355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » В. Василевская » Тутмос » Текст книги (страница 9)
Тутмос
  • Текст добавлен: 26 июня 2017, 23:30

Текст книги "Тутмос"


Автор книги: В. Василевская



сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 26 страниц)

Покинув зал для трапез, Нефрура бросилась в сад, в дальний его уголок, к цветникам, отослала всех прислужниц и, спрятав лицо в траву, беззвучно заплакала. Она могла бы и не сдерживать себя, всё равно птичий щебет, раздававшийся над её головой, заглушил бы плач, но то была привычка – проливать слёзы беззвучно и подолгу, так, чтобы не услыхали ни мать, ни муж. Горько было и невыносимо, как будто выпила ядовитый настой трав, стыдно было и своего бессилия, и своего бесплодия: будь она матерью наследника, с ней не посмели бы обращаться как с непослушной девчонкой. Плача, она ждала того мига, который всегда наступал в подобных обстоятельствах – когда горечь начнёт постепенно переплавляться в сладость обиды, в утешительное чувство своей невинности и предвкушении жалости, которой через несколько веков, а может быть, даже лет будет окружено её страдающее имя. Она, обиженная собственной матерью, терпящая безразличие своего мужа, такая терпеливая и покорная – собственный отец не узнал бы её, своенравную гордячку, в этом кротком, униженном существе! – она всё-таки выше оскорбителей и вправе ожидать от богов награды. Какой только? Может быть, подобной волшебному сну любви, в которой иногда не отказано даже царям? Но кого же любить? Руи-Ра, который когда-то лишь скользил снисходительным взглядом по тоненькой некрасивой девочке, теперь уже не так молод, пополнел и утратил свою красоту, да к тому же обременён многочисленным семейством: его первая жена умерла, оставив ему пятерых детей, и он женился во второй раз на женщине, у которой уже было трое, а за последние годы прибавилось ещё четверо. Правда, Руи-Ра ни в чём не нуждается, царица Хатшепсут щедро одарила его наравне с другими, но как мечтать о сытом и довольном отце семейства, который с трудом стягивает поясом пополневший стан, редко покидает свой дом и постоянно говорит о своих полях, виноградниках и пастбищах в дельте? Из всех придворных, слуг и рабов никто не сравнится красотой с Рамери, телохранителем Тутмоса, но как простить ему дерзкий взгляд в ту первую встречу и особенно тот трепет, который и позже охватывал её в его присутствии? Когда-то она была влюблена в своего учителя Сененмута…

Неподалёку раздались голоса, и Нефрура оторвала лицо от земли – не хотелось, чтобы её видели лежащей, в смятом платье, в сбившемся парике. Она поднялась и села на траву, кончиками пальцев пытаясь осушить слёзы. Голоса стали явственнее, двое – мужчина и женщина – приближались к цветнику. Вот они остановились неподалёку, Нефрура была скрыта от них только невысокой изгородью цветущего кустарника. Разговаривали её мать и Сененмут – вернее, сейчас она слышала только голос матери.

– А как же ещё назвать твой поступок, как не дерзостью? Может быть, я и впрямь приказала бы изобразить тебя на стене своей гробницы, но ты сделал это самовольно. А твоя собственная гробница, подобная царской? Об этом уже начали судачить не только во дворце, но и за его пределами. Разве я не знаю? Ты осмелился без моего ведома принять послов Каркемиша, распорядился полученными дарами… Кстати, для чего тебе понадобился этот прекрасный перстень с изображением Нут на драгоценном лазурите? Мне сказали, что ты собирался преподнести его молодой царице, меня не обманули? О, глупец! Хочешь заранее купить расположение будущей властительницы?

– Твоей дочери, не забывай!

– Да, моей дочери! Прикажу – и будет гнуться, как тростник, и именно в ту сторону, куда я укажу! А может быть, ты и Тутмосу делаешь драгоценные подарки? Глупец, неужели ты не понимаешь, что тебя не потерпят при дворе, если я раньше срока уйду на поля Налу, тебя изгонят или просто казнят, все твои великолепные постройки не спасут даже архитектора Сененмута, не говоря уже о главе земли до края её! Хочешь подольститься к Тутмосу и Нефрура, только не понимаю, зачем! Или тебе что-то наговорили врачеватели? Ложь! Разве я старею? Разве не стала матерью шесть лет тому назад? Разве меня терзают какие-нибудь мучительные недуги? А может быть, жрецы храма Пта открыли тебе тайны моего гороскопа?

– Тебе лучше прекратить.

– Тебе недостаточно твоих наложниц, даже этой чернокожей Маура? Даже ночью ты был со мной дерзок, непозволительно дерзок, а ведь я ещё кое-что смыслю в искусстве любви! Или ты думаешь, что уже сидишь столь высоко, что тебя и не столкнуть? Ошибаешься! Тебя ненавидят, тебе завидуют, поддержки тебе не окажет никто! А поставить на место этого глупца Тутмоса – этого ты сегодня не мог сделать из-за лени, а может, из-за жалости к нему? Что же ты не бросился за ним в его покои, где, наверное, он рыдал, как женщина? Иди, выпроси себе подачку со стола фараона, если тебе недостаточно моего хлеба и вина! А для чего ты носишь эти драгоценные ожерелья, которые я тебе подарила, и эти перстни? Возьми другие, лучшие, из рук Тутмоса!

Послышался лёгкий звенящий звук, должно быть, Сененмут сорвал с шеи ожерелья, но всё ещё держал их в руках, не решался бросить. Если же он всё-таки бросит их, они наверняка полетят в ту сторону, где находится Нефрура, и ей придётся стерпеть, даже если тяжёлое ожерелье ударит её по лицу.

– Что же, тебе жаль ожерелий? Ты не остановился перед тем, чтобы отбросить меня, но жалеешь выпустить из рук золотые игрушки! О, я едва не украсила твой лоб священным уреем, ведь если бы смерть похитила Тутмоса, я бы так и сделала! Но, видно, боги хранят его и меня, иначе, взойдя на трон, ты отшвырнул бы меня ногой! Но берегись, я ещё не превратилась в сах[87]87
  …я ещё не превратилась в сах! – Сах – священное тело человека, мумия.


[Закрыть]
! Твои наложницы, твои жрицы, все эти бесстыжие женщины, в чьих кварталах ты тоже, должно быть, воздвигаешь дворцы и храмы! Оскорбляя женщину, ты забыл, что я царица, что я ещё многое могу…

– Не будем продолжать, Хатшепсут. Становится жарко, тебе лучше удалиться в свои покои.

– Не смей разговаривать со мной как со своей наложницей! Я не уйду, пока не скажу тебе всё. Я родила тебе дочь, но не думала, что она станет преградой между нами. Похоже, ей ты отдаёшь всю свою нежность, остающуюся от тысячи наложниц, хотя Та-Неферт вряд ли может похвастаться такой же любовью к её детям! А может быть, всё это просто потому, что Меритра царевна и, значит, стоит близко к трону? Всё может случиться, если Нефрура останется бесплодной, а Тутмос наконец вырвется на волю и погибнет где-нибудь в Ханаане! Так что ты думаешь, ступени трона останутся твоими, кто бы не носил двойную корону? А может быть, ты и сам уже мечтаешь о ней?

Звеня, ожерелье пролетело в воздухе, как диковинная золотая птица, и упало в траву почти у самых ног Нефрура. Она испуганно отстранилась, словно птица могла обернуться ядовитой змеёй.

– Хватит! Если я и любил когда-то тебя, это прошло! Запомни, я не военачальник, которого можно купить посулами и подарками, как ты сделала это по моему совету, и я не сладострастный Хапу-сенеб, которому можно пообещать самых красивых певиц из царского дворца! Твой трон держал я, обеими руками, ты царствуешь мирно и роскошно уже четырнадцать лет, но я не намерен превращаться во вьючного осла! – Вслед за ожерельем полетели перстни, они разноцветным дождём посыпались на цветущую изгородь кустарника. – Женщина, которая доходит до того, что попрекает мужчину любовью к её ребёнку…

Что-то просвистело в воздухе, как будто взмахнули плетью, и глухой стон сквозь зубы, похожий на рычание, мгновенно разъяснил испуганной Нефрура, что произошло в нескольких шагах от неё. Вслед за этим раздались быстрые, резкие шаги – Хатшепсут уходила, по пути она, судя по звуку, бросила в траву плеть, только что хлестнувшую Сененмута. Странное чувство, похожее разом и на злорадство, и на жалость, охватило Нефрура, испуганную, оскорблённую всем услышанным. Непрошено, совсем как во сне, всплыло в памяти далёкое воспоминание детства, когда Сененмут был ещё её учителем – голова к голове они склонились над папирусом, на котором начертана карта звёздного неба, и мягкий, приятный голос Сененмута называет созвездия по именам. Нефрура зажмурилась, стараясь отогнать навязчивые образы, но ей это не удалось, как не удалось и сдержать безумный порыв – не сознавая, что делает, она вышла из своего тайного убежища, руками раздвинув цветущие ветви кустарника, и появилась перед бывшим учителем, бледное лицо которого пересекал красный рубец. Это было ужасно, но она едва узнала его – даже красота его померкла, стала похожей на полустёртое изображение на древнем рельефе. Движимая только порывом сострадания, вызванным невольными воспоминаниями, она схватила Сененмута за руку, заглянула ему в лицо, хотя это как раз было немилосерднее всего, и тотчас потупилась, стыдясь и своего движения, и своих внезапно наполнившихся слезами глаз. Ни слова ни говоря, Сененмут мягко отстранил её и, пошатываясь, пошёл по узкой дорожке между тамарисковыми зарослями, шепча что-то сквозь зубы. Помедлив немного, Нефрура последовала за ним. Сененмут шёл не оглядываясь, изредка проводил рукой по лицу – кожа была рассечена до крови, один раз он вытер окровавленные пальцы сорванным ярко-жёлтым цветком. Не зная зачем, молодая царица нагнулась, подобрала этот цветок – кровь Сененмута была обыкновенной, не царской, не божественной, она не собиралась подносить цветок к губам и просто несла его в руке, довольно небрежно, точно сама сорвала для забавы. Должно быть, во дворце уже знали о ссоре царицы с Сененмутом и об ударе плетью – никто не вышел встречать царского любимца, даже рабы и карлики не бросились навстречу. Несколько слуг склонились перед царицей, она даже не взглянула на них, только цветок выскользнул из её пальцев, и она не стала его подбирать. Сененмут вошёл в свои покои, слышно было, как навстречу ему бросились слуги, и вслед за этим раздался крик, такой страшный крик, которого Нефрура никогда не слышала ни во дворце, ни даже на охоте. Сененмут кричал от боли, от ярости, раздиравшей его грудь, в отчаянии бился головой о ложе, судорожно рвал драгоценные покровы, слуги пытались удержать его. Распахнулась дверь, едва не ударив царицу по лицу, слуги бросились куда-то, должно быть, на поиски лекаря, за ними нёсся всё тот же крик обезумевшего человека, в котором было так же мало человеческого, как мало животного в крике умирающего на поле боя коня. Несколько человек с встревоженными лицами прошли по коридору, не заметив прижавшейся к стене царицы, в покои Сененмута вошли два жреца, один из которых нёс небольшую чашу с тёмно-красной жидкостью, и вскоре крик перешёл в хриплый стон, а затем в глухие рыдания. Эти рыдания как будто освободили царицу от заклятья – вздрогнув, она отшатнулась от дверей, беспокойно оглянулась вокруг, боясь встретиться взглядом с кем-нибудь из придворных. Но никого не было, словно вся жизнь дворца затихла и сосредоточилась в покоях бывшего царского любимца. Бывшего? Нефрура закрыла лицо руками. Если так легко может сорваться с неба казавшаяся недосягаемой сияющая звезда, то что же говорить о жизни простых смертных?

Она вернулась в свои покои, измученная, опустошённая. Спросила, что делает Тутмос, и ей ответили, что он отправился на охоту. Помедлив немного, спросила, что делает мать – и получила ответ, что её величества Хатшепсут приказала позвать музыкантов и отправилась кататься по реке на своей любимой золотой барке.


* * *

Ни удар плетью, ни долгая болезнь Сененмута, вслед за которой последовало его изгнание, ни горькие жалобы маленькой царевны Меритра, разлучённой с отцом, ни даже появление нового царского любимца ничего не изменили в жизни Тутмоса, как и предсказывал мудрый Джосеркара-сенеб. Новый любимец Хатшепсут, которого ненавидели так, что даже не называли его имени, оказался гораздо хуже Сененмута, ибо сразу взялся за плеть, не приводя в действие указующего жезла. Хатшепсут, выбравшая его из числа наиболее приближённых сановников, сама расплачивалась за свою жестокость, разлучившую её с Сененмутом, – на лице стареющей повелительницы придворные всё чаще замечали выражение растерянности, граничащей со страхом. Если Сененмут, хотя и хитрый, но мягкий по натуре, никогда не вступал в открытую схватку с Тутмосом, то новый любимец сделал именно это, разом ожесточив сердца немногих, но достаточно влиятельных друзей фараона. Однажды дошло до того, что Тутмос схватился за нож в Зале Совета, в присутствии царского сына Куша и военачальников, и никто не остановил его – так сильна была всеобщая ненависть, примирившая даже врагов, и дело кончилось бы плохо для царского любимца, если бы сама Хатшепсут не встала между ним и племянником. Верховный жрец Хапу-сенеб – и тот не мог сказать ни слова, не говоря уже о военачальниках, которые чувствовали себя уверенно только на поле боя, а не в дворцовых залах. Друзья Тутмоса посматривали на него с надеждой и скрытым неодобрением – что же он медлит? Судьба как будто нарочно подарила ему случай завоевать расположение придворных и жрецов, оскорблённых поведением нового любимца, но странное происходило с Тутмосом – он жил словно по привычке, в перерывах между вспышками ярости превращаясь в безвольного, как будто больного или смертельно уставшего человека. О том, чтобы собрать войско и идти с ним в Ханаан, он больше и не думал – по крайней мере, так казалось даже его ближайшим друзьям. Равнодушие, с которым Тутмос узнавал о прибытии иноземных послов, о возведении храмов или проведении нового канала в бесплодной пустыне, не только пугало, но и оскорбляло его друзей, а Нефрура почти не показывалась ему на глаза – так было лучше, по крайней мере он не смотрел так равнодушно поверх её головы. Только Рамери, который почти неотлучно находился при фараоне, видел и знал, что дух жизни ещё не покинул Тутмоса, что его Ба ещё живёт и дышит, хотя и поднимается так невысоко на переломленных крыльях. Со времени возвышения нового любимца телохранители фараона почти не смыкали глаз, ожидая покушения на его жизнь, и нередко казалось, что эти опасения вполне оправданны. Они, эти молчаливые ханаанеи, хурриты и шердани, не смотрели на фараона с упрёком, они и не жалели его, всему предпочитая верную службу, но именно их несокрушимое спокойствие и было тем живительным глотком воздуха, который не позволял Тутмосу превратить жизнь в сплошную пытку, в постоянное ожидание удара в спину. Рамери теперь редко отлучался из дворца, редко беседовал с Джосеркара-сенебом, но впервые в жизни он не жалел об этом – иное чувство переполняло сердце, превращало его в одну сплошную рану, на крови которой иногда вырастали чудесные цветы. Он думал о Раннаи, ставшей женой верховного жреца, думал о той, кого с такой лёгкостью нёс на руках. Он видел её во дворце во время торжественных церемоний, молчаливую и нарядную, как раскрашенная статуя богини Хатхор, она сопровождала мужа, иной раз он видел её беседующей с отцом, но даже в сновидениях перед его взором не могло бы проплыть более отчуждённое, более непроницаемое лицо. Рамери замечал и огонь в глазах фараона, оживлявшегося всякий раз, когда видел Раннаи, и чувство, которое он называл обидой, а на самом деле бывшее ревностью, начинало неприятно покалывать неискушённое сердце, знакомое только с безгрешной и бескорыстной любовью к учителю, наставнику. Когда-то он хотел убить священную змею, причинившую зло Джосеркара-сенебу; теперь, вспоминая об этом, он видел прежде всего ту, что ребёнком спала в кольцах этой змеи. Он был уже взрослым мужчиной, но до сих пор не знал женщин, они не привлекали его, а порой даже отталкивали, вызывая смутное отвращение своими откровенными взглядами, бесстыдными движениями, неискусными попытками привлечь внимание красивых дворцовых стражей. Но с Раннаи было что-то другое, и сама она была другая – по плоти дочь Джосеркара-сенеба и госпожи Ка-Мут, которую он не раз видел, но всем своим существом и обликом – дочь небесных светил, далёких бессмертных звёзд. Инени, с которым они изредка встречались, рассказал другу о страданиях Раннаи, разлучённой с возлюбленным Амоном, и сердце Рамери сжималось страхом – можно ли встать на пути божества, даже если случится невероятное и она обратит на него внимание? Он говорил с ней однажды, в тот день, когда вынес её на руках из храма, но тогда она не была ещё женой верховного жреца. Вряд ли она помнит его, быть может, и не узнает даже в толпе дворцовых стражей – много времени прошло с тех пор, Раннаи стала высокопоставленной госпожой, за чьё Ка поднимают чаши высшие сановники и военачальники Кемет. А если любовь к Амону в её сердце превышает любовь к мужу, то на что же надеяться Рамери, простому рабу? Мысль казалась то безумной, то верной и простой, змейкой ускользала в глубину сердца, свивалась клубком, снова дразнила трепещущим жалом. Но когда он видел Раннаи воочию, змейка всегда спала…

В тот день, когда он после стольких лет вновь заговорил с Раннаи, было неспокойно в царском дворце да и, пожалуй, во всей Кемет – великий Хапи гневался, разлив задерживался уже на восемь дней. Во дворце не было никаких торжественных церемоний и выходов, фараон оставался в своих покоях, Рамери получил милостивое разрешение покинуть дворец до захода солнца. Как ни привык он в последнее время к одиночеству, возможность увидеть Джосеркара-сенеба и поговорить с ним после очень долгого перерыва вспыхнула в сердце Рамери такой радостью, что он не смог противиться ей. Он поспешил в храм Лиона, но там ему сказали, что Джосеркара-сенеб нездоров и уже несколько дней не выходит из дома. Поколебавшись немного, Рамери отправился в дом учителя. Он был там всего лишь несколько раз и всегда чувствовал себя неловко, встречаясь с госпожой Ка-Мут, хотя она и была очень добра к нему, и теперь тоже смутился, называя привратнику своё имя. Робость и смущение усилились, когда он переступил порог покоев Джосеркара-сенеба, тех самых, где когда-то стоял на коленях перед учителем, вымаливая прощение за своё святотатственное намерение. Джосеркара-сенеб лежал, заложив руки за голову, лицо его показалось Рамери осунувшимся и печальным, но он улыбался, когда сидящая рядом с ним в кресле женщина наклонялась и тихо шептала что-то. Рамери не сразу понял, что у ложа отца сидит Раннаи – Раннаи в простом платье, почти без украшений, с живыми цветами в волосах. Она обернулась, когда вошёл Рамери, увидел его и Джосеркара-сенеб. Жрец улыбнулся и сделал Рамери знак приблизиться. Рамери повиновался, хотя вдруг почувствовал в ногах каменную тяжесть – подойдя к ложу, он оказался совсем близко от Раннаи.

– Ты пришёл навестить меня, мальчик? Мы не виделись очень давно… Ты знаешь мою дочь, Раннаи?

– Я не раз видел госпожу Раннаи во дворце, – смущённо сказал Рамери.

– Я тоже видела тебя, Рамери, ведь его величество очень благоволит к тебе и редко отпускает от себя.

– Я думал, что для лучших людей мы все на одно лицо, госпожа.

– Вовсе нет. К тому же мы уже встречались с тобой, разве ты не помнишь?

Тёмный румянец вспыхнул на смуглых щеках хуррита – как багряная краска на шафрановых лепестках.

– Я удивляюсь, что ты это помнишь, госпожа, – пробормотал он, и прекрасная женщина тихо засмеялась, давая понять, что всё отлично помнит.

– Ты стал настоящим воином, я не хотела бы быть врагом, которого ты схватишь за горло. Но может быть, ты забыл всю мудрость, которой учил тебя отец?

– Нет, – тихо сказал Рамери, – нет. Этого забыть нельзя…

По старой привычке Джосеркара-сенеб протянул руку, коснулся ею иссиня-чёрных, густых волос Рамери.

– Верю тебе, мальчик. И благодарю, что пришёл. Во дворце совсем плохо?

– Я не припомню, чтобы когда-либо было хуже.

Жрец грустно покачал головой.

– Знаю, знаю… Все мы оказались бессильными птицами в потоке жестокой бури, вознести нас к солнцу наши крылья не могут. Ты знаешь, что новый любимец царицы приказал повсюду уничтожить изображения Сененмута? Не только то, что вызвало гнев царицы, но и другие, совсем безобидные. Говорят, что он так и не смог оправиться от удара, проливает горькие слёзы в своём поместье в низовьях Хапи. Жестоко, что его разлучили с дочерью, маленькой царевной.

– Она тоже тоскует, хотя и не может понять того, что произошло.

– Горькие же настали дни, если дочь плачет о живом отце! – Джосеркара-сенеб тяжело вздохнул. – Что издавна почиталось величайшим богатством в Кемет? Дети! Они были желанны всегда, будь их отцы землепашцами, художниками, жрецами или царями. Но эту девочку, боюсь, ждёт печальная судьба…

– Не тревожься, отец, – сказала Раннаи, ласково поглаживая его по руке, – разве мало нам своих печалей? Я часто думала о том, сколь печальны были судьбы многих богов – разлучённых Геба и Нут, Осириса и Исиды, Нефтиды, жены Сетха… Разве мы лучше богов, чтобы нам не испытывать печали? Но и умножать её не стоит…

– Это правда! – Джосеркара-сенеб улыбнулся. – Великий Амон создал нас чистыми и прекрасными, как сосуды из драгоценного белого алебастра. И то, что сосуд темнеет, – это лишь наша вина.

– Даже с самой горькой судьбой можно примириться, если помнить об этом, – сказала Раннаи. Но, произнося это, она опустила глаза и тихо вздохнула, и Рамери понял, что она говорит о себе.

– Да, с несчастьями собственной судьбы мы можем и обязаны мириться, – задумчиво сказал Джосеркара-сенеб, – но когда несчастна земля, породившая тебя, ты должен стереть улыбку со своих уст. Вот времена хека-хасут, которые были так недавно. Могли бы мы наслаждаться счастьем собственной жизни, когда священный бык был впряжён в рабочее ярмо?

– Это так. Но разве сейчас Кемет не благоденствует?

Джосеркара-сенеб приложил руку к сердцу.

– Раннаи, мне было бы приятнее произнести ложь, чем правду, но истина в том, что Кемет действительно благоденствует под скипетром Хатшепсут, как бы мы ни стремились увидеть в её действиях иное. Смотри, Кемет уподобилась маленькому селению, в котором обильны поля и стада, плодородны сады и здоровы все жители. Оно могло бы быть больше и величественнее, но те, кому хорошо живётся, не думают о том, что может быть лучше. Так ли уж нужно расширение границ Кемет? Иногда я думаю, что боги не зря преградили его величеству путь к единоличной власти…

Рамери удивлённо взглянул на Джосеркара-сенеба.

– Учитель, но разве сокол не стремится вырваться из клетки, хотя бы и золотой? Пусть она будет даже величиной с целый дворец, всё равно вместо неба сокол видит потолок, а вместо пронизанной солнцем зелени – расписные стены. Этого сокола можно уподобить его величеству, но можно уподобить и самой Кемет.

Теперь уже Джосеркара-сенеб и его дочь удивлённо взглянули на Рамери, словно не ожидали, что он может так мыслить и так красиво говорить.

– Если говорить о соколе, мальчик, – сказал Джосеркара-сенеб, – вспомни, что его собственные птенцы нередко становятся добычей других хищников, которые нападают на его гнездо в его отсутствие.

– Разве его жена не сможет защитить своих птенцов?

– Она будет защищать их, если сил у неё будет не меньше, чем любви. И всё равно сокол должен быть всегда готов к тому, что найдёт своё гнездо разорённым.

– Но, поднявшись к солнцу, он увидит весь мир!

– Если только не опалит крыльев.

Рамери понял, что ему не удастся переубедить Джосеркара-сенеба, но он видел также, что учитель им доволен. Поэтому и не остановился перед тем, чтобы высказать всё, что было у него на сердце.

– Учитель, если селение, о котором ты говоришь, изначально было не больше трёх локтей в длину и локтя в ширину, его жителям даже представить трудно, что такое большой город или даже большое селение. Но если когда-то оно владело землями, на которых ныне пасутся чужие стада, жители всегда будут вспоминать с тоской о тех временах, когда эти земли были их собственностью.

Джосеркара-сенеб засмеялся.

– Мальчик, я готов признать себя побеждённым! Ты ещё молод, в твоих жилах течёт горячая кровь, и я понимаю, почему его величество приблизил тебя к своей особе, хотя, конечно, никогда не говорит с тобой. Я рад, что сумел научить тебя красиво говорить и ясно излагать свои мысли… И ещё я скажу тебе, Рамери, что ты счастлив. Да. Ибо тебе известен и ясен твой долг, и ты не колеблешься, не испытываешь сомнений, исполняя его. Поистине несчастен тот, кому не за кого и не за что отдать свою жизнь! Великий Амон призвал тебя к служению, и я вижу, что ты верен своей клятве. Счастливы те, кто сразу видит плоды своего труда, как видит их садовник и землепашец. Порой нам, живущим в тишине храмов, бывает нелегко разглядеть ростки, пробившиеся из посеянных нами семян.

– Как ты можешь сомневаться, учитель! – горячо перебил его Рамери.

Раннаи слушала отца внимательно и серьёзно, сложив на коленях свои точёные грациозные руки, привыкшие изгибаться в священном танце. Взгляд, который она украдкой бросила на Рамери, вновь зажёг исчезнувший было румянец на его лице.

– Учитель, – смущённо сказал молодой воин, – прости меня, что за разговором я забыл справиться о твоём здоровье. В Храме мне сказали, что ты нездоров…

– Даже если бы я был тяжело болен, ты не смог бы принести мне лучшего лекарства, мальчик, – улыбнулся Джосеркара-сенеб. – Слышать разумные речи ученика, видеть, как он послушен и верен – что может быть лучше? Не беспокойся обо мне, мой недуг не опасен. Я немало приготовил лекарств, которые излечивали и более тяжёлые болезни.

Рамери невольно взглянул на искалеченную руку учителя и сразу же потупил взор.

– Мне пора, отец, – со вздохом сказала Раннаи, поднимаясь с кресла. – Пусть великий Амон сохранит тебя в здравии много лет! А ты, Рамери, тоже направляешься во дворец? Божественный отец ждёт меня там.

Она не сказала «муж», не сказала даже «Хапу-сенеб», и снова змейка, скользкая и неприятно прохладная, коснулась сердца Рамери. Смущённый, он поднялся тоже.

– Если ты пожелаешь, госпожа Раннаи, я буду сопровождать тебя.

– Сейчас уже не так жарко. Отправимся пешком.

Они шли сначала по широкой людной дороге, потом дворцовыми садами, и Рамери, отставая на полшага от Раннаи, мог видеть её лицо сбоку – необыкновенное, точно явленное из глуби веков или небес лицо. Она была такая маленькая и хрупкая, что едва достигала груди воина, и Рамери чувствовал себя неловко, глядя на неё сверху вниз. Маленькая жрица, спавшая в кольцах священной змеи… Но теперь она жена Хапу-сенеба и, значит, утратила что-то, что отличало её от прочих женщин и делало почти неземным существом. Хозяйка дома, присматривающая за работами в ткацкой или в саду, принимающая гостей, поклоном встречающая своего мужа, владычица, а может быть, и рабыня на его ложе – могла ли она быть той Раннаи, окутанной божественной тайной, которую он когда-то нёс на руках? Внезапно Рамери понял, что она очень похожа на Джосеркара-сенеба, особенно глазами и линией губ, чего он не замечал во дворце, и это вдруг согрело его сердце нежным, трепетным чувством нежности. В этот момент она повернулась к нему, и воин смутился – она ведь могла счесть его взгляд дерзким, как было однажды с царицей Нефрура.

– Как тебя зовут? – спросила она тихо, глядя прямо в глаза Рамери, прямо и твёрдо, как редко делают женщины. – Скажи мне, как твоё имя?

Он был изумлён и даже остановился, вынудив остановиться и её.

– Разве ты не знаешь моего имени?

– Я спрашиваю о другом, твоём настоящем имени.

– Настоящем?

– Да, настоящем, которым тебя нарекли при рождении! – сказала она почти с досадой.

Теперь и он смотрел на неё в упор, словно собирался вступить в поединок.

– У меня нет иного имени, кроме того, которое дал мне божественный отец Джосеркара-сенеб.

– Не хочешь ли ты сказать, что забыл его? – спросила она насмешливо.

– Я не хочу его вспоминать.

– И ты забыл и тот язык, на котором произнёс первые слова?

– Да.

– Значит, твоя любовь к великому Амону и… – Раннаи помедлила немного, – к моему отцу так велика, что ради неё ты забыл своё имя, свой язык, имя своего отца?

Он не ответил, но она, кажется, и не ожидала ответа. Они всё ещё стояли друг напротив друга, разделённые только слабым колыханием собственных теней.

– Рамери – пусть так, – Рамери, ты можешь сказать мне, почему ты любишь владыку богов?

– Разве можно не любить того, кто справедлив и добр, кто дарует дыхание жизни и солнечный свет всему живущему на земле? Великий Амон поднял меня из праха, сделал из меня человека поистине счастливого, как сказал божественный отец. Я поклялся служить ему и фараону, его сыну, жизнь моя не кажется мне тенью, которая может бесследно исчезнуть, не оставив по себе памяти, она видится мне деревом, постоянно приносящим маленький, но нужный плод. Если бы Амон не указал мне верного пути, кем был бы я на своём царском троне?

– Я знаю, что ты царской крови… Но продолжай, говори, прошу тебя!

– Великий Амон устами божественного отца Джосеркара-сенеба научил меня мудрости, которую невозможно постичь без него. Он дал мне родину – истинную, великую, которая благословлена им… Разве недостаточно этого?

– Но что бы ты сделал ради Амона? – спросила Раннаи, внезапно опуская взор.

– Я сделал бы всё, что было бы угодно ему.

– А убить человека… – Раннаи вновь подняла голову, глаза её загорелись странным огнём. – Мог бы ты убить человека, если бы знал, что это угодно великому Амону?

– Врагов в бою убивают во славу величия Кемет, во славу Амона.

– Нет, нет, не в бою! – Она вдруг закрыла лицо руками. – Рамери, послушай, я знаю, что ты любишь моего отца… и меня, – добавила она неожиданно. – Если я лгу, посмотри мне в глаза и скажи, что это неправда!

Он ответил пересохшими губами:

– Это правда.

Вздохнув как будто с облегчением, она опустила руки, и Рамери увидел, что лицо её сияет счастьем. Приподнявшись на цыпочки, она положила руки на плечи Рамери и стояла так, как будто ждала, чтобы он обнял её. Не в силах оттолкнуть сокровище, дарованное милостью неведомых небесных покровителей, он обнял Раннаи, прижал её к своей груди. Он сделал бы это, даже если бы знал, что за его спиной стоит Хапу-сенеб, что вслед за объятием последует страшная, мучительная гибель, что Раннаи вдруг презрительно рассмеётся и гневно оттолкнёт его. Но она стояла, приникнув к нему, и он поцеловал её неловко и неумело, пробудив на её устах лёгкую улыбку. Раннаи мягко отстранила его, он повиновался мгновенно, как повинуется могучий лев маленькой богине.

– Пойдём, – сказала она своим мягким, совсем не изменившимся голосом. – Я знаю, что не ошиблась в тебе, прилежный ученик моего отца. Но всё же, теперь ты назовёшь мне своё имя?

– Я повинуюсь тебе, владычица, – сказал молодой воин дрожащим от волнения голосом, который ему самому показался бы смешным, если бы он мог видеть мир таким же, как раньше. – Я отрёкся от моего имени и проклял его, но тебе скажу – меня зовут Араттарна.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю