Текст книги "Тутмос"

Автор книги: В. Василевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 26 страниц)

– Она же не может встать во главе войска, – рассудительно заметил Чанени.

– Для этого есть его величество, настоящий воин! – Дхаути потряс кулаком. – Только ничего нельзя сделать без благословения верховного жреца!

– Странно, что он и не отказывает прямо, и не даёт его, – сказал Беки. – Я думаю, он боится чего-то. Всё, что могла дать ему Хатшепсут, она уже дала… – Он запнулся немного и украдкой взглянул на Джосеркара-сенеба. – Если он боится всё это потерять, пытаться перетянуть его на сторону его величества бесполезно.

– Это понятно! – Дхаути почти в отчаянии взглянул на фараона, который сидел молча и, кажется, даже не слышал их слов. – Кто же может помочь? Неджесы[82]82
  Неджесы? – Неджес – простолюдин.


[Закрыть]? Но они живут хорошо, отдыхают от войн. Военачальники спят на роскошных ложах, божественные отцы безмолвствуют, художники изображают на стенах женщину с царской бородкой… Где же истина и существует ли она вообще? Иной раз мне кажется, что даже боги отвернулись от нас…

– Не кощунствуй, – строго остановил молодого военачальника Беки. – Если великий Амон скрывает от нас своё лицо, значит, такова его воля.

– Неужели богу не угодны славные победы в его честь? Не поверю! Но войско будет спать на своих щитах до тех пор, пока не опустеют винные подвалы во всей столице. Я знаю, что воины томятся, но им дают много вина и мяса, они имеют сколько угодно женщин и масла для умащений. Если бы великий Амон явился им во сне и показал неисчислимые богатства Ханаана и Куша!

– Об этом можно только молиться, – вздохнул Беки.

– Так молитесь же, это ваше дело, божественные отцы!

Они говорили, словно забыв о присутствии Тутмоса, уподобляясь его врагам, хотя и делали это невольно, побуждаемые благородными чувствами. Только Джосеркара-сенеб уловил злую иронию дружеской поддержки, но он молчал, опустив глаза. Он вообще был молчалив в последнее время, при всей своей обычной сдержанности из человека немногословного превратился почти в немого.

Тутмос поднялся с трона, некоторое время стоял как бы в нерешительности, потом медленно пошёл к выходу. Его друзья склонились в почтительном поклоне, но даже не прервали разговора – кланяясь, продолжали перешёптываться. Фараон прошёл между ними своей тяжёлой, почти неуклюжей поступью, золотые подвески церемониального передника издали тихий мелодичный звон, не соответствующий грубости шага. Распахнулись двери тронного зала, но за ними было тихо – толпа придворных не встречала фараона, не было шума приветствий и щебетания женских голосов, был только ровный шаг телохранителей и короткое бряцание мечей о щиты. Тутмос проследовал в свои покои, следом вошёл хранитель царских одежд, часть телохранителей остановилась у наружных дверей. Немного погодя в покои фараона вошёл хранитель царских сандалий, потом хранитель драгоценностей, но из покоев не донеслось ни звука, словно все вошедшие туда становились бесплотными тенями. Продолжая разговор вполголоса, прошли по коридорам Дхаути, Беки, Чанени. Джосеркара-сенеб следовал за ними в некотором отдалении, погруженный в свои думы. Кто-то остановил его мягким движением руки, он поднял голову и увидел верховного жреца Хапу-сенеба.

– Куда ты направляешься, Джосеркара-сенеб? Не к его ли величеству?

– Нет.

– Тогда, может быть, ты посетишь мой дом?

– У меня есть ещё дела в храме.

– Тогда отправимся вместе в моих носилках.

– Ты приказываешь мне, божественный отец?

– Нет! – Хапу-сенеб деланно рассмеялся. – Приказывать я могу членам унуита, чтобы они внимательнее наблюдали за звёздами, а что же я могу приказать искусному врачевателю, старшему жрецу храма, уважаемому во всей Кемет Джосеркара-сенебу? Но не стану скрывать, мне хотелось бы поговорить с тобой.

– О наших делах или о делах её величества Хатшепсут?

– И о том и о другом. – Хапу-сенеб предпочёл не заметить явной иронии.

– В храме, божественный отец?

– Ты прав, лучше будет поговорить на барке. Сейчас я распоряжусь.

Барка верховного жреца мало чем отличалась от царской, и люди, видевшие её с берега, падали ниц, сопровождая медленный ход судна почтительностью и страхом. Кроме гребцов, на барке было ещё несколько доверенных слуг Хапу-сенеба, но и они располагались на палубе так, что не могли слышать слов беседы, ведущейся в шатре. Впрочем, поначалу беседа не клеилась. Хапу-сенеб явно чувствовал себя смущённым и ожидал, что Джосеркара-сенеб задаст ему какой-нибудь вопрос, но тот молчал, и верховному жрецу волей-неволей пришлось заговорить первым:

– Не будем хитрить, Джосеркара-сенеб, если только это возможно. Ты – преданный друг Тутмоса, меня считают его врагом, но мы оба – жрецы великого бога, и нам не пристало забывать о божественном, о том, что связует нас крепче земной любви и ненависти. Тот наделил тебя разумом, которому завидуют владыки Кемет. По правде говоря, я чувствовал бы себя очень нехорошо, если бы ты был моим врагом.

Джосеркара-сенеб усмехнулся, но промолчал.

– Я намерен поговорить с тобой откровенно и сейчас это докажу. Твоя дочь, Раннаи, приглянулась фараону, но мы оба знаем, что освободить её от обета могу только я. Тутмос никогда не решится нарушить волю бога и отнять у него одну из его жён, а я могу жениться на Раннаи и сделать её госпожой своего дома. Однажды Тутмос сгоряча разрешил мне это, хотя я знаю – страсть к твоей дочери ещё не улеглась в его сердце. Ты мудрый человек, Джосеркара-сенеб, ты знаешь, что порой из-за женщины воздвигались и погибали царства. Я скажу откровенно: красота Раннаи волнует моё сердце и плоть. Что ты сказал бы мне, если бы я попросил у тебя руки твоей дочери?

– Я не могу распоряжаться судьбой девушки, посвятившей себя Амону.

– Она сделала это в ранней юности из любви к тебе, в благодарность за твоё спасение. А я уже сказал тебе, что своей властью могу освободить её от обета. Но дело не только в этом… Сейчас, я уверен, ты оценишь всю мою откровенность. Смотри, я даже не требую клятвы! Я знаю, для себя ты ничего не хочешь. А если Тутмос, которого ты любишь, получит наконец то, что желает?

Джосеркара-сенеб поднял на верховного жреца потемневшие от гнева глаза.

– Ты имеешь в виду мою дочь?

– О нет! – Хапу-сенеб закашлялся, словно в испуге. – Ведь она станет моей женой, моей! Разве я похож на того, кто торгует своими жёнами? Я люблю Раннаи, и ты убедишься в этом. Нет, нет, я имею в виду другое. Молодой фараон жаждет командовать войском, ведь так? Я могу благословить его поход в Ханаан, о котором он мечтает много лет. Понимаешь?

– Не понимаю одного – зачем ты спрашиваешь меня? Я знаю, что ты уже сумел внушить Раннаи эту мысль теми способами, которые мы нередко используем в храмах. Из тысячи ты выбрал один, и он оказался верным, Раннаи верит, что в тебе пребудет бог. Она принадлежит тебе как жрица храма, к чему же все эти церемонии?

Хапу-сенеб вздохнул, словно сетуя на недогадливость собеседника.

– Раннаи всё-таки твоя дочь.

– Прежде всего служительница Амона, одна из его небесных жён!

– Неужели мне ещё нужно повторять? – Хапу-сенеб воздел руки к небесам. – Хорошо, если тебе недостаточно, я скажу всё прямо, как бы ты ни истолковал мои слова. Ты не заметил, что в последнее время изменилось отношение царицы к Сененмуту?

Джосеркара-сенеб вздрогнул.

– Ещё не понимаю, божественный отец.

– Сейчас поймёшь. Царица гневается на отца своего ребёнка… Он получил от неё всё, он почти фараон, а она стареет и требует большего внимания и благодарности. Однако нельзя сказать, чтобы Сененмут был к ней особенно внимателен. Проводить время с певицами Амона ему куда приятнее, чем любоваться увядающими красотами Хатшепсут. Это заметили все… Правда, он очень любит свою дочь, маленькую царевну. И всё же… Знаешь, до чего он дошёл в своём неумеренном тщеславии? Приказал изобразить себя на стене поминального храма Хатшепсут, правда, на том месте, которое обычно закрывается дверью. Пока царица об этом не знает, но долго так не протянется, кое-кто уже намекнул ей на слишком вызывающее поведение её любимца. Боюсь, что Сененмут близок к падению! А если не будет Сененмута, царице будет куда труднее держать в своих руках руль управления государством. Я выражаюсь достаточно ясно?

Джосеркара-сенеб в волнении прошёлся по шатру, покусывая губы.

– Не на одном Сененмуте держится сила Хатшепсут. Разве ему подчиняются военачальники? Разве его превозносят жрецы во всех храмах?

– Хатшепсут стареет, Джосеркара-сенеб. Поздние роды подорвали её здоровье, она уже не та, что прежде. Да, мы все должны подумать о новом правителе! А его имя известно и тебе и мне, не так ли?

– Значит, божественный отец, ты хочешь заранее обеспечить себе хорошее место при будущем правителе, который, к слову сказать, и сейчас является истинным и законным фараоном?

Хапу-сенеб лукаво прищурился.

– А почему бы и нет? Все мы созданы так, что вынуждены заботиться о том, что составляет нашу жизнь. Не секрет, что при Тутмосе ты станешь значительным лицом и твоё слово будет весить больше слитка серебра. Тогда, быть может, мне понадобится твоя помощь.

– Ты мог бы обеспечить своё будущее при новом фараоне иными, лучшими способами. Сегодня, когда он был так унижен в глазах иноземных послов, ты не поднял голоса в его защиту!

– Это ни к чему бы не привело. Сененмут ещё стоит на ступенях трона.

– Разве?

– Где твоя обычная проницательность, Джосеркара-сенеб? Но беседа наша затянулась. Я предлагаю тебе…

– Сделку?

– Если хочешь, назови это так. Ты даёшь мне согласие на мой брак с Раннаи, ибо я не хочу иметь могущественного врага в стане будущего фараона. Я даю благословение Тутмосу, которого он так жаждет. А как управиться с Хатшепсут – это уж моё дело. Ты согласен?

Джосеркара-сенеб молчал.

– Я жду твоего ответа.

– Я знаю. Но подожди…

Хапу-сенеб слегка пожал плечами и отвернулся. Минуты текли, а Джосеркара-сенеб всё молчал, всё не поднимал головы. Наконец верховный жрец Амона нарушил молчание.

– Мне не хочется этого делать, но придётся поторопить тебя, Джосеркара-сенеб. Дело слишком ясное, иных разъяснений оно не требует. Я спрашиваю, согласен ли ты?

Ответ Джосеркара-сенеба прозвучал так тихо, что верховный жрец скорее понял по движению губ собеседника, чем расслышал его.

– Да.

* * *

Хатшепсут вошла в зал для трапез обычной деловитой походкой, по пути отдала несколько незначительных распоряжений, коротко ответила на приветствие верховного жреца Амона и нескольких приближённых военачальников. Её лицо, не слишком красивое и уже поблекшее, носило на себе следы неимоверных усилий царских косметиков – подведённые глаза, подведённые брови, тщательно умащённая драгоценными маслами кожа, – но сквозь искусную и всё-таки искусственную живопись явственно проступали усталость, видимое нездоровье, раздражительность… Навстречу встал Сененмут; его улыбка, как всегда, была ярче солнца.

– Приветствую тебя, царица, благословение Кемет! Тебя не тревожили сны? Был ли приятен ночной отдых?

Он улыбался так, словно не знал ответа на этот вопрос, словно и не был повелителем ночных бдений царицы. Но она ответила сухо, глядя в сторону:

– Надеюсь, что и ты отдохнул не хуже меня, Сененмут.

– О, конечно!

Подбежала маленькая царевна Меритра, потянулась к отцу, и Сененмут, смеясь, взял её на руки. Девочка тоже беззаботно рассмеялась, шлёпая ладошками по его лицу.

– Как быстро ты растёшь, Меритра! Совсем как волшебный цветок, приносящий счастье…

– Только бы этот цветок был долговечнее того, волшебного, – угрюмо сказала Хатшепсут.

Сененмут посмотрел на неё удивлённо, в его взгляде проскользнуло и лёгкое недовольство.

– Зачем же об этом говорить? Её высочество будет жить очень, очень долго и всегда будет прекрасна!

– Всегда! – подтвердила девочка своим щебечущим голоском.

Хатшепсут молча проследовала к своему столику на возвышении, опустилась в кресло, взглядом обвела зал. Главный распорядитель церемоний что-то шепнул ей на ухо, она кивнула. Торопливо вошла царица Нефрура, бледная и ещё более некрасивая, чем обычно, с заспанными и слегка покрасневшими глазами, поспешно заняла своё место за столиком. Сененмут со своей обычной льстивой грацией охотничьей собаки поднялся по ступеням, занял место чуть ниже Хатшепсут. Он улыбался несколько слащаво, обращаясь сразу ко всем, и вообще вёл себя так, словно его переполняла радость, но кое-кто из придворных заметил, что он украдкой бросает на царицу осторожные взгляды, которые сразу же разбивались, как о щит, о непроницаемое спокойствие царственной женщины. В зале было довольно тихо, придворные переговаривались между собой вполголоса, звонко щебетала только маленькая Меритра, требующая, чтобы ей непременно подали кубок в виде рыбы, стоящей на хвосте, с серебряной чешуёй.

Пустовало только одно место – Тутмоса, и многие поглядывали туда с беспокойством.

– Где же племянник? – спросила Хатшепсут своим резким, сегодня немного хрипловатым голосом, обращаясь к царице Нефрура. – Здоров ли он?

Молодая царица вздрогнула, как будто её обвиняли в чём-то, и ответила очень тихо, глядя в пол:

– Да, нездоров, твоё величество.

– Что же с ним?

– Я не знаю…

– Жена должна знать, Нефрура. Может быть, он гневался на тебя вчера и оттого у него разлилась желчь?

Кое-кто из придворных улыбнулся, но большинство хранили серьёзность, подобающую опытным царедворцам во всех двусмысленных и щекотливых делах.

– Что же ты молчишь? Мне известен вспыльчивый нрав Тутмоса и то, с ним иногда случаются припадки ярости, которые губительно действуют на его здоровье. Если ты повинна в этом, лучше было бы сознаться!

– Но я ни в чём не виновата, он давно уже не был у меня…

– Вот как? – Хатшепсут усмехнулась так недобро, что даже Сененмуту стало не по себе. – В таком случае, что бы с ним ни было, виновата ты, потому что жене положено быть рядом с мужем и исполнять все его желания, угождать ему так, чтобы он тебя не прогнал. Или, может быть, ты уступила свои права какой-нибудь наложнице? Я не примусь за еду, пока не узнаю, что с моим племянником. Немедленно разузнайте и доложите мне.

Никто ещё не принялся за трапезу, но после этих слов Хатшепсут прекратилось вообще всякое движение, словно присутствующие в зале окаменели по мановению волшебного жезла в один миг, на полувздохе, полувзгляде. Сененмут застыл с гроздью винограда в руке, а царевна Меритра обхватила обеими руками вожделенный кубок и замерла, устремив на него пристальный, как будто вопросительный взгляд. Хатшепсут, выпрямившись, сидела неподвижно, положив обе руки на стол – поза львицы, оскорблённой и гордой. Всё это длилось очень долго и закончилось неожиданно – в зал своей обычной тяжёлой поступью вошёл молодой фараон. Он приветствовал царицу лёгким кивком головы, в котором мало можно было усмотреть почтения, и прошёл на своё место, не глядя ни на кого вокруг. Хатшепсут слегка нагнулась над столом.

– Ты опоздал из-за нездоровья, Тутмос? Твоя жена сказала, что ты нездоров.

– Я здоров, – раздражённо возразил Тутмос.

– Значит, она солгала мне?

– Может быть.

– О, это тот редкий случай, когда радуешься неправде. Я бы хотела, чтобы сегодня ты принял смотрителя царских виноградников. Меня ждут более важные дела, чем урожай винограда в земле Нехебт. Я была бы очень благодарна тебе, если бы ты взял на себя часть моих забот.

Видно было, что Тутмос стиснул зубы.

– Столь мелкое дело ты мне поручаешь только потому, что тебе сказали, будто я нездоров? Как видишь, на какое бы то ни было недомогание я не жалуюсь. Могу принять не только смотрителя виноградников, но и правителя Дома Войны!

– О чём же с ним говорить? Разве Кемет в опасности?

– Опасность грозит Ханаану!

Из угла, где сидел верховный жрец Хапу-сенеб, донеслось лёгкое покашливание.

– А какое дело нам до Ханаана? – невозмутимо спросила Хатшепсут. – Если ему угрожают, пусть его войско сомкнёт щиты.

– Вот именно по этим щитам и ударят копья воинов Кемет!

Лёгкий ропот, пронёсшийся по залу, почти заглушил негромкий возглас, вырвавшийся у верховного жреца.

– Копья воинов Кемет? – Хатшепсут покачала головой, как бы не понимая. – Зачем? Разорить два-три мелких царства мы сможем без труда, но стоит ли ради этого собирать огромное войско? Хватит и пограничных отрядов!

– Речь идёт не о двух-трёх мелких царствах! – Тутмос даже поднялся с места. – Я поставлю на колени весь Ханаан, а потом и Митанни и Хатти[83]83
  …а потом и Митанни и Хатти! – Хатти – царство на территории Северной Сирии со столицей в Хаттусе (Хаттушаше).


[Закрыть]! Я получил благословение богов, великий Амон сказал мне, что поход будет удачен! Я прошу тебя не препятствовать мне, дело уже начато. Поэтому сегодня я буду говорить не со смотрителем виноградников, а с правителем Дома Войны!

– Зачем же откладывать? – Хатшепсут тихо улыбнулась. – Можешь поговорить прямо сейчас, Себек-хотеп присутствует здесь. Спроси его, в порядке ли войско, можешь разузнать о настроении военачальников, рассказать обо всех выгодах похода. Себек-хотеп, ты можешь говорить с его величеством.

Себек-хотеп, красивый и рослый мужчина средних лет, смущённо поднялся из-за своего столика.

– Если мне будет позволено сказать, твоё величество, – пробормотал он, обращаясь к Хатшепсут, – я мог бы…

– Говори не со мной, а с фараоном. Разговор о войне должны вести мужчины.

– Божественный господин, – Себек-хотеп повернулся к Тутмосу, – на содержание войска нужны огромные средства, которые не соберёшь в один день. Приказать воинам я могу, но превратить в пламень их сердца не в моих силах. Зачем тратить силы и средства на покорение мелких царств и грязных кочевых племён? Её величество ведёт грандиозное строительство по всей Кемет, не лучше ли заниматься возведением храмов, чем постройкой походных шатров? Я говорю за себя, но спроси других военачальников, они скажут тебе то же самое. Многие платят нам дань, многие со страхом вспоминают времена твоего божественного деда, мирное царствование её величества показало нашим соседям, что Кемет достаточно сильна, чтобы позволить себе мир. Чего же ещё ты желаешь? Разве мирное путешествие в страну Паванэ не принесло нам богатой добычи, которую мы вряд ли отыскали бы в Ханаане?

Смелая и отчасти дерзкая речь Себек-хотепа произвела впечатление на придворных, в зале поднялся одобрительный шум. Тутмос сжал кулаки.

– Ты отказываешься подчиняться, Себек-хотеп?

– Разве я это сказал? Я сказал, что собрать войско в один день нельзя, что на это нужны средства, что нужно переговорить с военачальниками… Зачем же ввязываться в войну, если в победе нет никакого смысла?

– Может быть, ты скажешь, что и в войне с хека-хасут не было никакого смысла и что фараон Секененра погиб напрасно[84]84
  …фараон Секененра погиб напрасно? – Секененра – фараон XVII династии (XVI в. до н. э.), впервые поднявший Египет на борьбу с хека-хасут и погибший в битве. Сохранилась его мумия, носящая следы многочисленных ран от боевых топоров. Известна египетская «Сказка о том, как фараон Секененра поссорился с царём гиксосов».


[Закрыть]? А может быть, ты просто ханаанский прихвостень?

Глаза Себек-хотепа сверкнули злобой, удар был слишком силён.

– Твоё величество, я не заслужил оскорблений, ибо говорю правду. Разве достойно наказывать за неё?

– Ты просто трус, вот и всё! Что ты ни говори, а я получил благословение великого бога и начну действовать, даже если мне придётся на коленях ползти через великую пустыню! Вы отвыкли от меча, что ж, я дам вам в руки палки. Может быть, защищая свою жизнь, вы будете смелее…

– Послушай, Тутмос, – лениво перебила Хатшепсут, – если тебе не хочется есть, то для чего же морить голодом остальных? Продолжай свои речи, а мы примемся за еду. Хороший правитель всегда заботится о благе своих подданных. Мы не будем шуметь и слишком громко звенеть посудой, ты можешь говорить, все тебя услышат…

Первым засмеялся Сененмут, за ним остальные придворные, Хатшепсут притворно нахмурила брови и погрозила пальцем, но никто и не думал слушать Тутмоса, все с жадностью набросились на еду. Тутмос всё ещё стоял, но никто уже и не смотрел на него, даже кравчий налил вина в его чашу не глядя, улыбаясь и что-то бормоча себе под нос. Фараон резко повернулся, задев столик, зазвенела посуда. Он направился к выходу, и в спину ему, как камень или злая птица, полетел язвительный смех. Эта птица летела за ним долго, долго, не уставая… Он дошёл до своих покоев, бросился на ложе. Вцепившись в его края, обломал ногти. Внутри не было даже ярости – только мучительное ощущение безнадёжности, как глухая стена. Он видел себя, как видят людей с высокой башни, мечущимся у этой стены. Руки цеплялись за шероховатую поверхность камня, ломали ногти, но камень внезапно становился совершенно гладким, стена отвесной, и они бессильно соскальзывали и сжимались в отчаянии, вонзая острые концы обломанных ногтей в ладони. Он шёл то вправо, то влево, стене не было конца, а над ней в неизмеримой высоте была только пустота, не похожая даже на небо, пустота перевёрнутой пропасти. Он был готов разбить голову об эту стену, но её твёрдость смягчалась чем-то пушистым и мягким, как звериная шкура, и добраться до неё, несущей смерть, было невозможно. Он искал какого-нибудь оружия, даже осколка камня, чтобы уничтожить себя, но вокруг были только пушистая мягкость и пустота, даже песок не хрустел под ногами, не было ни тьмы, ни солнца – один нежный, полурассеянный свет. Он хотел кричать, проклинать судьбу – голоса не было, как случается иногда во сне, на грудь снова наваливалась мягкая тяжесть, губы не двигались, словно к ним были привешены камни. Впрочем, временами ему казалось, что он слышит свой крик, доносящийся как будто издалека, из-за плотно закрытых дверей, но собственный голос казался чужим, по ошибке вложенным богами в его уста. А злая птица всё кружилась и кружилась, издавая пронзительные звуки, похожие на хохот, крыльями задевала по лицу, когтями царапала лоб, но в руки не давалась, ускользала подобно воде, подобно тени собственного крыла. И это длилось долго, мучительно долго – до тех пор, пока не пришёл спасительный и милосердный сон. Тутмос не спал предыдущую ночь, и заснуть ему было легко, хотя только что начался день и сквозь высокие окна проникал золотой солнечный свет. Он уснул, обхватив голову руками, словно защищаясь от чего-то или испытывая головную боль, на спинке его ложа изображения священных ибисов повели в тишине свою безмолвную беседу, осеняя спящего своими крыльями, равнодушно-ласковыми, бесстрастными. Безмолвные телохранители, среди которых был и Рамери, затаили дыхание, которое и без того никогда не бывало громким. Эти верные телохранители, среди которых не было сыновей Кемет, непременно убили бы злую птицу, посланную этими самыми сыновьями, если бы знали о её существовании. Но что может знать статуя, стоящая в дворцовых покоях? Всё – и ничего, ибо она нема и бесстрастна. Созданная для того, чтобы перед ней возжигали курения или просто для украшения покоев, она не сможет стать ложем, оружием или чашей воды, даже если её господину понадобится что-либо из этих трёх вещей. Если бы воины, посланные Хатшепсут, осмелились бы распахнуть двери царских покоев, телохранители фараона встали бы кольцом у его ложа, обнажив свои мечи, своими мёртвыми телами загородили его, как защитной стеной. Но та птица, что была злее и опаснее ножа, легко преодолевала все преграды и впивалась в сердце, оставаясь невидимой для глаз преданных слуг.

…Джосеркара-сенеб смотрел, как солнце опускается в воду. Багровое, похожее на кровоточащее сердце, по краям которого темнели сгустки жёлто-красных облаков, оно каплями стекало в потемневшие воды великой реки. Жрец смотрел не отрываясь, с благоговением сложив руки на груди. Где-то плеснула волна, потом послышались лёгкие удары весел, тростниковая лодка скользила по реке. Вскоре она показалась из-за густых зарослей папируса, стоящий в лодке человек испуганно и подобострастно поклонился, увидев на берегу человека в белых льняных одеждах, заработал веслом быстрее. «Боится, – усмехнулся Джосеркара-сенеб, – боится жреца больше, чем крокодила. У этого бедняка тоже, наверное, есть семья, много детей, ему надо успеть домой до темноты. Много детей, которые питаются семенами лотоса и рыбой по праздникам и станут такими же землепашцами или рыбаками, как их отец. А мои дети, дети жреца, должны войти под сень храма. Кому из них это принесло счастье?»

Лодка скрылась из виду, плеск весел замер, растворившись в шелесте прибрежных зарослей и хлопанье крыльев речных птиц, стремящихся до темноты отыскать себе место для ночлега. У ног Джосеркара-сенеба промелькнула маленькая ящерка зеленовато-золотистого цвета, мотнула хвостиком и скрылась в траве, тоже, видимо, торопясь укрыться в своём жилище. Это растрогало Джосеркара-сенеба, он почувствовал, как сердце сжала болезненная нежность, похожая на то чувство, которое испытывает человек, держащий в руке беспомощного птенчика. Как много вокруг крохотных, беспомощных существ, для которых может оказаться смертельным даже порыв ветра или охлест пальмовой ветви! Вот и он, Джосеркара-сенеб, беспомощное существо. Он думал о своей напрасной жертве, хотел оправдать себя – и не мог. Видно, так уж повелось, что причиной всех бед и несчастий его семьи становятся члены царского дома – приготовление лекарства для Тутмоса II сделало его калекой, его любимая дочь принесена в жертву ради безумных прихотей Тутмоса III. Бедная девушка, пылающая любовью к Амону и оказавшаяся на ложе верховного жреца, который и не смел, и не в силах был выполнить до конца своё обещание – что может быть печальнее? Ка-Мут не понимала, что побудило мужа отдать дочь в жёны верховному жрецу, не понимал и Инени, во взглядах родных читался упрёк, более того – он видел этот упрёк даже в глазах Рамери, хотя и не мог понять, что за дело царскому телохранителю до его дочери. Лучше было бы, если бы Раннаи стала царской наложницей, тогда Джосеркара-сенеб не ощущал бы так остро бесполезность своей жертвы и стыд, вызванный позорной сделкой с Хапу-сенебом. Он видел дочь на другой день после свадьбы, её покрасневшие от слёз глаза сказали ему больше, чем самая горькая жалоба – видимо, Раннаи не узнала своего возлюбленного бога в сладострастном Хапу-сенебе и теперь страдала от разлуки с ним, обречённой длиться вечно, ибо обет был нарушен, и Амон никогда уже не принял бы её в число своих небесных жён. А сегодня ему рассказали о том, что произошло во дворце, и сердце стало сплошным вместилищем горечи, такой, что мешала смотреть и дышать. Нет, ни ему, ни Тутмосу не вырваться из сетей, концы которых крепко держат Хатшепсут и её любимец. Пока они ещё держат сеть вместе, что бы там ни говорил Хапу-сенеб… А даже если падёт Сененмут, что изменится? Ведь не на его красивых томных глазах держится могущество Хатшепсут, а на крепких руках военачальников, на искусных руках жрецов, в конце концов, и на мускулистых руках тех каменщиков и резчиков, что возводят сейчас великолепные храмы и дворцы по всей Кемет. Пожертвовать величественным храмом ради ханаанской крепости? Джосеркара-сенеб не понимал этого. И всё же он был далёк от того, чтобы встать на сторону Хатшепсут, беззастенчиво присвоившей себе права великих фараонов. Он утешал себя тем, что молодость Тутмоса проходит, а с нею вместе, конечно, уйдут и его безумные мечты. Когда он действительно займёт престол, принадлежащий ему по праву, он увидит сам, как прекрасна власть и как много можно сделать в самой Кемет, не выходя за её пределы. Разве локоть[85]85
  Разве локоть Черной Земли… – Локоть – египетская мера длины, в описываемое время составляла около 51 сантиметра.


[Закрыть] Черной Земли не стоит тысячи локтей варварской земли Ханаана, даже царства Митанни? И всё это можно внушить фараону, если действовать мудро и осторожно. Что же касается Хатшепсут…

– Божественный отец, божественный отец! – Крик прорезал тишину, царящую над великой рекой, всколыхнул, должно быть, сонный покой уже дремлющего Хапи. – Скорее во дворец! Какое счастье, что я тебя нашёл!

Обернувшись, Джосеркара-сенеб увидел Пабеса, царского писца. Он бежал, смешно размахивая руками, словно его гнало весёлое опьянение техи[86]86
  …словно его гнало весёлое опьянение техи… – Техи (буквально «опьянение») – праздник, который справлялся в первый день второго месяца времени ахет.


[Закрыть], да и лицо его выражало скорее радостное возбуждение, чем тревогу. Он был приближённым Тутмоса и очень любил фараона, поэтому Джосеркара-сенеб и не встревожился, увидев его, – случись беда с Тутмосом, Пабес в отчаянии царапал бы себе лицо.

– Что случилось, Пабес, что ты так кричишь?

– Божественный отец, что-то случилось с Сененмутом! Царица ударила его по лицу плетью, он сейчас рыдает в своих покоях, такого ещё не бывало! Ты понимаешь, что это значит?! Царица не меняет своих решений, всё кончено! Может быть, его изгонят или даже убьют, если он оскорбил царицу, и тогда…

Джосеркара-сенеб грустно и немного снисходительно улыбнулся.

– Разве всё дело только в Сененмуте? Его место, наверное, не будет долго пустовать…

– Но божественный отец, мы же все так долго ждали этого дня! Всё, всё, что оскорбляло и причиняло боль его величеству, было придумано царицей вкупе с этим человеком, без его поддержки она никогда бы на это не решилась! Теперь ждать осталось недолго, эта женщина без мужчины – ничто! Его величество займёт место, принадлежащее ему по праву, если только…

– Если только место Сененмута не займёт военачальник Себек-хотеп или кто-нибудь другой, – насмешливо сказал Джосеркара-сенеб.

Пабес остановился в недоумении, как будто натолкнувшись с разбега на каменную стену, на него словно дохнуло ледяным ветром, безжалостно остудившим его порыв.

– Так для тебя это не радостная весть?

– Нет, пока я своими глазами не увижу последствий того, что произошло. Сененмут причинил много вреда его величеству, но он не был лжецом и негодяем, только верно служил царице, следуя любви и своим понятиям о добре и зле. Тот, кто займёт его место, может быть гораздо хуже.

– Но это место пока свободно, и мы не должны терять времени…

Джосеркара-сенеб горько рассмеялся.

– Пабес, может быть, ты мне предложишь занять это место – на благо его величеству и Кемет? Я уже продал свою дочь, отчего бы мне не продать и себя?

Широко раскрыв глаза, писец смотрел в изумлении на божественного отца.

* * *

После утренней трапезы, сопровождённой таким необычным представлением, придворные расходились смеясь, громко переговариваясь друг с другом. Древняя истина, что смех бывает порой опаснее оружия, драгоценным камнем блеснула вновь в истории с Тутмосом, потешила недалёкие умы, привыкшие обо всём справляться в потемневших от времени папирусах. Тот, кто вызывает смех, может внушить жалость, но не уважение – во всяком случае, если ведёт себя так глупо, как незадачливый фараон. Только царица Нефрура кусала губы – от стыда. Её унизили наравне с её мужем, и унизили жестоко, а сносить оскорбления ещё и от матери было совсем уж невыносимо. Она мирилась с раздражительностью Тутмоса, но в иные моменты начинала ощущать себя незримой союзницей мужа, разделяющей, во всяком случае, его унизительное положение. Если бы на троне не сидела мать, Нефрура сейчас занимала бы подобающее ей место, ведь Тутмос женился на ней и назвал её своей великой женой. Может быть – и даже наверное, – она не смела бы произнести ни единого слова ни в Зале Совета, ни в Зале Приёмов, но она держала бы в руках священные знаки царской власти и гордо несла бы своё имя царицы, а сейчас была вынуждена чувствовать себя только царевной, меньше, чем царевной – женой изгоя, над которым смеются. Когда-то она пыталась гордо противостоять Тутмосу, смотрела в небеса поверх его головы, дерзко спорила с ним – но куда всё это ушло? Должно быть, в кору деревьев, к которым она приникала мокрым от слёз лицом, в насмешливый взор Хатшепсут, в бесплодное ложе… Исида не благословляла её чрево, годы шли, взгляд Тутмоса становился всё более и более отчуждённым. Последняя обида, которую едва снесла Нефрура – беременность стареющей матери, – на какое-то время сделала её жизнь во дворце невыносимой, даже во взглядах рабов и слуг читалось презрение, а царский любимец, бывший воспитатель, изредка бросал сочувственные взгляды, что было ещё хуже. Роды Хатшепсут были тяжёлые, Нефрура тогда со страхом прислушивалась к её крикам, но что бы только она не отдала за то, чтобы такой же крик донёсся из её покоев! Однажды, когда никто не видел, она взяла из колыбели маленькую Меритра, приложила её головку к своей груди, но девочка не поддалась на обман, сейчас же выпустила изо рта пустой сосок и громко заплакала. Нефрура вспоминала об этом с горечью и стыдом и больше не подходила к девочке, но руки тосковали по ребёнку, а измученное сердце каплю за каплей впитывало всё увеличивающуюся горечь. Да, были и бесплодные царицы, но они по крайней мере наслаждались властью, их почитали, над ними не смеялись и не осыпали за спиной презрением и насмешками. Она же, будучи царицей по имени, имела власти ещё меньше, чем в свою бытность царевной и невестой будущего фараона – тогда по крайней мере никто, в том числе и она сама, не подозревал о её несчастье. А муж, которому смеются в лицо, – разве это не несчастье для женщины, даже если она и не любит его?