Текст книги "Тутанхамон"

Автор книги: В. Василевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 28 страниц)

– Ты прав, досточтимый Эйе. От высших лиц государства зависит слишком многое, чтобы можно было пренебрегать ими. – Гладкая фраза, ни к чему не обязывающая! – И знать тайные мысли тех, кто управляет кораблём Кемет, дело вполне достойное чати.

– А могу ли я, Хоремхеб, узнать твои тайные мысли? – вдруг тихо спросил Эйе, наклоняясь и делая такое движение, словно хотел взять меня за руку, даже – схватить. – Я пришёл говорить откровенно с умным человеком, у которого много силы в крепких руках...

Трудно было противиться столь открытому напору, и я поступил так, как делал порой во время войны в труднодоступных горных ущельях: будь что будет, пойду напролом!

– Ты хочешь узнать, что я думаю о будущем Кемет? Хорошо, скажу: фараон не сможет стать опорой Дома Солнца, блеск Атона погаснет. Ты это хотел услышать?

– Погаснет, но как? Сам собой? Или волей верховного владыки?

– А есть ли разница?

– Разница огромная, Хоремхеб. Эхнатон повелел быть солнцу, и оно взошло на небосклон. Если его величество Тутанхатон повелит солнцу погаснуть...

Я вздрогнул, словно в окна моего дома внезапно ворвался злой ветер пустыни.

– А почему этого не мог сделать его величество Хефер-нефру-атон?

– Сменхкара? – Эйе пренебрежительно назвал молодого фараона его истинным именем, о котором мало кто вспоминал. – Что он мог сделать? Он и не нужен был на троне Кемет. Слабый, болезненный, мечтательный юноша, погруженный в красоты древних сказаний и в красоту своей жены Меритатон! О нём и говорить не стоит, Хоремхеб. Его величество Тутанхатон – иное дело...

– Такой юный?

– В этом мальчике большая сила таится, Хоремхеб! – Эйе, казалось, отбросил все опасения, говорил совсем прямо. – Он слишком умён, умнее Сменхкара, в чём-то умнее и Эхнатона. Мальчиками порой бывает труднее управлять, потому что они упрямы и своевольны. Ты согласен?

– Согласен.

– Тутанхатон верит в царственное Солнце лишь потому, что родился во дворце, где уже не было старых богов. Он уже понимает, что в Кемет творится неладное. Ты знаешь о том, что кто-то пытался уже осквернить гробницу Эхнатона? И то, что фараон Сменхкара скончался в старой столице, вызвало толки среди знати.

– Это ты убедил его уехать в Опет?

– Я. Чтобы спасти его...

Спасти? Усмешка моя вышла невесёлой.

– И его величество Тутанхатона ты тоже собираешься спасать таким же способом?

– Боюсь, не пришлось бы мне спасать себя самого! – Эйе усмехнулся, и тоже невесело. – Мы оба, ты и я, Хоремхеб, не пойдём за колесницей царственного Солнца, ибо нас слишком многое связывает со старыми богами. Но мы оба должны сделать так, чтобы они вернулись нашим именем. Нашим, полководец Хоремхеб! Нельзя до поры до времени внушать эту мысль фараону. Нельзя, ибо он слишком умён, чтобы не понять выгоды возвращения старых богов.

Я умолчал о том, что уже невольно подал фараону эту мысль в разговоре о храмовых людях. Умолчал и о том, что мне показалось тогда – что у мальчика уже были какие-то свои мысли на этот счёт. То, что сейчас говорил Эйе, подтверждало истинность моей догадки.

– Хорошо, досточтимый Эйе, но если кто-то подаст эту мысль фараону раньше нас?

– Кто же?

– Его учитель Мернепта.

– Учёный жрец? Он не осмелится. К тому же он очень стар, слишком многое пережил, и его не было в Кемет, когда Эхнатон разрушал храмы. Нет, он – нет...

– Маи?

– Просто исполнительный слуга.

– Джхутимес?

– Ни на что не годен, кроме войны. Кстати, до сих пор ещё сходит с ума по своей страстной красавице Кийе. Я думаю, что именно он и увёз её из Ахетатона, когда она впала в немилость. Где она теперь – не знаю. Мог бы узнать, но это ни к чему. Итак, Джхутимеса оставим в покое.

– Но ведь не Туту же, не Меритатон, не царица Нефр-эт?

– Туту ты сбрасываешь со счетов только потому, что он верховный жрец Дома Солнца? Возвеличенный Эхнатоном, он ухватится за любое средство, если увидит, что земля ускользает из-под его ног. Поверит ли народ жрецу, столько лет возглашавшему гимны царственному Солнцу – это другое дело. Но Туту не пользуется доверием фараона. Ещё ты сказал, Нефр-эт и Меритатон? Первая поддерживала своего мужа в борьбе против старых богов и не захочет предать его тени. Вторая – девушка, юная вдова, рождённая при блеске царственного Солнца. Но бывает так, что даже наложница, если она умна, может нашептать фараону слова, которые он потом претворит в великое. Кийа нам это показала... – Эйе, казалось, размышлял вслух, покачивая головой. – Но Тутанхатон ещё мальчик, хотя и муж третьей дочери Эхнатона. Кроме нас двоих, Хоремхеб, никто не может стать оком и ухом царя. Поэтому мы с тобой и должны пить вино из одной чаши, не опасаясь друг друга.

Он смотрел на меня, взглядом проникая в глубину моего Ба, стремясь обезоружить, обезопаситься моим же мечом от тайных врагов. Не так я был прост, чтобы поверить Эйе, всегда умевшему блюсти свою выгоду. Я не сомневался, да и никто бы не мог, в его преданности царскому дому, ибо в то время, когда внезапная смерть Эхнатона повергла Кемет в ужас и смятение, он легко мог бы встать во главе оскорблённой знати, пользуясь всеми своими божественными правами, и не допустить восхождения на престол Хефер-нефру-атона, тем более легко мог он это сделать после внезапной кончины последнего, но он стоял рядом с троном, раскинув руки охранительным жестом над юными и неопытными наследниками. Может быть, в том и была его сила, что многие видели этот охранительный жест? Теперь же он стремился обезопасить себя, заручившись моей поддержкой, предложив мне руку дружбы. Со стороны чати это было мудро – потихоньку сколачивать надёжную опору для трона, превращать друзей в нерушимую крепость, находить и обезвреживать тайных врагов. И всё-таки я не сомневался, что в нужное время, удобное ему время он сам произнесёт слова, поспешности которых так опасается, произнесёт, не дожидаясь ни моего присутствия, ни моего одобрения. Выгода на его стороне – мне редко придётся бывать при дворе фараона. И всё же я кое в чём посильнее Эйе, ибо мальчик-фараон бредит военными успехами, а они уж всецело зависят от высшего военачальника Хоремхеба! Мальчику приятнее будет прислушиваться к советам опытного воина, чем к советам старого надоедливого сановника. Пожалуй, нужно будет сделать так, чтобы Тутанхатон попробовал настоящего боя, ощутил бег боевой колесницы и жар нагретого от постоянной стрельбы лука. Вот тогда Хоремхеб воистину возвысится над всеми этими многочисленными сиротами Эхнатона и над самим чати, слишком уверенным в себе чати... Пока же следовало действовать осторожно. Эйе прав – честь восстановления старых порядков должна принадлежать тем, кто заслужил её долгой непререкаемой верой. Разве я когда-нибудь отказывал в ней своему богу-покровителю? Разве я не ношу на груди амулет слёзы Исиды? И даже если мне приходилось склонять голову перед царственным Солнцем, я всегда утешал себя тем, что Эхнатон пытался представить Атона не столько богом, сколько великим фараоном. А разве позорно для воина склонять голову перед великим властителем? Поклоняемся же мы великим пирамидам, хотя Хуфу, Хафра и Менкаура[116]116
  ...Хуфу, Хафра и Менкаура... — Три Великих фараона Древнего царства, которым принадлежат самые высокие в Египте пирамиды (Великие пирамиды). Хуфу – фараон IV династии (начало XXVI в. до н. э.); Хафра – фараон IV династии (конец XXVI в. до и. э.); Менкаура – фараон IV династии (конец XXVI в. до н. э.).


[Закрыть] многое понимали и делали совсем не так, как по прошествии веков представляется правильным нам, их потомкам. Теперь же всё будет иначе. Первую открытую жертву я принесу моему богу-покровителю в своём родном городе...

– Так я могу думать, что мы поняли друг друга, Хоремхеб? – сказал Эйе, улыбаясь так дружески, словно я был его кровным братом, только что доказавшим ему свою безграничную преданность. – До тех пор, пока ты видишь меня в кресле чати, ты можешь рассчитывать на мою дружбу и помощь всегда, когда бы она тебе ни понадобилась.

– Хотел бы ответить тебе тем же, но в моём распоряжении только стрелы, мечи и боевые колесницы, но уж они-то, думаю, тебе не понадобятся.

– Они понадобятся, если немху вдруг решат поднять мечи против фараона. – Эйе снова стал серьёзным, на лице его промелькнула озабоченность. – Поэтому стоило бы обезопасить пути заранее, Хоремхеб. Немху нам не нужны! Мы должны оттеснить их, а потом столкнуть в пропасть.

– Их слишком много.

– Количество никогда не решает всего дела. Ты должен знать это как хороший воин, Хоремхеб. Сейчас они боятся, это правда. Нужно не дать им опомниться, как можно скорее стереть их имена с каменных плит.

– Каким же способом?

– Способов много. Лучший из них – сделать так, чтобы фараон перестал им доверять.

– Всем сразу?

– Он мальчик, неопытный мальчик. Если ребёнка укусила злая собака, он начнёт бояться и ненавидеть всех собак.

– Этому мальчику не три года.

– Уверяю тебя, Хоремхеб, стоит одному немху повести себя не так, как кажется правильным молодому фараону, и он перенесёт свою неприязнь на всех сирот Эхнатона. Нужно, чтобы он перестал им доверять...

– Но в его свите немху нет.

– Ты уверен? – Эйе взглянул на меня насмешливо.

– А кто? Ведь не Мернепта же, не Маи, не Джхутимес, не ты и не я. Правда, есть Туту. Но ты же сказал, что он ему не доверяет? Кстати, почему?

– Не знаю. Не всё бывает объяснимо, Хоремхеб.

– Хотя я и не учёный жрец, мне это известно.

– Ты обиделся? Прости меня и не гневайся, достойный Хоремхеб. С немху мы справимся, если только будем смотреть в одну сторону. Что важнее, по-твоему – смотреть друг на друга или в одну сторону?

– Смотреть – значит приглядываться. А если ты предлагаешь верную дружбу...

Мне ловко удалось прикинуться простодушным воином, и Эйе рассмеялся.

– Тогда будем смотреть на врагов наших – немху, будем смотреть на фараона, которого оба мы любим и которому желаем долгих лет царствования и благоденствия. Хорошее у тебя вино, Хоремхеб! Поднимем чаши за здоровье нашего юного повелителя, фараона Тутанхатона?

– Поднимем, Эйе. Его величество – да будет он жив, цел и здоров! – заслуживает того, чтобы у него были верные и добрые друзья.

Мы выпили и поставили чаши на стол, и Эйе весело смотрел на меня, как будто вино уничтожило последнюю преграду между нами, сделало нас кровными братьями. Я приказал подать фрукты, сваренные в мёду, и мы ели их с истинным удовольствием.

– А скажи, Эйе, – заметил я как бы между прочим, – можешь ты сказать, по-настоящему ли юный фараон предан царственному Солнцу?

– Он верит, да, но что-то его смущает. Должно быть, то, что руки-лучи потребовали себе в жертву слишком много крови, а не только вина или благоуханного масла. Ему пришлись бы по сердцу Тот или Хатхор, а может быть, и Тиа[117]117
  ...а может быть, и Тиа... — Тиа – бог познания.


[Закрыть], и Маат. Но пока не сказано им ни единого слова в защиту старых богов, – Эйе подчеркнул это «им», – все мы – верные служители Атона.

– Истинно так.

– А кстати, Хоремхеб, – Эйе легко переходил от разговора к разговору, и меня это порой настораживало, а порой забавляло, – посетил ли ты уже мастерскую скульптора Хесира? Отважный полководец Хоремхеб достоин того, чтобы облик его был запечатлён в камне. Как удалось тебе уберечь своё лицо от вражеских стрел? На твоей шее остались их следы, но они пощадили твои щёки и лоб, чего не скажешь о молодом Кенна. Знаешь ли ты, что он решил жениться на дочери слепого скульптора? Что и говорить, она красива, изысканно красива, и если бы его величество был постарше, она могла бы стать украшением его женского дома. Говорят, он очень милостиво обошёлся с Бенамут, когда навестил мастерскую её отца уже после своего воцарения. Подумать только, Хоремхеб, прошло уже восемь месяцев! И знаешь, эта девушка, Бенамут...

БЕНАМУТ, НЕВЕСТА ВОЕНАЧАЛЬНИКА КЕННА

Военачальник Кенна собирался покидать Ахетатон, войско готовилось к походу в Ханаан. И Хоремхеб должен был уехать. С волнением ждала я этого, первого – с печалью, второго – с радостным нетерпением. Ибо Кенна стал преданным другом нашего дома, а Хоремхеб – его заклятым врагом. Случилось так, что я, несчастная, стала причиной вражды между молодым военачальником и его полководцем, которого раньше он любил, как отца или старшего брата. Но никогда, даже ради спасения жизни, я не стала бы наложницей Хоремхеба, никогда, ибо любила другого. У Бенамут была гордость, и за эту гордость она не ждала награды. Наградой стала любовь Кенна – нежная и сильная, подобная дыханию душистого ветра с Ливанских гор. Чем заслужила я любовь этого человека, отважного, как молодой лев, и становящегося робким, как газель, когда он оказывался рядом со мной? Ведь было у него много знакомых женщин, которые с радостью отдали бы ему свою руку. У них было всё, у меня – ничего. Ничего, кроме красоты, которая не приносила мне радости, и искусства моего отца...

Изображение его давно было закончено, и в отсутствие Кенна на меня смотрел его каменный двойник – мужественный, серьёзный и печальный. Когда он впервые появился в мастерской, он был иным – восторженным и весёлым. Видно, многое изменилось с тех пор, как он переступил наш порог. И в самом деле, ведь успели смениться два фараона...

В тот день, когда наконец свершилось то, чего ожидали и я, и мой отец, Кенна пришёл с роскошными подарками – алебастровыми сосудами с благовониями из страны Пунт, золотыми серьгами искусной работы, ларцом из эбенового дерева и слоновой кости. Он поставил дары перед моим отцом и пожелал, чтобы он коснулся их. И рука моего отца легла на принесённые Кенна дары и принялась осторожно, любовно ощупывать их. По их ценности отец мог судить о силе чувств молодого военачальника, и он был рад, что ожидания не обманули его. Потом он сказал:

– Верно, ты хотел поговорить со мною, Кенна?

Он больше не говорил «господин Кенна», ибо военачальник давно запретил называть его так. Отец прямо смотрел в глаза Кенна своими прекрасными незрячими глазами, и казалось, будто он проникает этим неподвижным взглядом глубоко-глубоко, в сокровенную обитель сердца воина. Но сердце Кенна было чисто, в груди его не было тьмы, и он выдержал этот взгляд спокойно и с достоинством, которого я не могла не оценить. Стоя в дальнем углу мастерской, я размешивала глину, стараясь придать ей ту густоту, которая наиболее подходила для работы моего отца. Труд этот был мне привычен, руки мои делали своё дело, не нуждаясь в помощи глаз. И я видела, как блеснул взгляд Кенна, когда он обернулся в мою сторону.

– То, что я скажу тебе, досточтимый Хесира, должно быть, не тайна для такого мудрого и проницательного человека, как ты. Желание моего сердца – взять в жёны твою дочь Бенамут, сделать её госпожой моего дома...

Он остановился, ибо волнение помешало ему продолжать, ибо дыхание перехватило у него в горле. Поистине, он вёл себя так, словно был сыном простого ремесленника, а я знатной госпожой, однажды подарившей его благосклонным взглядом. Сердце моё забилось, но не так, как билось оно при звуке одного только имени его величества... А отец мой сказал:

– Великая честь для меня и моей дочери, Кенна, что ты пожелал обратить на неё своё благосклонное внимание. Но тебе известно, что, хотя я и отмечен милостью Великого Дома, приданое её не будет столь роскошным и богатым, как полагалось бы невесте такого человека, как ты.

– Мне это известно, Хесира.

– За свою работу я неоднократно получал награду золотом и многими превосходными вещами. Ты возьмёшь в жёны девушку хотя и небогатую, но и не такую, что принуждена сама стирать свои платья. Что же до Предков её и моих, прадед мой был жрецом храма богини Хатхор в Анхабе. Никто из моих предков не был простым землепашцем, ничьё тело не знало плети. Ты можешь видеть это по моему лицу и по лицу моей дочери...

– Я вижу это, досточтимый Хесира.

– Тогда спроси своё сердце ещё раз и спроси Бенамут, желает ли она принять такую честь. Моя дочь – не рабыня. Пусть её ответ будет и моим последним словом.

Руки мои были испачканы глиной, и потому я не могла прижать их к сердцу, готовому выпрыгнуть из груди. Кенна взглянул на меня, и в его взгляде прочла я великую нежность и горькую печаль. Он сказал:

– Позволь мне поговорить с твоей дочерью наедине, досточтимый Хесира.

Отец кивнул, и мы вышли из мастерской и пошли в сад, где гранатник был в цвету, где пурпурные лилии томились от полуденного зноя. Мы остановились у стройной маленькой сикоморы, и Кенна взял мою руку и сжал её в своей. Так горяча была его рука, что её прикосновение обожгло меня, и так сильна, что я испугалась, как бы он не сжал пальцы и не превратил моё запястье в подобие увядшего стебля. Кенна и раньше касался моей руки, но никогда – так, как это он сделал теперь. С трудом я заставила себя поднять голову и посмотреть на него, и нечто большее, чем девичье смущение, затмевало мой взор. Не было на свете другого человека, кроме отца, который был бы мне так же дорог, как Кенна, но был бог, светлый Хор, солнце, превыше которого я не знала... И то, что Кенна догадывался об этом, было для меня больнее упрёков. Сквозь листву пробивались золотые солнечные лучи и рассыпались у наших ног подобием тонкой чудесной резьбы, и было томительно и тяжко, как бывает в знойный полдень, но не так, как всегда, ибо на этот раз томилось моё Ба... Что могла я сказать Кенна? Был один, кому я принадлежала всецело, хотя он и не знал об этом, и был он недостижим, как бог Ра в своей сияющей золотой ладье. Словно огненные стрелы Сохмет, пронзали меня воспоминания о последней встрече с ним в мастерской моего отца, в день, когда его величество пожелал видеть изображение усопшего владыки, фараона Анх-хепрура Хефер-нефру-атона. Оповещённые о прибытии его величества заранее, ожидали мы с отцом, когда он взойдёт на наш порог. Разум говорил мне, что всего лучше было бы уйти и не показываться на глаза фараону, а любовь требовала другого, и голос её звучал всё более настойчиво и властно. Одетая в своё лучшее платье, умащённая дорогими благовониями, с золотым царским ожерельем на шее, ожидала я прибытия его величества у дверей мастерской и вдруг бросилась в сад, чтобы нарвать букет свежих душистых цветов. Так быстро убежала я, что отец не успел ничего мне сказать, хотя мог ощутить по аромату цветов, что я сделала. Так, с охапкой цветов, прижатых к сердцу, ждала я появления его величества Тутанхатона, взор которого золотыми каплями проникал в сокровенную обитель моего Ба, глаза которого были источником сладости северного ветра, уста которого несли его благодатное дыхание... И вот он появился, вот сошёл со своей золотой колесницы, и мы с отцом распростёрлись у его ног, целуя его след на земле. И когда он сделал шаг по направлению к мастерской, я усыпала его путь цветами, и он улыбнулся своей лучезарной улыбкой, доброй и немного застенчивой. Мог ли он знать, что каждый цветок хранил мой поцелуй, моё взволнованное дыхание? Его величество вошёл в мастерскую и остановился перед изображением усопшего фараона, и глаза его наполнились слезами. Он стоял так долго, долго... Потом обернулся к моему отцу, почтительно стоявшему поодаль, и тихо сказал:

– В лице его величества ожидание близкой смерти, Хесира. Как ты сумел увидеть это? Или твоему незримому взгляду доступны тайны Всемогущего?

– Твоё величество, мои руки делали только то, что делали. Они принадлежат простому человеку, не знакомому с таинствами храмов и небесных светил. Это всего лишь руки мастерового...

– Искусство – тайна не меньшая, чем те, что вершатся в сумраке святилищ. Вот его величество Хефер-нефру-атон ушёл в Страну Заката, а его Ка словно пребывает здесь, в этом изображении. И как поверить, что камень лишён дыхания?

Кто из нас видел эту складку у рта, эти лёгкие морщинки в углах глаз? А ты увидел! Художникам и скульпторам нужно воздавать почести наравне со жрецами, и велик был вечноживущий Эхнатон, понявший это. Моё желание, Хесира, чтобы ты всегда изображал меня таким, каким видишь. И что бы ты ни увидел в моём лице...

– Твоё величество, мне будет позволено создать твоё изображение в царском венце?

Его величество улыбнулся, и улыбка его говорила о том, что он ещё не привык носить двойную корону Кемет. Он прошёлся по мастерской, останавливаясь то перед одним, то перед другим изображением, и лицо у него было такое, словно он хотел постичь тайну.

– «Искусство не знает предела – разве может художник достигнуть вершин мастерства?» – произнёс он строки из поучения Птахотепа, и мой отец почтительно склонил голову, как будто эти слова относились только к нему, к нему одному. – Как ни хороши лица их величеств Эхнатона, Нефр-эт и Хефер-нефру-атона, кажется, что вот это лицо ещё живее... – Он указал на изображение Кенна, которое к тому времени было уже закончено, но ещё оставалось в мастерской, ибо его мать Ренпет-нефр-эт пожелала иметь ещё два точно таких же. – Кто этот молодой человек? Судя по лицу, отважный воин...

– Твоё величество, это военачальник Кенна.

– Я запомню его имя! Человек, у которого такое открытое и смелое лицо и взгляд прямой и благородный, не может таить в груди тьмы. Вот видишь, в чём ещё состоит сила твоего искусства, – засмеялся его величество, обращаясь к моему отцу, – ты указываешь царю на его верных слуг, ты привлекаешь моё внимание к тем, кто достоин возвеличения. У тебя теперь будет много работы, Хесира, ибо я буду направлять к тебе тех, чьи сердца скрыты от меня. У тебя есть изображения всех высших сановников Кемет? Пусть приходят к тебе все, от начальника приёмного чертога до хранителя царских сандалий!

Он смеялся, но глаза его были серьёзны. Как ни был благосклонен к художникам его величество Эхнатон, его величество Небхепрура хотел сделать больше. Он думал о чём-то глубоко, серьёзно, глядя на каменные изображения царских особ, сановников, военачальников. Я смотрела на него из-за своей занавески, вспыхивая каждый раз, когда он поворачивался в мою сторону. Как изменился он в последнее время! Теперь он казался мне моим ровесником, едва ли не старше.

– Не прячься, Бенамут, – вдруг сказал его величество, – я хочу, чтобы ты была передо мной. Ты приятна мне, и разве пристало тебе, дочери такого искусного мастера, прятаться от своего повелителя? Ты носишь моё ожерелье, это хорошо, – засмеялся он, увидев драгоценное украшение на моей шее. – Скоро ты и твой отец станете людьми наградного золота, а пока прими вот это... – Его величество сделал знак одному из сопровождающих его придворных, и тот извлёк из небольшого ларца, которого я раньше не заметила, блистающую золотом фигурку льва и по приказу фараона передал её мне, онемевшей от счастья. – Это изображение священного льва хатти, искусная работа старых мастеров этой страны. Она немного груба, но посмотри, как много жизни в золотых глазах этого зверя!

Я распростёрлась ниц перед фараоном, не смея поднять глаза, бессвязно шепча слова благодарности. Лев, который был у меня в руках, не походил на статуэтки наших мастеров, он и в самом деле был сделан грубее, проще, но глаза его были живыми и печальными, словно то был раненый лев, лев, страдающий от боли. От тепла моей ладони фигурка стала совсем тёплой, совсем живой.

– Ты когда-нибудь видел работу мастеров хатти? – спросил его величество, обращаясь к моему отцу, и просто, легко прозвучало в его устах слово «видел». – Что скажешь о ней, как нравятся тебе изделия из бронзы, золота и серебра?

– Они грубы, твоё величество, но всегда выразительны. Однажды мне довелось держать в руках фигурку женщины, которая, как говорили, была сделана давным-давно, в те времена, когда люди не знали ещё плуга и ярма для животных. У неё не было лица, формы её были грубы, но в. ней было много выразительности, истинного воплощения женской силы, её предназначения. Главное – что мастер вкладывает в свою работу.

– Это так!

– Не всегда можно угадать истинные мысли мастера, делавшего ту или иную вещь. Порой из-под рук его выходит совершенно противоположное тому, что было в его замысле, и он сам дивится этому. Но я, твоё величество, да простится мне эта дерзость, кажется, понял, в чём дело...

– В чём же, Хесира?

– В том, твоё величество, что камень, глина или золото живут своей жизнью и только подсказывают рукам мастера нужную форму. Потому и случается, что они выдают тайны, неведомые скульптору...

Его величество задумчиво слушал моего отца, слушал, как ученик. Я сжимала в руке золотого льва, и он казался мне всё более живым и всё более печальным. Может быть, в нём была заключена печаль неведомого мастера хатти? Мне не хотелось думать о печали фараона.

– Я вижу, тебе понравился мой подарок, Бенамут? – спросил его величество, отрываясь от созерцания головы верховного жреца храма Атона, второго по значению святилища после Дома Солнца. – Что ты о нём скажешь? Каков он?

– Печален, твоё величество.

– Печален? – Фараон удивлённо поднял брови. – Почему же печален? Мне он казался совсем живым, может быть, только что вернувшимся в своё логово, утомлённым, но не печальным... Но даже если так, я уверен, что ты развеселишь его, Бенамут, развеешь его печаль. Надеюсь, он принесёт тебе счастье.

– Уже принёс, твоё величество, – тихо сказала я, прижимая фигурку к груди.

После ухода его величества я долго-долго смотрела на его подарок, и золото расплывалось перед моими глазами от счастливых слёз. Отец подошёл ко мне, положил руку мне на плечо.

– Прохладная у тебя кожа, Бенамут, – сказал он, – верно, ты испытываешь наслаждение? Его величество Небхепрура Тутанхатон милостив к нам, должно быть, тебя благословляют боги... И если будет много работы, это хорошо, – добавил он задумчиво, – быть может, мой страх бесплоден.

– Какой страх, отец?

– Стать ненужным. Стать просто ремесленником, в лучшем случае – мастером, изображающим только подобие человека. При его величестве Эхнатоне мы, художники и скульпторы, почувствовали себя свободными...

– А разве не всегда так было?

– Не всегда. Посмотри на древние изображения владык Кемет – разве это живые люди? Только в лице фараона Сенусерта I можно увидеть что-то истинное, принадлежащее только ему. Ведь владыки Кемет не всегда были красивы, хотя почти всегда величественны. Его величество Эхнатон повелел изображать себя таким, каков он был. И были мастера, которые делали его даже более некрасивым, чем на самом деле. Даже её величество Нефр-эт, а уж кто прекраснее её, не на всех изображениях выглядит так. Потом мастера стали внимательнее, они начали глубже изучать натуру, и ненужное, искажающее облик фараона, ушло. Новый владыка Кемет мог бы повелеть вернуться к старым образцам...

– Его величество Небхепрура Тутанхатон – да будет он жив, цел и здоров! – очень красив, и нет нужды изображать его лживо, – возразила я, избегая незрячего взгляда моего отца.

– Поистине так. Но красота уходит с годами, увядает... Пройдёт время – и человек может захотеть утешительной лжи, ему захочется видеть себя вечно красивым, вечно молодым. Тогда, чтобы никто не мог обвинить властителя в человеческой слабости, приказывают всех изображать одинаково – красивыми и бесстрастными. Но если фараон понимает, какая сила таится в искусстве, это хорошо...

Его величество не забыл своих слов, сказанных о военачальнике Кенна, он пожелал видеть его в Зале Приёмов, и Кенна долго не мог понять, чему обязан подобной честью.

Фараон не только подробно расспрашивал его о военных делах, но и пожелал, чтобы Кенна участвовал в его охоте на антилоп и милостиво говорил с ним. Кенна узнал много позже, что это искусство моего отца заставило молодого фараона обратить внимание на безвестного, хотя и знатного и отважного военачальника. Но Кенна знал ещё что-то, догадывался по моему лицу, что золотой лев хатти был не просто знаком обычной царской милости. Потому, должно быть, и не было безмятежным его лицо, когда мы вышли в сад и остановились под маленькой сикоморой. Первое слово принадлежало ему, а я многое успела передумать за то время, пока мы стояли молча среди золотой резьбы солнечных лучей и лиственных теней. Наконец он сказал мне, сжимая мою руку своей сильной и твёрдой рукой, сказал тихо, как всегда теперь говорил в моём присутствии:

– Желаешь ли ты стать госпожой моего дома, Бенамут?

Я ответила ему тоже тихо:

– Да.

Глаза его излучали нежность и любовь, но слишком много печали таили на своём дне эти глубокие чёрные озёра. Мне и сладостно, и горько было в этот миг, и я была подобна цветам в руках возлюбленного, только что сорванным и уже чуть увядшим. Он привлёк меня к себе, и его сердце забилось возле моего сердца. От горькой нежности хотелось мне и петь, и плакать, и, отдаваясь нежным ласкам Кенна, думала я о нежданном счастье и нежданной горечи, которая будет сопровождать всю мою жизнь с ним. Ни слова не произнесли мы о фараоне, но и в моих мыслях, и в мыслях Кенна был он. Ему, ему одному принадлежала Бенамут безраздельно, но он был богом, и благословение бога не могло принадлежать мне одной. Только в мечтах, только в сновидениях, тревоживших моё девичье ложе, мне одной принадлежала его любовь, ласка его рук, лучистый взор его глаз. «Горе, горе мне, – подумала я, – сердце моё улетает от меня...»

– Моя мать, госпожа Ренпет-нефр-эт пожелала, чтобы моя свадьба состоялась через год, ибо только к тому времени истечёт срок скорби по моему отцу, назначенный ею. Всё это время я проведу в походе против кочевых племён хананеев, – сказал Кенна. – Когда я вернусь, мы сразу отправимся к жрецам Дома Жизни, и мой дом станет твоим домом.

– Это большая честь для меня, Кенна.

– Только честь? – Глаза его были полны укоризны, нежного упрёка. – Неужели только честь, Бенамут?

– Нет, брат мой, и честь, и радость. Я буду ждать тебя, – прошептала я и обвила руками его шею. Моя золотая печаль не должна была ранить его, и я поклялась себе самой, что никогда не встревожу, не обижу, не огорчу моего мужа, хотя сердце моё никогда не исцелится от гибельной любви к солнцу. И когда мы вернулись в дом и объявили отцу о нашем обоюдном желании стать мужем и женой, ни на моём лице, ни на лице Кенна нельзя было увидеть и следа печали.

* * *

Так я стала невестой военачальника Кенна и была представлена его матери, госпоже Ренпет-нефр-эт. Если бы не великая награда, которой удостоился мой отец в день празднования годовщины восхождения на престол его величества Тутанхатона, она бы не приняла так милостиво дочь простого скульптора, хотя и правнучку жреца. Но, став людьми наградного золота, мы с отцом получили право не склонять головы в почтительном страхе перед теми, кто должен был стать покорным посетителем нашей мастерской, исполняющим волю его величества. Все рабы наши и слуги, все друзья моего отца высыпали на улицу, чтобы приветствовать нас, когда мы возвращались после церемонии в царских садах. И Кенна был счастлив, потому что его величество пожелал сделать его одним из своих друзей и отдать под его начало корпус, располагавшийся на южной границе Кемет. Его величество милостиво обещал почтить свадьбу Кенна своим присутствием, и не было в тот миг человека, который не позавидовал бы счастливой звезде молодого военачальника. Было ли наброшено на мои глаза золотое покрывало Хатхор или то было истиной, но мне показалось, что его величество иначе взглянул на меня в тот миг, когда ему стало известно о желании Кенна сделать меня госпожой своего дома. Было ли то сладостным обманом Золотой или истиной, но мне почудилось, что в прекрасных глазах фараона промелькнула грусть. Но было ли во всей стране Кемет что-либо, что могло быть ему неподвластно? Он воистину был светлым Хором, золотым Хором, снизошедшим на землю благословенного Хапи. И мне было даровано счастье видеть его, вдыхать сладостный воздух, которым дышал он...