Текст книги "Тутмос"

Автор книги: В. Василевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 26 страниц)

Молодой Пепи, которого фараон желал увидеть на крепостной стене Кидши, оказался поистине любимцем богов – он был в числе тех, кто взбирался по первой лестнице, когда она полетела наземь, оказался зажатым между двумя перекладинами и упал, ударившись не о землю, а о тело своего товарища, которое смягчило удар. Выбравшись из-под лестницы, он стал свидетелем того, как безрассудно вырвавшегося вперёд фараона окружили враги, и успел заметить, куда понеслись кони царя и его свиты. Так как ханаанеи встали у самого ущелья, подозревая, что в нём укрылось много воинов Кемет – то, что среди них был фараон, к счастью, осталось для них тайной, – Себек-хотеп и Амон-нахт были вынуждены развернуть свои силы и вступить в рукопашный бой с врагами, которым оказывали поддержку коварные воины аму. Войско Кемет было измотано штурмом, понесло большие потери и было в растерянности, лишившись предводителя, а подкрепление, прибывшее на выручку правителю Кидши, было полно сил, поэтому бой за вход в ущелье затянулся на целых девять дней, которые запертым в ущелье узникам показались вечностью. Наконец Себек-хотеп и Амон-нахт сумели пробиться сквозь вражеский строй, рядом с ними был Пепи, тот самый, что знал великую тайну, и он был в числе тех воинов, которые прошли по узкой горной тропе и отыскали фараона и его воинов. Убедившись, что Тутмос жив, узнав Рамери – более по его знаку отличия, чем по лицу, которое страшно изменилось, – Пепи склонился над своим недавним противником, старым Усеркафом. Старик тоже был жив, хотя и очень слаб, он открыл глаза, когда Пепи назвал его по имени, но, кажется, не узнал его и снова впал в забытье. Пепи поистине было чем гордиться – если уж он и не рассчитывал на царскую награду, то не без оснований уповал на благодарность виднейших военачальников, включая и Дхаути, которого он нёс на руках до выхода из ущелья.

…Только искусство Джосеркара-сенеба, только явное покровительство Амона и, должно быть, Тота и Имхотепа помогло ему совершить чудо – спасти от смерти фараона, к сердцу которого уже подбиралась чёрная кровь. Когда Тутмоса принесли в лагерь, Джосеркара-сенеб сразу же занялся его раной, вид которой поверг его в ужас. Он сумел промыть и очистить её, извлечь поражённые ткани, хотя для этого ему приходилось довольствоваться только умением левой руки, и уже на третий день он добился того, что гной стал светлее и вскоре исчез совсем, а края раны начали затягиваться. С помощью целебных трав он сумел избавить фараона от лихорадки, более того – уверил Тутмоса, что и рука его не пострадает и снова будет в состоянии держать меч и натягивать тетиву лука. Это было, пожалуй, наиболее невероятным чудом, но Джосеркара-сенеб оказался прав. Могучее тело Тутмоса помогло врачевателю победить болезнь, могучее Ба укрепило мышцы и вдохнуло в них новую мощь – не прошло и месяца, как фараон почувствовал себя вполне здоровым. Рана его, правда, всё ещё болела и требовала перевязок, но он уже свободно ходил по лагерю и даже объехал его несколько раз на колеснице под восторженные крики воинов. Неудача под Кидши огорчила, но не сломила его, только удвоила ярость, и он приказал воинам предать дикому опустошению все окрестности Кидши и особенно те города, которые осмелились прийти на помощь дерзкому врагу его величества. Воины захватили богатую добычу, и фараон мог чувствовать себя отчасти удовлетворённым, хотя горькая обида и ярость всё-таки жгли сердце. Он щедро наградил тех, кто был с ним в ущелье, и тех, кто вызволил его из этого ущелья, – и Усеркаф, и Пепи получили такую награду, о которой не могли даже мечтать, того же удостоились Дхаути, Амон-нахт и Себек-хотеп. Единственный, кто не мог принять награду из рук его величества, был Рам ери, начальник царских телохранителей. Он, сдавшийся позже остальных, был так близок к смерти, что Джосеркара-сенеб, подходя к его ложу, не раз с грустью думал о том, что увидит застывшее лицо. Рамери не приходил в себя несколько дней, его сила, казавшаяся несокрушимой, покинула воина, он долго не узнавал даже Джосеркара-сенеба, хотя сразу переставал стонать и метаться, почувствовав руку жреца на своей голове. Оказав помощь фараону и убедившись, что его жизнь вне опасности, Джосеркара-сенеб занялся своим учеником, и Рамери, если бы он мог понимать, что происходит вокруг, мог бы быть счастлив, потому что учитель почти всё время был с ним, не покидая даже ночью, ибо спал в кресле возле его ложа. Хотя Джосеркара-сенеб был уже стар, он казался неутомимым, словно Амон и впрямь даровал ему чудодейственную силу, а любовь, которую он питал к Рамери, удвоила его силы и, должно быть, сотворила ещё одно чудо – воин начал поправляться, хотя и очень медленно. Однажды ночью, когда сознание вернулось к нему, Рамери увидел чудесный сон – знакомый шатёр, горящий светильник, учителя, сидевшего в кресле рядом с его ложем. Наслаждаясь видением, Рамери улыбался, глядя на призрак Джосеркара-сенеба, и внезапно ему захотелось коснуться этой бесплотной руки, прижаться к ней лицом, хотя он и знал, что это всего лишь сон. С трудом приподнявшись на локте, Рамери протянул руку и коснулся ею изувеченной руки Джосеркара-сенеба, лежащей на подлокотнике кресла. Прикосновение было совсем лёгким, но жрец тотчас же открыл глаза и увидел тянущегося к нему ученика. Он позволил себе то, чего никогда ещё не делал, – встал с кресла, склонился к Рамери и обнял п его. С минуту он держал его в своих объятиях, потом осторожно опустил на ложе и поднёс к губам Рамери чашу с отваром из трав.

– Ты проснулся, мальчик, великий Амон услышал мои мольбы… Я знал – если ты переживёшь эту ночь, жизнь вернётся к тебе. Сколько раз она была готова покинуть тебя! Выпей всё до дна, если хватит сил.

– Учитель, надо мной текла река крови, подо мной шумела река смерти. Я видел… Она была полна белых лотосов, пахнущих смертью, пахнущих так, как разлагающееся тело. Они грозили сжать меня…

– Это только бред, Рамери. Огненные реки ещё далеко… Теперь ты поправишься, завтра я доложу его величеству о том, что жизни твоей больше не угрожает опасность. Его величество спрашивал о тебе и даже заходил сюда. Он рассказал мне обо всём, что ты сделал для него.

По смуглым, почерневшим от загара щекам Рамери потекли слёзы, оставляя на них светлые блестящие дорожки, он хотел привстать с ложа – и не мог. Джосеркара-сенеб положил руку на его лоб, от прохлады этой руки Рамери сразу сделалось легче.

– Только слушайся меня, и ты будешь здоров. Клянусь священным именем Амона, несколько раз мне пришлось вспомнить дикого львёнка пустыни – в жару ты вырывался из моих рук, отталкивал меня, только зубы и ногти не пускал в ход. Будь же послушен мне, как это было с той поры, как ты впервые поцеловал мою руку! Тебя ждёт награда, его величество даст тебе много золота, драгоценной посуды и коней. Он уже объявил обо всём этом.

Рамери сжал виски обеими ладонями, и на его лице появилось выражение такой муки, что Джосеркара-сенеб испугался – ему редко приходилось видеть подобное выражение даже на лицах умирающих в жестоких страданиях.

– Что с тобой, мальчик? Ты задыхаешься, тебе больно? – Он снова поднёс к губам Рамери чашу с питьём, но тот не стал пить. – Зачем ты тревожишь моё старое сердце? Или радость слишком сильно подействовала на тебя?

– Учитель, учитель, отец мой! – Тело Рамери сотрясалось от рыданий, глухих, бесслёзных, страшных рыданий. – Отец мой, скажи, его величество не говорил о даровании мне свободы?

Джосеркара-сенеб изумлённо посмотрел на него.

– Нет. Да и зачем нужна тебе свобода? Разве сердце твоё не стало сердцем истинного сына Кемет и ты не собираешься верно служить его величеству до тех пор, пока боги не призовут тебя? Или злая кровь снова застучала в твоём сердце?

Но Рамери уже не слышал этих слов – сознание покинуло его, вернулись жар и бред, и снова Джосеркара-сенебу пришлось удерживать его на ложе и поить насильно отваром целебных трав. Теперь он действительно боялся потерять Рамери, ибо видел, что его Ка готово покинуть земную оболочку и переселиться в края огненных рек и полей тростника. И снова он не сомкнул глаз до рассвета, борясь с вернувшейся болезнью, рассвирепевшей, как раненый лев. Страшнее её была для Джосеркара-сенеба только мысль, что тёмная ханаанская кровь снова проснулась в сердце Рамери, что её неотвратимый голос, подобный реву песчаной бури, вновь заглушит в его сердце звуки молений, что в тот день, когда бредовые, болезненные видения покинут Рамери, им овладеют другие, более страшные. Принять почётную награду из рук живого бога, на глазах у всего войска – разве не безумец тот, чьё сердце не радуется этому? Рамери не обыкновенный раб, который работает в каменоломне или даже прислуживает в доме, все называют его «господин Рамери», он бывает на царских пирах в сокровенной части дворца, его величество даёт ему важные поручения, у Рамери есть всё – серебро, золото, тонкие одежды, красивые женщины. Но всё-таки что-то смущало старого жреца, новые мысли, пришедшие неожиданно в тот миг, когда он увйдел страшное действие, произведённое его словами на бедного воспитанника, встревожили его. Почему человек противится даже золотой цепи, если и конь, и собака, и даже могучий лев могут смириться с ней и, вырвавшись на свободу, нередко возвращаются назад к своему хозяину? Не так ли и многие мелкие царства Ханаана, которые сначала пытались обрести свободу, а потом легли покорно у ног своего повелителя Тутмоса, предпочитая есть хлеб из его рук и жить щедротами Великого Дома? Многие, очень многие предпочли смиренно склониться перед покорителем стран и даже не помышляют о свободе, ограниченной, впрочем, лишь присылкой дани и присутствием небольших воинских отрядов. Что же происходит с Рамери, пользующимся свободой больше, чем иные свободные жители Кемет? Склоняясь над его ложем, всматриваясь в его лицо, Джосеркара-сенеб пытался понять. Почти невольно он начал присматриваться к собственным рабам, вспомнил старого Техенну, который умер, как верный пёс, на пороге покоев своего господина. Но даже Техенну, которого в доме Джосеркара-сенеба никогда не били палкой, никогда не унижали и предоставляли такую же свободу, как прочим домашним слугам, не мог дать ответа на этот вопрос.

* * *

Неутолённая злоба, не обрушенная на правителя Кидши, претворилась в стремительный натиск – Тутмос подверг дикому опустошению окрестности непокорного города и после направился в долину Элеффера, к городам Семира и Ардаты. Он торопился в Нэ – близился срок разрешения от бремени царицы Меритра, и он хотел присутствовать при этом событии. Рана его зажила и почти не причиняла беспокойств, однако он не мог ещё натягивать тетиву лука и не принимал участия в схватках с врагами, предоставляя своим воинам заслуживать новые награды. Долгая болезнь начальника телохранителей тоже причиняла неудобства, без Рамери Тутмос не чувствовал себя столь надёжно защищённым. Он щедро одарил его, ценность награды была столь высока, что кое-кто из военачальников не мог скрыть зависти, но Тутмос только улыбался – возможность раздавать своим любимцам щедрые подарки, которой он не имел при Хатшепсут, радовала его не меньше, чем захват городов и крепостей. Многие правители Ханаана приползли к нему на коленях, глотая пыль и умоляя не гневаться на них, объявляя себя покорными слугами его величества Менхеперра, – Тутмос был доволен. Он возвратился в столицу, заставив всех – и себя в том числе – позабыть о поражении под Кидши, о своём бегстве в ущелье и возможности попасть в плен. Начальник войсковых писцов Чанени не жалел красок для описания мужества и доблести его величества, и даже Меритра, которая очень тревожилась за мужа, не заподозрила истины и не узнала, как опасно было его положение и какой бедой грозила лёгкая рана. Тутмос с восхищением смотрел на свою красавицу жену, которую беременность сделала по-новому прелестной. Она бросилась ему навстречу в том же самом восторге, с каким девочка Меритра бежала к своему защитнику, способному укрыть её от строгих наставниц. Оставшись с мужем наедине, она заплакала от радости, лаская его, как никогда не делала Нефрура, горящие любовью и счастьем глаза были только её глазами, и Тутмос уже не вспоминал о Сененмуте, глядя в них. Имя Сененмута давно было изглажено на каменных плитах, сам он жил в изгнании так далеко, что даже вести о нём не доходили до Нэ, и память о нём постепенно исчезала не только из сердца Тутмоса, но и из сердца Меритра – по крайней мере, она никогда не говорила об отце. Поглаживая её живот, Тутмос уже не думал о том, что в жилах наследника будет течь кровь проклятого врага, когда-то казавшегося несокрушимым, он верил всем сердцем, что сын будет только его сыном, ибо слишком много надежд было вложено в него… Как случилось, что первая же ночь, которую он провёл с Меритра, принесла ему долгожданный дар? Эта девочка с лукавыми чёрными глазами, по возрасту годившаяся ему в дочери, опьяняла и будила в сердце давно уже притупившееся ощущение свежести и радости любви, которого Тутмос так и не испытал ни разу за годы жизни с бедной Нефрура. Его новая жена, ласковая и страстная, прошептала ему на ухо в первую же ночь, обвив его шею своими нежными точёными руками: «Буду для тебя гроздью винограда, любимый, утоляющей и жажду и голод, буду и терпкой и прохладной, только люби меня!» Нефрура никогда не произносила таких слов, от них у слегка уже хмельного Тутмоса просто закружилась голова. Он причинял ей боль, был порывист и грубоват, неумеренно пылок и почти яростен – она только смеялась заливистым призывным смехом, играя с ним, как кошечка с приручённым львом. Долгие годы супружеской жизни без огня, без нежности обернулись для Тутмоса короткими сверкающими ночами, когда даже мысли о Ханаане и Митанни отлетали прочь, когда отлетала даже мысль о наследнике, который уже существовал незримо, уже готов был откликнуться на зов. Он любил – и был счастлив, вряд ли даже сознавая, что это любовь.

В то утро, когда начались роды царицы, он охотился на онагров в окружении самых доверенных людей, в том числе Рамери и Дхаути. В охоте принимали участие также Рехмира и Менхеперра-сенеб, последний был удачлив, но фараон заметил, что держатся они друг с другом весьма холодно и нелюбезно. Это вызвало на губах Тутмоса злорадную улыбку – ссорясь между собой, чати и верховный жрец всячески стремились угодить фараону и оттого легко выполняли все его желания. Менхеперра-сенеб даже уступил ему в вопросе касательно храмовых землепашцев, а чати сумел так наладить отношения с начальниками областей, что войско снабжалось припасами в избытке. Правда, царский сын Куша, как раз сейчас находившийся в столице, выглядел хмурым и озабоченным и разговаривал сквозь зубы со всеми, не исключая даже чати и верховного жреца, а в присутствии военачальников становился злобным, как дикая гиена. Тутмос посмеивался, зная про историю Себек-хотепа с госпожой Ирит-Неферт, удивлялся только злопамятности Менту-хотепа – сколько времени прошло с тех пор, а он всё не мог простить военачальнику мимолётной связи с его женой, которая, к слову сказать, не одного Себек-хотепа принимала на своём ложе. Что бы ни говорили о военачальниках, Тутмос научился смотреть на их слабости, закутав лицо, – те времена, когда он поддавался наговорам на них, давно миновали. Военачальники прекрасно чувствовали себя при его дворе и платили верностью и хорошей службой – что ни говори, собирались по первому зову, мгновенно, хотя у каждого были роскошные дома и сады в столице и обильные угодья в земле Буто. В походах они научились ценить редкие месяцы отдыха и вели себя подобно древним мудрецам, проповедующим наслаждение всеми дарами жизни – от солнечного тепла до женской ласки, но в походе это были люди с несокрушимым мужеством, неутомимые и надёжные, и многим придворным это казалось почти невероятным. Нейт[113]113
  Нейт и Сохмет вдыхали мужество в сердца воинов…— Нейт – богиня охоты и войны. Её атрибуты – стрелы, копья, щиты. Центром её почитания был город Саис на северо-западе дельты. Часто изображалась в виде женщины в короне Нижнего Египта.


[Закрыть] и Сохмет вдыхали мужество в сердца воинов и легко уступали место прекрасной Хатхор, как только очередной город складывал свои дары к ногам победителей, и Тутмос радовался, справедливо полагая, что достиг власти над войском. Да и простые воины не могли пожаловаться на свою жизнь – каждому перепадала изрядная доля добычи, не говоря уже о царских наградах. И хотя чати, верховный жрец и царский сын Куша смотрели на войско презрительно, ревниво и не скрывая зависти, Тутмос предпочитал им своих воинов даже здесь, на охоте – велел Дхаути отправиться к тростникам, посмотреть, нет ли там следов львиных лап, а затем вместе с ним и Рамери направился туда, даже не предложив чати и Менхеперра-сенебу принять участие в облаве. Рехмира, который от природы отнюдь не был человеком мужественного сердца, втайне был очень доволен, но верховный жрец хмурился, покусывая свои тонкие твёрдые губы – слишком явное пренебрежение фараона показалось ему очень обидным.

– Тебе не нравится охота, досточтимый Менхеперра-сенеб? – угодливо спросил чати, улыбаясь так сладко, словно цветущая красавица была перед ним и обещала волшебные награды за эту улыбку. – А я считаю, что она очень, очень удачная. Хотя, по правде говоря, я предпочитаю охоту на птиц…

– Уж это я заметил! – буркнул верховный жрец, и Рехмира, почувствовав острый укол самолюбия, про себя решил запомнить обиду и при случае отомстить божественному отцу.

– Конечно, охота на львов и леопардов тоже хороша, – продолжал он рассуждать с беспечным видом, – но для этого надо обладать мужеством его величества и его ловкостью, до которой, по правде говоря, далеко его недостойным слугам, в том числе мне и тебе, божественный отец, – съязвил чати не без удовольствия. – Его величество, да будет он жив, цел и здоров, так же удачлив на охоте, как и на войне.

– Если на этой охоте он будет так же удачлив, как под Кидши, мы, пожалуй, найдём его на каком-нибудь островке среди тростников, в окружении верных воинов, – тоже не без удовольствия съязвил верховный жрец. – Молюсь об успехе его величества в схватке со львом!

– Так же усердно, как ты молился о его победе в схватке с правителем Кидши?

Менхеперра-сенеб побагровел от злости.

– Видишь ли, досточтимый Рехмира, дело божественных отцов – возносить молитвы, дело семеров – заботиться о благе и достатке войска его величества. Если первая задача, по-твоему, была выполнена плохо, вторая с лихвой вознаградила его величество за всё. Всё то время, которое он провёл в бездействии, войско прекрасно питалось хлебом, мясом и мёдом, в изобилии доставленными из всех степатов Кемет. Однако хлеб не заменил молитв, и, как видишь, его величество следует по верному пути – щедро оделяет добычей храмы, так как нуждается в их поддержке.

– Кто же решится вступить в бой без благословения великого Амона? – Чати словно в недоумении возвёл к небу свои тщательно подведённые глаза. – Без благословения богов нельзя вступать даже в безобидный спор, не то что в борьбу с врагами Кемет.

– Ты прав, достойнейший Рехмира. Жаль, что об этом забывают многие семеры его величества.

– Семеры… – Рехмира горестно вздохнул. – А помнят ли о благочестии военачальники? Вот в чём дело, божественный отец. Хотя мне говорили, что Дхаути и Себек-хотеп поднесли храму Амона богатые дары, я полагаю, что они могли бы быть щедрее.

Менхеперра-сенеб, привыкший к постоянным уловкам чати, к его хитрости даже в делах, не требующих её, подозрительно покосился на Рехмира – на этот раз его голос звучал вполне искренне.

– Не знаю, о чём ты говоришь, Рехмира. Благочестие военачальников заслуживает уважения и поистине достойно подражания, а уж если его величество оказывает им покровительство…

– То не только Дхаути, имеющий жреческий сан, но и многие другие вскоре станут управлять делами храмов, – подхватил Рехмира.

Верховный жрец нахмурился.

– Что ты имеешь в виду, достойный чати?

– Только то, что имею, божественный отец. Тебе, пожалуй, было бы лучше последовать за фараоном, не оставлять его одного в окружении воинов. Вдруг понадобятся твои молитвы?

Менхеперра-сенеб с досадой хрустнул пальцами, звук был неприятен, как скрежет зубов.

– Рехмира, ты верно заметил, что в иных делах нужны мужество и ловкость, а ими воины обладают в полной мере. Великое благо для человека, когда он мудр и не суётся не в своё дело.

– Но молитва нужна в любом деле, – отпарировал чати, очень довольный, что верховный жрец явно злится. – Если не напоминать об этом постоянно, воины могут забыть, что при возведении роскошной гробницы не обойтись без услуг хенти-уши[114]114
  …не обойтись без услуг хенти-уши… – Хенти-уши – мелкие и средние ремесленники, служащие некрополя.


[Закрыть], а они кормятся щедротами храма. Но, кажется, военачальники не очень-то заботятся об освящении гробницы жезлом верховного жреца.

Менхеперра-сенеб едва подавил вновь вспыхнувший гнев, уловив в словах чати намёк на возведение гробницы военачальником Хети, который даже не счёл нужным посоветоваться с верховным жрецом и воспользовался услугами царских мастеров, а не храмовых хенти-уши. Он счёл ниже своего достоинства отвечать на эту колкость и под предлогом недомогания от слишком жаркого солнца перешёл в тень, оставив чати наслаждаться своим мнимым триумфом. Верховному жрецу давно было известно, что Рехмира способен вести не только двойную, но и тройную игру, если ему это выгодно, и умеет вести её так искусно, что в какие-то моменты, даже ненавидимые им военачальники – в ненависти Рехмира верховный жрец не сомневался – обретают в нём верного друга и помощника. Если это было выгодно, Рехмира был готов смотреть, закутав лицо, на проделки Себек-хотепа и других военачальников, Менхеперра-сенеб с презрением думал, что чати был бы готов допустить их на своё собственное ложе, если бы счёл, что это выгодно. К сожалению, а вернее, к счастью Рехмира, жена его была уже немолода, некрасива и могла привлечь взоры разве что пышностью и безвкусием своих нарядов, над которыми втихомолку посмеивался двор. Фараон, который был слишком прямодушен, не признавал никаких двусмысленностей и хитросплетений, но его упрямая воля и сила порой оказывались действеннее, чем уловки чати и даже искушённых в придворных делах божественных отцов. Тутмос предоставлял жрецам и семерам делать своё дело, окружал себя военачальниками и с ними обсуждал дела в Ханаане и Куше, порой даже минуя самого Менту-хотепа, что добавляло ещё одну каплю горечи к чаше страданий царского сына Куша. Нередко фараон назначал наместников в покорённые города, даже не посоветовавшись с чати, но Рехмира хватало ума не высказывать своего недовольства, как это делал нередко суровый Менхеперра-сенеб, не говоря уже о Менту-хотепе. Сейчас Рехмира позволил себе дерзость по отношению к верховному жрецу, но зато встретил всё той же сладкой улыбкой Дхаути и Рамери, которые пришли звать на помощь слуг – его величество убил льва, но нужны были люди, чтобы вытащить убитого зверя из тростников. Вскоре появился сам Тутмос, усталый и очень довольный своим успехом. Он отёр со лба пот и выпил несколько глотков воды из поднесённой слугами фляги, потом огляделся и, улыбаясь, поманил рукой чати и верховного жреца.

– Верно, это твои молитвы, божественный отец Менхеперра-сенеб, помогли мне убить льва? Сейчас его принесут, ты увидишь, какой это красавец! Но где-нибудь поблизости должна быть и львица! Сейчас мы отдохнём, и тогда…

– Твоё величество, – осторожно заметил чати, – не стоит ли опять обратиться к охоте на онагров? Если вместе со львицей ты найдёшь и львят, она будет яростно защищать их…

– Не бойся, Рехмира, до тебя они не доберутся. А если мне удастся захватить львят, они будут забавой для её величества Меритра.

Чати проглотил насмешку, но не упустил улыбки Менхеперра-сенеба.

– Что я? Моя жизнь ничего не стоит. Но жизнь фараона священна, и если ты, твоё величество, постоянно подвергаешь себя опасности на войне, то для чего же испытывать судьбу ещё и на охоте? Редкий охотник, даже царственный, мог бы похвалиться таким трофеем…

– Пожалуй, скоро я навещу Менту-хотепа в его владениях, – небрежно сказал Тутмос, – говорят, там можно встретиться со слонами и носорогами? Давно мечтаю поохотиться на слонов! Тебе, мой любезный Рехмира, не нужно будет меня сопровождать. Откровенно говоря, львы мне уже надоели.

Чати слегка улыбнулся наивному хвастовству фараона, он знал, что Тутмос склонен к этому и любит, чтобы и другие восхищались его отвагой.

– Твоё величество, лев – царственное животное, но в борьбе с ним ты показал себя трижды царём. Немногие отваживаются вступить в битву со слоном, но для тебя, покорителя стран, это будет лёгким и приятным занятием.

– Я не посоветовал бы твоему величеству быть столь безрассудным, – хмуро сказал верховный жрец. – Звериная ярость порой бывает слепа.

– Разве мой отец Амон не защитит меня?

– Великий Амон с тобой повсюду, твоё величество, но нельзя и испытывать терпение богов. Боги милостивы и терпеливы, но они не одобряют безрассудных.

– А я бы осмелился сказать, божественный отец, – вступил в разговор Дхаути, – что многое на войне и на охоте может показаться безрассудным, но именно кажущееся безрассудство и совершает великие победы.

Менхеперра-сенеб нахмурился ещё больше.

– Для человека, имеющего жреческий сан, это неподобающие слова, досточтимый Дхаути.

– Зато они вполне годятся для военачальника! – Дхаути приободрился, украдкой взглянув на фараона. – Иные предпочитают брать крепости на словах и мирно охотиться на уток, но другие взбираются на осадную лестницу, не думая о том, что она может упасть, и бросаются с одним кинжалом на свирепого хищника, уповая на милость богов. Я сказал бы даже, что боги покровительствуют смелым.

– Но долголетие даруют мудрым, – заметил верховный жрец.

Тутмосу не понравились эти слова, и он сурово взглянул на Менхеперра-сенеба.

– Как много слов, и всё только потому, что я заговорил о слоновьей охоте! Предостережения, которые я слышу на каждом шагу, ещё можно вытерпеть, но когда меня призывают к трусости…

– К осторожности, только к осторожности, твоё величество!

– Порой это одно и то же! Надеюсь, когда родится наследник, вы перестанете терзать мне слух своими увещеваниями? Или ты, божественный отец, пожелаешь быть вместе со мной на боевой колеснице и прикрывать меня щитом? Ты, должно быть, читал в старых свитках, что верховные жрецы нередко отправлялись на войну вместе с фараоном. Почему бы и тебе не последовать их примеру? Ты совсем ещё не стар, боги одарили тебя здоровьем, рука у тебя крепкая и глаз зоркий. Тогда ты уже не сможешь пожаловаться, что, уезжая из столицы, я забываю мудрые наставления божественных отцов.

Рехмира мог торжествовать – верховный жрец был так унижен, что принялся нервно поглаживать скарабей на своей груди.

– Твоё величество, я мог бы отправиться на войну, но кто тогда возглавит церемонии в доме твоего великого отца? И потом, жрецов, умеющих стрелять из лука и метать копьё, у тебя в войске достаточно. – Он метнул злобный взгляд на нахально улыбающегося Дхаути. – Великие мудрецы древности предписали каждому из нас заниматься своим делом.

– О да, божественный отец сегодня уже упоминал об этом, – подхватил Рехмира.

Тутмос громко рассмеялся и, махнув рукой, подошёл к убитому льву, которого наконец вытащили из тростников. Животное было громадное, шкура золотисто-песочного цвета блестела на солнце. Копьё, которым Тутмос поразил льва, сломалось, и его обломок торчал из груди животного, как огромная заноза. Наклонившись, Тутмос выдернул его, и кровь зверя ручьём хлынула из раны.

– Я боялся, что рука моя ослабела, – сказал Тутмос, повернувшись к Дхаути, – но она всё так же верно служит мне. В этом заслуга Джосеркара-сенеба и твоя, – добавил он, обращаясь к Рамери. – Кстати, отчего я уже несколько дней не вижу Джосеркара-сенеба?

– Он нездоров, твоё величество, – сказал верховный жрец. – Пять дней назад он почувствовал себя плохо во время утренних жертвоприношений, и с тех пор он не выходит из дома. Вчера приехал его сын, и я боюсь, что…

– Жаль! – Тутмос нахмурился. – Сейчас же, как только вернёмся во дворец, справьтесь о его здоровье и доложите мне немедля! А ты, Рамери, сегодня вечером можешь быть свободен. Я знаю, как ты любишь Джосеркара-сенеба.

– Да вознаградят тебя боги за твою доброту, твоё величество! – сказал побледневший Рамери, склоняясь перед фараоном. – Поистине, нет в целом мире человека великодушнее тебя!

Тутмос улыбнулся, довольный похвалой, хотя она и исходила из уст его собственного раба. Он повернулся, чтобы сделать свите знак собираться и готовиться к обратному пути во дворец, но тут на дороге показалась колесница, несущаяся во весь опор. Один из царских вестовых, едва дождавшись, пока остановятся кони, спрыгнул на землю и бросился к фараону, который вдруг побледнел и, словно в бою, положил руку на висевший у пояса меч.

– Твоё величество, да будешь ты жив, цел и здоров, боги послали тебе великую радость! О божественный фараон, возлюбленный сын Амона, радуйся – новое солнце взошло на небосклон Кемет! Её величество Меритра, да живёт она вечно, только что разрешилась от бремени сыном. Поистине, такого богатыря ещё не бывало! Божественные отцы говорят, что царевич силён и крепок, что сила его прибывает с каждым мгновением, что знамения при его рождении были самые благоприятные. Твоё величество, повелитель Обеих Земель, во дворце ждут тебя, все сердца объяты радостью, все благословляют появление на свет долгожданного царевича…

Тутмос стоял, словно окаменев, положив руку на меч, только грудь его вдруг начала вздыматься от учащённого дыхания. Он осмотрелся кругом, улыбнулся, но как-то слабо и смущённо, как будто до него не дошёл ещё истинный смысл происшедшего. Потом повернулся и быстрым шагом пошёл к колеснице, но по пути ещё раз бросил взгляд на поверженного льва. И тогда засмеялся громким и радостным смехом, какого давно уже никто не слышал от него, засмеялся, запрокинув голову к небу, воздев к солнцу руки, ещё испачканные кровью льва.

– Вот лучшее знамение, вот путь для царевича Аменхотепа! Вот мой первый подарок сыну, которому покорятся все львы Кемет, Куша и Ханаана! О великий Амон, солнце, золотое солнце зажёг ты в моей груди и разогнал ночную тьму! Славьте, славьте царевича Аменхотепа, сына Тутмоса, славьте здесь, над поверженным львом! Сегодня каждый из вас получит неисчислимые награды, сегодня несметные сокровища будут возложены к престолу владыки богов! Держи этот обломок копья, верный Рамери! Этим копьём поражено моё прошлое и моё несчастье!

Молча, широко раскрытыми счастливыми глазами смотрел на фараона Рамери. Ведь вместе с радостью фараона вспыхнула и его надежда, которую и он, и Раннаи почти похоронили в своей груди. И только мысль о нездоровье Джосеркара-сенеба тёмной тенью скользнула по сердцу, помешав ему ликовать безраздельно.