Текст книги "Тутанхамон"

Автор книги: В. Василевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 28 страниц)

СКУЛЬПТОР ХЕСИРА

Недуг долго томил меня, страшные головные боли, от которых, казалось, пылал чудовищным огнём мозг, долго не давали мне сомкнуть глаз ни днём, ни ночью, долго водили меня страшными лабиринтами темноты и ужаса, рождая в сердце образы чудовищ Аменти. Порой казалось, что головокружение вот-вот швырнёт меня на острые вершины скал, порой я летел в глубокую пропасть, встречавшую меня резким свистом ветра и тяжёлым хлопаньем крыльев страшных летучих мышей. И когда неведомая волна вновь выбрасывала меня на поверхность земли и услаждала истомившееся тело слабым дуновением прохладного северного ветра, я опять мог вздохнуть полной грудью и набраться сил для того, чтобы противостоять новым мучениям. Так продолжалось несколько недель, показавшихся мне бесконечными, потом потянулись дни мучительной слабости, не позволявшей поднять рук, которые рвались уже к привычным инструментам, тосковали по гладкой поверхности чёрного камня, по шероховатой поверхности розового песчаника, по холодной влажности послушной глины. Пальцы ещё плохо слушались меня, и я едва мог донести до рта кусок лепёшки, а чаша дрожала так, что молоко и вино выплёскивалось из неё, и кто-нибудь из тех, кто был у моего ложа, сам подносил чашу к моим губам, поддерживал мою голову. Чаще всего это были нежные и верные руки моей Бенамут, которая ухаживала за мной с самоотверженностью и терпением, унаследованными ею от её матери, моей любимой жены Мерит. Но когда, по словам учёного жреца Мернепта и придворного звездочёта Раннабу, опасность уже миновала и я мог подниматься со своего ложа, я настоял на том, чтобы исполнилось то, чего она так страстно желала, что было воздухом её и солнцем в течение долгих десяти лет. В те дни настал конец и дням скорби по Кенна, и Бенамут могла уже не носить одежд, приспущенных с левого плеча. С робостью и смущением поведала она мне о том, что произошло в мастерской в день посещения её фараоном и потом со слезами упала на мою грудь, прося у меня прощения за своё счастье. И я погладил её по голове и сказал ей ласковые слова, уверяя её, что счастье её стало наградой за долгую верную любовь к повелителю её помыслов и сердца, к владыке страны Кемет... И я готов был едва ли не благодарить Хоремхеба за причинённые мне страдания, которые так неожиданно одарили мою Бенамут заслуженным ею, но невероятным счастьем.

И вот настал день, когда я вернулся в мою мастерскую, где изготовленные мною изображения встретили меня безмолвным, но радостным приветствием, которое я ощутил всем телом, а не только дрожащими от волнения кончиками пальцев... Вот снова взялся я за комок влажной глины, вот снова мои пальцы ощутили твёрдость резца, вот снова вспомнились уроки великого мастера Джхутимеса, с которым свела меня в Ахетатоне счастливая и поистине благосклонная ко мне судьба. Воссоздав в памяти лицо моей Бенамут, взялся я за работу, подобной которой не было ещё в моей жизни. Лицо счастливой Бенамут, влюблённой Бенамут, Бенамут любящей и любимой – не ради ли этого жил Хесира, не ради ли этого оттачивал своё мастерство, изображая десятки людей, жрецов и сановников, военачальников и членов царской семьи? И я торопился, чтобы успеть закончить работу ко дню её прихода, к тому дню, когда она, сияющая счастьем, посетит свой родной дом...

И вот она пришла, вот появилась в моей мастерской, и едва я услышал её лёгкие шаги, я уже не мог спутать их ни с какими другими. Она обняла меня так крепко, что я удивился, ощутив подобную силу в её нежных руках, и почувствовал запах дорогих благовоний от её волос. Она тихо плакала и смеялась, ласкаясь ко мне, и ласка её рук была для меня дороже ценности золота и смарагда, даже дороже ценности моего камня... Торжествуя, что могу сделать ей подарок, я снял тёмную ткань, покрывающую её изображение. Она вскрикнула от радости, но в голосе её послышалось мне нечто, что меня удивило. И я спросил её:

– Что скажешь ты, Бенамут?

– Что скажу? Скажу, что никогда не думала, что так красиво моё лицо, что так огромны мои глаза. Но почему, отец, ты сделал меня печальной? Никогда ещё я не была так счастлива, никогда ещё моё сердце не пело так во славу великой Хатхор, а ты изобразил меня только вдовой Кенна, но не возлюбленной моего дорогого господина... Разве мои губы так горько сжаты? Вот возьми, коснись их! – Она взяла мою руку, провела ею по своим губам. – Ты тосковал по мне, отец, ты был печален, и, должно быть, это и запечатлелось в камне. Но мне хотелось бы видеть себя счастливой!

Никогда ещё не был я так поражён, никогда ещё не испытывал таких сомнений в своём мастерстве, ибо сердце моё ликовало, когда я брался за работу, и мыслью моей было изобразить счастливую Бенамут, Бенамут, лучившуюся счастьем... Смущённый, я пробормотал:

– Должно быть, ты права, Бенамут. Но я сделаю другой твой портрет, где не буду уже давать воли своим чувствам. Пойдём лучше, я угощу тебя ореховым печеньем на мёду, которое ты так любишь, и ты расскажешь мне о том, как тебе живётся.

Слуги накрыли низкие столики в саду, под цветущими зарослями гранатника, и Бенамут вновь принялась ухаживать за мной, как в былые дни. Потом мы отправились в беседку, увитую душистыми цветами, и, припав лицом к моим рукам, она сказала:

– Отец, я и подумать не могла, что бывает в жизни счастье, которое должны бы испытывать только боги и богини, но которое они по своей милости иногда даруют людям. Мой возлюбленный господин часто приходит ко мне, и это дороже всех подарков, которыми он меня осыпал, дороже всех превосходных вещей, которые меня теперь окружают. Когда впервые он был со мной, он сказал, что у меня такие же руки, как у тебя – сильные и чуткие. В ту ночь птицы пели так, что порой заглушали его шёпот. Когда меня привели к госпоже Тэйе, кормилице вечноживущей Нефр-эт, она ласково сказала мне, что я обязательно рожу сына. То же сказал и Раннабу, и я сердцем знаю, что это так и будет. Теперь я часто вижу моего божественного господина, и мне достаточно даже этого, а порой я замираю от счастья при мысли о том, что дышу одним воздухом с ним, даже когда его не вижу. Все во дворце добры ко мне, даже великая госпожа. Чем же заслужила я такое счастье, отец, чем умилостивила богов?

С улыбкой слушал я её болтовню, такую милую и наивную, делающую её похожей на ту маленькую Бенамут, которая, уткнувшись лицом в мои ладони, поверяла мне свои детские радости и секреты. Она слишком рано сделалась взрослой, приняв на себя груз забот обо мне, и теперь было отрадно видеть её совсем юной, беззаботной и безмятежно счастливой. Но я продолжал думать о своей непонятной ошибке, которая привела меня в смущение и заставила опасаться, что болезнь повредила моему мастерству, лишила руки их обычной зрячести.

– Ты чем-то опечален, отец? – спросила Бенамут. – Я болтаю лишь о себе, я совсем забыла расспросить тебя о мелочах твоей жизни, о твоих заботах... Легко ли тебе справляться со всем без меня?

– Не беспокойся обо мне, дорогая Бенамут, наши слуги хорошо ухаживают за мной и уже научились помогать мне. Конечно, никто не заменит тебя, но мне важнее знать, что ты спокойна и счастлива. Если мне что-нибудь понадобится, я сообщу тебе.

– Ты обещаешь?

– Обещаю, Бенамут.

Она снова принялась гладить мои руки, и я радовался, что ласка её была всё такой же, привычной лаской моей любимой Бенамут. Внезапно она спросила:

– Знаешь ли ты бывшего верховного жреца Дома Солнца Туту?

– Он никогда не был в моей мастерской.

– Но ты что-то знаешь о нём?

– Только то, что известно и тебе, Бенамут. Знаю, что был первым помощником вечноживущего Эхнатона, знаю, что после его смерти покинул Ахетатон, знаю, что недавно его величество Тутанхамон вернул его ко двору. Ещё слышал о том, что в его жилах течёт ливийская и ещё какая-то иноземная кровь, что так возмущало в своё время многих при дворе вечноживущего Эхнатона. Больше – ничего, Бенамут. Почему ты спрашиваешь меня об этом?

– Он очень милостиво говорит со мной, подарил мне чудесный ларец из чёрного дерева. Я была удивлена...

– Чем же? Тебе придётся к этому привыкнуть. Все, кто видят милость к тебе его величества, будут оказывать тебе внимание, Бенамут. Скоро удостоишься внимания и самого чати...

– Чати? – Бенамут засмеялась. – Отец бога Эйе? Он сейчас занят другим. Он очень обеспокоен тем, что его величество собирается послать Хоремхеба на границы Ханаана, а его величество склоняется именно к этому. Он должен помочь царю Митанни, своему союзнику. Теперь, когда Кемет так сильна, разве это опасно? Отец бога слишком осторожен. Меня печалит только то, что придётся расстаться с моим божественным господином, ведь он хочет лично участвовать в сражениях...

Мне было странно, что об этом говорит Бенамут, счастливая женщина, поглощённая своей любовью. Об этом говорили Раннабу и Мернепта, но слышать из её уст речи о предполагаемой войне было странно и не слишком приятно. Что-то происходило во дворце, должно быть, что-то серьёзное, если в словах близких к фараону людей звучала тревога. Но в словах Бенамут тревоги не было, была лишь печаль от скорой разлуки.

– Фараон сказал тебе о том, что собирается лично участвовать в военных действиях?

– Да. Но это будет нескоро... Многое ещё нужно сделать, и Хоремхеб ещё не уехал из города.

– Будь осторожна, Бенамут, никому не говори об этом. Слышишь, Бенамут? Никому, даже чати, если он тебя спросит. Ты ещё никому не сказала?

– Никому, отец, клянусь именем моего божественного господина! Но почему нельзя говорить? Почему ты встревожен?

– Потому что встревожены люди, близкие к его величеству, его друзья, те, кто ему предан, кто любит его. Не нужно тебе знать всего, но я предупреждаю тебя, будь осторожна. Кое-кто из царедворцев захочет узнать тайные мысли его величества, и тогда он будет пытаться расспрашивать всех, с кем он может быть откровенен. А женщинам в жизни любого мужчины, даже живого бога, принадлежит немалое место...

Я понял, что она испугалась, так крепко сжала она моё запястье.

– Что всё это значит?

– Только то, что я тебе сказал, Бенамут. Будь осторожна, не говори ни с кем о том, что узнала от фараона, даже мелочи. Ты понимаешь меня?

– Но ведь с тобой можно?

– Пусть останется так: только со мной.

Она отпустила мою руку, и мы долго сидели молча, погруженные в свои мысли. Потом она тихо спросила:

– Чем это грозит его величеству?

– Тем, что ему могут помешать свершить его великие дела, что может пострадать царь Митанни, тем, что враги вновь могут пошатнуть мощь Кемет. Ты живёшь своей любовью, но если ты любишь своего божественного господина, ты должна жить его жизнью и знать, что может принести ему пользу, а что – вред. И ещё прошу тебя: если ты услышишь до дворце что-либо о будущей войне с хатти, если кто-то произнесёт слова, которые будут тебе непонятны или встревожат тебя, скажи об этом мне, скажи об этом придворному звездочёту Раннабу или божественному отцу Мернепта. Ты обещаешь мне, Бенамут?

– Обещаю ли? Клянусь именем матери Исиды, клянусь всем, что почитаю святым, клянусь жизнью Кемет! Но скажи, должна ли я предупредить его величество о таких опасностях?

– Он знает это от своих друзей, Бенамут. Оставайся только женщиной, дари ему любовь и старайся сделать так, чтобы с тобой он мог забыть о своих заботах и тревогах. Такой была твоя мать, подарившая мне недолгие годы солнечного, золотого счастья, такой должна быть и ты, ибо женщине для того и суждено появиться на свет, чтобы от своих тяжких забот мужчина отдыхал с ней, чтобы, глядя в её глаза, мог забыть обо всём. Береги свою любовь, это величайшее счастье...

Она прижалась лицом к моим ладоням, как делала в детстве, и замерла, такая маленькая и беззащитная, вдруг понявшая, какой грозный ветер бушует за стенами солнечного дворца её любви. Если бы я мог увидеть её глаза, я увидел бы в них тревогу и печаль, я увидел бы в них блестящие переливы слёз, и мне было грустно, что я огорчил её, но уже не было в мире силы, способной надёжно оградить её от бед, ибо любящий раним, ибо любовь хрупка и подвержена страданию, ибо великая любовь таит в себе великую печаль. И, отвечая на её ласку, я вспомнил слова звездочёта Раннабу: «Сейчас каждый друг может обернуться врагом, враг неожиданно превратиться в друга, но опаснее всего любовь, ибо она в священном страхе может нанести смертельную рану». И много было вокруг фараона женщин, способных невольно нанести эту рану – Бенамут, митаннийская царевна Ташшур, царица Анхесенпаамон...

ЦАРИЦА АНХЕСЕНПААМОН

Не было в стране Кемет женщины, которая с большим трепетом ожидала бы праздника богини Хатхор, чем царица Анхесенпаамон, уже третий месяц носившая в своём чреве чудо, новую жизнь... Боясь поверить, всё ещё полная болью, я приказала жрецам тайно возносить молитвы обо мне и будущем ребёнке, но до поры не решалась сказать об этом моему господину, моему возлюбленному... И я ждала праздника доброй богини, от которой хотела получить доброе предзнаменование, которая должна была исцелить меня от страха и беспокойства, даровать мне покой и тихую радость будущего материнства. Тэйе окружила меня заботой, и тайной, как будто веря вместе со мной, что тайна способна охранить меня от несчастья, и на этот раз я более внимательно прислушивалась к её советам и старалась не делать того, что она мне запрещала, хотя и нелегко было подолгу лежать и отказаться от присутствия на охоте и прогулок на лодке, когда приходилось грести тростниковым веслом. Долго скрывать свою тайну я не смогла, и мой господин однажды сказал мне, когда золотая барка несла нас на юг, к Опету:

– Что ты таишь от меня, моя маленькая царица? Исида возвестила тебе радостное чудо?

Опустив глаза, смущённая, я пролепетала: «Да». Мы были одни, никто нас не видел за плотными занавесями царского шатра, и всё-таки я боялась, чтобы даже ветер не донёс до свиты или гребцов произнесённые нами слова. Тутанхамон привлёк меня к себе, и наши глаза встретились. Я увидела: в его глазах было больше тревоги, чем радости. Нежно-нежно, словно боясь причинить боль, коснулся он моей щеки, моих полуоткрытых губ. И сказал тихо, не отнимая руки от моего лица: «Я люблю тебя». Тихая радость, робкая и нежная, как распускающийся лотос, коснулась моего сердца, коснулась – и исчезла, потонула в тёмных волнах нахлынувшей тревоги. Что, если боги опять извергнут ребёнка из моей утробы, что, если мне так и не дано познать радости материнства? Мы оба были ранены нашей бедой, нашим общим горем. Ребёнок, который не имел даже имени, перешёл под покровительство владыки Аменти, не успев изведать покровительства Амона. И теперь я хотела поручить судьбу живущего во мне женщине, золотой и радостной богине Хатхор, любимой дочери Ра. Даже Исиде боялась я поверить мою тревогу, ибо, хотя она и стала матерью Хора, она перенесла перед этим слишком много страданий, и я боялась, как бы меня не коснулась тень её несчастья. С тех пор как вернулись в свои храмы древние боги Кемет, праздник богини Хатхор стал самым красивым, радостным и весёлым из всех, посвящённых богам, и мы оба любили его, оба ждали его с радостным и нетерпеливым сердцем. И я сказала:

– Возлюбленный мой господин, я хочу, чтобы до поры до времени тайна наша была бы сохранена, хочу, чтобы злое не могло коснуться меня. Когда скрывать будет уже невозможно, позволь мне уединиться в своих покоях во дворце, чтобы видели меня только верные слуги и жрецы...

– А мне ты разрешишь тебя видеть? – улыбнулся он, но глаза его были печальны. И я поняла, что его гнетёт какая-то тайная тоска, не только беспокойство обо мне.

– Я была бы рада видеть тебя повседневно, непрестанно, – тихо сказала я.

Он рассеянно поцеловал меня в щёку, как будто и не слышал моих слов. Барка, тихо покачиваясь, плыла по реке, и мерное её движение убаюкивало, нагоняло сон. Он лёг головой на мои колени, и мне вспомнился тот яркий, лучезарный день на реке, охота на диких уток и увитая цветами беседка, где потом мы предались любви, счастливые и безмятежные. Сколько времени прошло с тех пор? Совсем немного, но как всё изменилось! Изменились наши имена, изменилась Кемет, нас успело поразить общее горе, удалились на поля Налу все мои родные, кроме сестры Меритатон, одиноко жившей в старом дворце фараонов в Опете. Но по-прежнему не было у нас времени, чтобы любить друг друга без помех, чтобы говорить обо всём, что радует и тревожит, чтобы находить покой в объятиях друг друга, и теперь уже было трудно поверить, что можно жить иначе. И хотя господин мой любил меня больше всех жён и наложниц, хотя и приказывал изображать на ларцах и спинках кресел сцены нашей счастливой жизни, сама я дорого дала бы за то, чтобы быть такой счастливой, как изображённая рукой искусного мастера Анхесенпаамон. Моё счастье, как священный скарабей, старательно хранило и оберегало своё солнце, но порой мною овладевала усталость, горькая усталость и печаль. Теперь многое стало понятно мне, теперь мне легко было разгадать тайну тщательно скрываемых матерью слёз, её внезапных бурных ласк, её порывистых движений, которыми она прижимала к груди то одну, то другую детскую головку, мы же были тогда беззаботны и глупы, мы радовались ласкам отца, радовались праздникам, торжественным церемониям и жертвоприношениям в Доме Солнца. Об этом иногда говорила я с Туту, которого когда-то так боялась, но в котором угадала горькую память прошлого, подобную моей, более лёгкой, ибо она была памятью детства, в котором виделся мне уклад жизни Ахетатона в годы царствования моего великого отца. Этот человек неожиданно стал ближе мне, чем даже Эйе, и я часто призывала его в свои покои, чтобы вспоминать, прерывая свои воспоминания то слезами, то смехом, и радоваться благословенному царствованию моего возлюбленного супруга, сохранившего имя и изображение моего отца и царственного Солнца. Об этом особенно благодарно говорил Туту, переживший и годы изгнания, и печальную гибель Ахетатона, и мне приятно было слышать эти слова из его уст. В семнадцать лет я уже жила воспоминаниями больше, чем настоящим, которое порой отказывало мне в самом простом и желанном – в присутствии любимого мужа, в возможности ему одному изливать свои печали и радости. И вот теперь, когда мы были вдвоём, я не находила слов, чтобы поведать ему то, чем было переполнено сердце, чем жило оно в разлуке с ним. Он же лежал, закрыв глаза, рассеянно поигрывая веером, и думал о чём-то своём, и был далёк от меня. Золотой царский урей, грозно сверкавший на его диадеме, показался мне вдруг горьким символом моего вынужденного одиночества, моих тревог и печалей. Вот что разрушало моё счастье – небывалая, головокружительная власть, вознёсшая нас обоих на сверкающие высоты, где от золота шёл томительный жар и где не было такого уголка, где мы могли бы спокойно вкушать сладостное дыхание северного ветра...

– Анхесенпаамон, твой отец рассказывал тебе что-нибудь о хатти? – неожиданно спросил Тутанхамон.

– Я была ещё слишком маленькой, господин, я ничего не помню, даже если и слышала рассказы о них. Но их хорошо знает Туту.

– Туту? Откуда?

– Говорят, его первая жена, которую он очень любил, была родом из этого племени.

– Разве этого достаточно, чтобы хорошо знать?

– Если муж и жена были единым целым, тогда, наверное, достаточно.

В моих словах прозвучал невольный упрёк, и я испугалась, что мой господин заметит его. Но он не заметил или сделал вид, что не заметил.

– Советуешь мне обратиться к нему?

– Да, если только тебя не останавливает то, что он был первым советником моего отца.

– По-твоему, я могу испытывать ревность или рассердиться, если он вдруг даст мне понять, что я хуже управляю страной, чем вечноживущий Эхнатон? Ты прекрасно знаешь, что этого не будет. Когда вернёмся из Опета, может быть, я и обращусь к нему.

– Сколько времени ты намерен оставаться в Опете, мой лучезарный господин?

– Придётся пробыть до конца времени ахет. Жители Опета обижены тем, что я редко бываю в южной столице. Да и мне хочется отдохнуть, побыть вдали от всех этих дел. Тебя это не огорчает, любимая?

– Я рада, господин. Я так давно не виделась с Меритатон...

– У вас будет достаточно времени для разговоров, – улыбнулся Тутанхамон. – Многое нужно сделать в Опете. Мы везём с собой новые прекрасные статуи Амона, отлитые из золота, и много прекрасных даров его храмам. К тому же, надеюсь, военная добыча тоже будет неплохой...

– Разве ты собираешься на войну, мой возлюбленный господин?

– После, – небрежно отмахнулся он, – скажу после, когда мы вернёмся в Мен-Нофер. Не тревожься заранее ни о чём, моя маленькая царица, не тревожься, не печалься. Подумай лучше о празднике богини, о том, как будешь смотреть на мой танец перед её статуей, украшенной цветами... Ты, ты для меня – Хатхор, владычица любви и радости! – И он поцеловал меня с истинной нежностью, и моё сердце возликовало, ибо я уже чувствовала приближение Золотой. Мне казалось теперь, что ничего плохого не может случиться под лучезарным взглядом владычицы радости, под её благословляющей рукой. Вот придёт время, и я услышу голосок сына, увижу, как тянутся ко мне его ручонки, вот придёт время, и нальётся молоком моя грудь, и тело моё ощутит прилив животворной силы, той самой, о которой говорила мне Тэйе. Словно в ответ на мои мысли, рука Тутанхамона нежно коснулась моей груди, погладила её. Как любила я эти руки, ласкающие меня, как тосковала по ним, как редко ласка их безраздельно принадлежала мне! Мы были очень молоды, и впереди было ещё много дней и ночей любви, но мне казалось, что я уже живу на свете долго-долго, так велика была порой охватывающая меня печаль.

– Как давно ты почувствовала, Анхесенпаамон?

– Месяц тому назад, мой божественный господин. И мне так тревожно стало и хорошо...

– А теперь хорошо?

– Хорошо, когда ты со мной, любимый.

Он улыбнулся и снова поцеловал меня, и я закрыла глаза, отдаваясь моему блаженному счастью. Что сделал он со мной? Солнце, золотое солнце поселил он в моей груди, похитив моё сердце.

– Что говорят жрецы-врачеватели и Тэйе?

– Говорят, что всё хорошо, но запрещают утомляться и много двигаться. Жрецы ещё дают пить травы, укрепляющие плод.

– Береги себя и его, моя возлюбленная. Береги! – Тутанхамон приподнялся, сел рядом со мной, скрестив ноги. – Буду на руках тебя носить, только на руках! Если уеду, поручу тебя заботам Раннабу и Мернепта. Кстати, знаешь, что недавно удалось мне получить гороскоп, давно обещанный мудрейшим из звездочётов Раннабу?

– Он так долго его делал?

– Поспешность он считает признаком недостатка величайшего из благ – мудрости. И я с ним согласен, хотя и выговорил ему за то, что, вопреки своему обещанию, он не принёс мне гороскопа ни на девятый, ни на девяносто девятый день после того, как обещал. Но теперь всё-таки принёс...

– И что же в нём, мой божественный господин?

– Многое. Есть обещание великих дел, если спокойно и мирно окончится шестой год моего царствования. Тут слова Раннабу были очень туманны, но одно я понял: если всё будет хорошо в этот год, царствовать буду долго и проживу сто десять лет. Самое грозное испытание – это, должно быть, война. Может быть, буду ранен, а выздоровев, стану называться великим воителем? Раны я не боюсь. Жрецы говорят, что здоровье у меня крепкое, хотя по виду и не скажешь. Всё есть для того, чтобы прожить сто десять лет! – Он засмеялся и крепко сжал кулак, показывая мне его силу. – Буду участвовать в сражениях, стану силён, как Хоремхеб. И сильнее Хоремхеба!

Я тоже рассмеялась, мне была приятна его весёлость.

– И мне предстоит великое в этом году, господин. Пусть я только слабая женщина, маленькая и хрупкая, а ведь именно такие становятся матерями могучих воинов. Вот как мать Хоремхеба или мать Кенна, госпожа Ренпет-нефр-эт. Как жаль Кенна!

– Очень жаль, Анхесенпаамон. В новой войне он бы очень мне пригодился...

Он замолчал, и я подумала, что он вспомнил о смерти Кенна в лагере близ Шарухена или о своей новой наложнице Бенамут, которая так и не стала женой отважного военачальника. Я почти не испытывала ревности, разве что чуть-чуть. Кто же может занять моё место в сердце Тутанхамона? Я была не только великой, но и любимой госпожой.

– Будем помогать звёздам, Анхесенпаамон. Мне нужно хорошо всё подготовить, а тебе – беречь нашего ребёнка. Если родится в день великой битвы, сам, может быть, станет великим воителем.

– А если родится девочка? – засмеялась я. – Будем растить красавицу в жёны царскому сыну хатти?

Тутанхамон вдруг стал серьёзен, улыбка и свет радости мгновенно исчезли с его лица.

– Нет, – сказал он, – теперь – нет.

* * *

Как шумела толпа, как она блистала золотыми украшениями и разноцветными брызгами цветов, как она ликовала при виде фараона, исполняющего ритуальный танец перед золотой статуей Владычицы Радости! И я смотрела с восхищением, не в силах отвести глаз от стройной фигуры моего возлюбленного, от его плавных и гибких движений, от ожерелий из цветов, которые так красиво ниспадали на его обнажённую грудь. Когда фараон окончил свой танец, толпа разразилась неистовыми криками восторга, воздавая хвалу богине и её верному служителю, почитающему её, и волны этих криков достигали самых отдалённых помещений храма, где жрецы в праздничных облачениях и красивые жрицы возжигали благовонные курения перед изображениями богини. Кемет любила своего фараона, любила и радовалась ему, и моё сердце ликовало при виде проявлений этой любви, искренней, какой только и может быть любовь народа. Вот фараон совершил жертвоприношение Золотой, вот улыбнулся, возлагая к ногам богини ожерелья из цветов, вот взял в руку серебряный систр и передал его мне, и его рука ласково коснулась моей руки. Жрецы вновь надели на фараона его пышное церемониальное облачение, и он опустился на свой золотой трон на возвышении. Вот начались танцы жриц богини Хатхор, вот весь народ начал подхлопывать танцу, вот весело, звонко запели флейты, зазвенели систры, застучали барабаны. И под ярким голубым небом и благодатным золотым солнцем запела, заиграла и пустилась в пляс вся Кемет, почитающая богиню, несущую свет и радость. У наших ног разлились бушующие разноцветные волны, и смотреть на них было весело, и руки сами собой тянулись подхлопывать танцам, и ноги! невольно притоптывали в такт звучащей музыке. Я поймала на себе взгляд мужа, нежный и радостный, и поняла, что он подумал о том же, о чём и я: богиня Хатхор не допустит, чтобы свершилось злое, богиня Хатхор, конечно, благословит рождение ребёнка...

После вечерней трапезы мы с Меритатон удалились в сад, в узорчатую беседку, увитую плющом и виноградом, удалились от всех, чтобы насладиться видом друг друга и беседой. Меритатон сильно изменилась в последнее время, глаза её казались огромными и какими-то потерянными на исхудавшем, бледном лице, а горькая складка у рта обозначилась ещё резче. Мне было грустно наблюдать эти перемены, ибо я помнила сестру жизнерадостной и прелестной, расцветающей от каждого взгляда Хефер-нефру-атона. Долгое время мы сидели молча, лишь гладя руки друг друга, потом сестра тихо сказала:

– Я рада видеть тебя счастливой, Анхесенпаатон. Твои глаза сияют, это глаза любящей и любимой. И я от всего сердца желаю тебе счастья, ибо если мне оно не дано, ты должна обнять меня своим. И ещё я рада, что ты как будто всё поняла и уже не страдаешь от того, что Тутанхамон не может проводить с тобой слишком много времени...

– Нет, сестра, это по-прежнему больно, порой невыносимо. Но я научилась сдерживаться, научилась смирять своё сердце, и от этого становится легче.

– В таком случае ты воистину стала мудра.

– Я бы хотела называться мудрой, Меритатон.

Мы обе помолчали какое-то время. Из города ещё доносилась музыка, праздник продолжался на улицах и на реке, и мой муж был со своими ближайшими друзьями на своей золотой барке, которая тихо и величественно бороздила воды огромного прозрачного пруда. Огни, сопровождавшие это плавание, были видны из беседки.

– Как обстоят дела в женском доме Тутанхамона? – спросила Меритатон после долгого молчания и едва уловимого вздоха.

– Он взял в наложницы Бенамут, дочь скульптора Хесира. Из-за неё впал в немилость Хоремхеб, которого спасло только вмешательстве Джхутимеса.

Меритатон удивлённо взглянула на меня.

– Из-за дочери скульптора? Я помню её, она очень красива, но Хоремхебу не нужно хлопать в ладоши, чтобы призвать к себе красавиц. Странно, поистине странно! И много ночей он проводит у неё?

– Однажды провёл с ней четыре ночи подряд. Может быть, она уже беременна от него...

– Что ж, опасна только та наложница, которая посягает на власть.

– Как Кийа.

– Да, как Кийа. Но, мне кажется, Бенамут не такая. Опасаться начнёшь, когда увидишь её возвышение.

– Думаю, что не увижу его, Меритатон. Она счастлива любовью его величества, живёт помыслами о нём. Мне она показалась неглупой и честной. Я держусь приветливо с ней.

– Это верно, Анхесенпаатон. Глупо перечить мужчине в его желаниях, этим ты вызовешь только его раздражение и напрасный гнев. А что другие жёны?

– Митаннийка весела, хананеянка мечтательна, и обе не очень-то умны. Митаннийка что-то часто шепчется с Джхутимесом.

– О своих митаннийских делах. Ведь мать Джхутимеса тоже была митаннийкой и приходится Ташшур двоюродной тёткой.

– Боюсь, что царь Душратта пытается устраивать свои дела через эту Ташшур.

– Ты же сама сказала, что она неумна. Так стоит ли беспокоиться понапрасну?

– Наверное, ты права, сестра. Только если на ложе любви начнёт шептать про дела своего деда...

– Она плохо говорит на языке Кемет.

– Зато Тутанхамон хорошо понимает язык Митанни!

Сестра улыбнулась и погладила меня по руке.

– Ты всё ещё маленькая девочка, Анхесенпаатон. Думаешь, фараон и на ложе любви остаётся фараоном?

– Может быть!

– А с тобой он в эти часы говорит о налогах, о договорах, о донесениях правителей областей? Рисует на груди твоей планы будущих построек? Вино тебе передавая из губ в губы, думает о проведении каналов в пустыне Икаита?

Я не могла не рассмеяться, так забавно всё это прозвучало.

– Нет! Конечно же, нет!

– Так почему же он будет говорить с Ташшур о митаннийских делах? О них лучше рассуждать с Джхутимесом, с Эйе, даже с Хоремхебом. И уж в любом случае твой муж не таков, чтобы потерять голову от любви.

Я договорила мысленно: «как наш отец».

– Джхутимес очень переменился после гибели Кийи, правда, Анхесенпаатон? Иногда он напоминает мне безумного. И всё-таки настоящий друг, настоящий сын царского дома. Хорошо, что он рядом с фараоном.