Текст книги "Тутмос"

Автор книги: В. Василевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 26 страниц)

– Досточтимый Менту-хотеп!

– Что? А, твоё дело, Рехмира… Мне нужно обдумать ещё кое-что.

(«Что же? Уж не то ли, не носит ли случайно твоя жена чужого ребёнка? По лицу твоему вижу, что думаешь ты не о моих делах! Разве мало у тебя было времени, чтобы поразмыслить, чем ты отличаешься от Себек-хотепа и почему Ирит-неферт так не хотела, чтобы ты ехал в столицу? О великий Амон, внуши этому безумцу, что его размышления не принесут ему ничего хорошего!»)

На полу лежат узорные тени от листьев редких и дорогих пальм, посаженных в кадки и украшающих жилище царского сына Куша. Если присмотреться внимательно, в тенях можно разобрать какие-то письмена. Можно этим заняться, пока Менту-хотеп упивается своим горем. Но у Рехмира мало времени, точнее говоря – совсем нет. До истечения срока, назначенного фараоном, осталось восемь дней. Правда, кое-что сделать всё-таки удалось. Жрецы оказались благосклонны и согласились пожертвовать кое-что из богатств своих храмов, начальники областей тоже оказались гораздо более сговорчивыми, чем об этом принято судачить в кругу высшей знати. Но без золота Куша всё-таки не обойтись. Пусть золото одной покорённой страны служит для покорения других, это будет только справедливо в отношении Кемет, которую столько лет грабили чужеземцы. Миролюбивый фараон Тутмос II всё-таки достиг больших успехов в Куше, и сейчас эти успехи будут кормить войско его сына. Если удастся заручиться согласием Менту-хотепа, то… Но что чати может предложить ему взамен? Собственные поместья, виноградники, пашни, дорогих коней из Ретенну, красивых наложниц? Всем этим не удивишь Менту-хотепа. Пообещать ему поддержку влиятельных людей при дворе в случае, если фараон на него разгневается? Но Тутмос, кажется, очень доволен наместником Куша, и если уж его гнев обрушится на кого-то, то скорее на самого Рехмира. Пообещать помощь в борьбе с врагами, если таковые найдутся? Но у царского сына Куша нет таких врагов, он слишком далёк от двора, в своём Куше имеет всё, что только можно пожелать, он почти царь маленькой страны. Откуда же взяться врагам? Хотя… («О, великий Амон, неужели ты отнял мой разум и вернул его только что? О, владыка богов, ты снизошёл к твоему недостойному слуге, чтобы…»)

– Достойный Рехмира, я подумал над твоим предложением…

(«Предложением!»)

– Богатства Куша не так велики, как думают во дворце его величества. Правда, страна богата слоновой костью и кое-где есть месторождения золота, но вспомни, ведь недалёки те времена, когда страна Куш лежала распростёртой, поверженной в пыль, дома её и дворцы были сожжены, плодовые деревья вырублены, каналы засыпаны песком. Теперь она возрождается под скипетром его величества – да будет он жив, цел и здоров! – но всё же недостаточно богата, чтобы платить лишние подати, которыми и так обременена сверх меры. Благополучие Куша выгодно для Великого Дома, её разорение никому не принесёт пользы. Ты знаешь, достойный чати, сколько времени мне пришлось кормить войско, посланное его величеством для покорения нескольких мятежных племён. Мне пришлось кормить царских военачальников в собственном доме…

(«Вот оно!»)

– Это известно его величеству, достойный Менту-хотеп. Щедрость твоя была беспримерна, и военачальники преисполнены благодарности. Почти все…

– Почти?

– Кроме одного.

У Менту-хотепа дрогнули губы – слишком явственно, он даже судорожно облизал их кончиком языка. По спокойному, даже как будто непроницаемому лицу пробежала тень, в глазах промелькнул быстрый огонёк, которого не заметил бы никто, кроме ожидающего его чати. Но этого злого мимолётного отблеска было достаточно, чтобы он понял: стрела угодила прямо в цель. И тогда хитрый чати начал поворачивать стрелу в ране, аккуратно, не делая резких движений, но упорно, не переставая.

– Это было для тебя тайной, достойный Менту-хотеп?

– Что?

– Неблагодарность Себек-хотепа.

– Кого, ты сказал?

– Себек-хотепа. Военачальника Себек-хотепа, опытного в боях. Признаюсь: и я был так же слеп, как ты. Я считал его достойным человеком, особенно после того, как он удостоился милости его величества. Но в груди Себек-хотепа свила гнездо ядовитая змея.

Как слушает Менту-хотеп! Даже лицо заострилось, как лезвие меча, и глаза уже приобрели блеск отточенного металла. Грудь вздымается под тяжёлым драгоценным ожерельем, и пальцы впились в подлокотники кресла, вызвавшего зависть чати. И на лбу, там, где парик схвачен золотой лентой, появилась синеватая вспухшая жилка.

– Я всегда был тебе другом, достойный Менту-хотеп. Два высших сановника Кемет должны быть друзьями, это угодно Великому Дому, чтобы опора его всегда была крепка. И я никогда не завидовал тебе, хотя ты знаешь сам – много, много есть у тебя такого, чего нет у других, даже у меня.

Ложь промелькнула как змея, с лёгким шелестом, появилась и скользнула в паутину словесной травы.

– Именно поэтому мне было тяжело слышать оскорбительные для тебя речи Себек-хотепа. Если военачальник позволяет себе отзываться так непочтительно о царском сыне Куша, кто помешает ему отозваться столь же дерзко не только обо мне, чати, но и… Ведь ты понимаешь меня, Менту-хотеп? Военачальники в последнее время чувствуют себя, как птицы в полёте, и смотрят на нас свысока…

– Неудивительно! – Менту-хотеп даже скрипнул зубами.

– Его величество – да будет он жив, цел и здоров! – ведя постоянные войны, конечно, нуждается в опытных военачальниках. Но прежде всего он нуждается в войске, которое нужно кормить. Военачальники не помогут ему в этом. Поможем мы, высшие сановники Кемет, и его величество увидит истину. Военачальник – то же самое, что простой воин. Войско в бою направляет воля его величества.

– Несомненно!

– Нам же пристало позаботиться о благе его величества, достойный Менту-хотеп. Кто позаботится о нём, если не мы? Вот сейчас нужно золото на содержание войска, и кто даст его? Военачальник Себек-хотеп? А может быть, молодой Дхаути? Сила войска сейчас заключена в нас и – об этом нельзя забывать – в служителях богов.

Они оказались достаточно щедры, ведь богам угодно, чтобы Кемет вознеслась на высоты могущества. И всё же его величество Тутмос рассчитывает именно на нас, своих верных семеров[101]101
  …своих верных семеров. – Семер (смер) – здесь: высший сановник.


[Закрыть]. Богат раздающий своё достояние, благословен терпящий недостаток в собственном доме, чтобы тем самым укрепилась мощь Великого Дома. Мы с тобою, достойнейший Менту-хотеп – да не будут мои слова дуновением ветра, не коснувшимся твоего слуха, – мы сила войска Кемет, и нами движется оно. Ты хорошо управляешь Кушем, это мне известно. Тебе не составит труда принести кое-что в казну Великого Дома, как и мне не составило труда пополнить её доходами с моих собственных земель.

Вторая змея сверкнула блестящей чешуёй, прошелестела и скрылась.

– Когда его величество поставит на колени все царства Ханаана и Митанни, он не забудет своих верных слуг, щедрость его не минует их. И мы получим награду за то, что в трудные дни стали опорой трона, поддержали могущество его. Ведь ты понимаешь меня, ты отлично меня понимаешь, достойный Менту-хотеп! Кто ныне в Кемет могущественнее нас? Неужели военачальники? Нет! Не возражай мне, я знаю – нет! Его величество может обойтись и без них, как сделал он это под Мегиддо. А без нас…

Царский сын Куша качает головой.

– Ты ошибаешься, достойный Рехмира. Военачальники знают, чем привлечь внимание его величества, стук мечей о щиты заглушает наши голоса.

– Пока ещё нет!

– Но ведь ты говоришь, что Себек-хотеп…

– Что я говорю?

– Ты упомянул о недозволенных речах Себек-хотепа.

– Да, о недозволенных речах. Но что нам за дело до этой мелкой птицы, Менту-хотеп? Мы говорим о важных делах. Скажи, когда ты прикажешь доставить слитки золота в казну Великого Дома, когда я могу доложить об этом его величеству?

– Доложи сегодня же, но мне понадобится ещё некоторое время, чтобы доставить золото в Нэ. И всё же…

– Значит, твоё слово верно?

– Можешь не сомневаться! Ты открыл мне истину, достойный Рехмира, теперь я вижу, что ты прав. Да, да, ты прав и мудр! Но скажи мне, что за слухи распускает Себек-хотеп?

– Не тревожь своё Ба…

– И всё же я хочу знать!

– Мне бы не хотелось повторять….

– Пусть я услышу это от тебя!

Теперь чати предстояло нажать на стрелу, чтобы остриё вошло ещё глубже, хотя цель и была уже достигнута.

– Себек-хотеп говорил, что ты жаден и корыстолюбив, что сам считаешь зерно в своих закромах и кувшины молока от своих коров. Но это такая глупость, что каждый, знающий тебя, засмеется ему в лицо.

– Ещё?

– Бранил твоих поваров.

– И только?

– Нет, не только. Это ещё не самое худшее… Но прошу тебя, не заставляй меня говорить!

– Нет, я прошу.

– Но речь идёт не о тебе!

– О ком же тогда?

– О твоей жене. О достойнейшей госпоже Ирит-Неферт!

До сих пор ничто в облике Менту-хотепа не напоминало ни птицу, ни змею. Но когда прозвучало имя Ирит-Неферт, сорвалась пелена, исчезло человеческое, и явился странный коршун – птичья голова на змеиной шее. И взгляд змеи, изготовившейся к броску.

– Это правда?

– Что правда?

– То, что ты сказал!

– Разве я стал бы тревожить твоё сердце ложью, Менту-хотеп?

– Что он говорил? Что смел говорить о моей жене?!

– Я не хотел бы повторять…

– Я прошу тебя, Рехмира!

– Пощади меня…

– Или ты хочешь, чтобы я пощадил Себек-хотепа? Или ты в сговоре с ним?

– Ты сам знаешь, что этого не может быть, Менту-хотеп.

– Тогда говори!

Птичьи когти впились в подлокотники кресла. Змеиные глаза впились в лицо чати – вот-вот испепелят.

– Ты вынудил меня, Менту-хотеп, помни об этом. Себек-хотеп говорил о красотах жены твоей, о красоте её тела, о её ласках. О том, как принимала она его на своём ложе…

– На моём ложе!

– На твоём. И упоительна была, как прохлада северного ветра…

Царский сын Куша вскочил, резко отодвинув кресло, позолоченные кошачьи лапы заскребли по полу, точно ожившими когтями. На спинке кресла заиграло золотыми лучами солнце, а со всех сторон тянулись к нему цветы, инкрустированные драгоценными камнями, тоже живые. Удивительное кресло! У Рехмира от восхищения захватило дух, а в глубине груди опять что-то заныло. Он даже взгляда не бросил на Менту-хотепа, который в бешенстве мерил шагами пронизанный солнцем покой.

– Я никогда не сказал бы тебе этого, Менту-хотеп, если бы речи дерзкого военачальника не звучали так громко. Ты знаешь, моё имя кое-что значит при дворе его величества, и я мог бы… Но я не могу действовать без твоего согласия, и ещё… Ты понимаешь сам, одно дело – просить милости для сановника, в трудное время пожертвовавшего всем ради блага Великого Дома, и совсем другое…

– Можешь не говорить!

Солнечные лучи, золотая пряжа, цепляются за ноги Менту-хотепа, словно хотят остановить его быстрый нервный шаг. И он рвёт золотую паутину и не может выпутаться из неё, а другая, тёмная, уже стянула его горло. Но резное кресло смотрится удивительно красиво в солнечном свете. Какой искусный мастер изготовил его? Ножки его сделаны в виде кошачьих лап, так и кажется, что пушистый зверёк подкрадывается к беспечной добыче, позолоченные подлокотники с закруглёнными краями украшены узором из листьев, а высокая прямая спинка представляет собой такую чудесную картину, что у чати при взгляде на неё просто замирает сердце. Восходящее солнце благословляет своими лучами тянущиеся к нему цветы на длинных стеблях и высокие витые травы, на ветвях цветущих деревьев тонкие узкогорлые птицы распевают гимны божественному светилу, чуть подальше несёт свои воды великая река, на волнах качаются маленькие лодки, в которых стоят девушки с цветочными гирляндами и ожерельями из цветов на шее и тоже протягивают руки навстречу благодатным солнечным лучам. И всё это – великолепное соединение драгоценного чёрного дерева, матовой слоновой кости, цветной пасты, золота, серебра и лазурита, точно маленькая сокровищница, достойная царского дворца…

– Мы должны помогать друг другу, как братья. Ты попал в беду, достойный Менту-хотеп, и я помогу тебе. Когда беда придёт в мой дом, ты тоже протянешь мне руку помощи, не так ли? 'Если слух его величества будет обращён только к военачальникам и закрыт для его семеров, мы погибнем, наши имена занесут пески времён. Есть две силы в Кемет…

– Другая?

– Жрецы. Хотя она не безусловна. Военные походы его величества обогащают храмы и их служителей. Но если военачальники возвысятся и начнут мешать процветанию храмов…

– Нельзя этого допустить, Рехмира!

– Нельзя. Но мы должны действовать заодно.

– Клянусь!

Менту-хотеп стоит около своего кресла, высокий и прямой, обретает свой привычный человеческий облик. У него на пальце перстень с каким-то необыкновенным тёмным камнем, тоже очень красивый и тоже, наверное, изготовленный мастерами Куша. И светится, сияет в солнечных лучах кресло, которое навело чати на счастливую мысль, помогло сплести сети вокруг Себек-хотепа и других военачальников. Не только красота в работе искусного мастера, в ней – сила. Могучая сила, возбудившая ум и коварство чати.

– Значит, ты поможешь мне, Рехмира?

– Как и ты мне.

– Ты можешь сделать так, чтобы Себек-хотеп…. – Вновь змеиный взгляд, и быстрое движение пальцев – когти, хватающие жертву. – Чтобы Себек-хотеп не смел больше произносить дерзких речей?

– Попытаюсь.

– Но ты же могуществен!

– Однако не всесилен.

– Разве?

Чати встал, мягкими неслышными шагами подошёл к Менту-хотепу, положил руку на его плечо. Как брат. И опять невольно покосился на кресло, которое теперь так близко, что можно тайком коснуться его чудесной спинки.

– Мы оба могущественны, достойный Менту-хотеп. Но ты знаешь, моё слово твёрдо. Кстати, где госпожа Ирит-Неферт? В столице?

– Пока он в Нэ, её здесь не будет!

– Это верно. Кстати, достойный Менту-хотеп, что за мастер изготовил это кресло?

– Оно тебе нравится?

* * *

Раннаи налила чашу до краёв, осторожно подала её Рамери и снова легла рядом с ним на благоухающее миррой ложе. Сквозь узкое высокое окно почти под самым потолком пробивался рассеянный лунный свет, часть которого по пути была похищена густой листвой окружающих дом деревьев. Этот дом, более походивший на дворец, роскошный дом в самом сердце Нэ, неподалёку от храма Амона, принадлежал Хапу-сенебу и перешёл к его вдове, и теперь она могла принимать Рамери на этом ложе, чьё изголовье было украшено изображениями священных ибисов, на том самом ложе, на котором был снят обет её целомудрия. Как ни странно, они никогда не вспоминали об этом, тень Хапу-сенеба не вставала между ними, даже принадлежавшие ему вещи, остававшиеся на своих местах, не вызывали ревности Рамери или печали Раннаи. А уютный спальный покой вскоре стал излюбленным местом их встреч, почти что их общим домом. С потолка на них смотрели те же птицы, что осеняли своими крыльями брачную ночь верховного жреца и маленькой жрицы, но теперь они кружились весело в ярком голубом небе, будили в сердце сладостное воспоминание о цветущей прелести перет. Стены тоже были покрыты росписью – цветущие сады, пронизанные солнцем, в просвете между деревьями голубые воды Хапи, в траве разноцветные брызги цветов. Сейчас на стены падал только рассеянный лунный свет, радостная картина казалась размытой и отчего-то приобретала глубину, казалась широким окном вроде тех, что делают в своих домах жители Сати. Окно было распахнуто в другой сад, где по мановению волшебного жезла всё замерло и обратилось в сон, наверное, там можно было бы спрятаться в случае опасности, но Рамери и Раннаи были спокойны, знали, что её нет. Вдова верховного жреца, богатая и влиятельная женщина, к тому же такая красивая, могла позволить себе то, на что в столице издавна привыкли смотреть, закутав лицо; людей в Нэ удивляло лишь то, что Раннаи не спешила вторично выйти замуж, хотя сделать её госпожой своего дома мечтали очень многие, в том числе верховные жрецы, военачальники, высшие сановники. Объяснение могло быть только одно: прекрасную жрицу сдерживало обещание фараона взять её в свой женский дом, многие видели, что он не раз заговаривал с ней, а однажды во время пира во дворце даже заключил в объятия, хотя хмель всегда толкал его величество на необузданные поступки. Кто же мог предположить, что не только тело, но и сердце она отдала рабу, пленному царевичу Хальпы? Он приходил к ней, как только его отпускали из дворца, он мог быть утомлённым и измученным долгими учениями, воинскими смотрами, занятиями с новобранцами, мог быть огорчён суровостью наказания, которое принуждён был наложить на нерадивого стражника, мог быть безмолвным и суровым – Раннаи встречала его взглядом, полным любви, тихой лаской, на которую он мог и не отвечать, словами или молчанием, в которых он нуждался. Она прислуживала ему, словно он был её господином и мужем, угощала, поила вином, на ложе была его рабыней, угождая всем его желаниям, и провожала так же спокойно и нежно, не спрашивая, когда он придёт вновь. Она не тревожила его лаской, если он приходил слишком усталым, не будила, если засыпал, растянувшись на их благословенном ложе. А он видел Раннаи во сне и, просыпаясь, ощущал её присутствие, слышал её дыхание, чувствовал аромат её кожи, всегда умащённой приятным ему бальзамом. Годы, так проходили годы – в любви, в терпении, в надежде.

Рамери выпил вино, и Раннаи взяла у него чашу, лукаво коснувшись губами отпечатка его губ. Он смотрел на неё, нагую, окутанную серебристым рассеянным светом. Юность Раннаи отцвела, но зрелая пора была ещё краше – про себя он уподобил её кожу оболочке спелого плода, груди – гранатам, глаза – водам Хапи, несущим в себе весь мир, маленькие лодки и цветущие берега. Скоро это тело начнёт увядать, но ещё несколько лет будет благодатной пашней для своего господина. Недавно Тутмос в присутствии Рамери снова заговорил о Раннаи, и сердце хуррита обдало нестерпимым огнём. Страсть, вспыхнувшая в юности, до сих пор жила в сердце фараона, со смертью Хапу-сенеба исчезли все преграды, но сама судьба как будто оберегала Раннаи от почётной, но нерадостной для неё участи – беременность царицы, которой прежде всего были заняты мысли Тутмоса, давнее воспоминание о том, что жрица, волей или неволей нарушившая свой обет, может принести несчастье, а его величество был болезненно суеверен. Всё же Рамери боялся, что рано или поздно произойдёт то, что навсегда разлучит его с любимой – царская наложница недоступна, во всяком случае, для воина, знающего свой долг. Он думал о том, что оба они, фараон и его раб, уподобились диким птицам под властью этой женщины, познавшей любовь бога – она свила для них петлю из своих волос, она притягивает их своими глазами, опутывает своими ожерельями, она ставит на них клеймо своим перстнем. И каждую ночь она подобна новогодней звезде, ибо пробуждает в сердце великие силы любви, подобно тому, как звезда Исиды пробуждает Хапи в начале времени ахет. И любовь её – разлив благодатный, дарующий жизнь, дающий жизненную силу. Раннаи и при лунном свете подобна солнцу, а в тот миг, когда сладостный стон рвётся из её уст, становится рекой, и можно пить очами её воду, хмелея и забывая, что стены чужого дома окружают чужое ложе.

– Почему ты не пьёшь вина, Раннаи?

– Мне больше по вкусу шедех[102]102
  Мне больше по вкусу шедех. – Шедех – гранатовый напиток, возможно, лёгкое гранатовое вино.


[Закрыть].

– А я люблю чистое вино.

– Ты же воин!

– Дай ещё.

Она улыбнулась лукаво.

– А если ты опьянеешь?

– Я свободен до рассвета.

– Смотри, опьянеешь так, как тогда у Мегиддо, – помню твой рассказ об этом!

– Тогда мне было очень плохо на сердце, хуже не придумаешь. Никогда в жизни не был так пьян, чтобы не помнить дороги… Я огорчил учителя, он был недоволен. Но этого больше никогда не будет.

– Тогда даю тебе эту чашу без опаски.

На этот раз он пил медленно, наслаждаясь вкусом крепкого красного вина из Каинкэма. И Раннаи сделала несколько глотков из его чаши, хотя и сказала, что уже достаточно хмельна. Потом они снова легли рядом, Раннаи положила руку на его бедро.

– Твоё тело стало другим, Араттарна. Я боюсь твоей силы.

– Не бойся, тебе она не причинит зла.

– Мне приятно, когда ты причиняешь мне боль, я чувствую, что ты мой господин, но иногда страсть делает тебя похожим на льва.

– Что ж, когда-то меня называли львёнком.

Раннаи улыбнулась, блеснули её зубы, словно выточенные из лунного камня, способные источать чистый белый свет. Кто она, из чего выточено это прекрасное тело – из драгоценной слоновой кости или из лунного серебра? Царевичу она кажется воистину царицей, рабу – богиней. В детстве он слышал из уст Джосеркара-сенеба рассказ о том, как один юноша, только что принявший жреческий сан, влюбился в богиню Хатхор, владычицу радости. Ни одной женщины не желал он, ни на одну не мог смотреть, в его сердце жила любовь к одной богине. Каждый день он украшал свежими цветами её статую, приносил ей в жертву прекрасные плоды и драгоценности, много серебра истратил, покупая самые дорогие умащения для своей небесной возлюбленной. Но годы шли, юноша стал зрелым мужчиной, мужчина превратился в старика. В час его смерти прекрасная статуя ожила и склонилась над ним, целуя его лицо, и жрец умер счастливым, преисполненным благодарности богине за её чудесный дар. Тогда Хатхор взяла его на небо и превратила в яркую звезду Танау, которую отныне зовут звездой любви и появления которой с трепетом ожидают новобрачные в день своей свадьбы. Рамери чувствует, что тело его становится звёздной плотью и обретает волшебную лёгкость, когда над ним склоняется его богиня, и он готов, подобно влюблённому жрецу, служить ей всю свою жизнь за один прощальный поцелуй. Неужели она – дочь простой смертной женщины? Поистине, сама Хатхор снизошла на ложе Джосеркара-сенеба в образе его жены Ка-Мут!

– Араттарна, ты любишь меня? Любишь, как прежде?

– Сильнее, Раннаи.

– Ты не сердишься, что я зову тебя твоим ханаанским именем?

– Только тебе позволяю это, и в твоих устах оно кажется мне прекрасным.

– Я зову тебя так, потому что все называют тебя Рамери. А я хочу, чтобы твоё имя принадлежало мне одной.

– Жаль, что у тебя всего одно имя.

– Я знаю, в своей груди ты носишь тысячу моих имён.

– Хотел бы присоединить к ним ещё одно.

– Какое же?

– Жена.

Раннаи села, подобрав ноги, наклонилась над лежащим мужчиной.

– Если фараон возьмёт меня в свой женский дом, этого никогда не будет. Что можем мы сделать? Проси у его величества свободы, может быть, он даст её тебе. Говорят, такие случаи бывали. Ты не простой раб, ты царской крови, ещё важнее – ты начальник телохранителей его величества, фараон любит тебя. Проси у него этой награды, и, быть может…

– Ты была женой верховного жреца, небесной женой самого Амона. Я ничтожество рядом с тобой.

– Не говори так! Если ты окажешь фараону важную услугу в бою или на охоте, а может быть, и в самом дворце, он может склонить слух к твоим мольбам.

Рамери тоже сел, удивлённо и с лёгким недовольством взглянув на Раннаи.

– О чём ты говоришь? Жёнами рабов становятся только женщины Митанни и иных дальних земель, в Кемет такого не бывало!

– Как знать? В свитках Дома Жизни есть такие вещи, о которых мы даже не подозреваем. К тому же если ты перестанешь быть рабом и удостоишься награды его величества…

Рамери улыбнулся и снова лёг, заложив руки за голову. Он не удивлялся наивности Раннаи – женщина есть женщина, где ей разобраться во всех этих премудростях! – но ему не нравилось то, что она так легко и так часто говорит об этом.

– Золотыми ожерельями и чашами меня, наверное, одарят.

– А я верю в лучшее. Ты знаешь, Араттарна, судьба моей семьи давно уже тесно переплелась с судьбами членов царского дома. Когда-то я, ничтожная, послужила лишь игральной костью в большой игре и досталась Хапу-сенебу. Кто знает, что будет теперь?

– Ты часто вспоминаешь о муже.

– Он мёртв. Он всегда был добр ко мне…

Рамери взял Раннаи за руку, притянул к себе, заглянул в её глаза – пытливо, требуя правды. Он знал, что она никогда не лжёт ему, но знал и её доброту, желание оправдать мужа было для неё вполне естественно. Рамери часто приходилось видеть Хапу-сенеба во дворце, особенно напряжённо он следил за ним с той ночи, когда умерла Хатшепсут и когда Раннаи стала его возлюбленной. Непроницаемое лицо, мягкий голос, чуть шелестящие шаги – верховный жрец Амона казался бесстрастным, но до Рамери доходили слухи о сластолюбии Хапу-сенеба и его безумной страсти к Раннаи, в конце концов приведшей молодую жрицу в его объятия. К этому человеку можно было ревновать, пока он был жив, теперь же Рамери чуть кольнула мягкость в голосе Раннаи.

– Он был добр к тебе всегда? А в то время, когда мы вернулись из-под Мегиддо и тебя не было в столице?

Раннаи улыбнулась и погладила Рамери по плечу, словно успокаивая ручного льва.

– Ты и это помнишь? Но я сама захотела этого. Тогда мне было тяжело видеть тебя и отца, во мне пылала такая любовь к Амону, что я готова была просить тебя о безумной услуге… Помнишь, я спрашивала тебя, готов ли ты убить человека во славу Амона? Я хотела, чтобы ты убил меня, принёс ему в жертву. Сама я этого сделать не могла, хоть и корила себя за трусость, кинжал дважды выпадал из моих рук. Чувствуешь этот шрам под левым соском? – Она взяла руку Рамери, положила её себе на грудь, прижала его пальцы к гладкому блестящему озерцу на коже. – Я ударила себя кинжалом на исходе моей брачной ночи, когда поняла весь обман Хапу-сенеба, я дождалась, пока его похотливые руки перестали блуждать по моему телу и он уснул. Тогда, лёжа рядом с ним, я ударила себя кинжалом, но мне не хватило мужества и я только порезала кожу. Мой муж ничего не узнал, я сказала ему, что меня оцарапал тростник, когда я купалась в реке. Мне стало ясно, что сама я не смогу свершить того, что задумала. И тогда я решила поработить тебя, сделать своим покорным рабом, чтобы ты мог исполнить любое моё приказание. Я хотела, чтобы человек, любящий Амона так же, как я, сотворил это жертвоприношение. Но перед смертью я хотела испытать, что такое земная любовь… – Раннаи замолчала, взглянув в лицо Рамери, воин был потрясён, он почти задыхался. – Боги великие, Араттарна, я не хотела рассказывать тебе об этом! Да, я хотела испытать настоящую земную любовь, ибо в ласках Хапу-сенеба была одна лишь похоть, а я терпела их, стиснув зубы. Ты всегда нравился мне, а в то утро, когда ты вынес меня на руках из храма, я испытывала к тебе такую нежность, что слёзы выступали у меня на глазах. Когда я увидела тебя в доме моего отца, я поняла, что это благословение богов. В тот день, когда ты впервые поцеловал меня, я ещё думала об Амоне. Но потом я почувствовала нечто совсем странное и страшное для меня, я поняла, что полюбила тебя, полюбила больше, чем бога. И когда я стала твоей в храмовых садах, я уже знала, что люблю тебя больше, чем Амона. Это правда, Араттарна! Но я ещё хотела вернуться к нему, я думала, что, не видя тебя, смогу тебя забыть. Потому и скрылась в дельте… Но ты сам видишь, что вышло из всего этого. Теперь я уже не прошу тебя вонзить мне кинжал в сердце, теперь я хочу принадлежать тебе, быть твоей рабыней. Ты стал соперником бога и победил его – чего же ещё может желать смертный мужчина?

– Прошу тебя, Раннаи, замолчи!

Она тихо засмеялась и снова легла, головой прижавшись к его коленям, обнимая их.

– Да, Араттарна, да, царевич, это свершилось, свершилось против воли твоей и моей! Теперь я только женщина, которая мечтает принадлежать возлюбленному. И если сбудется то, о чём я думаю, мы с тобой соединимся навсегда.

Рамери недоверчиво улыбнулся, хотя и чувствовал, что побеждён её лаской.

– Что же должно свершиться?

– Это моя тайна.

– Такая же страшная, как мысль о жертвоприношении?

Раннаи засмеялась громче, запрокинув голову, лунный свет хлынул ей в глаза. Рамери склонился над ней, поцеловал крохотный шрам на груди и нежную округлость соска над ним. Он был потрясён всем услышанным, знал, что это правда, обернувшись назад, видел разверзшуюся пропасть, которую только что миновал, и сердце сжималось, как будто он всё ещё стоял над самой бездной. Они безумны оба, он и Раннаи, но её безумство принесло им счастье, а его – спасло ей жизнь. Там, в садах храма, он не знал об этом, да и после – годы проходили, скрывая тайну Раннаи. И вот сегодня, когда оба они слегка хмельны от вина, когда уже насладились любовью и вновь желают друг друга, Рамери узнал, что его соперником был не верховный жрец Хапу-сенеб, а сам Амон.

– Раннаи, я теряю разум! Дай мне вина или дай себя, иначе…

– Сначала выпей вина, оно разольёт по твоим жилам солнце, и тебе станет легче.

– А ты?

– Я здесь.

Лунный свет начал бледнеть, в покое стало темнее, нагота Раннаи слилась с белизной благоуханных тканей, покрывающих ложе. Потом они долго молчали, обессиленные и счастливые. Первой опять заговорила Раннаи, её голос был глубже, нежнее, чем в начале ночи:

– Араттарна, любимый, мы должны торопиться, ведь может случиться так, что его величество вдруг забудет о том, что я могу принести несчастье, и пожелает увидеть меня в своём дворце. Что, если мы прибегнем к помощи моего отца, которого фараон любит?

– Когда-то я клялся, что учитель ничего не узнает о нашей любви.

– Ты клялся в ином, сам того не зная. Ведь тебе предстояло убить меня, а разве ты смог бы жить после этого?

Она была права, Рамери не стал возражать.

– Единственная наша надежда – сын, который может родиться у царицы Нефрура. Все мысли фараона заняты этим, сейчас ему не до меня. Но я слышала, что во дворце тревожно, что здоровье царицы внушает опасения. Это правда?

– Я тоже слышал о том, что царица больна.

– Что же с ней?

– Не знаю. Некоторые говорят, что это чёрная лихорадка, которую принесли послы Сати. Я спрашивал учителя, он только покачал головой.

– Так это опасно?

– Очень опасно и для неё, и для ребёнка.

Раннаи села, обхватив колени руками, задумчиво взглянула на Рамери.

– Это плохо! Для всех нас было бы лучше, если бы царица разрешилась от бремени сыном. Мне всегда было жаль царицу, хоть она и пылала страстью к тебе. – Раннаи смущённо улыбнулась, но тотчас же закрыла руками лицо. – Нет, нет! Не будем думать о плохом! Мой отец – искусный врачеватель, он не допустит, чтобы… Не будем печалиться, любимый, ведь иногда печали сами слетают на наш зов, подобно чёрным птицам. Роды совсем близко, отец говорил, что у царицы непременно будет мальчик. Его величество будет счастлив, будет праздновать, награждать верных слуг, и, может быть, очень скоро я стану твоей женой. Ты должен надеяться так же, как я!

– Мне нелегко, но я пытаюсь, Раннаи.

…Их надеждам не суждено было сбыться, как не суждено было сбыться надеждам Тутмоса и всей Кемет. Спустя десять дней, в самом начале времени ахет, царица Нефрура умерла, а вместе с её жизнью угасла и жизнь долгожданного ребёнка, мальчика, ни разу не вздохнувшего вне материнской утробы. Ещё никто и никогда не видел фараона в таком отчаянии, невозможно было даже представить, чтобы он предался такому горю. Никто и не думал о том, что этого воинственного, грубоватого человека способна пригвоздить к земле такая обычная вещь, как смерть женщины, к тому же некрасивой, не особенно любимой. Никто не осмеливался даже утешать фараона, поить его слух сладким ядом песен о блаженстве правогласных в загробном царстве. Царица и наследник умерли, и мертва была Кемет, почерневшая ещё больше от горя её властителя, своего благого бога. Тутмос уединился в своих покоях, никого к себе не допускал, никого не хотел видеть, и только Рамери, безмолвный и неподвижный, находился рядом с ним, видел его горе, слышал проклятия и мольбы, обращённые к царю богов. Тень царского горя словно бы накрыла дворец, который прекратил свою весёлую жизнь. Придворные старались говорить и двигаться потише, не стало заметно военачальников, говоривших и смеявшихся более громким смехом, чем все остальные, молчаливые жрецы возжигали курения перед статуями богов, как потерянные, бродили по дворцу женщины и слуги. Изредка в покои фараона входил Джосеркара-сенеб, но и он молчал и только шёпотом возносил молитвы к Амону, глядя на осунувшееся, почти постаревшее лицо Тутмоса, видя, как он сидит, опустив руки и склонив голову, безмолвный, безучастный ко всему. А Рамери видел и то, чего не видели остальные, – слёзы на этом грубом, мужественном лице, бессильные слёзы боли, которые неожиданное горе вдруг исторгло из глубин казавшегося каменным сердца. Чати и другие сановники с тревогой поглядывали на двери царских покоев, ожидая, когда фараон наконец справится с громадой обрушившегося на него горя, но время шло, текли дни великой скорби, все дела, требующие участия фараона, были отложены на неопределённый срок. Лишь немногие понимали, что ранило Тутмоса больнее всего – он проводил к Месту Правды свою надежду, которую носил в сердце столько лет, удар был тем более силён, что чрево злосчастной Нефрура зацвело впервые после многих лет бесплодного ожидания, что боги сжалились и послали ей мальчика, сына, которого Тутмос уже мысленно назвал Аменхотепом. Месхенет вновь набросила чёрное покрывало на глаза владыки Кемет, путь вновь затерялся в крутящемся вихре песчаной бури, и нужно было начинать всё сначала – новый брак, новые надежды и ожидания… По обычаю, сразу по истечении срока великой скорби фараон должен был избрать себе новую царицу, и на этот счёт ни у кого не было сомнений – ею станет Меритра, дочь Хатшепсут и Сененмута. Привязанность, которую Тутмос питал к этой девочке, лишь углубилась с годами, фараон часто беседовал с нею, привозил ей богатые подарки из Ханаана, она присутствовала на всех приёмах иноземных послов, её допускали даже в Зал Совета. Теперь никто уже не мог не видеть, что у царевны глаза её отца, красавца Сененмута, и ум её матери Хатшепсут, но именно это и внушало опасения – сможет ли Тутмос забыть о том, что родителями его жены были его злейшие враги? Может быть, страсть фараона способна быть слепой настолько, чтобы не замечать этого. Но его желание иметь сына, которое могла исполнить Меритра, отныне всегда будет пропитано горечью, а былая ненависть к родителям царицы может вспыхнуть вновь, если царственные супруги не будут жить в согласии. Многие смотрели с любопытством на царевну, которая тоже была грустна и задумчива в эти дни и старалась реже появляться на людях. Вероятно, Тутмос поступит так, как от него ожидают – надев свадебное ожерелье на шею Меритра, снова вооружит войско и отправится на покорение Кидши. В последнее время северным границам Кемет стали угрожать воинственные хабиру, на западе машуаши и себеты вновь разжигали свои костры, кочевники шасу тревожили пустыню. Правда, Мегиддо, находящийся на пересечении торговых путей, был спокоен и всецело принадлежал Великому Дому, но даже ничтожная мошка способна вывести из терпения могучего льва, если постоянно вьётся над ним и жужжит то справа, то слева. Порой приходилось тратить силы и на мелочь вроде шасу, если они становились слишком назойливы, а фараон Тутмос был не из тех, кто терпит мелкие оскорбления. Он не мог себе этого позволить даже в горе, в душевном опустошении, в тоске. Чёрная лихорадка, которая убила его жену и сына, тоже пришла из Сати, змеёй проскользнула в его дом, хотела подвластным ей горем обессилить могучего льва. Пусть же теперь за каждую слезу, пролитую фараоном, покорителем стран, ответит поселение кочевников, город машуашей, пусть кровью источатся стены проклятого Кидши, правитель которого очень рад горю Великого Дома. И нет такой силы, которая остановила бы фараона, этого не сможет сделать даже свадебное ожерелье.