ни разу, а его лицо заслуживает изображения в камне.

– Отец будет рад, если придётся выполнять работу для важного заказчика.

– Вот вернусь из похода, Бенамут, пусть изготовит моё изображение в военном шлеме.

Я была рада, что мне удалось развеять его печаль, отвлечь от тяжких мыслей. И снова подала ему чашу пальмового вина, которое было слаще мёда. Он сказал:

– Выпей после меня, Бенамут, коснись следа моих губ.

– Разве я смею?

– Я прошу тебя.

Я исполнила его желание, и мой возлюбленный господин улыбнулся. Потом взял меня за руку, привлёк к себе, усадил на колени. Я прижалась щекой к его драгоценному небти[147]147
  Небти — двойное царское ожерелье, состоящее из символов Нехебт и Буто.


[Закрыть], так что крылья коршуна Нехебт слегка оцарапали мою кожу, и закрыла глаза, предаваясь моему солнечному счастью... Тихими ласками, нежными поцелуями осыпал меня молодой владыка Кемет, и блаженство земли, насыщаемой благодатными водами Хапи, испытывала любимица богов, недостойная Бенамут, которая страшилась своего нежданного счастья. Тогда, в ту первую ночь, я боялась ослепнуть от слишком яркого света солнца, разгоняющего ночную тьму. А теперь маленькое солнце билось во мне, и оно должно было порадовать моего возлюбленного господина, хотя бы немного утешить в его заботах и печалях. На его руке был перстень с изображением лунной барки на синем фоне, и другой, такой же, с его именем в царском картуше, носила я по его просьбе рядом с прощальным даром Кенна. Этот перстень с головой сокола, который он перед смертью отдал фараону в лагере близ Шарухена, я хотела сохранить в своём ларце, но его величество велел мне носить его вместе со своим. И я знала, что Кенна был благодарен нам обоим за эту горькую память...

– У тебя утомлённый вид, Бенамут, – сказал Тутанхамон, всматриваясь в моё лицо. – Может быть, ты нездорова? Скажи мне...

– Я здорова, мой божественный господин. Просто всю прошлую ночь мы проговорили с царевной Ташшур...

Мой господин улыбнулся, в глазах его блеснул лукавый огонёк.

– Это очень хорошо! С тобой она скорее научится говорить на языке Кемет. Надеюсь, она не испытывает недомоганий? Тэйе сказала мне, что она родит ребёнка очень скоро, может быть, через три дня.

– Это так, мой божественный господин. Ташшур и сама это чувствует.

– Надеюсь, это случится ещё до того, как я отправлюсь к моему войску. Повезу с собой радостную весть Душратте! Хорошо ли живётся Ташшур в моём дворце, Бенамут? Не жаловалась ли она тебе на что-либо? Женщины моего дома откровенны друг с другом...

– Нет, господин, Ташшур всем довольна и счастлива любовью твоего величества. Только одного она боится: как бы посланцы хатти не причинили вреда её ребёнку, боится злых глаз. Ведь Супиллулиума, говорит она, наверняка проклинает весь её род.

– Надо думать, и мой тоже, особенно теперь, когда... Пусть Ташшур не боится. Хатти уже не смогут причинить вреда ни ей, ни мне, ни нашему ребёнку. И никому на свете! Пусть мой учитель Мернепта прочтёт над ней заклинание, отгоняющее злых духов, чтобы её успокоить. Я скучаю без её танцев, они меня очень развлекали. А ты умеешь танцевать, Бенамут?

– Умею, господин мой. Но, конечно, не так искусно, как Ташшур. Я не сумею представить гиппопотама, хотя однажды ты назвал меня так в мастерской моего отца.

Тутанхамон рассмеялся от всего сердца, я была рада, что развеселила его.

– Ты и это помнишь? И до сих пор сердита на меня? Что ж, если не хочешь быть гиппопотамом, стань птицей бенну, искусной в танцах. Завтра у меня трудный день, а пока я желаю наслаждаться, как только возможно. – Он поцеловал меня, и я соскользнула с его колен, ответив на ласку моего возлюбленного господина золотому коршуну Нехебт на его небти. – Бенамут, владычица радости, воистину прекрасная, надеюсь, ты ускользаешь от меня только затем, чтобы вновь вернуться в мои объятия? Позови арфиста, пусть он сопровождает твой танец музыкой, укрась свои волосы вот этими белыми цветами, я буду смотреть на тебя, как на саму Хатхор. Нет, не уходи! Дай ещё раз поцеловать тебя...

Явился арфист, старый, сморщенный Меру. Казалось, что он не спал в эту ночь – так быстро пришёл он, так блестели его необыкновенно живые чёрные глаза. Он почтительно приветствовал фараона, который возлёг на роскошное ложе, и сел на циновку в углу, скрестив ноги и тихонько перебирая струны. Я любила танцевать, но никогда ещё не танцевала для моего божественного господина. И сегодня я хотела в танце поведать ему о своей любви, а может быть, и о своей тайной радости. Вот Меру коснулся струн, вот полились волшебные звуки, нежные, и в то же время печальные. Именно такая музыка годилась для ночи любви, именно такая музыка нужна была мне, чтобы вести рассказ о своей любви. И я заговорила – руками, плечами, талией, взглядом. Недолго длился мой рассказ; но божественный господин понял его, я увидела это, когда заглянула в его глаза. Он протянул ко мне руки, обнял меня, прижал к своей груди. И сказал, обращаясь к Меру:

– Теперь ты спой, Меру, спой то, что подсказывает тебе твоё сердце.

Старый арфист почтительно склонил голову, губы его сжались как бы в раздумье, потом он кивнул головой и запел. У него был слишком высокий для мужчины, но приятный голос, который не нарушал, а будто вплывал в благоухающую тишину покоя, где грусть и нежность сплетались, образуя чудесный узор любви. «Процветает он, этот добрый властитель, – пел Меру, – прекрасный конец настиг его. Одни поколения проходят, а другие продолжают существовать со времён предков. Боги, бывшие некогда, покоятся в своих пирамидах, благородные, славные люди тоже погребены в своих пирамидах. Они строили дома – не сохранилось даже места, где они стояли. Смотри, что случилось с ними! Я слышал слова Имхотепа и Джедефхора, слова, которые все повторяют, а что с их гробницами? Стены обрушились, не сохранилось даже места, где они стояли, словно никогда их не было. Никто ещё не приходил оттуда, чтобы рассказать, что там, чтобы поведать, чего им нужно и наши сердца успокоить, пока мы сами не достигли места, куда они удалились. А потому утешь своё сердце, пусть твоё сердце забудет о приготовлениях к твоему просветлению. Следуй желаниям сердца, пока ты существуешь, надуши свою голову миррой, облачись в лучшие ткани, умасти себя чудеснейшими благовониями из жертв богов, умножай своё богатство, не давай обессилеть сердцу, следуй своим желаниям и себе на благо. Совершай свои дела на земле по велению своего сердца, пока к тебе не придёт тот день оплакивания.