Текст книги "Тутмос"

Автор книги: В. Василевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 26 страниц)

– Твоё высочество, ты несправедлив и жесток ко мне. Прости, если оскорбила твой слух… Но и ты мог бы не забывать о том, что нам обоим предстоит быть властителями Кемет.

– Я и не забываю, Нефрура.

Тутмос встал с ложа, быстрыми шагами пошёл к двери. Под его ногой хрустнуло что-то, потом ещё раз, потом отворилась дверь и закрылась снова… Когда он ушёл, Нефрура опустилась на пол и стала собирать то, что осталось от бирюзовых скарабеев и золотых букетов. Когда же она успела сломать и этот, любимый ею браслет? От обиды сжалось горло, к глазам снова подступили слёзы. Так она и плакала, сидя на полу у своего ложа, чувствуя себя – не без упоения – покинутой и беззащитной. Смог бы Руи-Ра равнодушно смотреть на её страдания?..

После неприятного разговора с сестрой горько было и на сердце у Тутмоса, хотя он старался подавить в себе это чувство и принять равнодушный вид. В последнее время он всё чаще слышал о том, что очень скоро ему предстоит взойти на трон, более того – он видел ясные предвестия этого в преувеличенной почтительности придворных, даже тех, кто совсем недавно едва удостаивал его коротким общепринятым приветствием. Он слишком хорошо понимал, что это значит, неприятное чувство двойственности смущало его. От высоты, которую представлял золотой трон властителей Кемет, кружилась голова, но терзал не страх, а честолюбивые помыслы, и Тутмос тщетно взывал к великому Амону, прося бога избавить его от них. Тутмос II умирал, его Ка уже летело в объятия Атума[63]63
  …его Ка уже летело в объятия Атума… – Ка – по египетским представлениям нечто вроде гения человека, жизненной силы, имеющая облик того, кого одухотворяет. Атум – олицетворение заходящего солнца, изображался в виде человека со знаками царской власти в руках, реже в виде змея.


[Закрыть], а сердце его сына металось в тоске, содрогаясь от своих тайных помыслов. Если бы боги смилостивились и продлили земной срок отца, Тутмос вздохнул бы спокойно, он был бы счастлив – бездумно, безмятежно счастлив, как в тот день, когда появился на свет. Но жрецы переговаривались между собой тихо и печально, с лица Аменемнеса не сходила озабоченность, порой слишком похожая на скорбь, и рана Тутмоса продолжала кровоточить, и боль не отпускала сердце, становясь сильнее всякий раз, когда её касались неосторожной рукой. Вот сегодня коснулась Нефрура, не боявшаяся думать и говорить о скором восхождении на трон Кемет…

Тутмос шёл по коридорам дворца, сжимая ладонями виски, словно у него болела голова. Этого ему не вынести… Его терзают злые духи, нашёптывающие по ночам страшные вещи – он хочет смерти отца, желает её, мечтая о власти! Неужели грудь его полна тьмы и неужели этого не замечают ни отец, ни мать, ни даже старик Аменемнес? Лучше, во сто раз лучше было бы, если бы на него накинулась чёрная болезнь, та самая, страшная и неведомая, которая терзает отца, и его, царевича, а не Тутмоса II, увела бы на поля Налу. Но нет, блаженных полей ему не достигнуть! Сможет ли он на суде Осириса отречься от своих преступных помыслов? Сердце, брошенное на весы, выдаст его[64]64
  Сердце, брошенное на весы, выдаст его. – По представлениям древних египтян, на загробном суде сердце человека бросали на весы, на другой чаше которых покоилось перо Маат, т. н. перо истины. Если чаши весов находились в равновесии, человек считался оправданным, если же перевешивало сердце, человек считался грешным, и сердце бросали в пасть чудовища Амт.


[Закрыть]. Вот и сейчас оно корчится в несказанной муке, предчувствуя гибель в чудовищной пасти Амт, пытаясь не слушать настойчивой, навязчивой речи невидимого злого духа. «Разве ты не хочешь этого? Разве есть на свете человек, который мог бы отказаться от божественной власти, от возможности распоряжаться жизнью и смертью своих рехит, от всех даров, которыми боги наделяют сидящего на троне? Нет, не беги, признайся, что ты этого хочешь, что мечтаешь встать во главе войска, что хочешь поскорее покончить с надоевшим тебе учением и взойти на боевую колесницу, а для этого нужно, необходимо…» Нет! Разве он чудовище? Разве он не любит отца? Сердце его сжимается, когда он слышит о страданиях его величества, он с радостью взял бы на себя боль отца, не побоялся бы отдать кровь и даже свои зоркие глаза, чтобы дыхание жизни вновь коснулось уст Тутмоса II! Но неужели он лжёт и теперь? Когда же он лжёт на самом деле – когда думает о смерти отца или о его спасении?..

– Твоё высочество!

Тутмос остановился. Слова Аменемнеса – это несомненно был он – с трудом процарапывались сквозь пелену, застилавшую очи измученного Ба.

– Что случилось?

– Его величество желает видеть тебя.

– Отец?

– Я провожу тебя, твоё высочество.

– Что с отцом? Ему хуже?

– Увидишь сам.

В царских покоях тревожно пахло целебными курениями, которые постоянно возжигались у ложа фараона – странный это был запах, сладковатый и горький в то же время, совсем неземной. Наверное, так пахнут цветы блаженных полей… Его величество лежал, укутанный леопардовыми шкурами, его голова покоилась на великолепной подставке из слоновой кости, а глаза были широко раскрыты и смотрели напряжённо, пристально поверх голов окружающих, поверх всего, что было в этом покое. Обилие пушистых шкур не могло скрыть ужасающей худобы царя, розовые отблески пламени не скрывали бледности почти прозрачного лица, остроскулого, с огромными глазами, подведёнными уже не чёрным порошком, а синеватой тенью.

Увидев сына, фараон улыбнулся, но улыбка была так слаба, что показалась скорее гримасой боли, чем выражением радости. Лёгким движением руки его величество повелел сыну приблизиться, и царевич покорно подошёл и опустился на колени у самого ложа. Рука Тутмоса II медленно легла на голову сына, тонкие длинные пальцы слегка потрепали туго заплетённую косичку и судорожно сжались, как будто справляясь с неведомой внутренней болью. Один из жрецов поднёс к губам больного кубок с целебным питьём, поддерживая голову фараона, напоил его. Некоторое время Тутмос II лежал с закрытыми глазами, не снимая руки с головы сына, потом медленно открыл глаза, в которых таилась сдерживаемая, видимо, давно уже ставшая привычной боль. Губы его ещё были влажны от питья, но раскрылись они с трудом, царевичу пришлось напрячь слух, чтобы разобрать слова отца.

– Божественный отец Аменемнес сказал мне, что ты не слишком-то преуспеваешь в учении, – это правда? Зато с мечом и луком обращаешься не хуже опытного воина – это тоже верно? Можешь не говорить, я вижу ответ на твоём лице. Тиа не снизошёл к твоей колыбели[65]65
  Тиа не снизошёл к твоей колыбели… — Тиа – бог познания.


[Закрыть], но Сохмет благословила тебя… Что ж, пусть будет так. Но если ты просто ленив…

Царевич в отчаянии сжал руки.

– Твоё величество…

– Можешь говорить «отец».

– Отец, клянусь тебе священным именем Амона – я не ленив, но есть вещи, которых понять не могу. Даже если моя спина от палочных ударов станет пятнистой, как шкура леопарда, я не смогу превзойти в науках самого плохого ученика жреческой школы…

Лёгкая улыбка вновь тронула бледные губы Тутмоса И.

– Ты откровенен!

– Я не могу лгать тому, кто дал мне жизнь. И никогда не буду лгать!

– Я верю, ты любишь меня…

Горячая слеза медленно поползла по щеке царевича, солью и горечью обожгла краешек рта. Он отвернулся, чтобы умирающий фараон не заметил этого.

– Я не умею говорить, как ученики жреческой школы, я не могу сказать того, что на сердце. Отец, я хотел бы…

Тутмос II остановил его чуть заметным движением руки, лёгким, как прикосновение птичьего крыла.

– Верю, верю… Скоро ты станешь фараоном, скоро на твою голову возложат двойную корону[66]66
  …скоро на твою голову возложат двойную корону… – Двойная корона красно-белого цвета символизировала власть фараона над Верхним и Нижним Египтом.


[Закрыть], и Кемет увидит восход нового солнца. Хор Золотой, ты ли склоняешься передо мной[67]67
  Хор Золотой, ты ли склоняешься передо мной? – При вступлении на престол фараон принимал пять так называемых великих имён: Хор, Небти, Хор Золотой, собственное имя и тронное имя.


[Закрыть]? Боги дали мне тебя в счастливый час, может быть, в самый счастливый час моей жизни. Иди же, соверши всё, что задумал… Я знаю, ты мечтаешь о покорении царств, ты не понимаешь, как мог я не воевать, когда под моей рукой было сильное войско, как мог я не продолжить завоеваний моего отца…

– Отец!

– Не смей перебивать меня! – Слабый голос фараона сбился на хрип, рука слегка задрожала. – Непочтительный сын, ты не боишься наказания? Или ты думаешь, что уже можешь мне не покоряться? Удержи свои слёзы, ведь ты хочешь стать могучим воином! Тутмос, я ухожу в расцвете сил, боги не дали мне счастья увидеть тебя стоящим на боевой колеснице, поражающим врагов Кемет… Дайте мне питьё, скорее! Скорее, я должен успеть!

Из уст фараона вырвался хриплый стон, тело его внезапно напряглось, пальцы судорожно вцепились в края ложа, и стоящие поодаль жрецы бросились к умирающему, окружили его, почти скрыв от глаз царевича. Тутмос слышал, как судорожно стучат зубы царя о край серебряного кубка, как из груди его вырывается тяжёлое прерывистое дыхание, как оно постепенно затихает, становится почти ровным, будто у спящего… Жрецы отступили, только старый Аменемнес остался у ложа фараона, поддерживая слегка вздрагивающее хрупкое тело. Тутмос II с трудом открыл глаза, взгляд его был устремлён в пространство, поверх головы сына, но рука вновь потянулась к голове царевича, и потемневшие, почти чёрные губы зашевелились снова:

– Наклонись ко мне, Тутмос, ближе, ближе… Я говорю тебе – иди, сотвори всё, что задумал. Пусть великий Амон благословит тебя, всегда помни о нём, почти его великими дарами из той добычи, которую захватишь, из дани, которую соберёшь с покорённых племён… Тутмос, сын, иди и…

Над бронзовой курильницей, которую Аменемнес поднёс к самым глазам умирающего, взвился лёгкий голубоватый дымок, и взгляд Тутмоса II начал медленно угасать, растворяясь в этом облаке. Бледная рука с тонкими длинными пальцами соскользнула с головы царевича и ударилась о край ложа, хрупкое тело сильно вздрогнуло, голова ещё раз качнулась из стороны в сторону… и лицо окаменело, лёгкий вздох слетел с холодеющих губ. Вскрикнув, новый фараон в ужасе отпрянул от ложа, на котором покоился новый Осирис[68]68
  …покоился новый Осирис. – По представлениям древних египтян, человек после смерти воссоединялся с Осирисом, при упоминании его имени следовало прибавлять имя этого бога.


[Закрыть]. Сладковатый запах курений начал разрастаться, раздирая горло, и глаза Тутмоса III застлала качающаяся пелена, сотканная из тьмы и слабо вспыхивающего света. Сквозь неё мелькнули смутные тени – то были тени рук, поддерживающих его. Кто-то сказал: «Твоё величество, тебе лучше уйти, я провожу тебя до твоих покоев». Какие глупые, бессмысленные слова! Зачем отцу покидать собственные покои, к тому же он так слаб, что с трудом поднимает руку, для чего же его тревожить? Но, значит, он не умер, раз к нему обращаются жрецы, раз говорят: «Твоё величество…» Шатаясь, Тутмос поднялся на ноги, невольно бросил взгляд на ложе отца. В первый момент он ничего не увидел, потому что жрецы стояли плотным кольцом, но потом произошло что-то странное – все они, не исключая старого Аменемнеса, опустились на колени уже не перед мёртвым владыкой Кемет, а перед новым фараоном, которого почтительно поддерживал под руку один из старших жрецов храма Амона.

* * *

Время всегда летит, летит неудержимо, как птица, гонимая ветром, её крылья окрашиваются то золотистым сиянием рассвета, то серебристым светом звёзд. Иногда оно подобно стреле или солнечному лучу, пронизывающему одинаково и каменные стены дворцов, и глинобитные стены лачуг. Оно избирает лицо или сердце человека или то и другое вместе и оставляет на них следы своего неумолимого резца. Не успев побыть настоящим, становится прошлым, ибо первый вздох мгновения уже становится добычей вечности, и так день за днём, год за годом, столетие за столетием. Оно сильнее богов, ибо и боги подвержены течению времени и так же рождаются и пропадают в глубинах людской памяти, чтобы тысячелетия спустя возникнуть вновь или исчезнуть навсегда. Время, как жадно отверстый голодный рот, поглощает без разбора радости и печали, любовь и смерть, превращает детей в старцев, старцев – в бесплотные тени, пирамиды – в груды камней, царские сады – в заросшие сорной травой долины. Оно и жестоко, и милосердно, ибо наносит раны и само же врачует их, и оно не даёт пустовать тронам, хотя порой и оставляет пустым брачное ложе…

Много дней прошло со дня смерти Тутмоса II, его священное тело давно упокоилось в роскошной гробнице на западном берегу Хапи, на голову Тутмоса III была возложена двойная царская корона, но он до сих пор не сочетался браком с царевной Нефрура. Желание покойного фараона видеть её женой Тутмоса было только его желанием, отчасти – желанием Хатшепсут и её собственным, но молодой фараон хранил молчание, всё продлевая и продлевая дни великой скорби, как будто и не замечая своей сводной сестры. Аменемнес, уже глубокий старик, почтительно напоминал ему о желании Тутмоса II и о том, что фараон не может жить без царицы, но Тутмос только отмалчивался, никому не доверяя своих мыслей. Он не говорил об этом даже с матерью, хотя Иси, ставшая совсем безгласной после смерти возлюбленного, и не осмелилась бы давать ему советы. Все знали, что скорбь его по отцу не будет вечной и не всегда будет вынуждать молодого фараона проводить дни в тяжёлых воспоминаниях и мрачных раздумьях, но кто мог прекословить ему? Только Аменемнес, но он не хотел этого. Тутмос был из породы царственных львов, всегда готовых показать свои когти, и производил впечатление человека, выросшего в военных казармах, – трудно было поверить, что отцом его был миловидный и хрупкий Тутмос II, а матерью – ласковая красавица Иси. Если бы он был красив и весел, всё могло бы быть иначе, во всяком случае, так думала Нефрура, но молодому фараону не было свойственно ни то, ни другое. Царевна терзалась страхом, сомнениями, опасениями за свою судьбу. Что, если Тутмос другую изберёт главной царицей, хотя бы нежноокую Мерит-Мут, дочь Тутмоса II от вавилонской царевны? Она с трудом сдерживала обиду на мать, которая вся предалась безудержной страсти к Сененмуту, делая вид – а может быть, так оно и было на самом деле, – что её совсем не касаются дворцовые и государственные дела. С помощью Аменемнеса, мудрость которого стоила разума любого чати и всех советников вместе взятых, молодой фараон постепенно знакомился с делами государства, вникал во все подробности, но порой казалось, что строительство дамб и каналов и судебные дела степатов[69]69
  …судебные дела степатов… – Степат (сепат, греческое ном) – первоначально мелкое государственное образование на территории Египта. В описываемое время представляли собой области, или провинции, которыми управляли начальники областей (греческое номархи).


[Закрыть] его вовсе не интересуют и он внимательно относится только к тем делам, которые касаются войска. Говорили, что он обдумывает планы военных походов, но Аменемнес сдерживал порывы безрассудного юноши, совсем ещё не готового ни к воинским подвигам, ни к воинским лишениям. Слыша это, Нефрура ощущала жаркую волну страха, обнимающую сердце. Пока жив верховный жрец Амона, он не допустит, чтобы безумный юнец бросился в битву, не имея ни жены, ни наследников, но ведь он так стар, что уже почти не видит и с трудом выдерживает долгие церемонии во дворце и в храме. Что же будет с ней тогда? Под влиянием тяжких раздумий она решилась на разговор с братом, от одной мысли о котором сжималось сердце. Ещё одно унижение! Но что делать, когда…

Был вечер, в покоях фараона горели светильники – Тутмос не любил темноты, и светильников было много. Молодой фараон сидел, прямо и твёрдо положив руки на подлокотники кресла, сидел в царственной, величественной позе, хотя лицо было усталое – Нефрура знала, что он провёл прошлую ночь в заупокойном храме отца. Тутмос действительно смотрел на сестру устало и как-то очень по-взрослому, без обычной мальчишеской насмешки, и новое в нём – это она теперь поняла – было именно отсутствие этой насмешки, к которой она успела привыкнуть. В покоях фараона был кто-то ещё, кого не сразу заметила Нефрура, – молодой воин, судя по лицу – хуррит, он стоял прямо за креслом фараона. Нефрура с удивлением взглянула на воина, который был, вероятно, личным телохранителем Тутмоса – во всяком случае, раньше она его не видела или просто не замечала. Смуглая кожа, большие тёмные глаза, прямой нос, густые чёрные волосы – да он просто красавец, гораздо красивее Руи-Ра! Мысль замерла в сердце царевны смутным желанием.

– Твоё величество, я желала бы поговорить с тобой наедине.

– Можешь говорить. Мы здесь одни.

– Но этот раб…

– Тебе помешает даже присутствие телохранителя? В таком случае говорить нужно было в храме.

В тоне Тутмоса даже на этот раз не прозвучало насмешки, была только усталость и ещё, пожалуй, лёгкое раздражение. Телохранитель поднял голову, его глаза сверкнули. Как ни мало была приучена Нефрура обращать внимание на рабов, она всё же заметила, что на его красивом лице промелькнуло что-то вроде гнева. Гордый? Не случайно же Тутмос держит его при себе.

– Ты доверяешь ему, господин? Как его зовут?

– Рамери. Он из знатных пленников Ханаана. И он будет стоять за моей спиной, пока я не отдам ему другого приказа.

– И я поступлю так, как мне прикажет мой господин. Прикажет – и я буду говорить при нём.

– Тогда говори.

Нефрура опустилась в кресло напротив фараона, по привычке кокетливо расправила складки длинного прозрачного платья. Прозрачного, как воздух, сквозь которое светилось её смугло-розовое тело. Из-под длинных ресниц скользнул переливчатый призывный взгляд, обращённый то ли к фараону, то ли к красавцу-воину.

– Твоё величество, я долго не решалась прийти сюда. Ты знаешь, как долго…

Тутмос на мгновение прикрыл глаза, как будто подтверждая справедливость её слов.

– И моя скорбь по отцу велика и не находит утешения, но я вижу, что твоя тяжелее. Я смотрю на тебя, и у меня разрывается сердце. Время идёт, а глаза твои всё ещё обращены в сторону Запада, всё ещё печалятся и тоскуют. Женское сердце способно увидеть многое…

– Всё это только слова, Нефрура. Чего ты хочешь?

Нефрура вздрогнула от этой резкости, но постаралась скрыть обиду.

– Мне нужно твоё слово, только одно слово, мой господин.

– Какое же?

– Разве я могу произнести? Ты его знаешь…

Тутмос устало провёл ладонью по глазам.

– Я очень устал, Нефрура.

– Прости меня…

– Можешь называть меня братом.

– Я бы хотела назвать тебя возлюбленным братом. Если ты позволишь.

– Пусть так.

Она решила не обращать внимания на его безразличие, ведь пришла просить не любви.

– И всё же я не решаюсь рассказать тебе о своей тревоге. Помоги мне…

– Я знаю, о чём ты тревожишься. О нашей свадьбе, ведь так?

Нефрура опустила ресницы, вся – смущение и трепет.

– В дни великой скорби недостойно было думать об этом, хотя сердце моё рвалось к возлюбленному брату. Я сдерживала своё сердце, оно не всегда слушалось меня. Но теперь я словно корабль, оказавшийся в море без единой путеводной звезды. Придворные и жрецы смотрят на меня с непонятной жалостью, шепчутся за моей спиной, и я боюсь, что навлекла на себя твой гнев или чем-нибудь оттолкнула твоё сердце. Скажи мне, кто я? Невеста моего возлюбленного брата или одинокая, покинутая девушка? Этот вопрос я читаю во всех взглядах, устремлённых на меня.

Она лгала, но без всякого опасения, потому что Тутмос всё равно не смог бы разобраться в подобных тонкостях. А он слушал её всё так же равнодушно, совсем не меняясь в лице.

– Может быть, ты прикажешь мне отправиться в Мен-Нофер? Наверное, так было бы лучше и для тебя и для меня. Прости меня, брат мой, я только женщина, боги сотворили меня ею. Скажи мне только одно слово, и камень упадёт с моего сердца или придавит меня совсем, но как бы ни была горька правда, она не будет горше той неизвестности, которая терзает меня сейчас. Я прошу тебя – скажи… Вы, мужчины, почитаете нас слабыми, но порой мы способны нести на своих плечах громаду нашей печали и молча сносить наши муки. Так скажи, сильнее ты меня уже не ранишь.

– Желание отца будет исполнено. Ты это хотела услышать, Нефрура?

«Желание отца…» Голос у Тутмоса был тусклый, безразличный, словно он говорил со своим слугой или простым жрецом, с человеком, которого не удостаивают проявлением каких бы то ни было чувств, даже гнева. Но это было всё, чего добивалась Нефрура, и она не сумела скрыть своей радости, предательским румянцем пробившейся сквозь грустную бледность. Вдруг её взгляд встретился со взглядом телохранителя, в котором – она могла бы поклясться – и менее проницательный человек мог бы заметить насмешку. Внезапно тёмной бурей нахлынул гнев, сердце обожгло яростью и стыдом. Она и так терпит немало оскорблений от своего царственного брата, но уж сносить насмешки его раба…

– Твоё величество, прикажи своему рабу отвести взор! Он слишком дерзко смотрит на меня, а я не привыкла, чтобы ничтожества смели глядеть мне прямо в глаза!

Не глядя, Тутмос через плечо хлестнул Рамери по лицу веером из страусовых перьев. Это не был оскорбительный удар плетью, который вполне удовлетворил бы мстительность царевны, но она была довольна тем, что дерзкий взгляд раба обратился в камень, застыл без всякого выражения, миновав её разгневанное лицо. Гнев вдруг обернулся в сердце Нефрура непонятным восторгом, и она сама опустила глаза. Тутмос не решился пойти против воли отца, и хотя по всему видно, что он не любит её, она всё-таки станет царицей, великой царской женой, и на первых порах постарается угождать своему мужу. А потом… Вот хотя бы этот пленник, красавец с эбеновыми глазами, юный и могучий, воистину царевич, более царственный, чем некрасивый и низкорослый Тутмос. В конце концов, от скуки можно залюбоваться и пожелтевшим листом пальмы, если он затейливо шелестит на ветру, или судорожным промельком полевой мыши, если наскучили придворные музыканты и танцовщицы. Тутмос отчего-то приблизил к себе этого пленного хуррита, хотя подобной чести добиваются многие знатные юноши Кемет. Если Тутмос всё же осуществит свои честолюбивые помыслы, этот раб может стать военачальником, а то и правителем Дома Войны. Пока же довольно и того, что он красив и волнует плоть царевны Нефрура. Пусть только ещё раз взглянет на неё так же дерзко…

– Это всё, что ты хотела сказать мне, Нефрура?

От счастья она забыла о поручении, которое дала ей мать, – от счастья и того всепобеждающего чувства, что огненным крылом ласкает сердце и тело.

– От радости я совсем лишилась разума, брат мой. Моя мать…

– Хатшепсут? Что ей нужно?

– Я могу открыть тебе своё и её сердце?

– Говори, не терплю недомолвок.

– Она пребывает в страхе, возлюбленный мой господин, в сильном страхе.

– Чего же ей бояться? Твоей матери оказывают все царские почести, как было при жизни отца. Поистине, вы, женщины, всегда найдёте причину для беспокойства! Разве я сказал ей или тебе, что вы неугодны мне? Разве повелел удалиться в Мен-Нофер? Разве лишил благовонных умащений, драгоценностей, рабов? Иди к ней и успокой её, если она боится моей немилости. Или она боится ещё чего-нибудь?

Нефрура едва подавила злорадную улыбку.

– Нет, это всё, мой господин. Я сейчас же пойду к ней и передам твои милостивые слова, если только приближённые уже покинули её покои.

– Какие приближённые? Я в последнее время слышу только об одном.

– Когда я уходила, у неё были Хаи и Сен-нефер, военачальники.

– А с каких это пор она принимает у себя военачальников?

– С недавних, мой господин. Они приходят, чтобы утешить её в её несчастье.

– Одного Сененмута уже недостаточно?

Нефрура проглотила обиду своей матери, но женщина в ней всё же возмутилась и вознамерилась отомстить.

– Я не понимаю, о чём ты говоришь. Этих людей любил и отличал его величество, а Хаи был одним из его друзей, приближённых к плоти бога, кому поверяют то, что в сердце… Разве удивительно, что теперь они окружили своей заботой ту, которая одинока и несчастна?

– Может быть, она ещё вздумает давать им советы, как лучше брать крепости и учить колесничих? – Раздражение Тутмоса слишком явно вырвалось наружу, и это выдало его возраст, его мальчишескую неопытность. – Но смотри, чтобы она не забыла, что войском командую я!

Нефрура удивлённо подняла брови.

– Кто же осмелится спорить с этим, твоё величество?

– Я сказал, довольно с неё этого Сененмута и красивых телохранителей! – Тутмос ударил кулаком по подлокотнику кресла, видимо, решив не сдерживаться больше. – Передай своей матери, что я запрещаю ей видеться с военачальниками, пусть довольствуется теми, о ком я сказал! Сегодня она разделяет своё горе с Хаи и Сен-нефером, а завтра я услышу, что Хаи по её приказу отправился в земли Куша! Я сказал – запрещаю!

– Твоё величество, – Нефрура умоляюще сложила ладони, – прости меня, недостойную…

– Что ещё?

– Ты не можешь запретить этого, так ещё никогда не бывало! По обычаю в дни великой скорби все рехит могут выражать своё сочувствие царице, даже самые ничтожные из них, если только это свободные люди, а не рабы. Твоё величество до сих пор не сложил с себя бремени скорби, во дворце нет ни пиров, ни увеселений, и народ Кемет видит царские одежды, приспущенные с левого плеча[70]70
  …одежды, приспущенные с левого плеча. – В Древнем Египте знак траура по умершему.


[Закрыть]. Нельзя идти против обычая, освящённого веками! Спроси у жрецов, они скажут тебе…

– А почему бы военачальникам не выражать своё сочувствие моей матери?

– Она не была великой царской женой, прости меня, твоё величество.

Украдкой она взглянула на брата – он в гневе кусал губы, золотое ожерелье нехебт слишком сильно вздымалось на его груди. Нефрура могла почувствовать себя удовлетворённой, но снова лицо Рамери обратило на себя её внимание – раб как будто досадовал на то, что его господин слишком явно выразил свои чувства перед женщиной и унизил себя этим. Если обратить внимание Тутмоса на эту дерзость, он, пожалуй, велит избить раба плетью из гиппопотамовой кожи. Молодой фараон вспыльчив, дело может и не обойтись одной только плетью – разве смеет раб выражать своё одобрение или неудовольствие? Плеть, жёсткая гиппопотамовая плеть. Но жаль будет этой гладкой смуглой кожи, на которой останутся глубокие рубцы, жаль этих губ, которые будут прокушены насквозь. В будущем Нефрура найдёт способ отомстить дерзкому хурриту за эти взгляды и особенно – за мимолётную слабость своего сердца. А пока…

Тутмос нетерпеливо поднялся с кресла, давая понять, что разговор окончен, из-за его плеча вновь блеснул яркий взгляд Рамери. Нефрура почтительно простилась со своим царственным братом и удалилась, одарив своей улыбкой обоих юношей – с той только разницей, что одному она предназначалась, а другому досталась случайно, просто потому, что он стоял впереди.

* * *

Царица Хатшепсут прошлась по покою, неприятно похрустывая пальцами, продолжая бросать нетерпеливые и недовольные взгляды на Сененмута, спокойно сидевшего на скамье. Его спокойствие, которое она про себя называла безразличием, было оскорбительно, ранило больно и тяжело. Сколько же можно терпеть? Она постоянно взывает к нему, молит о помощи, а он загадочно молчит, хитро улыбается, многозначительно поглядывает на звёзды. Мальчишка, ставший фараоном, осмеливается выказывать недовольство действиями царицы, жены его отца, пока этим дело и ограничивается, но кто поручится за завтрашний день? Тутмос бредит войнами, победоносными походами, а ведь одного слова фараона, даже безмолвного движения его руки достаточно, чтобы сдвинуть с места огромные массы войск, даже если ноги этого сидящего на троне повелителя не совсем уверенно достают до пола. Правда, он исполнил волю отца и женился на царевне Нефрура, даже улыбался, когда вёл её в брачные покои, но Нефрура до сих пор не ощутила никаких признаков беременности и, похоже, не слишком привлекает своенравного супруга. Недавно боги призвали на поля Налу старого Аменемнеса, и его место неожиданно занял Хапу-сенеб, слишком осторожный, чтобы открыто встать на чью-либо сторону, но и он может оказаться опасным, если его вовремя не склонить к себе. Молодой фараон приблизил к себе Джосеркара-сенеба, искусного врачевателя и не менее искусного наставника знатных пленников, сделал его царским писцом и управляющим виноградниками Амона, а умный человек, подобный Джосеркара-сенебу, может стать ещё более опасным орудием, если всерьёз поверит в свою преданность Тутмосу. Куда ни кинь взгляд – всюду таится опасность, а Сененмут спокойно сидит на невысокой резной скамье, опершись на неё обеими руками, сидит, как какой-нибудь мастеровой, окончивший работу, и спокойно наблюдает за волнением Хатшепсут. Когда он был воспитателем царевны Нефрура, его глаза не казались такими глубокими и красивыми. Вплоть до одного дня… Почему это воспоминание приходит так часто и всегда совершенно неожиданно? Тутмос II был тогда ещё жив, но уже не покидал своих покоев. Дворец весь был пронизан раскалёнными стрелами Сохмет, от камня исходил жар, ни зелёные листья пальм, ни опахала и веера не приносили облегчения. Хатшепсут не находила себе места, выходила в сад, окуналась в тёплую воду бассейна, что приносило только временное облегчение, пила принесённое из тёмных погребов прохладное вино, которое тут же нагревалось и отдавало чем-то приторным и терпким. В одном из коридоров дворца встретилась с Сененмутом, воспитателем царевны. Он был красив, лицо высечено тонким резцом, глаза с отблеском лазурита, сладкие, смелые. Она взглянула на него почти умоляюще, как будто он мог избавить её от зноя, оба они не произнесли ни слова, но он, видимо, нечто более сокровенное прочёл в её взгляде, потому что его рука вдруг сжала её пальцы. И она ощутила прохладу, невероятную и спасительную – руки Сененмута отчего-то были прохладными. Зной, раскалённый ветер, душный запах цветущего тамариска и – рука Сененмута, его глаза, в которых огонь мерцал, как небесный факел Нут. Тело её мгновенно откликнулось на безмолвный зов, расцвело в один миг и властно потребовало безрассудства – пожалуй, единственного безрассудства в её жизни. Она смотрела на него, он – на неё. Источник благодатной прохлады, порывистый и нежный, он оставался таким всё время, которое они провели в её покоях, на её ложе. Она глотнула этого душистого вина и больше не хотела пить воды, всё возвращалась к нему, страсть разгоралась или, скорее, разливалась подобием небесного Хапи, бросала её в его объятия безоглядно, безрассудно, даже днём, даже в присутствии рабов и слуг. Наступления темноты она ждала, как жадная до ночных охот кошка, томясь, бросалась на ложе, и Сененмут, входя, всегда находил её жаркой, как солнце, нетерпеливой, ненасытной. Он смеялся: «Что же останется на долю бедной Та-Неферт?» Та-Неферт была женой Сененмута, имела от него троих детей и, как говорили в столице, готова была терпеть всё что угодно, лишь бы видеть его хотя бы раз в десять дней на своём ложе. Но Хатшепсут вскрикивала так злобно: «Не смей о ней говорить!», что он предпочитал не упоминать о своей жене. Царица желала быть с ним везде, постоянно, придумала возведение роскошного поминального храма, он приносил ей сотни рисунков, планов будущих построек, наклоняясь над ней, показывал их, объяснял, а она наслаждалась близостью его тела, сладостью его дыхания, ароматом благовоний, которые сама для него выбирала. И вот теперь… Она отдала ему своё тело, своё сердце, более того – своё уважение и бесконечное доверие, а у него спокойный взгляд, спокойное, почти равнодушное лицо. Да любит ли он её, в самом деле? Всего несколько месяцев назад казалось, что он сходит с ума от любви, что тело его подобно томимому жаждой рту, что глаза – лотосы и мёд – постоянно обращены на неё… Неужели она, Хатшепсут, так насытила его любовью, что он больше не может сделать ни глотка? Когда она впервые разделила с ним ложе, Тутмос II был ещё жив. Она не побоялась преступить закон, она безрассудно бросилась в объятия молодого жреца – и что же, какую награду получает за это? Его оскорбительное пренебрежение, полное равнодушие к её судьбе. Так больно не должно быть женщине, тем более – царице! Он видит её страх, наблюдает её смятение и – молчит. Обдумывает, по её приказанию, планы будущих построек? Она позвала его не для этого и даже не для того, чтобы утолить свою страсть. На этот раз – не для того… Вот он сидит – спокойный. Чуть-чуть вольности – и он разляжется на скамье, подложив руки под голову, как какой-нибудь ремесленник, уставший от работы. А если позволить ему сесть на царский трон, он, наверное, и на нём расположится так же удобно и равнодушно. Она мечется, как львица в царском зверинце. Великолепную львицу однажды убил на охоте её муж. Теперь золотистая шкура украшает её покои, но глаза царственного животного пусты, слепы. Если во время охоты лев был неподалёку, львица, наверное, смотрела на него такими же укоризненными и страдающими глазами, как сейчас смотрит царица Хатшепсут на своего жестокого возлюбленного. Львица погибает, разве он не видит этого? Скоро, должно быть, царицу отошлют в Мен-Нофер, оставят ей десяток рабов и один сосуд благовонного масла на месяц. Мать царя, Иси, займёт почётное место, которое раньше занимала Хатшепсут. А Нефрура? Если она и дальше будет вызывать неудовольствие фараона или, ещё хуже, останется бездетной, её судьба будет не лучше судьбы её матери. В сердце Хатшепсут кипит чёрная смола. Она может претвориться в силу величайшего добра, может обернуться и великим злом, разве благодатное солнце не убивает своими лучами истомлённых путников в пустыне? И солнце это – страсть к Сененмуту, жестокому, отрешённому, как лунный свет, и лучи солнца переплавляются в ядовитые жала. Её, царицу, сбросят с трона? Пусть! Лев не так беспощаден, как этот бессердечный жрец, которого она назвала своим возлюбленным. Ему всё равно, ему безразлично… Царевич Тутмос, который ещё совсем недавно занимал незначительную должность при храме Амона и вызывал насмешки своей неуклюжестью и необразованностью, стал повелителем Обеих Земель – пусть! Сененмут не шевельнётся, он всё равно будет смотреть на Хатшепсут, как та самая мёртвая львица, невидяще и равнодушно. Иси, мать фараона, возвысившаяся в одночасье, велит ей подавать себе воду для умывания – пусть! Сененмут не сдвинется с места и, наверное, через некоторое время обратится в каменную статую. В покоях бывшей царицы Хатшепсут будет вечно находиться каменная статуя, изображающая молодого жреца с пустым и равнодушным взглядом. Сененмута не коснётся тление, ибо оно не касается мёртвых камней. Она будет приносить ему жертвы, возжигать перед ним благовония, и тогда, быть может, он улыбнётся ей с другого края вечности, издалека, ведь это будет безопасно. Неужели только вечность способна оживить эти каменные губы?..