Текст книги "Тутанхамон"

Автор книги: В. Василевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 28 страниц)

КАРЛИК РАННАБУ

Ай-я, говорю я себе, ай-я! Так кричат кочевники шасу, выражая жалобу и безграничную скорбь, гнев и проклятие судьбе. Этот крик летит к небу, сопровождая жест в гневе или отчаянии воздетых рук, этот крик несёт в себе вызов небесам и отчаянную, бесплодную мольбу. Я услышал его впервые, когда появился на свет, мать моя закричала так, увидев, что родила жалкого уродца. И потом этот крик сопровождал меня всю жизнь...

Кто я, карлик Раннабу? Обделённый судьбой, проклятый богами, презираемый людьми, попал я ко двору ханаанского царя, никчёмного и глупого человека. Вдоволь насмеявшись надо мной, он отослал меня ко двору владыки Кемет, фараона Анх-хепрура Хефер-нефру-атона. Этот молодой фараон с болезненным и добрым лицом не забавлялся мною, как ханаанский правитель, он любил слушать мои песни, дикие и печальные песни кочевников шасу. И незадолго до смерти он подарил меня царевичу Тутанхатону, который вскоре стал фараоном, который...

Этот юноша, почти мальчик, с красивыми глазами и ресницами длинными, как у женщины, этот хрупкий юноша, тонкий в талии, изящный, как танцовщица, этот юноша совершил небывалое. Приняв под свой скипетр огромную страну, раздираемую междоусобицами, потрясённую ниспровержением старых богов, со всех сторон окружённую врагами, он за четыре года своего царствования сумел усмирить её, сумел успокоить. Невозможно? Он совершил то, что казалось невозможным.

В груди этого юноши жил дух истины, могучий, миролюбивый дух справедливости. Судьба была милостива ко мне, она приоткрыла мне глубины учёного разума, столкнув меня ещё в Угарите со старым звездочётом, полюбившим меня, маленького, забитого уродца. Что побудило его положить руку на мою огромную косматую голову, что побудило его заглянуть в мои глаза – не знаю! Как звезда тянется к звезде в бездонной ночи, так потянулись мы друг к другу и обрели друзей. Звездочёт открыл мне многие тайны неба, он выучил меня читать и писать, он говорил со мной на языке Кемет, Митанни, Вавилона и Аккада, он распахнул передо мной врата святилища разума, и я отверг злых и добрых духов своего племени, слишком похожих на людей, и поклонился сущему, вечно меняющемуся и неизмеримому. И когда смерть учителя разлучила нас, я уже не чувствовал себя только обделённым судьбой уродцем. Я был богат, я владел звёздным небом, я мог читать письмена, начертанные на глиняных табличках и на листах папируса. Оказавшись в стране Кемет, я мечтал о той ночи, когда смогу наконец подняться на плоскую крышу храма, чтобы увидеть царящие над страной великих пирамид звёзды. Долго ждал я этой ночи, долго глядел с тоской на небо, манящее меня своими тайнами. В городе царя-еретика Эхнатона никто не дозволил бы мне этого, там никто просто не замечал меня. В новой столице молодого фараона, который стал называть себя Тутанхамоном, я обрёл счастье – я обрёл моё небо и доверие моего повелителя.

Дух справедливости, живший в груди Тутанхамона, заставил его взглянуть в мои глаза и признать их человеческими.

В день, когда великое несчастье посетило дворец фараона, когда нерождённый младенец мужского пола был извергнут чревом юной царицы, безмерная жалость к ней заставила меня воскликнуть: «Ай-я! Ай-я!» Тогда молодой фараон, повергнутый в отчаяние смертью младенца и болезнью своей жены, посмотрел в мои глаза. Я помнил ещё его ласку там, в Ахетатоне, когда он был совсем ещё мальчиком, помнил, как он коснулся своей тонкой рукой моей косматой головы. И я понял, что теперь скоро сбудется моя мечта, скоро я увижу свои звёзды...

Он остался один в Зале Приёмов после того, как отпустил хранителя сокровищницы Маи, остался сидеть в глубокой задумчивости, опустив голову и прикрыв глаза рукой. Притаившись за колонной, я наблюдал за ним, стараясь не выдать своего присутствия, наблюдал, стараясь понять, что происходит в душе этого человека, казавшегося сейчас таким беспомощным в огромном зале, где расписные колонны уходили вверх, предоставляя всякому человеку, даже фараону, ощущать себя маленьким рядом с ними. Я был старше его на двадцать лет, он мог бы быть моим сыном, если бы судьба не отказала мне в естественных человеческих радостях. Как могла эта тонкая мальчишеская рука, сжатая золотыми браслетами, управлять такой огромной страной, как Кемет? Как мог он противостоять силе и опытности высшего сановника государства Эйе, напору недалёкого, но могучего полководца Хоремхеба? Слишком много сил уходило на эту борьбу, слишком тяжело было полагаться только на самого себя в этой борьбе... И неудивительно, что в свои шестнадцать лет он выглядел уже взрослым, опытным правителем, хотя лицо его было совсем юным и миловидным, как у девушки. Я неосторожно высунулся из-за колонны, слишком громко при этом переступив с ноги на ногу, и фараон, вздрогнув, поднял голову.

– Кто здесь? Это ты, Раннабу?

– Это я, твоё величество, прости меня...

Он улыбнулся, грустно улыбнулся, в последнее время я не видел другой улыбки на его лице. Если бы мог он читать в моём сердце, владыка страны Кемет! Он увидел бы в нём сострадание, быть может, оскорбительное для повелителя Обеих Земель.

– Подойди ближе, Раннабу.

Я приблизился и распростёрся у ног фараона, юноши в золотом венце. Он знаком разрешил мне подняться и посмотрел на меня очень внимательно, пронизывая взглядом насквозь. Этот взгляд мог добраться и до изнанки сердца, ибо повелитель хотел этого...

– Ты не похож на других карликов, Раннабу. Прав был вечноживущий Хефер-нефру-атон, когда предупреждал об этом... У тебя умные глаза, глаза человека, который говорит меньше, чем знает. Говорят, что среди карликов были и великие слагатели песен, и пророки. Может быть, и ты таков? Может быть, подобен Хору, воплотившемуся в Са-Осирисе[135]135
  ...подобен Хору, воплотившемуся в Са-Осирисе? Согласно древнеегипетскому мифу, Са-Осирис – мудрый отрок, воплощение бога Хора, явившийся для того, чтобы разрешить многолетнюю тяжбу между чародеями Египта и Эфиопии.


[Закрыть]?

– Нет, твоё величество, нет. Хотя некоторые тайны звёзд мне открыты...

Я сказал и прикусил язык, ибо то, что я произнёс, прозвучало слишком гордо. Я сказал и ждал, что он ответит. Втайне моё сердце уже наполнилось надеждой на то, что вот сейчас, в этот самый миг, сбудется моё тайное желание. Фараон посмотрел на меня внимательно, ещё внимательнее, чем прежде, и на губах его была лёгкая, почти застенчивая улыбка, как будто он просил меня не лгать, не обманывать его тайной веры в меня. И я повторил:

– Твоё величество, божественный Небхепрура, в Угарите я был учеником звездочёта при царском дворе. Это был мудрый человек, он многому научил меня.

– И языку Кемет?

– Да, и языку Кемет, твоё величество.

– Тогда, – фараон поднялся с кресла, его лицо заметно оживилось, – пойдёшь со мной, карлик Раннабу. Я как раз сегодня ночью вместе с моим учителем Мернепта собирался наблюдать звёзды, ты отправишься с нами.

Бурная радость забилась во мне, захлестнула грудь горячей волной и повергла наземь, к ногам доброго повелителя. Он с улыбкой, спокойно, устало смотрел на меня. Я сказал:

– Твоё величество, я не могу найти слов, чтобы выразить тебе свою благодарность, чтобы восславить твою доброту и твою щедрость. Я мечтал об этом несколько лет...

– И ни к кому не обращался со своей просьбой?

– К кому, твоё величество, может обратиться такой уродец, как я?

– Воистину убеждаешься в том, что калеки порой бывают мудрее тех, у кого мускулы крепче камня. Мой любимый скульптор Хесира слеп. Но видит он лучше многих...

Около полуночи золотые носилки его величества Тутанхамона остановились у ворот храма Пта, и жрецы поспешили навстречу фараону, стараясь обогнать друг друга и первыми приветствовать владыку Кемет. Вслед за жрецом, который нёс факел, мы поднялись на плоскую крышу храма, над которой во всей своей первозданной красоте раскинулось звёздное небо. Жрец Мернепта, очень старый, но всё ещё красивый человек с добрыми и умными, много пережившими глазами, достал карту и развернул её, и я подошёл поближе, чтобы увидеть изображённые на ней созвездия. Названия были знакомые – Змея, Нога Быка, Бегемотиха... Фараон не проявлял интереса ни к карте, ни к отвесу, который уже приготовил Мернепта, он стоял у низкой ограды, задумчиво глядя куда-то вдаль, на посеребрённые лунным светом верхушки пирамид. Стройный, хрупкий, в длинном прозрачном одеянии, наброшенным поверх обычного царского наряда, он сам казался призрачным существом, сотканным из лунных лучей, отрешённым от мира и от всей его суеты, и я залюбовался им почти против своей воли, оторвавшись от созерцания любимых своих звёзд. Мернепта окликнул фараона, призывая его к вниманию, но Тутанхамон сделал отрицательный жест рукой и сказал:

– Сегодня, учитель, оба мы станем учениками Раннабу, который откроет нам тайны ханаанских мудрецов. Скажи нам, маленький звездочёт, что сулят нам звёзды?

– Тот, кто без запинки ответит на такой вопрос, недостоин называться мудрецом, божественный фараон. Нужно много ночей наблюдать за звёздами, присматриваться к ним и задавать свои вопросы. Если ты разрешишь мне приходить сюда...

– Разрешаю!

– Тогда, твоё величество, через девять дней ты получишь свой гороскоп.

Тутанхамон улыбнулся, улыбка ещё больше подчеркнула усталость его глаз. Он отошёл к Мернепта, и оба они занялись изучением расположения звёзд на небе, а я стал жадно вбирать в себя мерцание небесных светил, и мне казалось, что они легко проникают в мою кровь и мозг и превращают меня в сильного, воистину могущественного кудесника, который способен не только задавать звёздам вопросы и получать ответы на них, но и повелевать ими. Радость переполняла моё сердце, рвалась наружу, но я молчал, прижав руки к груди, где в пляске счастья металось самое совершенное создание богов, вместилище самых великих и самых низменных мыслей, воистину чудо человеческого естества... Я не заметил, как подошёл ко мне фараон, оглянулся лишь тогда, когда он опустил свою руку на мою голову. Давно ли он стоял за моей спиной, давно ли наблюдал за моей безмолвной радостью? Рука его была лёгкая, узкая, прохладная.

– Раннабу, – сказал он, – ты будешь приходить сюда и наблюдать за звёздами, и никто не помешает тебе, а если я увижу доказательства твоей мудрости в составлении гороскопа, я сделаю тебя придворным звездочётом. И ты больше не будешь забавой моих придворных. А сейчас, – он остановил меня жестом, предупредив моё желание вновь броситься к его ногам, – постарайся ответить на мой вопрос, постарайся ответить так, как велит тебе твоё сердце. Долгое время я верил некоторым людям, потом ко мне в руки попали доказательства их вины, доставленные тем, кого я раньше считал своим злейшим врагом. Я призвал обвинённых им к ответу, они подтвердили, что скрепили клятвой заговор против меня, но что их вынудил к этому тот, кто впоследствии оказался предателем. Я сказал им, что никто не может вынудить человека пойти на злодейство, если в его груди нет тьмы, и отправил их в темницу, но не стал награждать и того, кто их предал. Правильно ли я поступил, Раннабу?

– Ты поступил правильно, твоё величество, – сказал я. – Предательство не заслуживает награды, никто не в силах заставить человека пойти против велений своего сердца. И всё-таки ты их не казнил...

– Они показались мне уже достаточно наказанными, Раннабу.

Я знал, о чём идёт речь – о споре между новой и старой знатью, все они ненавидели друг друга и чинили друг другу козни. Но во всей истории с предателем и заговорщиками было что-то странное, что смущало меня. И я осмелился высказать свои мысли.

– Твоё величество, эти люди, конечно, виноваты, но и они могли стать жертвой чьей-то хитрости, костью в чьей-то игре. Кому выгодно, чтобы люди новой знати запятнали себя преступлением? Старой знати, той, что считает себя оскорблённой присутствием низкорождённых. Многие на твоём месте, твоё величество, обрушили бы свой гнев на всех без разбора, приняв единицу за множество. На это и рассчитывал тот, кто всё это подстроил. И он добился своего, ибо твоё доверие к людям новой знати подорвано...

Фараон слушал внимательно, нахмурив брови, легонько постукивая по низкой каменной ограде позолоченной тростью. Подошёл жрец Мернепта и начал тоже прислушиваться к моим словам, глядя на меня с некоторым удивлением, но без недоверия. Когда я кончил, фараон сказал:

– Ты многие мои мысли прочитал, Раннабу. И теперь я скажу, что... – Он взглянул на старого жреца, потом снова на меня. – Я скажу, что тот, кто подстроил это, ошибся. Именно то, что меня кто-то хотел сделать игральной костью, заставляет меня быть твёрдым, и я не сделаю того, чего он ждёт. Пусть кое-кто из новой знати пошёл против меня, но по первому быку нельзя судить о целом стаде. Каждый заслужит то, что заслужит, каждый будет в ответе только за себя, а не за того, кто в один день с ним стал человеком наградного золота. Я говорю так! – Он сопроводил свои слова ударом трости по камню, сильным ударом, выражающим всю его решимость. – Правильно ли я поступаю, учитель?

– Воистину, твоё величество, ты поступаешь по велению Птахотепа!

– Потому что прислушался к словам Раннабу? Я до сих пор не перестал быть учеником, божественный отец. Есть ещё много вещей, которым предстоит научиться... А теперь вернёмся во дворец, меня одолевает сон, сил уже не хватает на то, чтобы проводить на крыше храма целые ночи. Если хочешь, ты можешь остаться здесь, Раннабу.

Жрец, всё время державший в руках факел, склонился в низком поклоне перед фараоном и стал медленно спускаться по лестнице, освещая дорогу. Я не в силах был противиться охватившему меня желанию, я остался на крыше храма, дыша полной грудью – впервые за столько лет! Звёзды играли в небе, перебрасывались разноцветными искрами, кружились и обгоняли одна другую в плавном скользящем беге, взлетали и гасли, и небо казалось огромной рекой, вздымающей свои волны, полные отражённых огней. В один день я был возвеличен милостью фараона, был поднят из праха и одарён всеми дарами, о которых не мог и мечтать не только в последние годы жизни в стране Кемет, но и у себя на родине. Я смутно сознавал, что, появившись на крыше храма, кому-то могу показаться карликом Бэсом, а кого-то просто напугать до полусмерти, и всё же я был не в силах отказаться от искушения счастьем, выпавшим на мою долю. Подняв глаза к небесам, я позволял звёздам отражаться в них, и они улучшали моё зрение, делали его воистину способным проникать в глубины их тайн. Гороскоп фараона! Многие ли удостаивались подобной чести? Я готов был плясать от радости, и радовала меня не только царская милость, но и возможность чем-то отблагодарить фараона за его поистине необыкновенную доброту. Он говорил со мной, он прислушался к моим словам, но я знал, что дело не столько во мне, сколько в магии того мига, когда он решил обратиться ко мне за подтверждением своих же собственных мыслей, и я лишь оправдал его ожидания. Он парил слишком высоко, этот золотой сокол, он поднимался на головокружительную высоту, не думая о том, что может сгореть в огне солнца или задохнуться от ветра, он противостоял сильным и хитрым, почти не сознавая, как велика сила этого сопротивления и как божественна она... Мне хотелось, чтобы гороскоп выразил все мои пожелания этому благородному юноше, ибо я знал твёрдо, что не буду лгать и, даже если захочу, не сумею сделать этого, но что-то подсказывало мне, что так не будет... Я, карлик Раннабу, держал в своих уродливых руках нити судьбы владыки Кемет, я мог предупредить его об опасности, мог научить его, как избегать её, но я был не в силах противостоять воле богов, которые когда-то сократили жизненный срок благочестивого фараона Менкауры[136]136
  ...богов, которые когда-то сократили жизненный срок благочестивого фараона Менкауры. — Согласно древнеегипетскому мифу, боги сократили жизненный срок благочестивого Менкауры из-за того, что он мешал исполнению воли богов, которые предрекли Египту бедствия на протяжении многих лет.


[Закрыть]. Я знал, что гороскоп, составленный мною, будет печален, и всё же взялся за дело в ту же ночь, записав на оставленном старым жрецом листе папируса дату рождения фараона, его теперешний возраст и дату той ночи, которая должна была стать первой в череде ночей, раскрывающих тайну судьбы юного властителя страны Кемет.

* * *

Жизнь моя изменилась неуловимо, как порой меняет направление своего бега быстрый горный поток. Не дожидаясь того дня, когда я представлю фараону его гороскоп, владыка сделал меня придворным звездочётом, избавив от многих унижений, сопровождавших мою жизнь с того дня, как я появился на свет. Нередко Тутанхамон призывал меня к себе и подолгу беседовал со мною, и даже чати, могущественный чати, теперь имел причины смотреть на меня косо. Жрец Мернепта стал моим другом и охотно, следуя учению великого мудреца Кемет Птахотепа, внимал моим речам и прислушивался к моим советам, хотя – я это видел – нелегко было ему победить брезгливость по отношению к карлику, уродцу, калеке с непомерно большой головой, хотя он и признавал, что, несмотря на уродливость моего Ка, Ба карлика Раннабу таит в себе могучую силу. От него я узнал многие подробности жизни дворца, узнал о том, как решительно и смело повёл себя фараон с теми, кто советовал ему немедленно прогнать от себя всех немху. В те дни ещё одна новость потрясла Мен-Нофер, новость, заставившая некоторых содрогнуться, а других вздохнуть с облегчением: Кийа, та самая Кийа, что принесла так много несчастий царскому дому, была найдена неподалёку от святилища бога Пта с кинжалом в груди. Возможно, что это совершил кто-то из тех, кого она предала, с помощью своих верных друзей или слуг, во всяком случае, все понимали, что удар этот был нанесён рукой мстителя, имевшего право на такую жестокую месть, и всё-таки фараон был огорчён, когда узнал это. Он повелел похоронить Кийю хотя и без роскоши, но с соблюдением всех полагающихся ритуалов на самом дальнем краю Города Мёртвых и несколько дней был погружен в мрачную задумчивость. Единственный, кто искренне оплакивал Кийю, был царевич Джхутимес, лицо которого почернело от горя. Он отдал огромную часть своих богатств на сооружение маленького заупокойного храма и принесение поминальных жертв и вплоть до своего отъезда из Мен-Нофера большую часть времени проводил на западном берегу Хапи, безутешно оплакивая женщину, некогда вершившую судьбы Кемет. Почти в то же время состоялись похороны царственного младенца, чья жизнь окончилась, не успев воплотиться в земном существовании, и событие это было трогательным и печальным, наполнившим самый воздух дворца горечью цветов блаженных полей. Юная царица Анхесенпаамон, одна из всех, часто призывала меня к себе и просила петь, и слушала, закрыв лицо руками, и между её пальцами струились слёзы. Кто мог осушить их, кто мог осушить слёзы девушки, оплакивающей в себе материнство? И ещё одно событие свершилось в то время, событие, явившееся грозным испытанием силы молодого фараона, решимости его и твёрдости в государственных делах, способности противостоять даже таким могущественным людям, как чати... В ту пору, в конце третьего месяца шему, темнело рано, и вечерняя трапеза проходила обычно уже при свете алебастровых светильников, заливавших зал трапез ровным розовато-оранжевым сиянием. Тутанхамон не любил неяркого, рассеянного света, который нагонял на него тоску, но в тот вечер, когда он беседовал с чати в Зале Совета, там горел только один светильник. Случилось так, что я стал невольным свидетелем разговора владыки с верховным сановником государства, ибо именно в одном из дальних углов Зала Совета, теряющихся во мраке, нашёл я в тот вечер прибежище для своих учёных занятий и заснул за своими папирусами, свернувшись на полу, как домашняя кошка. Меня разбудили голоса людей, ведущих негромкую беседу, и я сразу понял, что беседуют Тутанхамон и Эйе. Что побудило меня затаить дыхание и слиться с темнотой – не знаю, но только долго после этого не мог я избавиться от чувства, что боги наслали на меня и этот сон, и эту решимость не выдавать своего присутствия, чтобы душа божественного Небхепрура наконец явилась передо мной до конца, явилась и помогла завершить работу над гороскопом, которой я так боялся и которую так любил. Фараон сидел в своём золотом кресле на небольшом возвышении, Эйе – напротив, в богато изукрашенном кресле из чёрного дерева, и две чёрные тени на стене, так же как они, вели немую таинственную беседу. Лицо Эйе было серьёзно, даже сурово. Скрестив на груди руки, ещё крепкий, могучий, как величественные колонны храма Амона, он говорил спокойным, ровным тоном, в котором звучала непоколебимая уверенность в себе и непоколебимая решимость.

– Твоё величество, вот уже два года, как мы покинули Ахетатон, вот уже пять лет, как его величество Эхнатон взошёл в свой горизонт и соединился с породившим его. Тебе ведомо, сколько сил и средств понадобилось, чтобы возродить из праха священное жречество Амона, сколь опасно было медлить, сколь трудно было восстанавливать заброшенные святилища богов. Ты совершил всё это, божественный Небхепрура! Но имя твоего родственника по матери и твоего тестя было предано забвению в его столице, сама его столица погибла, понесла неизбежную кару за гибель многих храмов Кемет. И вот теперь в сердца верных, окружающих тебя, закралась мысль, которая и мне не даёт покоя и вынуждает меня разомкнуть уста. Ты, божественный фараон, принёс щедрые умилостивительные жертвы Амону-Ра и другим богам, ты изменил своё имя, но ты оставил в неприкосновенности имя Эхнатона на всех вещах и плитах твоего дворца, и многим прискорбно, что великий Амон-Ра ещё не воссиял в своей полной славе. Стоит ли сохранять имя того, кто, воссоединившись с неведомым, уже не может никого принудить приносить жертвы царственному Солнцу?

– Ты хочешь, чтобы я причинил вред великому Эхнатону? Ведь каждое уничтожение имени...

– Мне это известно, твоё величество! Но разве Эхнатон щадил имена богов? Разве теперь они могут спокойно стоять рядом с его именем?

– Но почему именно теперь, Эйе, спустя два года? Почему теперь, когда Кемет успокоилась и вошла в своё русло, как великая река после разлива?

– Твоё величество, и Хапи иногда задерживает свой разлив на долгие недели. Недоумение твоих верных слуг молчаливо, но сердца их полны горечью. Поступи справедливо, божественный Небхепрура. Поступи справедливо с теми, кто претерпел несправедливость. Спроси своё сердце, и его мудрость подскажет тебе справедливое решение...

– Уничтожить имя великого Эхнатона?

Эйе снова молчал, могучий, непроницаемый. Тень его застыла на стене подобно изваянию грозного божества, и пламя светильника отчего-то неудержимо клонилось в его сторону. Уничтожить имя Эхнатона! Даже у меня, не знавшего этого великого властителя, не жившего при нём, начало стучать сердце. Не ослышался ли я? Чати предлагает фараону пожертвовать родственными чувствами ради того, чтобы удовлетворить желания старой знати, вновь ощутившей вкус могущества и власти? И именно теперь, когда он выдержал битву за сохранение прав немху, ничем себя не запятнавших?

– Эти слова ранят мой слух, Эйе. Ты, бывший первым советником великого Эхнатона, отцом бога, советуешь мне истребить его имя? Воистину великий Хапи повернул свои воды вспять, и время ахет стало временем шему!

– Божественный фараон, опасно оставлять в неприкосновенности имя Эхнатона...

– Опасно?

– Только это, твоё величество, заставило меня ранить твой слух горькими словами, только это...

– Неужели опасность так велика?

– Да, твоё величество.

– Знатные люди Кемет ведут недозволенные разговоры, позволяя себе осуждать решения Великого Дома?

Эйе пристально посмотрел на молодого фараона, и губы его тронула едва заметная усмешка, будто змея скользнула в пыли, оставив почти невидимый волнистый след.

– Божественный фараон, служители поверженного и воскрешённого тобою Амона-Ра желают видеть твёрдость пути, по которому следует твоё величество. Эхнатона никто не помнит, все взоры обращены на тебя, солнце страны Кемет. Атон ещё повелевает помыслами неразумных, так укажи им прямой путь, последуй величию Амона, уничтожь сомнения в своём сердце и в сердцах тех, кто готов следовать за тобой по прямому пути!

– Это необходимо для блага Кемет?

– Это так, божественный Небхепрура.

Эйе ответил твёрдо, сурово, ответил мгновенно, без размышлений, без колебаний. Тишина стала наплывать и разрастаться, подобно страшной тишине вечности, и круг, очерченный пламенем светильника, сузился до грозно сверкающей точки, в которой сошлись и соединились царское и человеческое, мнимое и необходимое, божественное и земное. Тутанхамон словно стоял на краю пропасти, на дне которой клубок грозно шипящих змей сплетался в таинственные знаки, обозначавшие страшное имя фараона-еретика, подлежащее уничтожению во имя блага Кемет. Никогда ещё я не видел на лице фараона выражения такой горечи, такой безысходности, такого одиночества, никогда ещё он не смотрел в лицо такой страшной, наполненной грозными призраками прошлого тишины. И было достаточно бросить короткое слово, чтобы разбить её, поступить так, как поступает человек, испуганный внезапной тишиной и желающий во что бы то ни стало разрушить её, но Тутанхамон хранил безмолвие, иссушающее, томительное безмолвие, от которого у меня, тайного свидетеля его жестокой внутренней борьбы, сжималось сердце. Тишину нарушил голос Эйе, медленный, тягучий голос, отмерявший слова самой твёрдой мерой, оценивающий их самой высокой ценой:

– Твоё величество, что сделал бы Эхнатон, будь он на твоём месте?

Тутанхамон сидел неподвижно, положив руки на подлокотники кресла, выполненные искусными мастерами в виде крылатых змей. Юношеская худоба, почти прозрачность его красивых рук никак не вязались с угрозой, исходившей от упруго выгнутых чешуйчатых спин, раздувшихся капюшонов, острых, будто трепещущих, жал. Но он не выглядел растерянным или подавленным сложностью той задачи, которую ему предстояло решить, клянусь Баалом[137]137
  Баал — сирийско-палестинское божество, с эпохи гиксосов отождествлялся с египетским Сетхом.


[Закрыть], этого не было в его лице! И молчание его было сосредоточенным молчанием человека, мысленно облекающего словами то, что уже было обдумано им и решено в глубинах своего сердца. Эйе ждал тоже спокойно, ни одним движением, ни даже дыханием не выказывая нетерпения, не подобающего его сану, возрасту и нраву. Это тоже было мудрое молчание опытного царедворца, за годы служения нескольким фараонам приобретшего привычку, которой он следовал неустанно: именно молчанием, и только им, вкладывать в сердца владык свои собственные мысли. Может быть, именно поэтому его осторожные и умные советы считали плодами своих собственных измышлений суровый Аменхотеп III, нетерпеливый Эхнатон, не говоря уже о слабом Хефер-нефру-атоне? А ведь два первых были сильнее, опытнее, в конце концов, властолюбивее Тутанхамона, к тому же его величество Небхепрура был так молод, что Эйе снисходительно подсказал ему ответ в своём вопросе. Я понял: ему хотелось только, чтобы его мысль была изречена фараоном как можно более определённо... Тутанхамон сказал тихо, но очень отчётливо, так что каждое его слово отдалось эхом в Зале Совета:

– Будь на моём месте великий Эхнатон, он уничтожил бы самый след Эхнатона. Но я ношу другое имя...

Я едва не вскрикнул от радости, от гордости за него, но вовремя опомнился и постарался ещё плотнее сжать губы и даже дышать потише. Эйе не мог не знать, что не ослышался, его ухо было чутким, как ухо сторожевой собаки, а слух верховного жреца Амона и чати тем более не позволял не уловить или не разобрать слов фараона. Переспрашивать владыку не дозволялось, это было неслыханной неучтивостью, но Эйе вопросительно и слегка насмешливо взглянул на Тутанхамона, как будто исполненный мягкости, снисходительности, сострадания к нему.

– Твоё величество, старость подбирается неслышно, как кошка на мягких лапах, она ослабляет зрение, затмевает слух... Снизойди к слабости старого, немощного Эйе, повтори изречённое тобой...

– Я сказал, Эйе: имя великого фараона, заменившего мне отца, будет сохранено в неприкосновенности. Рука моего благочестивого предшественника, вечноживущего Хефер-нефру-атона не уподобилась руке нечестивого кочевника, и моя рука не осквернит памяти великого Эхнатона. Тот, кто вступит на трон Кемет после меня, пусть сам избирает себе в советники милостивого Осириса или мстительного Сетха. Но да будет реченное фараоном Небхепрура в точности исполнено его покорными слугами: ни молоток, ни резец, ни иной инструмент камнесечца не должен коснуться священного имени царственного Солнца. Имена высекаются в вечности, а не только в камне, но лишь вечности дозволено изглаживать имена, высеченные на каменных плитах. В моей руке скипетр джед, верховный жрец Амона-Ра!

Эйе встал и стоял перед фараоном неподвижно, опустив руки, безмолвный, подобный статуе – стражу великих гробниц. Его величество Небхепрура, этот юноша с кротким, миловидным лицом героя любовных песен, этот фараон милостивой волей какого-то благорасположенного к нему божества произнёс свою краткую речь так, словно за его плечами было почти сто лет правления Пиопи II[138]138
  ...почти сто лет правления Пиопи II... — Пиопи II – пятый царь VI династии (ок. 2325 – ок. 2150 гг. до н. э.). Правил 94 года.


[Закрыть] или великая воинская слава Снофру, Джхутимеса! Я понимал, что творится в душе чати и верховного жреца, знал, что даже будь перед ним Снофру или Пиопи II, он и то не покорился бы без борьбы, и не удивился, когда Эйе вновь возвысил голос:

– Твоё величество, да пребудешь ты жив, цел и здоров, ничто иное, кроме одной только мудрости, не изрекают твои уста, но да позволено будет смиренному слуге заметить нечто, ускользнувшее от твоего божественного взора...

Это была неслыханная дерзость, но Эйе не поколебался, прежде чем изречь её, лицо его было спокойно. Затаив дыхание, я следил за тем, что будет. Это была борьба, напряжённее и опаснее которой я ещё не видел.

– Твоё величество, город Эхнатона лежит в руинах и предан забвению, песчаные бури постепенно скрывают его от милостивого взора Ра, враги Эхнатона слетелись на его обитель подобно хищным коршунам, их когти терзали даже мумию фараона. Время ли тебе, божественный Небхепрура, останавливаться на твоём сияющем пути, время ли дразнить голодных львов, много лет томившихся в клетках? Камень, выпущенный из пращи, не должен возвращаться обратно, за ногой, занесённой для шага, неизбежно должна последовать и другая. Я буду воистину недостоин твоей милости, если сомкну мои уста и не выскажу тебе опасении моего сердца. Умилостиви оскорблённого бога и его слуг, оставь руины попечению знойных ветров, дующих из пустыни, опасайся раненых львов, способных в судорогах приближения смерти дотянуться до охотника своими когтями...

Внимательно, очень внимательно слушал молодой фараон своего чати, мудрого и многоопытного Эйе. Казалось, он внимал ему не дыша, казалось, он готов был прервать речь его покорным: «Довольно! Ты прав, Эйе!». И фараон сказал: «Довольно!» Глаза его потемнели, и в них проглянула вдруг вся глубина Хапи, вся мудрость предшествующих поколений, вся твёрдость базальтовых скал. И мне стало страшно в моём тёмном углу, страшно от этой силы, готовой излиться сокрушительной бурей...