Текст книги "Тутмос"

Автор книги: В. Василевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 26 страниц)

– Если божественные отцы благословят мой поход, начальники областей сделают всё, что я им прикажу.

– Сомневаюсь! – Хапу-сенеб как будто с искренним сожалением развёл руками. – И ещё… Твоё величество, ты так уверен, что поход будет удачным?

– Уверен!

– Ты ведь никогда не командовал войском, никогда не вступал в стычки даже с презренными хабиру[76]76
  …с презренными хабиру. – Хабиру – кочевые племена на территории Сирии—Палестины, некоторые исследователи отождествляют их с предками евреев. В настоящее время большинство учёных склоняются к тому, что хабиру – не этнический, а социальный термин, обозначающий кочевников, живущих преимущественно разбоем и грабежом.


[Закрыть]. Если ты сразу направишь своё войско в Ханаан, его правители не станут спать на своих щитах.

Тутмос насмешливо прищурился.

– Ты и в военных делах сведущ, Хапу-сенеб?

Насмешка явно покоробила верховного жреца, заставила его изменить деланному спокойствию.

– Твоё величество, боги обычно дают своим служителям мудрость, позволяющую им разбираться во многих делах, в том числе и в военных. Даже мне, недостойному, не было отказано в этом.

Тутмос слегка откинул голову назад, на его грубоватое широкоскулое лицо упали лучи солнца, пробившиеся сквозь виноградную зелень. Он как будто изучал лицо Хапу-сенеба, но бесстрастно, как наблюдает сокол за полётом другого сокола.

– Хорошо, божественный отец, последую твоему мудрому совету и вопрошу моего великого отца Амона. Когда это можно будет сделать?

– Через пять дней, твоё величество.

– Скажи, – Тутмос вдруг наклонился к Хапу-сенебу, близко-близко, заглянул в его глаза, – а могу я поговорить с моим великим отцом в его тайном святилище?

Жрец слегка вздрогнул и едва заметно отстранился от фараона.

– Ты хочешь вопросить бога в его тайном святилище?

– Разве мне в этом отказано?

– Это опасный и таинственный обряд, твоё величество.

– Бояться должен тот, кто согрешил против бога. А в моей груди нет тьмы.

Наступило молчание. Хапу-сенеб как будто что-то обдумывал, исподлобья поглядывая на молодого фараона. Наконец он сказал:

– Хорошо, твоё величество, пусть будет так, но я должен быть уверен, что дело, по которому ты обращаешься к владыке богов, действительно очень важное. Бог разгневается на меня, если я позволю тревожить его по ничтожному поводу…

– Мне скрывать нечего! Я хочу испросить его благословения на поход в Ханаан и ещё касательно одной жрицы, его служительницы, которую хочу взять в свой женский дом.

– Твоё величество! – Хапу-сенеб в ужасе воздел руки к небесам. – Разве можно тревожить владыку богов по такому ничтожному поводу? Об этом ты можешь поговорить со мной, и если только дело не касается той, что находится под особым покровительством бога…

– А если именно её оно и касается?

Выражение лица Хапу-сенеба внезапно изменилось, стало мягким, почти кротким.

– Твоё величество, освободить девушку от её обета я могу, но я не посоветовал бы тебе брать её в свой женский дом. Бог иногда бывает ревнив, и если я знаю некоторые тайные способы, как склонить его к милосердию, то ты, не посвящённый в сан жреца, можешь поплатиться за это.

– Это угроза? – Тутмос рывком поднялся со своего кресла. – Только от кого она исходит – от бога, от тебя или от Хатшепсут?

Хапу-сенеб побледнел, но не опустил головы. Обида, разгоревшаяся в сердце жреца, заменила недостающее мужество, и взгляд его преисполнился твёрдости и укоризны.

– Твоё величество, я не могу просить бога склониться к твоим мольбам, если ты нарушишь обычай. Эта девушка может принадлежать только жрецу.

– Может быть, тебе?

– Я не угрожаю, твоё величество, только предостерегаю тебя.

– Значит, если я правильно тебя понял – если я уступлю девушку тебе, ты благословишь мой поход?

Хапу-сенеб молчал.

– Отвечай мне, я приказываю! Значит, судьба моего похода зависит от какой-то девки?

– Не богохульствуй, когда говоришь о девушке, находящейся под особым покровительством бога! Все твои дела может благословить только он, я же удерживаю тебя от ошибок!

– Вы не посмели бы, – Тутмос задохнулся от ярости, – вы не посмели бы так говорить с моим дедом, даже с моим отцом! Вы все, кто лижет пятки Хатшепсут, осыпанные её милостями, собаки, которых можно приманить подачкой, трусливые собаки, гиены, падаль! Все вы зависите от милостей женщины, все побывали на её ложе, все вы трясётесь за свои богатства, за свои места на ступенях трона, вы плюёте на священную власть фараонов, издеваетесь над двойной короной! Ненавижу вас всех, проклинаю, призываю на вас гнев богов! – У него в глазах вдруг ярко блеснули злые слёзы. – Не успокоюсь, пока не выброшу вас в пустыню, подобно измочаленным змеям! Почему же до сих пор вы меня не убили? Вы ведь знаете, что пока я жив, спокойствия не будет ни у вас, ни у Хатшепсут! Нет, вы решили извести меня другим, взять измором, как пограничную крепость… О, будьте вы прокляты!

Хапу-сенеб смотрел не без страха на этот приступ ярости фараона. По натуре он не был слишком мужественным человеком и, хотя и польстился на обещания Хатшепсут исполнить его заветное желание, всё же трепетал перед царской властью. Он в испуге смотрел на Тутмоса, которого уже привык считать глупым и ничтожным, слёзы, текущие по щекам молодого правителя, были страшнее его слов.

– Твоё величество, – пробормотал он в смущении, – ты ошибаешься, тобой сейчас властвует Сохмет, ты не видишь истины…

– Не хочу её видеть! Если она в твоих словах – не хочу её знать! Тебе нужна эта девушка из храма? Так бери её, освобождай от обета, лишай невинности, мне всё равно! Только не приближайся ко мне и не говори мне своих лживых слов! Слышишь? Уходи!

Хапу-сенеб попятился к выходу, прижимая руки к груди, униженно кланяясь, но на пороге беседки остановился.

– Твоё величество, ты неверно истолковал мои слова. Я хотел жениться на этой девушке, сделать её госпожой своего дома, но лишь потому, что мне было жаль её и её отца, связанных обетом, от которого только я могу их разрешить. Но на других девушка может навлечь несчастье, и поэтому я считал своим долгом…

– Так женись на ней скорее!

– Я могу считать это царским словом?

– Да! – Тутмос с горечью рассмеялся. – Да! И ещё раз да, тысячу тысяч раз! Может быть, хоть в этом я смогу быть для тебя истинным владыкой Кемет?

Хапу-сенеб низко склонился перед молодым фараоном.

– Этой милости я не забуду, твоё величество. Но ты всё ещё желаешь вопросить провозвестника божественной воли?

– Нет! – Тутмос безнадёжно махнул рукой, он вдруг почувствовал себя совершенно обессиленным. – Иди, оставь меня… Ты ведь обо всём расскажешь Хатшепсут?

Расскажи… И сегодня я больше никого не хочу видеть. Никого!

* * *

В тусклом свете маленького бронзового светильника таинственно мерцало золото, и казалось, что блестят как живые лазуритовые глаза бога… Но смотреть в них прямо Раннаи не решалась, она обратила свой взор на руки Амона, спокойно лежащие на коленях. Это были гладкие руки, руки без возраста, совсем не похожие на отцовские, но она любила их и не испугалась бы их прикосновения. Когда она была совсем маленькой, она без всякого страха смотрела в лицо бога и даже говорила с ним, но последние три года с ней происходило что-то странное: она смущалась, встречаясь взглядом с Амоном, опускаясь у его ног, чувствовала непонятный трепет. Свободной от этого смущения она чувствовала себя только тогда, когда танцевала и пела для Амона во время торжественных церемоний. Тогда, лёгкая и прекрасная, как светящийся воздух, она чувствовала себя достойной посмотреть в бесстрастное лицо того, кому отдала свою жизнь, и была счастлива, упоительно счастлива, как птица под солнцем или цветок, напоенный влагой. Случилось так, что Раннаи, единственная оставшаяся в живых дочь Джосеркара-сенеба и Ка-Мут, ещё в детстве стала жрицей, а достигнув четырнадцати лет, принесла обет верности богу в благодарность за чудесное спасение её отца. Амон сам избрал её – однажды, ещё совсем маленькой девочкой, Раннаи уснула в храме, и священная змея, покинувшая своё убежище, обвила её своими кольцами. Однако она не причинила никакого вреда девочке, более того – та, проснувшись, совсем не испугалась ни страшных змеиных глаз, ни её трепещущего жала. Весть о чуде облетела тогда всю Нэ, люди только и говорили о маленькой избраннице Амона и с ещё большим уважением стали поглядывать на её отца. С тех пор прошли годы, Раннаи выросла и окончательно посвятила себя божеству, связав себя благодарственным обетом. Жизни вне храма она не представляла. За пределами обители бога было только три человека, которых она любила, – мать, отец и брат, но с двумя последними она виделась ежедневно в храме, а по дому не скучала, потому что он едва сохранился в её памяти. Отца она любила безмерно и поклонялась ему почти так же, как богу, брат был другом её детства, но любовь к Амону была превыше всего, и только в последнее время Раннаи начала ощущать странное и непонятное чувство томления, неуверенности, смущения перед богом. С другими жрицами было иначе – они смеялись, переговаривались между собой, говорили о жрецах храма, упоминая о чём-то непонятном, чего не знала Раннаи, и молчали, посмеиваясь, когда она задавала вопросы. Девушка, находящаяся под особым покровительством Амона, ещё ребёнком спавшая в кольцах священной змеи, – разве могла она быть похожей на прочих? Недавно во время священной церемонии в храме она. ощутила на себе странный взгляд молодого фараона, который почему-то её смутил, но потом она привыкла к этим взглядам и перестала обращать на них внимание. Однажды верховный жрец Хапу-сенеб, который был лишь чуть-чуть старше её отца и был ещё строен и даже, пожалуй, красив, обнял её за плечи почти отцовским движением – она слегка удивилась, но не придала этому значения, однако весь день после этого ощущала странную лёгкость, как будто кровь побежала быстрее, и, омывая своё тело перед сном, с удивлением подумала, что оно стало каким-то новым и немного чужим. Что с ней происходило? Бог не давал ответа. Она не уставала вопрошать, оставаясь ночью в храме. «О, Амон, о, Амон, о, Амон…» Она знала несколько его тайных имён, которые запрещалось произносить вслух. Но сегодня, оставшись наедине с богом, вновь почувствовала, что должна получить ответ, и поэтому мысленно назвала Амона одним из его тайных имён, которое нравилось ей больше всего, ласкало сердце перекатывающейся волной таинственных звуков.

Дрожа от волнения и страха, осмелилась поднять глаза и увидела прямо перед собой лицо бога, спокойное, величественное лицо неземной красоты. От золота, из которого была сделана статуя, исходил мертвенный блеск. Спокойные, пристальные глаза, твёрдо очерченные губы. Широкие плечи и грудь, руки, должно быть, очень сильные, похожи на руки воина. Золото прохладное – чуть-чуть, она ощутила это, когда кончиками пальцев коснулась руки Амона, лежащей на колене. Не разгневается ли бог на свою служительницу? Раннаи поднесла светильник поближе, лёгкие тени сдвинулись и затрепетали. «О, господин, мой возлюбленный господин!» – вырвалось у неё. И снова тишина, только золото и блеск, только движущиеся тени и тёплая волна, бьющаяся о берег сердца. Никого нет в храме, она одна. Жрецы, наблюдающие за звёздами, далеко. Кто придёт сюда в такой поздний час? Она наедине с Лионом, которого любит больше всего на свете.

Дрожащей рукой Раннаи бросила горсть благовоний в бронзовую курильницу, зажгла их. Потянуло ароматом кедровой смолы и ещё чем-то душистым, дурманящим – кажется, так пахнут маленькие фиолетовые цветы, которые привозят с Островов Моря. Эти зёрна дал ей сегодня утром верховный жрец Хапу-сенеб, бросив мельком, что она может испробовать их сегодня же вечером, если останется в храме одна. Лёгкое облако на мгновение скрыло лицо бога, и Раннаи отодвинула курильницу в сторону. «О, господин мой, возлюбленный мой господин, что могу я сделать для тебя?» Ей показалось, что губы бога затрепетали – чуть-чуть. Значит, ему угодно скромное подношение его служительницы! Раннаи зажгла ещё несколько курильниц, облака аромата стали подниматься ввысь, к расписанному звёздами потолку. Тихо-тихо, едва дыша, Раннаи тронула пальцами серебряный систр. Тело её мгновенно отозвалось на это движение, но как-то по-новому, совсем необычно. Привычным жестом Раннаи развязала пояс на бёдрах, сдерживающий лёгкое прозрачное одеяние, но пальцы почему-то дрожали, освобождая тело от одеяний и тяжёлых украшений. За облаками курений, сквозь которые лишь смутно просвечивало золото, Раннаи не видела лица Амона, но вдруг поняла, что он улыбается. Улыбка бога вдруг словно отделилась от его уст и поплыла ей навстречу лёгким облаком, ароматным и тёплым, оно коснулось тела Раннаи и окутало его невесомым щекочущим сиянием. Дрожа, она высоко подняла систр. Качнулись руки, и качнулись тени на стенах – жрица начала свой танец. Она двигалась медленно, в такт мелодичным звукам систра. Вдруг стало легко-легко – как же раньше она не понимала, что угодно её господину? Она закружилась, сначала медленно, потом всё быстрее и быстрее. Запрокинув голову, глядела в потолок, где сквозь облака курений светились звёзды – не нарисованные, а совсем живые. Вот и стен не стало, кругом одно небо. Совсем рядом, у самых глаз, сверкнуло золото, от которого исходил нестерпимый жар. Что это – огонь светильника или жаркое дыхание бога, которое может спалить её, но вдруг оборачивается прохладой северного ветра? Она танцует всё быстрее и быстрее, её ноги уже не касаются пола, их обжигает только ледяное прикосновение звёзд. Что это, они в самом деле под её ногами, устилают ей путь? Сверкающая дорога уходит в небеса, высоко-высоко, но тело стало невесомым, как лепесток, и она легко перелетает со звезды на звезду. Здесь, у лона небесной коровы, так блаженно и тихо! Единственный звук в мире – это звук её систра, и вдруг издалека ему отвечает другой, тоже тихий и мелодичный, и невыносимое сияние разливается вокруг, оно заполняет всё тело маленькой жрицы, водопадом льётся с её головы, исходит из глубины её чёрных глаз, превращает невесомую плоть в одно невыразимое, несказанное сияние… О, как больно и как легко дышать! Глаза бога совсем близко, но уже не лазурные, а тёмные, живые, совсем человеческие глаза, только больше и глубже обыкновенных. И руки бога сильны, как она и ожидала, и в них – прохлада и лёгкое тепло. Что-то неуловимо знакомое в этих чертах, хотя они вовсе не похожи на черты золотой статуи. Что это, она всё ещё танцует или остановилась, потому что бог сжал её в своих объятиях?

– Знаешь ли ты, кто я? – вопрошает он, и его голос доносится эхом из далёких пространств, как будто тысячи серебряных систров вторят ему.

– Знаю, – шепчет она.

– Кто же?

– Твоё имя Амон, ты владыка богов и господин мой.

– Это лишь одно из моих имён, которое дозволено произносить людям.

– Я знаю и другие твои имена… Позволишь ли ты мне произнести их, возлюбленный господин мой?

– Всё, что ты можешь сказать мне, я читаю в твоих мыслях, жрица Раннаи.

– О, уста твои произносят моё имя!

– Скажи мне, – снова вопрошает божество, – любишь ли ты меня, жрица Раннаи?

– Ты – владыка моего сердца и моей плоти, возлюбленный господин мой, тебя я люблю больше всего на свете… – Губы Раннаи тяжелеют, она с трудом выговаривает слова. – Я принесла тебе клятву верности и не нарушу её, пока у меня в груди бьётся сердце.

– Мне угодно, чтобы ты стала одной из моих жён, Раннаи.

– О, владыка! – Сердце бьётся так сильно, что невесомая плоть не выдерживает – лёгкой светящейся птицей оно вылетает из груди и кружится среди звёзд, а в нём любовь, сияющая любовь к Амону. Только губы тяжелеют всё больше и больше, она не только ощущает их, но и с трудом справляется с этой тяжестью. – О, Амон великий, владыка мой, неужели ты введёшь меня в свой сияющий чертог?

– Ты уже в нём. Разве ты не видишь?

– Но что я буду делать там, на земле, когда вернусь в храм? – лепечет она с ужасом, осознавая вдруг всю грозную опасность, нависшую над её сердцем. – Что буду я делать без тебя, возлюбленный господин мой, если ты отвергнешь меня и вернёшь на землю? Смогу ли я забыть этот чертог, эти звёзды и этот свет? – Слёзы душат её, и она чувствует их вкус, жгучий и солёный. – Скажи мне, владыка мой, найду ли я тебя на земле, в храме?

– Я пребуду в облике моего возлюбленного сына Хапу-сенеба, вернейшего из моих служителей. Помни – Хапу-сенеба! – Голос всё глуше, он теряется в звоне систров, в бешеном свисте ветра. Это, должно быть, руки бога подхватили её и несут по воздуху, они так сильны, что причиняют боль даже её невесомому телу. О, что это за боль! Мириадами звёзд вспыхивает она, освещая мозг и пронизывая ставшую сиянием плоть. Ей тяжело, уста сковала каменная тяжесть, и только дыхание бога слышит она, щекочущее и обжигающее лицо. Что происходит с ней, почему ей кажется, что она умирает? Уже не слышно звуков систра, только дыхание бога и бешеный свист ветра, несущегося из далёких миров. Она лежит на спине, распростёртая и беспомощная, а над нею бесконечные звёзды, неподвижные и мёртвые. Они остановились, будто нарисованные, они так отчётливо видны сквозь рассеивающиеся облака курений. Рука Раннаи ощущает холодок лежащего рядом систра. Она познала любовь бога и теперь низвергнута на землю, где так пусто и холодно, где её привычная, человеческая плоть ощущает незнакомую, не изведанную ранее боль. Должно быть, уже утро, потому что сквозь узкие окна под самым потолком проникает слабый розоватый свет. Масло в светильнике выгорело дотла, и над курильницами вьётся только слабый умирающий дымок. Раннаи села, огляделась вокруг, сжала ладонями виски – ещё ни разу в жизни она не испытывала такой страшной головной боли. Рядом лежало её платье, ожерелья. Морщась от боли, девушка оделась, но каждое движение пронзало мозг и всё тело сотней раскалённых игл. Она снова опустилась на пол, прижавшись щекой к шероховатым каменным плитам. Судя по тому, что вокруг становится всё светлее и ярче блестит золото на капителях колонн, солнце уже взошло и скоро придут жрецы, чтобы совершить обряд пробуждения бога в его тайном святилище. Когда Раннаи услышит их шаги, она найдёт в себе силы подняться, а пока… За стенами храма раздавался весёлый птичий щебет. Каменные плиты были совсем холодные, а на дворе храма, должно быть, тепло, ветерок играет флагами на высоких мачтах, ароматами цветущего сада напоен воздух, священная белая кошка жмурит на солнце свои узкие зелёные глаза. Раннаи улыбнулась, таинственные видения ночи бледнели, растворялись в розовом свете наступающего дня. Только боль не проходит, но девушка уже как будто сжилась с нею, словно и эта боль – чудесный дар возлюбленного Амона. А тело совсем чужое, такое тяжёлое, будто и не было светящейся плотью там, среди звёзд. И веки смыкаются, потому что глазам больно от утреннего света. Нет, нет, спать нельзя! Придут жрецы, придёт божественный отец Хапу-сенеб… Хапу-сенеб… тот, в котором воплотится её возлюбленный бог?

Кто-то наклонился над Раннаи, тронул её за плечо – она ничего не ответила, словно не заметила прикосновения. Человек опустился на колени рядом с ней, взял её руку – тишина, блаженная улыбка на устах Раннаи. Тогда сильные руки, похожие на руки бога, подхватили её, пол устремился вниз, ввысь поплыла яркая роспись стен – неужели снова в небо, сияющий чертог Амона? Но лицо, которое совсем близко от её лица, чужое. Очень красивое лицо, молодое, мужественное, но что-то в нём изобличает чужеземца, рождённого в Ханаане, Хару или в Джахи. Такого нет среди жрецов, нет и среди храмовых рабов, но когда-то Раннаи несомненно видела его, где только – в храме, в храмовых садах или во время великого праздника Ипет-Амон? Её бедро ощутило вдруг прикосновение рукояти меча, висящего на поясе юноши. Царский телохранитель Рамери, хуррит, ученик отца! Он несёт её на руках, и она благодарна ему, потому что понимает вдруг, что не смогла бы идти сама. Так хорошо в этих руках, как в тихо покачивающейся на волнах лодке. Как он оказался в пустом храме, который ещё не заполнили даже жрецы? Поистине, воля богов! От воздуха и солнечного света ей легче, боль уходит постепенно, растворяется. Но Рамери и не думает отпускать Раннаи.

– Опусти меня на землю, Рамери, теперь я уже могу идти сама.

Он останавливается, но не отпускает её.

– Ты знаешь моё имя, госпожа?

– Знаю. Ты ученик моего отца.

– Ты дочь Джосеркара-сенеба?

– Ты догадлив.

Рамери как будто хочет отпустить её, но тут же решительно отказывается от своего намерения и продолжает путь с Раннаи на руках.

– Зачем же идти самой, когда есть раб, который может нести тебя?

– Я должна вернуться в храм.

– Ещё очень рано.

– Скорее, очень поздно!

– Ты очень долго не откликалась, когда я звал тебя, смотрела так, словно и не видела. Я боялся, что с тобой случилось что-то плохое. В храмах иногда происходят странные вещи.

– Куда же ты меня несёшь?

– Вот сейчас опущу на скамью.

Он стоит перед ней выпрямившись, опустив руки, как будто ждёт приказа. Конечно, эта поза привычна ему… И он хорошо сделал, что вынес её на воздух, что принёс сюда, в сад, где так легко дышится и где боли просто не удержаться ни в веках, ни на висках. Среди зелени и птичьих криков уже не вспомнить подробности ночных видений, подробности её чудесного путешествия и брака с божеством. Осталось только имя – верховный жрец Амона, сын его возлюбленный Хапу-сенеб, в облике которого пребудет лучезарный владыка богов. И ещё слабо тревожит аромат незнакомых благовоний, которые она зажгла впервые сегодня ночью.

– Вот теперь хорошо, госпожа. Прикажешь ещё что-нибудь?

– Как ты очутился в храме, Рамери?

– Меня отпустили до полудня, я хотел увидеться с учителем, но дома его уже не было. Я думал, что он отправился в храм.

– Отец часто уходит из дома на рассвете, а то и поздно ночью, чтобы помочь страждущему. Другие божественные отцы порой отказываются, он нет. Правда, с тех пор, как его правая рука отказалась служить, он не может держать целительный нож и часто принуждён видеть, как человек умирает и ему никто не может помочь. А отец мог бы, если бы… Это его очень огорчает. Он пробовал научиться работать левой рукой, но это оказалось слишком трудным.

Взгляд Рамери показался девушке странным, но она приписала его простому любопытству, с которым ученик всегда слушает рассказы о своём учителе.

– Госпожа, послушай…

– Ты не знаешь моего имени? Меня зовут Раннаи. Разве брат не рассказывал тебе? Я знаю, вы дружны…

– Госпожа Раннаи, я слышал рассказы о маленькой жрице, уснувшей в кольцах священной змеи. Это ты?

– Да.

– Я хотел бы очутиться на твоём месте.

Что-то грозное, почти страшное почудилось Раннаи в его словах.

* * *

Острова, разбросанные по кажущейся бесконечной глади Зелёного моря[77]77
  …разбросанные по кажущейся бесконечной глади Зелёного моря… – Зелёное море, Великая Зелень – древнеегипетское название Средиземного моря.


[Закрыть], поистине рождали героев – мужчины все как на подбор, рослые и широкоплечие. Они позволяли своим большей частью чёрным волосам свободно падать на плечи и носили бороды, непривычные для жителей Кемет. Одежда на них была яркая, с причудливым геометрическим узором по краям, на руках они носили широкие серебряные браслеты с изображениями своих богов, на ногах – высокую закрытую обувь, а на голове – причудливые уборы из ярких перьев. Неудивительно, что все присутствующие в Зале Совета рассматривали их с любопытством, а маленькая царевна Меритра, дочь Сененмута и Хатшепсут, даже открыла ротик. Сам Сененмут, сидевший по левую руку от царицы, поглядывал на послов с некоторой ревностью – уж очень они высокие и стройные, и лица по большей части красивые. Чуть улыбаясь уголками губ и слегка прищурив свои подведённые чёрным порошком глаза, царский любимец ждал, когда послы заговорят. Они поклонились все разом, было непонятно, к кому из сидящих на царском месте относится поклон, и не только Сененмут, но и все придворные ждали с любопытством, к кому они обратят словесное приветствие. Хатшепсут тоже мудро улыбалась, ждала. С недавнего времени она носила корону фараона и держала в руках жезл и плеть, ничуть не смущаясь тем, что Тутмос владел теми же знаками царского достоинства, и они выглядели как два фараона-соправителя, странные только с точки зрения жителей Кемет. Старший из послов, мужчина лет сорока пяти, одетый несколько богаче остальных, наконец сделал шаг вперёд и обратился к Тутмосу, сидящему прямо и неподвижно, как раскрашенная статуя.

– Царь, мы приветствуем тебя от имени нашего царя Миноса[78]78
  …от имени нашего царя Миноса… – Минос – имя, которое носила династия критских царей в XVI-XV вв. до н. э. К ней принадлежал и легендарный царь Минос, при котором был построен знаменитый Лабиринт и дан отпор морским разбойникам, грабившим острова Средиземного моря.


[Закрыть] и желаем тебе благоденствия и счастливого царствования. Мы привезли тебе уверения в дружбе и зримое доказательство тому – прими же эти дары, и да оценишь ты щедрость минойского сердца.

В толпе придворных поднялся лёгкий ропот, похожий на шелест листвы, смущённой грубым порывом ветра. Царский писец, переводивший речь посла, тоже смутился и забормотал что-то неразборчивое, глядя в пространство между Тутмосом и Хатшепсут. Главный распорядитель церемоний, переглянувшись с верховным жрецом Амона, приблизился к послу и, смущённо улыбаясь, что-то зашептал ему на ухо на его варварском языке. Посол выслушал его с явным недоумением, но покорно приложил руку к груди и повернулся в сторону Хатшепсут.

– Прости меня, великая царица. Меня не предупредили об обычае вашей страны, по которому женщина почитается выше мужчины.

Хатшепсут засмеялась так весело и задушевно, что улыбнулись даже смущённые своей ошибкой послы.

– Нет, нет, гости, говорите с молодым царём, с тем, к которому обратились! Ему тоже нужно научиться править. Говорите, говорите!

– Но, великая царица…

– Нет, нет, пусть будет так, как я сказала! Юноше пора становиться мужчиной, да и не такой уж он юноша, скоро звезда Сопдет взойдёт над ним в двадцать шестой раз… Прошу вас, говорите с ним, иначе он так и не научится беседовать с послами. Я же послушаю, как он справляется с этим делом.

Придворные начали пересмеиваться, особенно усердствовали те, кто стоял ближе к трону. Не смеялись только несколько человек, среди них верховный жрец Амона Хапу-сенеб. И почему-то не засмеялась маленькая царевна Меритра – наверное, потому, что во все глаза смотрела на послов.

– Говорите, говорите с ним так, как говорили бы со мной! – воскликнула Хатшепсут, поворачиваясь к Тутмосу и указывая на него жезлом. – Я буду молчать! Клянусь, я буду молчать! Его величество должен крепко сидеть на своём троне! Но что же крепче приковывает к трону, чем тяжесть государственных дел?

Послы снова переглянулись между собой, кое-кто нахмурился, подозревая, что над ними смеются. Старший из них наконец обратился к Тутмосу и заговорил с ним, но больше не называл его царём. Смех в зале постепенно стих, придворные боялись оскорбить послов. Многих удивило то, что лицо Тутмоса не выразило никаких чувств – ни гнева, ни даже досады и стыда. Он продолжал сидеть совершенно неподвижно, как предписывал церемониал, неподвижно было и лицо, безмолвны губы, немы глаза. Даже тот, кто хорошо знал Тутмоса или думал, что знает его, не смог бы увидеть ничего, кроме того, что видели все – и те, кто сочувствовал ему тайно, и недоброжелатели, и явные враги. Тутмос только склонил голову, когда посол закончил свою речь, полную уверений в дружбе, и отпустил минойцев едва заметным движением жезла. Неудивительно, что послы, оказавшиеся в таком положении, вынуждены были ограничиться только приветствиями и не задали никаких вопросов, что, впрочем, нимало не огорчило Хатшепсут – дикие народы моря были далеко и не могли оказать никакого сколько-нибудь существенного влияния на ход дел в Кемет. Она и не стала задерживаться после ухода послов, кивнула Сененмуту, приласкала взглядом маленькую царевну и вышла, сопровождаемая толпой придворных. Почти у самых дверей она вдруг обернулась, чуть прищурившись, взглянула на Тутмоса.

– Мне сказали, что ты стер ладони, орудуя веслом во время прогулки по Хапи? Не забывай, скоро великое празднество Амона, тебе предстоит грести в священной ладье. Где ещё я найду такого сильного гребца?

Она засмеялась, смешок пробежал и по толпе окруживших её. Тутмос всё ещё сидел на троне ровно и неподвижно, только опустил руки, и распорядитель церемоний с почтительным поклоном вынул из них жезл и плеть, словно взял игрушки из рук ребёнка – ласково, но твёрдо. Немногочисленные придворные, среди которых был и Джосеркара-сенеб, остались возле трона. А верховный жрец Хапу-сенеб, поколебавшись немного, вышел вслед за Хатшепсут.

Молча сидел Тутмос, опустив на колени руки, склонив голову на грудь – голову, с которой уже сняли тяжёлую царскую корону. Казалось, уже ничто не шевельнётся в этом человеке, ни чувство, ни мысль, ни даже ресницы, под которыми и взгляд казался безразличным, ничего не выражающим, словно изображённым плохим художником. Он сидел так долго, долго… Нарушил молчание или, вернее, гнетущую тишину Джосеркара-сенеб – он подошёл ближе, почтительно склонил голову перед фараоном.

– Твоё величество, мы ожидаем тебя, чтобы сопровождать в твои покои.

– Кто это «мы»?

– Ты видишь, как нас мало, – тихо сказал Джосеркара-сенеб.

Тутмос поднял голову и посмотрел на стоящих возле трона людей. Вот они, и их действительно мало – царский писец Чанени, Джосеркара-сенеб, носитель опахала по правую руку Интеф, хранитель царских виноградников Аменемхет, верховный жрец храма Хонсу[79]79
  …верховный жрец храма Хонсу… – Хонсу – «странствующий», в фиванской триаде сын Амона и Мут, бог луны, нередко отождествлялся с Тотом. Исцелитель, прогоняющий злые силы. Изображался в виде подростка или мальчика с «косичкой юности» (причёска для несовершеннолетних), с лунным серпом и диском на голове, иногда с головой сокола.


[Закрыть] Беки, несколько незначительных советников, от голоса которых не может зависеть даже прокладка новой дороги в дальнем степате. И всего один военачальник, молодой и ничтожный, годами почти юноша, по имени Дхаути. Вот и вся его свита, которая могла бы уместиться в одной небольшой лодке. И больше никого. Никого!

– Твоё величество, ты желаешь, чтобы мы сопровождали тебя?

– Нет. Разве мало моих телохранителей? Не бойтесь, мне не воткнут в спину нож. Даже этого не сделают…

– Если ты пожелаешь, божественный сын Амона, я отыщу способ переговорить с послами и разъясню им всё, – сказал Чанени.

– Какая разница! – Тутмос безразлично махнул рукой. – Кто они, эти дикари с дальних островов? Послы Митанни даже не испросили у меня разрешения предстать в Зале Приёмов. Они говорили только с ней одной в её дворце…

– И что ещё хуже – с ним! – воскликнул пылкий Дхаути. – А ты, божественный отец, – он обратился к Джосеркара-сенебу, – ты слышал, что рассказывал смотритель Места Правды[80]80
  …что рассказывал смотритель Места Правды? – Место Правды – иносказательное название некрополя.


[Закрыть]? Этот человек, руководящий работами по постройке поминального храма царицы, велел изобразить её в виде мужчины, в двойной короне, даже с ритуальной бородкой!

– Он не осмелился бы сделать это без её позволения, – заметил Беки.

– Да! Но женщина не может быть царём! Кемет никогда не правили даже богини! Мы молчим, а на стенах появляются всё новые и новые изображения фараона-женщины, воздвигаются храмы в её честь, слагаются песни! А то, что она снарядила воинов в далёкую страну Паванэ[81]81
  …снарядила воинов в далёкую страну Паванэ? – Паванэ (Вонэ, греческое Пунт) – страна в Южном Красноморье (вероятно, на территории совр. Сомали), считавшаяся родиной богов, откуда в Египет доставляли редкие виды благовоний, экзотических животных и ценные породы дерева.


[Закрыть]? Мирное путешествие на кораблях, да ещё с подарками тамошним правителям! А земли Ханаана расползаются, точно муравьи, рассыпаются, как горсть песка!